Страница:
К счастью, ни граф Шенейх, ни рыжеволосая женщина не расслышали сдавленного крика, раздавшегося за портьерой.
Старый граф продолжал:
— Моя мать и жена все время оставались в своих комнатах и не мешали мне, так что я имел возможность ухаживать за Лукрецией. Я сидел у ее постели с утра до ночи. Мы говорили мало, но наши руки все время лежали вместе на одеяле. Когда нужно было кормить ребенка, я сам поднимал его из кроватки и подавал ей; она давала ему грудь и нежно ласкала крошечного младенца. Глядя на эти сцены, мне казалось, что предо мною изображение Мадонны с младенцем.
Наконец Лукреция поправилась настолько, что могла встать. В тот же день в комнату, занимаемую моей возлюбленной с ребенком, явилась моя мать. Она избрала такое время, когда меня самого не было в замке, так что я лишь впоследствии, со слов врача, узнал обо всем, что произошло в мое отсутствие.
После рождения моего сына и ужасной сцены между мной и женой, я впервые отправился на охоту, которой я вообще страстно увлекался. Сделал я это по совету врача, которому сильно не нравилась моя бледность. Он и настоял на том, чтобы я развлекся на свежем воздухе. Таким образом, пока я охотился, мать моя с глазу на глаз беседовала с моей Лукрецией. Она воображала, что никто не услышит этой беседы, но старый врач счел нужным спрятаться в стенной шкаф и оттуда подслушал все. Моя мать заклинала Лукрецию не нарушать семейного счастья в замке Шенейх; она говорила с ней сердечным тоном и напоминала ей о том, что когда Лукреция в свое время явилась в замок утомленная, голодная и больная, ей был предоставлен приют. Она говорила ей, что спокойствие в семье может установиться лишь после того, как будет устранен камень преткновения в лице Лукреции и ее ребенка.
— Кроме того, — заключила моя мать, — жена моего сына может подать на тебя в суд жалобу за прелюбодеяние, и ты тогда подвергнешься строгому наказанию.
В то время разлучниц выставляли у позорного столба, секли розгами и заключали в тюрьму. Яркими красками описала моя мать Лукреции все эти наказания и увещевала ее не доводить дело до крайности, прося ее навсегда уйти из замка еще до моего возвращения с охоты.
Лукреция, заливаясь слезами, с трудом проговорила:
— А что будет с моим ребенком? Куда я дену невинного, дорогого мне младенца? Неужели вы можете забыть о том, что в жилах этого ребенка течет кровь вашего сына, что он — граф Шенейх?
— Он не граф, — резко оборвала ее моя мать, презрительно взглянув на колыбель, в которой мирно спал младенец, не подозревая, что в эту минуту решается его судьба. — Он родился от греховной связи, от прелюбодеяния, и с нашей семьей у него нет ничего общего. Но я дала себе слово не волноваться и кончить с вами миром. Я сделаю вам предложение, Лукреция, которое вы примете, если не пожелаете подвергнуть себя публичному позору и законной каре. У нас в течение нескольких лет служит рабочий, человек уже не молодой; ему лет сорок с лишним. Благодаря своему зрелому возрасту он оказался настолько благоразумным, что принял наши условия и согласился помочь нам смыть позор с нашего имени. Вы повенчаетесь с этим рабочим. Венчание будет совершено немедленно: священник уже ожидает вас в нашей домашней церкви. А затем после венчания мой муж выплатит вашему супругу десять тысяч талеров чистыми деньгами. Это целый клад для людей вашего сословия, и вы будете иметь возможность обеспечить таким образом свое будущее. После венчания вы вместе с вашим ребенком сядете в дорожную карету и уедете с мужем в Бремен. А оттуда первым кораблем в Америку. Вы обязуетесь никогда больше не возвращаться в Европу. В Америке вы с вашим мужем и ребенком будете довольны и счастливы. Я лично от души желаю вам всяческого благополучия. Говорите же, согласны ли вы принять мое предложение и повенчаться с тем рабочим, которого мы наметили вам в мужья?
Несчастная Лукреция широко открытыми глазами смотрела на мою мать, как бы не понимая того, что она говорит. Ей казалось невероятным, что ее заставляют сделаться женой нелюбимого человека, который ни в чем не был равен ей. Неужели же ей, дочери владетельного герцога, придется сделаться женой простого рабочего? Если бы она любила его так, как любила меня, то с радостью повенчалась бы с ним, но при данных обстоятельствах требование моей матери казалось ей чудовищно жестоким.
— Решайтесь скорей, время не терпит, — настаивала моя мать.
— Не могу, — рыдая ответила Лукреция, — дайте мне время подумать, умоляю вас. Я поговорю с вашим сыном и затем дам вам ответ.
— Нет, этого я допустить не могу, — возразила моя мать, — сына моего вы не должны больше видеть. В настоящее время он на охоте, и когда он вернется, вас уже не должно быть в этом доме. Я буду откровенна с вами, Лукреция. Если вы не примете моего предложения и не отправитесь немедленно к алтарю, чтобы повенчаться с избранным нами человеком, то вы будете перевезены в тюрьму. Полиция уже предупреждена. Вас выставят к позорному столбу как преступницу, а ваш ребенок — позор нашей семьи — будет отправлен в воспитательный дом, где он будет находиться среди сотен других незаконнорожденных детей, как и он сам. А через несколько недель он, вероятно, будет похоронен на кладбище воспитательного дома. Ведь все знают, что из двадцати воспитанников этого дома в течение месяца умирает восемнадцать.
Лукреция страшно крикнула и кинулась к ребенку.
— Дитя мое! — воскликнула она. — Дорогой мой мальчик, радость моя, жизнь моя! Я не отдам тебя в руки жестокосердных злодеев. Пусть лучше я сама сделаюсь несчастной, но принесу для тебя эту жертву.
— Ну вот, это благоразумно, — раздался за спиной несчастной Лукреции голос моей матери, — идите же скорей. Подвенечный наряд уже готов: он лежит в следующей комнате. Правда, миртового венка вам не придется надеть: вы сами лишили себя права на это украшение.
— Я надену венец мученичества, — ответила Лукреция, медленно поднимаясь на ноги, — а вы, жестокие люди, кичащиеся подобием Божьим, вы кощунствуете и злоупотребляете Его святым именем. Вы руководствуетесь вами же созданными законами, которые противоречат основам христианской любви. Вы вырвали сердце из моей груди и заставляете меня идти к алтарю, чтобы венчаться с человеком, согласившимся на эту сделку за деньги. Да, я буду его женой, но души своей я не принесу ему с собой.
