Рено Мэри. Тезей (другой вариант перевода)

   Я успел заметить пару слабых мест, где войска, привыкшие к горам, могли бы пройти на Скалу, - и сейчас выдал это. Он быстро глянул на меня, и я подумал, что гостю не стоило бы так внимательно изучать его стены, зря это я... И был очень рад, что он заговорил об Истмийской войне. Заодно уж я рассказал ему и обо всех прочих своих победах. Каждый по молодости сделал бы то же самое, а мне еще хотелось, чтобы он знал, что ему не придется за меня краснеть...
   - Да, - говорит, - так что теперь ты царь Элевсина не только по названию, но и по сути. И всё - за одно только лето!
   - Я не для того пересекал Истм, - говорю. - Это случайно получилось по пути, если такие вещи бывают случайны.
   Он испытующе посмотрел на меня из-под бровей.
   - Так, значит, место твоей мойры не в Элевсине? Ты смотришь дальше?
   Я улыбнулся.
   - Да! - говорю.
   "Вот сейчас скажу," - думаю... Но в этот момент он резко встал и отошел к окну. Высокая собака поднялась и пошла следом; чтобы не сидеть, когда он стоит, я тоже вышел к нему на неосвещенную террасу. Земля была залита лунным светом, и далеко внизу на бледных полях лежала громадная тень Скалы.
   - Горы сейчас иссохли, - сказал я. - Хотелось бы увидеть их весной. И зимой, белыми от снега... А какой прозрачный воздух у вас - видно тень старой луны!... В Афинах всегда так ясно?
   - Да, воздух здесь прозрачный.
   - Когда поднимаешься по вашей Скале - она словно встречает тебя, будто помогает идти. Певцы зовут ее Твердыней Эрехтидов; воистину они могли бы звать ее Твердыней Богов.
   Он повернулся и вошел внутрь. Когда я зашел следом, он стоял спиной к лампе, так что лица его я не видел.
   - Сколько тебе лет?
   - Девятнадцать. - Я так часто повторял эту ложь, что она прилипла ко мне. Я тут же вспомнил, с кем говорю, рассмеялся...
   - Ты о чем? - спрашивает.
   - О!.. - начал я, но тут отворилась дверь и вошла Медея, а за ней слуга с инкрустированным подносом. На подносе было два кубка, уже полных; вино было подогрето, с пряностями, и аромат его наполнил всю комнату.
   Она вошла кротко, потупив глаза, и встала рядом с ним.
   - Мы после выпьем, - сказал он, - поставь пока на стол.
   Слуга поставил, но она говорит:
   - Надо пить, пока горячее, - и подает ему кубок...
   Он взял, второй она протягивает мне... Я хорошо его помню: отогнутые ручки с голубями на них, а по чаше чеканка: львы идут сквозь заросли.
   Запах у вина был чудесный, но я не мог пить, пока он сам мне не предложит. А он стоял со своим кубком и молчал, сам не пил. Медея ждала рядом, тоже молчала... Вдруг он поворачивается к ней и спрашивает:
   - Где то письмо, что Керкион прислал мне?
   Она удивленно посмотрела на него, но без звука пошла к шкатулке из слоновой кости, что была на подставке в углу, и вернулась с моим письмом.
   Тут он мне говорит:
   - Ты не прочтешь мне его?
   Я поставил свой кубок, взял у нее письмо... У него был строгий взгляд, и мне стало странно - неужели он плохо видит? Прочитал письмо вслух...
   - Спасибо, - говорит. - Я в основном его прочел, но не был уверен в нескольких местах.
   Я удивился:
   - Мне казалось, что написано разборчиво.
   - Да, да, написано разборчиво... - Он говорил рассеянно, словно думал о чем-то другом. - У твоего писца прекрасный почерк, но правописание варварское.
   Я бросил письмо на стол, будто оно меня укусило. Не только лицо - даже живот у меня наверно покраснел; стало жарко так, что я откинул плащ с плеч за спину... И не задумываясь, - чтоб не стоять перед ним дурак дураком, чтобы спрятать лицо, - схватил я кубок и поднес ко рту, пить.
   Я едва успел коснуться его губами - он вылетел у меня из рук. Горячее вино плеснуло в лицо, залило одежду... Золотой кубок со звоном покатился по цветным плитам пола, оставляя за собой пахучий дымящийся ручей; и густой осадок стекал с его краев, еще темнее чем само вино.
   Я вытирал лицо и изумленно смотрел на царя. Что это он?.. Что с ним?.. Бледнее мертвеца, и на меня смотрит такими глазами, будто увидел саму смерть... Тут я сообразил, что меч-то уже не спрятан под плащом. "Надо было сказать раньше, - думаю, - это он от волнения так... До чего ж нехорошо у меня получилось!" Я взял его за руку...
   - Сядь, государь, - говорю, - и прости меня. Я как раз собирался всё тебе рассказать.
   Подвел его к креслу... Он ухватился руками за спинку и остановился, едва дыша. Я обнял его за плечи... "Что бы ему такое сказать, - думаю, - что бы?.." И в этот момент белый пес прошел к нам с балкона и лизнул вино из лужи.
