Редер В.. Пещера Лейхтвейса. Том первый

   В один из пасмурных осенних вечеров Фаризант снова вошел в камеру Батьяни. Быстро посмотрев по сторонам, он убедился, что все в порядке. Не обращая никакого внимания на пленника, Фаризант осмотрел решетку окна и ощупал стены и пол. Все оказалось в полном порядке; пленник, по-видимому, не делал попыток выйти наружу. Затем Фаризант осмотрел железную дверь и замок; и то и другое оказалось в полной исправности.
   Батьяни в бессильной злобе следил за каждым движением шута. Из всех страданий и унижений, которыми сопровождалось его сидение за решеткой, посещения шута казались ему самыми невыносимыми.
   Шут, добровольно взявшийся исполнять роль тюремщика, отнимал у него всякую надежду на спасение. От зорких глаз шута не ускользало ничего. При всем этом Батьяни был совершенно бессилен что бы то ни было предпринять против Фаризанта. Оружия у него не было никакого, иначе он давным-давно бы уже пристрелил или убил шута, не смущаясь последствиями этого нового преступления. Кроме того, Батьяни хорошо знал, что шут вооружен пистолетом, так что пуститься врукопашную с ним было опасно. Пленнику оставалось только терпеть и с молчаливым презрением смотреть на шута, хотя Фаризант, по-видимому, нисколько не смущался таким отношением графа.
   В тот день, о котором идет речь, Батьяни был особенно зол, так что не в состоянии был молчать.
   — Что же ты, шут, — злобно окликнул он Фаризанта, — убедился ли ты в том, что я еще не ушел вместе со всей тюрьмой? Не беспокойся, твоя жертва от тебя не уйдет.
   — Знаю, — спокойно отозвался Фаризант, — ты не уйдешь отсюда, хотя бы сто друзей хлопотали за тебя. Я денно и нощно слежу за тобой и успокоюсь лишь тогда, когда ты будешь болтаться на виселице. Будь покоен, Батьяни. Ты в хороших руках, а за материалом для обвинения дело не станет. Ты, быть может, воображаешь, что тебя будут судить только за грубое обращение с герцогом? О, нет, это пустяки. Дело в том, что мы списались с Венгрией и оттуда начинают приходить весьма интересные известия о сыне цыгана Лайоша и графини Батьяни.
   Граф Батьяни побледнел и принялся искать рукой опоры.
   — Мои слова задели тебя за живое, — продолжал Фаризант, — если бы я не считал более благоразумным молчать, то мог бы порассказать тебе много интересного. Так или иначе можешь быть уверен, что палач приготовит для тебя хорошую веревку, за которую, в крайнем случае, я сам заплачу из собственного кармана.
   — Скажи мне, шут, — глухо проговорил Батьяни, — почему ты так ненавидишь меня?
   Горбатый Фаризант подошел к пленнику, молча взглянул на него, а потом медленно произнес:
   — Я ненавижу тебя потому, что ты мой смертельный враг.
   — Откуда же у тебя эта вражда?
   — Она родилась из моей ненависти к тебе.
   Но Батьяни не удовлетворился этими словами, которыми Фаризант, по-видимому, хотел скрыть свои тайные мысли.
   — Фаризант! — почти с мольбой воскликнул он. — Я знаю, я часто обижал тебя. Но не в том же кроется причина твоей ужасной ненависти. Мало ли шутили с тобой и все другие при дворе? Почему же ты так непримирим? Остается предположить, что ты скрываешь от меня тайну. Ты, наверное, не пожалеешь, если откроешь мне ее. Если я и был неправ по отношению к тебе, то ведь можно будет так или иначе загладить эту вину. Говори, Фаризант. Прошу тебя, скажи мне всю правду.
   Шут насмешливо улыбнулся.