Лукреция вся в слезах еще раз обернулась к колыбели, подняла на руки своего ребенка, горячо поцеловала его и положила обратно на место. Даже моя мать испугалась, глядя на мертвенно-бледное, искаженное горем лицо Лукреции, которая глухим голосом произнесла:
— Извольте. Я готова.
Лукреция даже не спросила об имени того человека, женой которого она должна была сделаться. Это имя ее не интересовало, так как она венчалась с ним по принуждению; ведь и осужденный на смерть не интересуется именем своего палача. В комнате рядом был приготовлен подвенечный наряд. Дрожащими руками надела его Лукреция на себя, все время рыдая. Моя мать хотела надеть ей на шею золотой крест на золотой цепочке, но Лукреция сорвала его и швырнула ей обратно.
— Этот крест, — воскликнула она при этом, — слишком мал для того, чтобы прикрыть зияющую рану, которую вы нанесли моему сердцу.
Моя мать смолчала, так как заранее решила сносить всяческие оскорбления, лишь бы добиться своей цели, состоявшей в том, чтобы выжить из дома бедную Лукрецию с ее ребенком.
Тем временем настал вечер. В домовой церкви были зажжены свечи, и священник уже стоял у алтаря, ожидая жениха с невестой. Наш духовник всегда относился ко мне хорошо, но ему ничего не оставалось делать, как подчиниться приказаниям моей матери. В церкви находились лишь мой отец и мать, моя жена, Лукреция и какой-то мужчина, весь в черном, стоявший за одной из колонн. Это был жених Лукреции.
Несчастная медленно подошла к алтарю. На минуту она опустилась на колени перед изображением Богоматери, простерла к ней руки и душераздирающим голосом воскликнула:
— Царица Небесная! Ты, Чье сердце истекло кровью от нечеловеческих страданий, сжалься надо мной и помоги мне хоть теперь, в последнюю минуту.
Но призыв остался без ответа.
Лукреция поднялась на ноги, шатаясь, подошла к алтарю и надорванным голосом произнесла:
— Я готова. Да исполнится воля Господня!
Из-за колонны вышел жених. Несчастная Лукреция содрогнулась; у нее не хватило сил взглянуть на своего будущего мужа. Но все же она увидела, что это был высокого роста бородатый мужчина, с густыми волосами и бровями, сросшимися над переносицей. Руки его были красные и мозолистые от работы, лицо его загорело от солнца и не располагало к себе — напротив, было видно, что этот человек грубый и злой. Он стал рядом с Лукрецией, цинично глядя на нее. Священник хотел уже приступить к совершению обряда, как вдруг рабочий сделал ему знак рукой и грубым голосом произнес:
— Погодите, дело еще не оформлено. Сначала давайте условленную сумму, а уж потом я соблаговолю повенчаться с содержанкой его сиятельства молодого графа.
Лукреция чуть не лишилась чувств, когда услышала эти ужасные слова. С трудом она устояла на ногах, и священнику пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. Мой отец выступил вперед и положил на ступень алтаря два мешочка, наполненных золотыми монетами.
— Вот это дело другое! — воскликнул рабочий. — Теперь можно повенчаться. За эти десять тысяч талеров я беру невесту с ребенком и уезжаю в Америку.
Священник начал свою проповедь. Он произнес лишь несколько слов, обращаясь преимущественно к Лукреции. Он напомнил ей о том, что высшая житейская мудрость — смирение, что лишь смиренный может спастись и достигнуть Царства Небесного. Затем он соединил руки венчающихся. Лукреция с ужасом ощутила пожатие твердой, мозолистой руки рабочего, который этим рукопожатием как бы хотел сказать: «Отныне ты принадлежишь мне, я никому не отдам тебя. Ты моя жена и должна быть покорна мне».
— Клянись, — обратился священник к жениху, — что будешь уважать свою жену, что ты будешь охранять ее неустанно, в счастье и несчастье.
— Клянусь, — коротко ответил рабочий.
— А ты, Лукреция, — произнес священник, — поклянись и ты, что признаешь этого человека, Германа Франца Лейхтвейса, своим супругом и главою и что будешь ему верна и покорна.
Лукреция невнятно простонала, а священник счел этот звук за утвердительный ответ.
Лукреция сделалась женой рабочего Лейхтвейса.
— Что это! — вдруг испуганно воскликнул граф Шенейх, приподнимаясь со своего кресла. — Мне показалось, будто в соседней комнате кто-то вскрикнул. Что с вами Адельгейда? Вы дрожите? Вы прижимаете руки к груди. Вы побледнели. Неужели моя повесть так сильно взволновала вас?
— Да, очень, — глухо произнесла Адельгейда, — ваша повесть более ужасна, чем я ожидала. Как вы назвали того человека, с которым была повенчана Лукреция? Неужели фамилия на самом деле Лейхтвейс?
— Да, именно так, — несколько успокоившись, ответил граф, — но почему вас так пугает это имя? Вероятно, вы вспомнили того разбойника, который живет вблизи Висбадена в горах Таунаса. Успокойтесь, Адельгейда, этот рабочий ничего общего не имеет с тем разбойником. Я в этом уже удостоверился. Если бы даже этот рабочий еще был жив, то он был бы одинаковых со мною лет, а ведь разбойник Лейхтвейс, как слышно, человек еще молодой.
— Известно ли вам, — дрожащим голосом спросила Адельгейда, — как зовут разбойника Лейхтвейса по имени?
— Нет, этого я не знаю, — ответил старый граф, — я никогда не интересовался этим человеком — бичом побережий Рейна. Но я докончу мою повесть, так как я не в силах долго предаваться воспоминаниям, каждый эпизод которых раздирает мое сердце.
Когда я вернулся домой с охоты, Лукреции уже не было. Мне не сказали, что произошло в действительности, а хотели уверить, будто Лукреция изменила мне; что ребенок у нее родился от этого рабочего, что последний потребовал осуществления своих прав и что она, во избежание гнева своего сожителя, решила наскоро повенчаться с ним и бежать. Я, конечно, не поверил ни одному слову из всей этой гнусной лжи, и, кроме того, старый домашний врач рассказал мне правду. Он считал своим долгом защитить Лукрецию от клеветы, которой другие пытались запятнать ее.
— Неужели вы никогда больше не получали известий от Лукреции или о ее ребенке? — спросила Адельгейда. — Разве вы не узнали, что сталось с вашим сыном и с женщиной, которую вы любили больше всего на свете?