   — Поразительно, — произнес он, — до чего граф Батьяни стал покладист. Он упрашивает несчастного шута, того самого, которого раньше угощал пинками и побоями. Граф Батьяни. Ты узнаешь всю правду. Клянусь тебе, что ты будешь знать все и что тебе станет известно, за что я ненавижу тебя хуже чумы. Но я открою тебе эту тайну, которая разделяет нас с тобой, только тогда, когда палач наденет на твою шею петлю и когда ты уж почти повиснешь в воздухе. Тогда я тебе дам напутствие в дальнюю дорогу, чтобы ты не забыл меня.
   Фаризант пронзительно расхохотался и выбежал из камеры.
   Железная дверь с грохотом захлопнулась за шутом, и Батъяни расслышал, как он дважды повернул ключ в замке.
   — Я погиб, — простонал он, опускаясь на свою постель, — все мое прошлое будет разоблачено. Меня осудят и приговорят к смертной казни уж за одно то, что я давал герцогу заведомо ложные сведения о себе и снискал его благоволение нечистыми путями. А надежды на бегство нет. Этот шут наблюдает за мной неусыпно. Скорей удалось бы мне уйти от зоркого взгляда голодного тигра, чем от этого горбатого урода. Приходится расставаться с жизнью, так как скоро настанет всему конец. Да, Сандор Батьяни, твоя песенка спета.
 
   Тем временем Фаризант в глубоком раздумье спустился по широкой каменной лестнице тюремного здания и вышел на улицу. Не оглядываясь, он пошел дальше и прошел несколько переулков. Вдруг к его ногам упала сложенная бумажка. Фаризант остановился и поднял бумажку. То, что он прочел в этой записке, заставило его замедлить шаги. Он даже зашатался и должен был прислониться к стене. Им, казалось, овладела какая-то странная слабость. Он прочел лишь несколько слов, а именно:

    «Если Андреас Зонненкамп пожелает узнать что-либо об участи его дочери, то пусть явится сегодня вечером к одиннадцати часам к воротам еврейского квартала во Франкфурте-на-Майне».

   Вот все, что было написано на бумажке, но это было бесконечно много для того, кто прочел записку. Лучшие и самые святые чувства его души всколыхнулись.
   «Неужели, — думал он, — в Висбадене, вблизи меня, есть человек, знающий о тождественности шута Фаризанта с коммерсантом Зонненкампом? Мало того, этот незнакомец готов дать мне сведения об участи моей горячо любимой дочери, моей Гунды, которую увезла ее коварная мать».
   Не задумываясь, Фаризант решил последовать этому таинственному зову. Быть может, сама Аделина желает его видеть в Гетто или от нее явится посланец? Так или иначе, нужно узнать, в чем дело.
   К счастью, Фаризант и без того приказал Ансельму Ротшильду в этот именно вечер приехать в Висбаден, так как намеревался провести следующий день во Франкфурте. Благодаря этому можно было прибыть на условленное место к назначенному времени. Фаризант с нетерпением ждал прибытия своей кареты. Как только горбатый шут уселся в ней, он немедленно превратился в представительного коммерсанта. Спустя несколько минут от уродливого Фаризанта не осталось и следа и на его месте в карете сидел Андреас Зонненкамп. Он приказал Ансельму Ротшильду ехать скорее.
   Когда миновали городские ворота во Франкфурте, Зонненкамп взглянул на часы и увидел, что до назначенного времени осталось не больше четверти часа. Он еще раз ощупал на своей груди ключ, которым в данное время более всего дорожил. Затем он вышел из кареты и приказал Ансельму ехать домой. Ротшильд, пользовавшийся большим доверием Зонненкампа, соскочил с козел и торопливо спросил:
   — Неужели вы пойдете домой пешком?
   — Нет, но у меня есть еще одно дело, с которым хочу покончить, прежде чем вернуться к себе.
   — Возьмите меня с собой, куда бы вы ни отправлялись, — проговорил Ротшильд дрожащим от волнения голосом.
   — Что за странная просьба?
   — Клянусь вам, что не любопытство заставляет меня просить вас об этом, а опасение, что с вами может случиться беда. У такого человека, как вы, помимо друзей есть и враги. А в последнее время я не раз уже замечал, что кто-то выслеживает вас. Вот и сегодня, когда мы выехали из Висбадена, я видел какого-то мужика, который почему-то околачивался все время вблизи кареты и тогда только ушел, когда вы уже сели.
   — Почему же ты не сказал мне об этом раньше?
   — Я не хотел напрасно беспокоить вас, но теперь снова прошу вас: возьмите меня с собой.
   — Нельзя. Ты мне будешь мешать, а потому поезжай домой.
   — В таком случае возьмите с собою хоть пистолеты, которые лежат под сиденьем в карете.
   — Что ж, давай их сюда.
   Ротшильд вынул из ящика два маленьких пистолета и передал их Зонненкампу. Тот положил их к себе в карман, приветливо кивнул Ансельму головой и ушел. Минуя оживленные улицы, он окольными путями приближался к еврейскому кварталу. В столь позднее время в этой местности уже не было прохожих. После десяти часов вечера обитатели еврейского квартала не имели права выходить в город, а христиане должны были запасаться особым разрешением от полиции, чтобы входить в Гетто. Обыкновенно христиане и сами туда не ходили поздно вечером, так как это было связано с опасностью.
   Зонненкамп бесстрашно направился к маленькому серому домику, в котором обыкновенно дежурила стража, наблюдавшая за воротами Гетто. Он приблизился к большой доске, на которой были написаны на немецком и еврейском языках все правила, которые приходилось соблюдать при посещении Гетто. Доска эта была настолько высока и широка, что позади нее мог спрятаться взрослый мужчина.
   И действительно, как только Зонненкамп подошел к доске, перед ним внезапно, как из-под земли, вырос какой-то худощавый человек с рыжими волосами и неприятным лицом. Это был Макензи.
   — Вы Андреас Зонненкамп? — спросил он, приподнимая шляпу.
   — Да, это я, — ответил Зонненкамп, — а вы, вероятно, тот самый человек, который может дать мне сведения о моей дочери Гунде? Должен вам сказать, что если сведения будут соответствовать истине, то вы будете по-королевски вознаграждены, не говоря уже о безграничной благодарности отца.
   — Благодарности вашей мне не нужно, — возразил Макензи, — мне гораздо интереснее заработать побольше денег. По моему произношению вы замечаете, что я иностранец; я хотел бы возможно скорее вернуться на родину, чего, однако, за недостатком средств сделать не могу.
   — Я дам вам эти средства, — прошептал Зонненкамп, — а вы поскорее говорите, где находится моя дочь. Где я могу найти ее? Как ей живется?
   — Ваша дочь в Берлине, — ответил Макензи, — в столице прусского короля.
   Зонненкамп сложил руки и радостно воскликнул:
   — От души благодарю вас за это известие о моей бедной, без вести пропавшей Гунде! Я вас прошу пожаловать ко мне; там я снабжу вас деньгами и там же вы мне расскажете все, что знаете о моей дочери.
   Зонненкамп совершенно не заметил, как из-за доски вышел другой незнакомец, низкого роста и весьма подвижный. В руке он держал длинный, тонкий кинжал.
   Макензи задал Зонненкампу несколько вопросов, а тем временем вооруженный кинжалом незнакомец успел прокрасться за спину своей жертвы.
   — Идите же со мной поскорей, — повторил Зонненкамп.
   — Сегодня никак не могу.
   — Но завтра обязательно зайдете?
   Убийца, стоявший за спиной Зонненкампа, замахнулся кинжалом.
   — Завтра ждите меня на этом месте в этот же час, — ответил Макензи.
   — Хорошо, я приду, если вы наверно явитесь. Не назовете ли вы мне вашего имени?
   В это мгновение острие кинжала вонзилось на секунду в спину Зонненкампа, в то место, что приходится против сердца. Затем убийца быстро вынул кинжал из крошечной, но глубокой раны и снова скрылся за доску.