— Как-то раз до меня дошла весть о них, правда, не непосредственно, а через газету, случайно попавшую в мои руки. Там сообщалось о потрясающей драме, имевшей место в Бремене. В газете рассказывалось о выходе в море корабля, местом назначения которого была Америка. Все уже было готово к отплытию: пассажиры уже собрались, и матросы стали поднимать якоря. В числе других пассажиров, собравшихся на палубе, чтобы в последний раз взглянуть на родные берега, находилась также своеобразная чета: грубый на вид мужчина и красивая, но мертвенно-бледная женщина, державшая на руках ребенка. Она целовала его и орошала слезами. Ее спутник не удостаивал ребенка ни одним взглядом, а с ней самой он обращался крайне грубо и дерзко, так что все пассажиры страшно возмущались его поведением. Но вот корабль вышел из устья реки в открытое море, удаляясь все дальше и дальше от берега. Вдруг пассажиры услышали пронзительный крик и отчаянный возглас:
— Нет, не могу! Матерь Божья! Ты видишь, что я не в силах больше бороться. Лучше смерть, чем жизнь вдали от него, с дьяволом в образе человека. Господи, помилуй и спаси мою грешную душу!
С этими словами бледная женщина перескочила через перила вместе со своим ребенком и исчезла в волнах моря.
Правда, в это время проходила мимо какая-то датская шхуна, но ни с палубы немецкого корабля, ни со стороны берега нельзя было разглядеть, удалось ли спасти несчастную женщину или нет. Дело в том, что в тот день стоял густой туман, который мешал что-либо видеть.
Быть может, их удалось спасти, и возможно, что Лукреция с моим сыном попали куда-нибудь в чужую страну. Вероятнее всего, что они оба покоятся на дне моря. Оно и лучше было бы для них, иначе они оба были бы обречены выносить жестокость людей, которые охотнее всего издеваются над беззащитными и обездоленными.
Глава 47
Старый граф продолжал:
— Моя мать и жена все время оставались в своих комнатах и не мешали мне, так что я имел возможность ухаживать за Лукрецией. Я сидел у ее постели с утра до ночи. Мы говорили мало, но наши руки все время лежали вместе на одеяле. Когда нужно было кормить ребенка, я сам поднимал его из кроватки и подавал ей; она давала ему грудь и нежно ласкала крошечного младенца. Глядя на эти сцены, мне казалось, что предо мною изображение Мадонны с младенцем.
Наконец Лукреция поправилась настолько, что могла встать. В тот же день в комнату, занимаемую моей возлюбленной с ребенком, явилась моя мать. Она избрала такое время, когда меня самого не было в замке, так что я лишь впоследствии, со слов врача, узнал обо всем, что произошло в мое отсутствие.
После рождения моего сына и ужасной сцены между мной и женой, я впервые отправился на охоту, которой я вообще страстно увлекался. Сделал я это по совету врача, которому сильно не нравилась моя бледность. Он и настоял на том, чтобы я развлекся на свежем воздухе. Таким образом, пока я охотился, мать моя с глазу на глаз беседовала с моей Лукрецией. Она воображала, что никто не услышит этой беседы, но старый врач счел нужным спрятаться в стенной шкаф и оттуда подслушал все. Моя мать заклинала Лукрецию не нарушать семейного счастья в замке Шенейх; она говорила с ней сердечным тоном и напоминала ей о том, что когда Лукреция в свое время явилась в замок утомленная, голодная и больная, ей был предоставлен приют. Она говорила ей, что спокойствие в семье может установиться лишь после того, как будет устранен камень преткновения в лице Лукреции и ее ребенка.
— Кроме того, — заключила моя мать, — жена моего сына может подать на тебя в суд жалобу за прелюбодеяние, и ты тогда подвергнешься строгому наказанию.
В то время разлучниц выставляли у позорного столба, секли розгами и заключали в тюрьму. Яркими красками описала моя мать Лукреции все эти наказания и увещевала ее не доводить дело до крайности, прося ее навсегда уйти из замка еще до моего возвращения с охоты.
Лукреция, заливаясь слезами, с трудом проговорила:
— А что будет с моим ребенком? Куда я дену невинного, дорогого мне младенца? Неужели вы можете забыть о том, что в жилах этого ребенка течет кровь вашего сына, что он — граф Шенейх?
— Он не граф, — резко оборвала ее моя мать, презрительно взглянув на колыбель, в которой мирно спал младенец, не подозревая, что в эту минуту решается его судьба. — Он родился от греховной связи, от прелюбодеяния, и с нашей семьей у него нет ничего общего. Но я дала себе слово не волноваться и кончить с вами миром. Я сделаю вам предложение, Лукреция, которое вы примете, если не пожелаете подвергнуть себя публичному позору и законной каре. У нас в течение нескольких лет служит рабочий, человек уже не молодой; ему лет сорок с лишним. Благодаря своему зрелому возрасту он оказался настолько благоразумным, что принял наши условия и согласился помочь нам смыть позор с нашего имени. Вы повенчаетесь с этим рабочим. Венчание будет совершено немедленно: священник уже ожидает вас в нашей домашней церкви. А затем после венчания мой муж выплатит вашему супругу десять тысяч талеров чистыми деньгами. Это целый клад для людей вашего сословия, и вы будете иметь возможность обеспечить таким образом свое будущее. После венчания вы вместе с вашим ребенком сядете в дорожную карету и уедете с мужем в Бремен. А оттуда первым кораблем в Америку. Вы обязуетесь никогда больше не возвращаться в Европу. В Америке вы с вашим мужем и ребенком будете довольны и счастливы. Я лично от души желаю вам всяческого благополучия. Говорите же, согласны ли вы принять мое предложение и повенчаться с тем рабочим, которого мы наметили вам в мужья?
Несчастная Лукреция широко открытыми глазами смотрела на мою мать, как бы не понимая того, что она говорит. Ей казалось невероятным, что ее заставляют сделаться женой нелюбимого человека, который ни в чем не был равен ей. Неужели же ей, дочери владетельного герцога, придется сделаться женой простого рабочего? Если бы она любила его так, как любила меня, то с радостью повенчалась бы с ним, но при данных обстоятельствах требование моей матери казалось ей чудовищно жестоким.
— Решайтесь скорей, время не терпит, — настаивала моя мать.
— Не могу, — рыдая ответила Лукреция, — дайте мне время подумать, умоляю вас. Я поговорю с вашим сыном и затем дам вам ответ.
— Нет, этого я допустить не могу, — возразила моя мать, — сына моего вы не должны больше видеть. В настоящее время он на охоте, и когда он вернется, вас уже не должно быть в этом доме. Я буду откровенна с вами, Лукреция. Если вы не примете моего предложения и не отправитесь немедленно к алтарю, чтобы повенчаться с избранным нами человеком, то вы будете перевезены в тюрьму. Полиция уже предупреждена. Вас выставят к позорному столбу как преступницу, а ваш ребенок — позор нашей семьи — будет отправлен в воспитательный дом, где он будет находиться среди сотен других незаконнорожденных детей, как и он сам. А через несколько недель он, вероятно, будет похоронен на кладбище воспитательного дома. Ведь все знают, что из двадцати воспитанников этого дома в течение месяца умирает восемнадцать.