   Зонненкамп ощутил только лишь незначительный толчок и обернулся. Убийцы уже не было. Зонненкамп вздрогнул.
   — Сегодня холодно, — сказал он, — я почему-то начинаю зябнуть, как будто внезапно окунулся в холодную воду.
   Макензи сообразил, что кровь уже струится из раны.
   — Прощайте, — произнес он, — до завтрашнего вечера.
   — Завтра вечером, — отозвался Зонненкамп.
   Он повернулся и пошел. Но не прошло и двух минут, как он вдруг остановился и слабым голосом пробормотал:
   — Что это со мной делается? Какая-то слабость овладевает мною, и в глазах у меня темнеет. Боже, неужели это разрыв сердца? Дочь моя, дорогая Гунда!.. Аделина, что ты наделала?!
   Он грузно упал на землю.
   В то же мгновение оба преступника выбежали из своей засады.
   — Мое дело сделано, — шепнул Риго.
   — Весьма неудовлетворительно, — отозвался Макензи, — если бы ты попал в самое сердце, то он был бы убит на месте. Впрочем, довольно и этого. Он лежит в глубоком обмороке и через десять минут умрет, так как до того времени истечет кровью. Живо, достанем ключ!
   Несчастный Зонненкамп лишь слабо стонал.
   Негодяи расстегнули ему сюртук и жилет, отдернули сорочку и увидели желанный ключ на тонкой, стальной цепочке.
   — Черт возьми, — шепнул Риго, — цепочка стальная, и нам не удастся разорвать ее.
   Макензи ничего не ответил на это, вынул из кармана какой-то инструмент и перерезал цепь. Ключ оказался у него в руках.
   Вдруг послышался шум шагов.
   — Где вы, господин Зонненкамп? — раздался голос Ансельма Ротшильда. — Где вы? Отзовитесь!
   — Надо удирать в дом псаломщика Боруха, — шепнул Макензи своему сообщнику. — Давай поскорее кафтаны.
   Риго быстро достал из-за доски какой-то узел, развязал его, и спустя минуту Макензи и Риго облеклись в длинные, черные кафтаны еврейского покроя; на голову они надели парики с пейсами и черные ермолки. Затем они торопливо направились к тому месту, где стояла стража, и позвонили. Скоро явился стражник.
   — Кто вы такие и что вам нужно? — злобно окликнул их сторож.
   Макензи вынул из кармана какую-то грязную книжку с полицейским штемпелем.
   — Я еврей Мендель, — сказал он, — а это мой племянник Соломон. Вы видите, что мы имеем разрешение вернуться в Гетто до полуночи.
   Разрешение оказалось в порядке. Стражник открыл калитку, и мнимые евреи скрылись в Гетто. Спустя минут пять они вошли в дом псаломщика Боруха. Этот человек за деньги был готов на все что угодно. В конюшне при его доме стояла пара хороших лошадей. Их запрягли в маленькую, легкую карету, а Макензи вошел в квартиру Боруха и там переоделся и загримировался. Когда шотландец вышел из спальни Боруха, то был похож на шута Фаризанта как две капли воды.
   Риго был озадачен и клялся, что никто не узнает Макензи.
   — Тебе тоже придется переодеться, — сказал шотландец.
   — Каким образом?
   — Это я покажу тебе после, — ответил Макензи.
   Он не любил распространяться о том, что еще не было исполнено. Вместе с Риго он сел в карету.
   Выехать из Гетто было уже нетрудно: мнимому Фаризанту стоило только взглянуть на стражника, как тот уже отпер ворота и пропустил карету. Преступники быстро уехали по направлению к Висбадену. По дороге Макензи спросил у Риго, где он купил лошадей. Риго ответил, что купил их у трактирщика Крюгера.
   — Говорил ли ты ему, для чего тебе нужны лошади?
   — Я ему соврал, что хочу на свои сбережения начать торговать лошадьми. Крюгер одобрил эту мысль и расхвалил мне своих вороных.
   — А где они теперь стоят?
   — В своей прежней конюшне, откуда я могу их вывести в любое время дня и ночи.
   — Отлично. Слушай же, что я тебе скажу. Мы подъезжаем к Висбадену и потому должны условиться заранее. Я отправляюсь в тюрьму и надеюсь, что мне удастся освободить твоего господина. Но тебе придется в этом принять участие, которое тебе, быть может, не понравится, но — делать нечего — оно необходимо. Вот мы уже подъезжаем. Поверни-ка немного левее, к тем деревьям, которые виднеются в стороне от дороги: там ты переоденешься.
   Вскоре карета остановилась вблизи высохшего рва. Макензи выскочил из кареты и подозвал к себе Риго. Затем он развязал узел, который захватил из дома Боруха. Риго был поражен: в узле оказалась лишь одна большая мохнатая шкура.
   — Что это, — спросил он, — вы, по-видимому, были на охоте и уложили медведя?
   — Нет, друг мой, — возразил Макензи, — это шкура большого ньюфаундленда, и ты наденешь ее на себя.
   — Черт возьми! Неужели вы заставите меня играть роль собаки?!
   — Это очень подойдет тебе, — засмеялся Макензи, — ведь ты достаточно увертлив и гибок для этого. Шкура сшита таким образом, что руками ты изобразишь передние, а ногами — задние лапы собаки. Голову со стеклянными глазами ты наденешь себе на голову. Как видишь, пасть приводится в движение изнутри.
   Риго в изумлении покачал головой. Но он уже привык к тому, что Макензи ставил необыкновенные требования, и успел убедиться в их целесообразности. Поэтому, не теряя времени, цыган начал переодеваться. Для этого ему пришлось совершенно раздеться. На ноги он надел черные чулки, к носкам которых были приделаны когти собачьей лапы; на руки он натянул черные перчатки, тоже с когтями.
   — Но как же я буду дышать? — спросил он.
   — А вот увидишь, — ответил Макензи и надел на него голову собаки.
   Голова была устроена так, что Риго мог, потянув за маленький шнурок зубами, открыть пасть собаки и вдыхать свежий воздух. Шкура была довольно большая, но это неудобство устранялось тем, что внутри в шкуре были пришиты толстые слои ваты, заполнявшие лишнее место. Не прошло и пяти минут, как Риго превратился в огромного ньюфаундлендского пса.
   — Ну вот и отлично, — пробормотал Макензи, — ночью не отличишь тебя от собаки; впрочем, оно и немудрено: от цыгана до собаки ведь недалеко.
   Он вынул стальную цепочку с ошейником и надел на мнимую собаку.
   — Пойдем! — воскликнул он наконец. — Помни, что твоя кличка Неро. Во всем же остальном делай то, что я тебе прикажу.
   Риго охотно отозвался бы, но не мог. Поэтому он только покачал головой. Не без труда влез он в карету и там развалился у ног мнимого шута Фаризанта. Макензи погнал лошадей и вскоре доехал до трактира Крюгера, где и остановился у подъезда. Толстый трактирщик, услыхав стук колес, вообразил, что приехал запоздалый гость.
   — Эй, трактирщик! — крикнул Макензи. — Надеюсь, узнаете меня?
   Трактирщик поднял свой фонарь и направил его на приехавшего.
   — Вы придворный шут его высочества, — отозвался он и низко поклонился. — Чем могу служить?
   — Тем, что примете моих лошадей и карету на час-другой, — ответил мнимый Фаризант, — возьмите пока этот золотой, а я пойду в тюрьму и скоро вернусь сюда.
   — Знаю, знаю, — засмеялся Крюгер, кладя золотой в карман, — вы следите за тем, чтобы благородный граф Батьяни не исчез. Хорошо делаете. Графа Батьяни весь город ненавидит; он вполне заслужил свою участь.