Лукреция страшно крикнула и кинулась к ребенку.
— Дитя мое! — воскликнула она. — Дорогой мой мальчик, радость моя, жизнь моя! Я не отдам тебя в руки жестокосердных злодеев. Пусть лучше я сама сделаюсь несчастной, но принесу для тебя эту жертву.
— Ну вот, это благоразумно, — раздался за спиной несчастной Лукреции голос моей матери, — идите же скорей. Подвенечный наряд уже готов: он лежит в следующей комнате. Правда, миртового венка вам не придется надеть: вы сами лишили себя права на это украшение.
— Я надену венец мученичества, — ответила Лукреция, медленно поднимаясь на ноги, — а вы, жестокие люди, кичащиеся подобием Божьим, вы кощунствуете и злоупотребляете Его святым именем. Вы руководствуетесь вами же созданными законами, которые противоречат основам христианской любви. Вы вырвали сердце из моей груди и заставляете меня идти к алтарю, чтобы венчаться с человеком, согласившимся на эту сделку за деньги. Да, я буду его женой, но души своей я не принесу ему с собой.
Лукреция вся в слезах еще раз обернулась к колыбели, подняла на руки своего ребенка, горячо поцеловала его и положила обратно на место. Даже моя мать испугалась, глядя на мертвенно-бледное, искаженное горем лицо Лукреции, которая глухим голосом произнесла:
— Извольте. Я готова.
Лукреция даже не спросила об имени того человека, женой которого она должна была сделаться. Это имя ее не интересовало, так как она венчалась с ним по принуждению; ведь и осужденный на смерть не интересуется именем своего палача. В комнате рядом был приготовлен подвенечный наряд. Дрожащими руками надела его Лукреция на себя, все время рыдая. Моя мать хотела надеть ей на шею золотой крест на золотой цепочке, но Лукреция сорвала его и швырнула ей обратно.
— Этот крест, — воскликнула она при этом, — слишком мал для того, чтобы прикрыть зияющую рану, которую вы нанесли моему сердцу.
Моя мать смолчала, так как заранее решила сносить всяческие оскорбления, лишь бы добиться своей цели, состоявшей в том, чтобы выжить из дома бедную Лукрецию с ее ребенком.
Тем временем настал вечер. В домовой церкви были зажжены свечи, и священник уже стоял у алтаря, ожидая жениха с невестой. Наш духовник всегда относился ко мне хорошо, но ему ничего не оставалось делать, как подчиниться приказаниям моей матери. В церкви находились лишь мой отец и мать, моя жена, Лукреция и какой-то мужчина, весь в черном, стоявший за одной из колонн. Это был жених Лукреции.
Несчастная медленно подошла к алтарю. На минуту она опустилась на колени перед изображением Богоматери, простерла к ней руки и душераздирающим голосом воскликнула:
— Царица Небесная! Ты, Чье сердце истекло кровью от нечеловеческих страданий, сжалься надо мной и помоги мне хоть теперь, в последнюю минуту.
Но призыв остался без ответа.
Лукреция поднялась на ноги, шатаясь, подошла к алтарю и надорванным голосом произнесла:
— Я готова. Да исполнится воля Господня!
Из-за колонны вышел жених. Несчастная Лукреция содрогнулась; у нее не хватило сил взглянуть на своего будущего мужа. Но все же она увидела, что это был высокого роста бородатый мужчина, с густыми волосами и бровями, сросшимися над переносицей. Руки его были красные и мозолистые от работы, лицо его загорело от солнца и не располагало к себе — напротив, было видно, что этот человек грубый и злой. Он стал рядом с Лукрецией, цинично глядя на нее. Священник хотел уже приступить к совершению обряда, как вдруг рабочий сделал ему знак рукой и грубым голосом произнес:
— Погодите, дело еще не оформлено. Сначала давайте условленную сумму, а уж потом я соблаговолю повенчаться с содержанкой его сиятельства молодого графа.
Лукреция чуть не лишилась чувств, когда услышала эти ужасные слова. С трудом она устояла на ногах, и священнику пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. Мой отец выступил вперед и положил на ступень алтаря два мешочка, наполненных золотыми монетами.
— Вот это дело другое! — воскликнул рабочий. — Теперь можно повенчаться. За эти десять тысяч талеров я беру невесту с ребенком и уезжаю в Америку.
Священник начал свою проповедь. Он произнес лишь несколько слов, обращаясь преимущественно к Лукреции. Он напомнил ей о том, что высшая житейская мудрость — смирение, что лишь смиренный может спастись и достигнуть Царства Небесного. Затем он соединил руки венчающихся. Лукреция с ужасом ощутила пожатие твердой, мозолистой руки рабочего, который этим рукопожатием как бы хотел сказать: «Отныне ты принадлежишь мне, я никому не отдам тебя. Ты моя жена и должна быть покорна мне».
— Клянись, — обратился священник к жениху, — что будешь уважать свою жену, что ты будешь охранять ее неустанно, в счастье и несчастье.
— Клянусь, — коротко ответил рабочий.
— А ты, Лукреция, — произнес священник, — поклянись и ты, что признаешь этого человека, Германа Франца Лейхтвейса, своим супругом и главою и что будешь ему верна и покорна.
Лукреция невнятно простонала, а священник счел этот звук за утвердительный ответ.
Лукреция сделалась женой рабочего Лейхтвейса.
— Что это! — вдруг испуганно воскликнул граф Шенейх, приподнимаясь со своего кресла. — Мне показалось, будто в соседней комнате кто-то вскрикнул. Что с вами Адельгейда? Вы дрожите? Вы прижимаете руки к груди. Вы побледнели. Неужели моя повесть так сильно взволновала вас?
— Да, очень, — глухо произнесла Адельгейда, — ваша повесть более ужасна, чем я ожидала. Как вы назвали того человека, с которым была повенчана Лукреция? Неужели фамилия на самом деле Лейхтвейс?
— Да, именно так, — несколько успокоившись, ответил граф, — но почему вас так пугает это имя? Вероятно, вы вспомнили того разбойника, который живет вблизи Висбадена в горах Таунаса. Успокойтесь, Адельгейда, этот рабочий ничего общего не имеет с тем разбойником. Я в этом уже удостоверился. Если бы даже этот рабочий еще был жив, то он был бы одинаковых со мною лет, а ведь разбойник Лейхтвейс, как слышно, человек еще молодой.
— Известно ли вам, — дрожащим голосом спросила Адельгейда, — как зовут разбойника Лейхтвейса по имени?
— Нет, этого я не знаю, — ответил старый граф, — я никогда не интересовался этим человеком — бичом побережий Рейна. Но я докончу мою повесть, так как я не в силах долго предаваться воспоминаниям, каждый эпизод которых раздирает мое сердце.
Когда я вернулся домой с охоты, Лукреции уже не было. Мне не сказали, что произошло в действительности, а хотели уверить, будто Лукреция изменила мне; что ребенок у нее родился от этого рабочего, что последний потребовал осуществления своих прав и что она, во избежание гнева своего сожителя, решила наскоро повенчаться с ним и бежать. Я, конечно, не поверил ни одному слову из всей этой гнусной лжи, и, кроме того, старый домашний врач рассказал мне правду. Он считал своим долгом защитить Лукрецию от клеветы, которой другие пытались запятнать ее.
— Неужели вы никогда больше не получали известий от Лукреции или о ее ребенке? — спросила Адельгейда. — Разве вы не узнали, что сталось с вашим сыном и с женщиной, которую вы любили больше всего на свете?
— Как-то раз до меня дошла весть о них, правда, не непосредственно, а через газету, случайно попавшую в мои руки. Там сообщалось о потрясающей драме, имевшей место в Бремене. В газете рассказывалось о выходе в море корабля, местом назначения которого была Америка. Все уже было готово к отплытию: пассажиры уже собрались, и матросы стали поднимать якоря. В числе других пассажиров, собравшихся на палубе, чтобы в последний раз взглянуть на родные берега, находилась также своеобразная чета: грубый на вид мужчина и красивая, но мертвенно-бледная женщина, державшая на руках ребенка. Она целовала его и орошала слезами. Ее спутник не удостаивал ребенка ни одним взглядом, а с ней самой он обращался крайне грубо и дерзко, так что все пассажиры страшно возмущались его поведением. Но вот корабль вышел из устья реки в открытое море, удаляясь все дальше и дальше от берега. Вдруг пассажиры услышали пронзительный крик и отчаянный возглас:
— Нет, не могу! Матерь Божья! Ты видишь, что я не в силах больше бороться. Лучше смерть, чем жизнь вдали от него, с дьяволом в образе человека. Господи, помилуй и спаси мою грешную душу!
С этими словами бледная женщина перескочила через перила вместе со своим ребенком и исчезла в волнах моря.
Правда, в это время проходила мимо какая-то датская шхуна, но ни с палубы немецкого корабля, ни со стороны берега нельзя было разглядеть, удалось ли спасти несчастную женщину или нет. Дело в том, что в тот день стоял густой туман, который мешал что-либо видеть.
Быть может, их удалось спасти, и возможно, что Лукреция с моим сыном попали куда-нибудь в чужую страну. Вероятнее всего, что они оба покоятся на дне моря. Оно и лучше было бы для них, иначе они оба были бы обречены выносить жестокость людей, которые охотнее всего издеваются над беззащитными и обездоленными.
Глава 47
ОТЕЦ И СЫН
При этих словах старый граф Шенейх прослезился. Он не старался остановить слезы, надеясь найти в них облегчение. Успокоившись немного, он продолжал:
— Что касается лично меня, то после исчезновения Лукреции я заболел и чуть не умер. Своим спасением я обязан только заботливому уходу нашего старого врача. Мои молодые силы побороли болезнь, и я стал медленно выздоравливать. Но душа моя так и осталась больна; из юноши я превратился в старика. Я принудил себя обращаться ласково с моими родителями и Магдалиной, но я не мог забыть того зла, которое они мне причинили, и в глубине души я таил на них злобу.
Родители мои вскоре после этого умерли. Их точно поразила кара небесная. Моя мать, сидя в саду, была убита неожиданно свалившимся деревом; она скончалась, не успев даже исповедаться. Отец мой прохворал после этого целый год. Он жестоко страдал, и когда мне приходилось сидеть у его постели по целым ночам, он часто обвинял себя самого во всем том, что произошло, и не раз в горьком раскаянии произносил имя Лукреции.
Жена моя вела тихую, уединенную жизнь и, казалось, была довольна своей судьбой. На самом деле тяжкое горе подтачивало ее здоровье. Она ужасно страдала от сознания, что Господь не благословил наш брак ребенком. Я никогда не упрекал ее ни в чем, да и вообще мы с ней не вспоминали прошлого. Мы скорее прозябали, чем жили. По целым неделям мы не встречались, так как я запирался в своей комнате и сидел над книгами, не впуская к себе жену даже тогда, когда она просила позволения войти.
С течением времени, в особенности после смерти отца, который на смертном одре просил меня обращаться приветливее с Магдалиной, наши отношения немного улучшились, хотя теплоты и сердечности в них не было. В один прекрасный день Магдалина заявила мне, что она решила поехать в Святую землю, чтобы помолиться у Гроба Господня о даровании нам ребенка. Я не воспротивился ее желанию, и она в сопровождении нескольких преданных ей слуг отправилась в путь. Она вернулась вполне благополучно, а через год свершилось чудо: она почувствовала себя матерью. Но теперь она начала терзаться опасениями, что Господь покарает ее и ребенка за то, что она поступила так жестоко с невинным младенцем, сыном Лукреции.
— Я молю Бога, чтобы Он дал мне только увидеть моего ребенка, — говорила она, — чтобы я могла убедиться, что он жизнеспособен. А там — да будет воля Божья.
Прошло несколько месяцев в беспрерывных волнениях. Наконец настал решительный час, и Магдалина родила девочку. Но еще во время родов она потеряла сознание, да так уже и не пришла больше в себя. Силы ее с поразительной быстротой все больше и больше таяли. Несмотря на все старания старого врача спасти ее, она умерла у меня на руках, не успев даже взглянуть на своего ребенка. Проклятие свершилось — она ни разу не видела своего ребенка. Дочь свою я назвал Ядвигой, а Магдалину похоронил в нашем склепе. Гроб ее стоит рядом с гробами моих родителей. В своем завещании я высказал желание, что не хочу быть похороненным в том же склепе, а хочу покоиться в саду под тем старым дубом, где мы с Лукрецией так часто проводили счастливые часы.
— Разве вы ни разу не осведомлялись о вашем сыне, — спросила Адельгейда, — и не пытались разыскать Лукрецию?