   — Конечно, — ответил Макензи, — будьте покойны, графу не миновать виселицы. Однако мне надо торопиться. Эй, Неро, иди сюда. Черт возьми, что это с тобой делается? Никак не вылезешь из кареты. Он, видите ли, вчера вонзил себе гвоздь в заднюю лапу и с тех пор еле ходит.
   — Великолепный пес, — заметил трактирщик и снова поднял фонарь, чтобы поближе рассмотреть собаку.
   Но тут Макензи как-то неловко повернулся и так задел фонарь, что Крюгер уронил его на землю. Он тотчас же потух. Мнимый Фаризант пробормотал что-то похожее на извинение и быстро ушел, ведя на цепочке свою собаку.
   Трактирщик отвел лошадей в конюшню, а карету оставил во дворе.
   Мнимый Фаризант вместе со своей собакой дошел до здания тюрьмы и позвонил у подъезда. Изнутри был отодвинут тяжелый засов, и привратник, прежде чем открыть калитку, выглянул в маленькое оконце. Увидев горбатого шута, он быстро отворил дверь, и Макензи вместе со своим четвероногим спутником вошел в здание тюрьмы.

Глава 42
СДЕЛКА С САТАНОЙ

   — Это вы, Фаризант? — произнес привратник. — Вы сегодня являетесь в столь необычное время. Неужели вы считаете нужным навещать графа Батьяни даже ночью?
   — Я видел дурной сон, — ответил мнимый шут, — мне приснилось, будто Батьяни бежал. Вот я и собрался, чтобы лично удостовериться, что это был только сон.
   — Даже собаку привели с собой?
   — Да, это мой Неро, — ответил Макензи, гладя собаку, — ночью я побоялся выйти один на улицу. Пока разбойник Лейхтвейс не обезврежен, следует быть настороже.
   — Да, это верно. Если бы Лейхтвейс сидел в тюрьме, как сидит Батьяни, то всем жилось бы много спокойнее.
   — Со временем и это устроится, — ответил мнимый Фаризант и пошел дальше.
   По широкой каменной лестнице он поднялся до второго этажа. Тут в коридоре стоял вооруженный часовой; когда последний услышал шаги, то крикнул:
   — Кто идет?
   — Это я, Фаризант, — ответил Макензи, — а вместе со мной и моя собака Неро. Не стоит поднимать шума из-за шута и собаки. Ведь вы знаете, любезный, что шут Фаризант может в любое время входить в камеру графа Батьяни.
   Часовой вспомнил о приказе и отступил.
   — Проходите, — коротко произнес он.
   Мнимый Фаризант прошел мимо него и направился к камере, в которой сидел граф Батьяни. Он вынул из кармана ключ и отпер дверь.
   — Тише, Неро, — прошептал он, — не буди графа.
   Он распахнул дверь и вместе с собакой вошел в камеру, тускло освещенную маленькой лампочкой. Граф Батьяни спал. Он беспокойно ворочался на своей койке и время от времени вздыхал. Не снилось ли ему, что за его спиной стоит палач и собирается набросить ему на шею петлю? Так или иначе, судя по его движениям, он видел дурной сон.
   Мнимый Фаризант наклонился к графу и расслышал, как тот бормотал сквозь сон:
   — Не вешайте! Сжальтесь! Я сознаюсь во всем!
   — Сон дурной, — пробормотал Макензи, — надо разбудить его.
   Он коснулся рукой лба спящего.
   Батьяни слегка вскрикнул и вскочил. В ужасе уставился он глазами на мнимого Фаризанта.
   — Опять ты здесь! — хрипло воскликнул он. — Даже ночью не оставляешь меня в покое. Что за собаку привел ты с собой? Убери ее. Ты не имеешь права травить меня собакой.
   Дрожа всем телом, Батьяни отошел в самый крайний угол камеры.
   — Успокойтесь, граф, — произнес мнимый Фаризант, стараясь подражать голосу шута, — мой пес не так зол, как кажется. Неро! Подойди и дай графу лапу.
   Батьяни был крайне озадачен, когда огромный пес вдруг выпрямился и, став на задние лапы, подошел к нему и протянул переднюю лапу.