— Конечно, я добивался этого, — ответил старик, — так как считал своим долгом завещать часть своего состояния моему сыну, имевшему на то преимущественное право. Я дал бы много, чтобы разыскать хотя бы моего сына. Если бы это удалось, то моя старость не была бы столь печальна. Я знал бы тогда, что у Ядвиги есть защитник и что она после моей смерти не останется одна. Но я не нашел ничего, ни малейшего следа ни Лукреции, ни ее ребенка. Их точно земля поглотила. И все же внутренний голос мне говорит, что оба они остались живы, что волны моря не поглотили их. Быть может, они живут где-нибудь на чужбине и Лукреция сочла своим долгом не нарушать данного ею обещания: не возвращаться сюда в нашу местность. Часто я в бессонные ночи молю Бога, чтобы Он доставил мне утешение и привел ко мне моего сына. Ведь он теперь уже должен быть мужчина в полном расцвете сил. Быть может, он лицом своим напомнит мне черты лица моей дорогой, незабываемой Лукреции.
В эту минуту кто-то дернул портьеру в дверях с такой силой, что одна половина упала на пол. Старый граф вскрикнул от испуга, а Адельгейда обернулась, глядя на дверь.
На пороге стоял Лейхтвейс. На нем не было уже костюма актера, так как для ночного обхода замка он надел свой обыкновенный костюм. Он стоял, мертвенно-бледный от волнения, с широко открытыми глазами, при этом он был поразительно красив, но вместе с тем видно было, что он сильно потрясен услышанным им рассказом.
Старый граф поднял обе руки и дрожащим голосом проговорил:
— Кто вы такой? Что вам нужно? Если вы явились сюда с дурными намерениями, то имейте в виду, что мне стоит позвонить, и сюда прибегут мои слуги. Уходите, я не буду препятствовать вашему бегству.
Рыжая Адельгейда при виде Лейхтвейса вскрикнула и отшатнулась. Она не выдержала, схватилась обеими руками за старого графа и пронзительным голосом крикнула:
— Мы погибли. Знаете ли вы, кто стоит перед вами? Это Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник и браконьер!
Старый граф в ужасе смотрел на неожиданного пришельца.
— Генрих Антон Лейхтвейс, — произнес он, — правда ли это? Если вы явились сюда, чтобы убить меня, то знайте, мне смерть не страшна и вашего кинжала я не боюсь, а хранящиеся в этом замке сокровища мне не дороги. Но я заклинаю вас спасением вашей души, откажитесь от вашего преступного намерения, так как ваши руки и без того запятнаны кровью и вас преследуют бесчисленные проклятия.
Лейхтвейс медленно подошел к старику, все время глядя на него в упор. Подойдя к нему вплотную, он нежно, почти ласково положил ему руку на плечо и дрожащим от волнения голосом произнес:
— Взгляните на меня, граф Шенейх. Всмотритесь в мое лицо внимательнее. Быть может, вы найдете сходство, которое вас поразит.
Граф Шенейх исполнил желание Лейхтвейса и пытливо посмотрел ему в лицо. Свет висевшего фонаря ярко озарял лицо Лейхтвейса, которое в этом освещении казалось еще более бледным, чем оно было на самом деле. Вдруг старый граф задрожал всем телом.
— Боже! — воскликнул он, сжимая голову обеими руками. — Неужели я схожу с ума? Или я помешался на воспоминаниях и грежу о том, о чем все время говорил? Это лицо… эти глаза… эти черты лица… да и имя… теперь я начинаю понимать. Ты — сын Лукреции! Да, ты сын той женщины, которую я люблю и поныне. В твоих жилах течет моя кровь. Ты мой сын!
— Да, я сын твой, — дрожащим от волнения голосом произнес Лейхтвейс, — дорогой мой отец. Я опускаюсь перед тобою на колени и в первый раз целую твою руку.
Разбойник опустился на колени и хотел взять руку найденного отца. Старый граф уже протягивал ему руку и хотел уже наклониться к нему и обнять его, как вдруг рыжая Адельгейда торопливо проговорила:
— Неужели вы, граф Шенейх, назовете разбойника своим сыном? Неужели вы признаете за своего сына самого отъявленного во всей стране негодяя? Неужели вы дадите свое честное имя вору? Граф, остановитесь пока еще не поздно. Вы еще можете избежать позора. Опомнитесь и оттолкните от себя этого человека.
Лейхтвейс хорошо расслышал эти слова. Он вскочил на ноги и с презрением посмотрел на Адельгейду.
— Я знаю тебя, — грозно воскликнул он, — ты скрываешься здесь в то время, как твой муж болеет душой по тебе. Убирайся вон из этого дома, который ты своим присутствием осквернила больше, чем мог это сделать я. Ты жена палача. Я отлично понимаю, с какой целью ты хочешь разлучить меня с моим отцом. Ты ненавидишь меня за то, что я пренебрег твоей любовью и предпочел тебе Лору. Знай же, что Лора доставила мне несказанное счастье и что я ни одной минуты не раскаиваюсь в том, что посвятил ей всю свою жизнь.
— Мы с тобой еще посчитаемся, — прошипела Адельгейда и снова обратилась к старому графу:
— Неужели вы хотите быть отцом разбойника? Неужели вы хотите дожить до того, когда отпрыск вашего рода будет стоять у позорного столба? Неужели вы собственными глазами хотите увидеть, как палач отсечет голову последнему графу Шенейху? Если вы хотите этого, то обнимите вашего сына. Но я знаю, как высоко вы чтите свое имя и не захотите, чтобы этот проходимец осквернил его.
Старый граф с видом полной растерянности и отчаяния опустил голову на грудь.
— Боже милосердный, — проговорил он, — что же делать? Господи, укажи мне путь истины, научи меня как быть, сам я не знаю, какое принять решение. Я чувствую влечение к этому человеку, так как он похож на Лукрецию, он — мой сын. И вместе с тем я не могу приветствовать его, так как знаю, что он преступник, за поимку которого назначена крупная награда. Мне хотелось бы обнять его, прижать к сердцу и осыпать его поцелуями, и вместе с тем я должен отвергнуть и сторониться его, так как общение с ним ужасно.
Лейхтвейс положил руку на плечо графа и сказал:
— Граф Шенейх, я явился сюда не для того, чтобы нарушить ваш покой и заставить вас терзаться сомнениями. Бог мне свидетель, как часто я жаждал узнать моего отца, но никогда у меня не было стремления навязываться ему. Быть может, вы подозреваете, что я мечтаю о ваших сокровищах, что я думаю о вашем наследстве, благодаря которому я сразу сделался бы миллионером? Клянусь вам памятью моей дорогой матери, слишком рано сошедшей в могилу, что я не приму от вас ни одного гроша. Даже в вашем доме я больше не останусь и сегодня же ночью вместе с моими друзьями покину гостеприимный замок, который вы открыли нам, принимая нас за актеров. Но у меня к вам есть две просьбы.
— Говори, — глухо проговорил старик, — что ты требуешь?
— Я ничего не требую, я прошу. Прежде всего прошу вашего благословения, граф Шенейх. Если вы благословите меня, то мне простится много грехов. Благословите меня, отец. Вспомните о Лукреции, о проведенных вместе с нею часах блаженства, вспомните о вашей молодости и не откажите вашему сыну в своем благословении.
Старый граф положил обе руки на голову разбойника, который опустился перед ним на колени, и торжественно произнес:
— Благословляю тебя, Генрих Антон Лейхтвейс. Каковы бы ни были твои преступления, да будет тебе за них воздано на земле. Да простит тебя Господь на небе. Он будет милосерден во имя твоей матери и тех мук, которые она перенесла ради тебя. Иди с миром. Если уж не суждено тебе носить имя графов фон Шенейх, то жизнью своей сделайся достойным этого имени.
Граф умолк.
Лейхтвейс встал и произнес:
— Благодарю вас. Ваши слова окажут свое благотворное действие. Клянусь вам, что никому и никогда я не выдам тайны своего происхождения, и даже жене моей я ничего об этом не скажу.
— Ты говорил, что у тебя две просьбы, — сказал старик, — скажи, в чем состоит вторая просьба. Заранее обещаю тебе исполнить все, что пожелаешь.
— Поклянитесь мне в этом! — воскликнул Лейхтвейс.
— Воздержитесь, — быстро вмешалась Адельгейда, — не клянитесь, иначе, быть может, вам придется раскаяться.
— Что касается лично меня, то после исчезновения Лукреции я заболел и чуть не умер. Своим спасением я обязан только заботливому уходу нашего старого врача. Мои молодые силы побороли болезнь, и я стал медленно выздоравливать. Но душа моя так и осталась больна; из юноши я превратился в старика. Я принудил себя обращаться ласково с моими родителями и Магдалиной, но я не мог забыть того зла, которое они мне причинили, и в глубине души я таил на них злобу.
Родители мои вскоре после этого умерли. Их точно поразила кара небесная. Моя мать, сидя в саду, была убита неожиданно свалившимся деревом; она скончалась, не успев даже исповедаться. Отец мой прохворал после этого целый год. Он жестоко страдал, и когда мне приходилось сидеть у его постели по целым ночам, он часто обвинял себя самого во всем том, что произошло, и не раз в горьком раскаянии произносил имя Лукреции.
Жена моя вела тихую, уединенную жизнь и, казалось, была довольна своей судьбой. На самом деле тяжкое горе подтачивало ее здоровье. Она ужасно страдала от сознания, что Господь не благословил наш брак ребенком. Я никогда не упрекал ее ни в чем, да и вообще мы с ней не вспоминали прошлого. Мы скорее прозябали, чем жили. По целым неделям мы не встречались, так как я запирался в своей комнате и сидел над книгами, не впуская к себе жену даже тогда, когда она просила позволения войти.
С течением времени, в особенности после смерти отца, который на смертном одре просил меня обращаться приветливее с Магдалиной, наши отношения немного улучшились, хотя теплоты и сердечности в них не было. В один прекрасный день Магдалина заявила мне, что она решила поехать в Святую землю, чтобы помолиться у Гроба Господня о даровании нам ребенка. Я не воспротивился ее желанию, и она в сопровождении нескольких преданных ей слуг отправилась в путь. Она вернулась вполне благополучно, а через год свершилось чудо: она почувствовала себя матерью. Но теперь она начала терзаться опасениями, что Господь покарает ее и ребенка за то, что она поступила так жестоко с невинным младенцем, сыном Лукреции.
— Я молю Бога, чтобы Он дал мне только увидеть моего ребенка, — говорила она, — чтобы я могла убедиться, что он жизнеспособен. А там — да будет воля Божья.
Прошло несколько месяцев в беспрерывных волнениях. Наконец настал решительный час, и Магдалина родила девочку. Но еще во время родов она потеряла сознание, да так уже и не пришла больше в себя. Силы ее с поразительной быстротой все больше и больше таяли. Несмотря на все старания старого врача спасти ее, она умерла у меня на руках, не успев даже взглянуть на своего ребенка. Проклятие свершилось — она ни разу не видела своего ребенка. Дочь свою я назвал Ядвигой, а Магдалину похоронил в нашем склепе. Гроб ее стоит рядом с гробами моих родителей. В своем завещании я высказал желание, что не хочу быть похороненным в том же склепе, а хочу покоиться в саду под тем старым дубом, где мы с Лукрецией так часто проводили счастливые часы.
— Разве вы ни разу не осведомлялись о вашем сыне, — спросила Адельгейда, — и не пытались разыскать Лукрецию?
— Конечно, я добивался этого, — ответил старик, — так как считал своим долгом завещать часть своего состояния моему сыну, имевшему на то преимущественное право. Я дал бы много, чтобы разыскать хотя бы моего сына. Если бы это удалось, то моя старость не была бы столь печальна. Я знал бы тогда, что у Ядвиги есть защитник и что она после моей смерти не останется одна. Но я не нашел ничего, ни малейшего следа ни Лукреции, ни ее ребенка. Их точно земля поглотила. И все же внутренний голос мне говорит, что оба они остались живы, что волны моря не поглотили их. Быть может, они живут где-нибудь на чужбине и Лукреция сочла своим долгом не нарушать данного ею обещания: не возвращаться сюда в нашу местность. Часто я в бессонные ночи молю Бога, чтобы Он доставил мне утешение и привел ко мне моего сына. Ведь он теперь уже должен быть мужчина в полном расцвете сил. Быть может, он лицом своим напомнит мне черты лица моей дорогой, незабываемой Лукреции.
В эту минуту кто-то дернул портьеру в дверях с такой силой, что одна половина упала на пол. Старый граф вскрикнул от испуга, а Адельгейда обернулась, глядя на дверь.
На пороге стоял Лейхтвейс. На нем не было уже костюма актера, так как для ночного обхода замка он надел свой обыкновенный костюм. Он стоял, мертвенно-бледный от волнения, с широко открытыми глазами, при этом он был поразительно красив, но вместе с тем видно было, что он сильно потрясен услышанным им рассказом.
Старый граф поднял обе руки и дрожащим голосом проговорил:
— Кто вы такой? Что вам нужно? Если вы явились сюда с дурными намерениями, то имейте в виду, что мне стоит позвонить, и сюда прибегут мои слуги. Уходите, я не буду препятствовать вашему бегству.