   — Тише! Ни звука, — прошептал Макензи.
   В то же мгновение Риго откинул назад собачью голову.
   — Вы видите, граф Батьяни, что к вам явились добрые друзья?
   Батьяни, дрожа от волнения, прислонился к стене. Он не мог произнести ни слова и чуть не лишился чувств.
   — Риго, — отрывисто произнес он, — мой дорогой Риго! Неужели это ты? Какая великолепная идея. Ты выведешь меня на свободу, говори? Ты сумеешь это сделать? Говори же, не томи меня.
   — Если вам хочется узнать подробности, — ответил Риго, — то обратитесь вон к тому человеку. Он затеял весь этот план, а я только исполнитель.
   — Как? Шут Фаризант?! — в крайнем изумлении воскликнул Батьяни. — Ведь он все время мучил меня и терзал. Неужели он только притворялся?
   — Не верьте Фаризанту, — сказал Макензи, — если бы ваша судьба зависела от него, то вам не миновать бы виселицы. Но, к счастью, есть люди похитрее Фаризанта, хотя этот шут очень умен и может водить за нос кого угодно. Взгляните на меня. Я намерен освободить вас.
   Макензи снял парик и выпрямился во весь рост.
   — Значит, вы не Фаризант? — проговорил Батьяни. — Но вы походите на него как две капли воды.
   — Без этого меня не пропустили бы сюда, — ответил Макензи.
   — Кто же вы такой, — спросил Батьяни, — как вас зовут? Что побуждает вас помочь мне?
   — Погодите, — перебил Макензи, — послушай, Риго, стань-ка у дверей и прислушивайся, не идет ли сюда кто-нибудь; если заметишь что-нибудь подозрительное, то предупреди.
   Риго отошел к двери, а Макензи приблизился к графу и положил ему на плечи обе руки.
   — Выслушайте меня, граф Батьяни, — произнес он, — вы знаете, что на свете даром ничего не делается. Если вы согласны заплатить мне за оказываемую вам услугу, то через четверть часа вы будете на свободе.
   — Заплатить? Но ведь я разорен! У меня отняли все, что у меня было. Эти негодяи разгромили все, и у меня в данную минуту нет ни гроша.
   — Денег у вас никто и не просит. Напротив, вас еще снабдят деньгами и удовлетворят все ваши желания, если только согласитесь на наше условие.
   — Ваше? Разве вы действуете от имени других?
   — Я являюсь лишь представителем большого, могущественного сообщества, которое давно уже наблюдает за вами. Мы знаем, кто вы такой на самом деле, и имеем возможность закрепить за вами то имя, которое вы присвоили себе, а также и огромное состояние, оберегаемое ныне вашей матерью. Но за все это мы требуем от вас определенной услуги.
   — Какой именно?
   Макензи бегло взглянул на стоявшего у двери Риго.
   — Я вынужден говорить в присутствии третьего лица, — прошептал он, — но вы, быть может, понимаете немного по-латыни? Недаром ведь графиня держала для вас учителей и воспитателей. Что-нибудь да осталось у вас в памяти?
   — Я постараюсь, по возможности, понять вас, — ответил Батьяни, — говорите. Мой слуга вас не поймет.
   — Извольте, — произнес Макензи на латыни, — вам известно, что проклятый еретик, именующий себя королем прусским, снова затеял войну с Марией Терезией? Силезию он уже занял, а так как он искусный полководец и умеет влиять на своих солдат, которые за него готовы идти в огонь и воду, то приходится опасаться, что он похитит еще и другие провинции, принадлежащие католической церкви. Мария Терезия почти бессильна что-нибудь сделать. Но те, от имени которых я говорю, добились содействия Франции и России, и вот мы намерены оказать ей еще более важную услугу. Граф Батьяни, неужели война должна снова погубить тысячи человеческих жизней? Не лучше ли, чтобы погиб лишь один человек, тот самый, со смертью которого прекратится война?