Рыжая Адельгейда при виде Лейхтвейса вскрикнула и отшатнулась. Она не выдержала, схватилась обеими руками за старого графа и пронзительным голосом крикнула:
— Мы погибли. Знаете ли вы, кто стоит перед вами? Это Генрих Антон Лейхтвейс, разбойник и браконьер!
Старый граф в ужасе смотрел на неожиданного пришельца.
— Генрих Антон Лейхтвейс, — произнес он, — правда ли это? Если вы явились сюда, чтобы убить меня, то знайте, мне смерть не страшна и вашего кинжала я не боюсь, а хранящиеся в этом замке сокровища мне не дороги. Но я заклинаю вас спасением вашей души, откажитесь от вашего преступного намерения, так как ваши руки и без того запятнаны кровью и вас преследуют бесчисленные проклятия.
Лейхтвейс медленно подошел к старику, все время глядя на него в упор. Подойдя к нему вплотную, он нежно, почти ласково положил ему руку на плечо и дрожащим от волнения голосом произнес:
— Взгляните на меня, граф Шенейх. Всмотритесь в мое лицо внимательнее. Быть может, вы найдете сходство, которое вас поразит.
Граф Шенейх исполнил желание Лейхтвейса и пытливо посмотрел ему в лицо. Свет висевшего фонаря ярко озарял лицо Лейхтвейса, которое в этом освещении казалось еще более бледным, чем оно было на самом деле. Вдруг старый граф задрожал всем телом.
— Боже! — воскликнул он, сжимая голову обеими руками. — Неужели я схожу с ума? Или я помешался на воспоминаниях и грежу о том, о чем все время говорил? Это лицо… эти глаза… эти черты лица… да и имя… теперь я начинаю понимать. Ты — сын Лукреции! Да, ты сын той женщины, которую я люблю и поныне. В твоих жилах течет моя кровь. Ты мой сын!
— Да, я сын твой, — дрожащим от волнения голосом произнес Лейхтвейс, — дорогой мой отец. Я опускаюсь перед тобою на колени и в первый раз целую твою руку.
Разбойник опустился на колени и хотел взять руку найденного отца. Старый граф уже протягивал ему руку и хотел уже наклониться к нему и обнять его, как вдруг рыжая Адельгейда торопливо проговорила:
— Неужели вы, граф Шенейх, назовете разбойника своим сыном? Неужели вы признаете за своего сына самого отъявленного во всей стране негодяя? Неужели вы дадите свое честное имя вору? Граф, остановитесь пока еще не поздно. Вы еще можете избежать позора. Опомнитесь и оттолкните от себя этого человека.
Лейхтвейс хорошо расслышал эти слова. Он вскочил на ноги и с презрением посмотрел на Адельгейду.
— Я знаю тебя, — грозно воскликнул он, — ты скрываешься здесь в то время, как твой муж болеет душой по тебе. Убирайся вон из этого дома, который ты своим присутствием осквернила больше, чем мог это сделать я. Ты жена палача. Я отлично понимаю, с какой целью ты хочешь разлучить меня с моим отцом. Ты ненавидишь меня за то, что я пренебрег твоей любовью и предпочел тебе Лору. Знай же, что Лора доставила мне несказанное счастье и что я ни одной минуты не раскаиваюсь в том, что посвятил ей всю свою жизнь.
— Мы с тобой еще посчитаемся, — прошипела Адельгейда и снова обратилась к старому графу:
— Неужели вы хотите быть отцом разбойника? Неужели вы хотите дожить до того, когда отпрыск вашего рода будет стоять у позорного столба? Неужели вы собственными глазами хотите увидеть, как палач отсечет голову последнему графу Шенейху? Если вы хотите этого, то обнимите вашего сына. Но я знаю, как высоко вы чтите свое имя и не захотите, чтобы этот проходимец осквернил его.
Старый граф с видом полной растерянности и отчаяния опустил голову на грудь.
— Боже милосердный, — проговорил он, — что же делать? Господи, укажи мне путь истины, научи меня как быть, сам я не знаю, какое принять решение. Я чувствую влечение к этому человеку, так как он похож на Лукрецию, он — мой сын. И вместе с тем я не могу приветствовать его, так как знаю, что он преступник, за поимку которого назначена крупная награда. Мне хотелось бы обнять его, прижать к сердцу и осыпать его поцелуями, и вместе с тем я должен отвергнуть и сторониться его, так как общение с ним ужасно.
Лейхтвейс положил руку на плечо графа и сказал:
— Граф Шенейх, я явился сюда не для того, чтобы нарушить ваш покой и заставить вас терзаться сомнениями. Бог мне свидетель, как часто я жаждал узнать моего отца, но никогда у меня не было стремления навязываться ему. Быть может, вы подозреваете, что я мечтаю о ваших сокровищах, что я думаю о вашем наследстве, благодаря которому я сразу сделался бы миллионером? Клянусь вам памятью моей дорогой матери, слишком рано сошедшей в могилу, что я не приму от вас ни одного гроша. Даже в вашем доме я больше не останусь и сегодня же ночью вместе с моими друзьями покину гостеприимный замок, который вы открыли нам, принимая нас за актеров. Но у меня к вам есть две просьбы.
— Говори, — глухо проговорил старик, — что ты требуешь?
— Я ничего не требую, я прошу. Прежде всего прошу вашего благословения, граф Шенейх. Если вы благословите меня, то мне простится много грехов. Благословите меня, отец. Вспомните о Лукреции, о проведенных вместе с нею часах блаженства, вспомните о вашей молодости и не откажите вашему сыну в своем благословении.
Старый граф положил обе руки на голову разбойника, который опустился перед ним на колени, и торжественно произнес:
— Благословляю тебя, Генрих Антон Лейхтвейс. Каковы бы ни были твои преступления, да будет тебе за них воздано на земле. Да простит тебя Господь на небе. Он будет милосерден во имя твоей матери и тех мук, которые она перенесла ради тебя. Иди с миром. Если уж не суждено тебе носить имя графов фон Шенейх, то жизнью своей сделайся достойным этого имени.
Граф умолк.
Лейхтвейс встал и произнес:
— Благодарю вас. Ваши слова окажут свое благотворное действие. Клянусь вам, что никому и никогда я не выдам тайны своего происхождения, и даже жене моей я ничего об этом не скажу.
— Ты говорил, что у тебя две просьбы, — сказал старик, — скажи, в чем состоит вторая просьба. Заранее обещаю тебе исполнить все, что пожелаешь.
— Поклянитесь мне в этом! — воскликнул Лейхтвейс.
— Воздержитесь, — быстро вмешалась Адельгейда, — не клянитесь, иначе, быть может, вам придется раскаяться.