   Он кинулся вперед, схватил пса за ошейник, оттащил... Послышался звон женских украшений: жрица Медея - я совсем забыл о ней, так она была незаметна в своей неподвижности, - Медея укоризненно качала ему головой. Тогда до меня дошло.
   Вот болиголов-трава - холодеешь от нее; а крапива - жжет... Так я похолодел, так меня обожгло внутри, когда я понял... - только гораздо сильней. Я стоял как каменный. Женщина повела собаку к двери и выскользнула вместе с ней - я пальцем не шевельнул. Царь повис на спинке кресла, если б ее не было - упал бы... Наконец я услышал его голос, тихий, хриплый - словно предсмертный стон:
   - Ты сказал - девятнадцать... Ты сказал, тебе девятнадцать?
   Это привело меня в чувство. Я поднял кубок, понюхал, поставил его перед царем.
   - Это неважно, - говорю. - Достаточно того, что я был твоим гостем. А всё прочее нас с тобой больше не касается.
   Он прополз вокруг кресла, сел, закрыл лицо руками... Я отстегнул меч, положил его рядом с кубком.
   - Если ты знаешь этот меч, - говорю, - если знаешь - возьми его, быть может пригодится. Это не мой. Я нашел его под камнем.
   Ногти его впились в лоб, до крови. И он не застонал, не захрипел... - а такой звук, как бывает, когда из смертельной раны выдергивают копье: человек зубы стиснул, изо всех сил держится - а все равно... Он плакал, словно душу ему из тела вырвали; а я стоял, как свинцом налитый, и хотелось мне сквозь землю провалиться или раствориться в воздухе... - исчезнуть в общем.
   Пока он не заплакал, до меня не доходило, что это мой отец; а теперь я это почувствовал. И так мне было стыдно, будто это я совершил преступление. Пол был затоптан винными следами, приторно пахла гуща в кубке... Я заметил какое-то движение: на другом конце комнаты тяжело дышал слуга. Глянул на него - он, казалось, готов был в стену влезть. "Царь тебя отпускает", говорю. Он тотчас исчез.
   На очаге обрушились головни, взметнулось пламя... Жар от огня, и пальцы царя, рвущие его седые волосы, и моя немота - худо мне было от всего этого; я вышел на балкон. А там - тишина, покой, громадный простор, залитый лунным светом... Призрачные горы стали ближе, светились будто сумрачный янтарь... Внизу на стене встретились двое часовых, их копья скрестились... Издалека слабо доносились песня и аккорды лиры... Крепость парила между землей и небом в прозрачном сиянии, которое, казалось, ниоткуда не шло, существовало само по себе; а под ней уходили к равнине громадные черные скалы.
   Я положил руки на балюстраду и смотрел на стены, что сливались основанием с самой Скалой, и вот тут - когда я так стоял - всё это стало вливаться в меня, словно морской прилив; с пением прибоя заполнило мне сердце и замерло в нем, как затихшее море. И я подумал: "Вот это - моя мойра".
   Моя мойра... Душа рвалась охватить ее; всё остальное в тот миг стало как облачко пыли или летний дождь... К чему мое негодование? Тысячу царей знала эта Скала; кто скажет - сколько из них ненавидели своих отцов или сыновей, или любили не тех женщин, или плакали из-за чего?.. Всё это умерло вместе с ними и истлело в их могилах. Осталось только - что они были царями Афин. Устанавливали законы, расширяли границы, укрепляли стены... Высокий град, чьи камни излучают свет! Твой демон вел меня сюда, а не желание мое; так ощути же руку мою, узнай мою поступь - прими меня! И я пойду, куда поведут меня твои боги, и по знаку их я уйду... Я пришел к тебе ребенком, Твердыня Эрехтея, но ты - ты сделаешь меня царем!..
   Так я стоял там. Потом вокруг меня что-то изменилось: тишина стала другой. Все так же доносилась издалека песня... Потом я понял: отец затих, не плачет. Я представил себе, как он стоит на этом самом месте и оглядывает крепость, осажденную врагами; или видит поля, посеревшие от засухи, или или слышит, что на границе появился новый царь, которому мало Элевсина... Ведь я стоял там в эту ночь только потому, что он хорошо удерживал Скалу всё время, до того самого дня. И всё время - жестокая борьба, бесконечные хитрости... А теперь вот надежда на меня обернулась для него таким ударом... Горечь и злость ушли; я почувствовал сострадание, понял его боль.
   Вошел к нему. Он сидел у стола, подперев голову руками, и неподвижно смотрел на меня. Я встал возле него на колени и позвал:
   - Отец...
   Он протер глаза, словно не веря себе.
   - Отец, - повторил я, - посмотри, до чего верно говорят, что судьба всегда приходит не в том облике, в каком ее ждешь. Боги сделали это, чтобы напомнить нам, что мы смертные. Хватит горевать, давай начнем сначала.
   Он вытер глаза ладонью, долго смотрел на меня молча... Потом сказал:
   - Кто может знать, что сделали боги и зачем? Но в тебе очень много не от меня...
   Он убрал волосы с лица и вроде подвинулся ко мне - но тотчас отпрянул. Я понимал, что после всего, что случилось, он не может обнять меня первый, я должен это сделать... Так я и сделал, хоть неловко было; и еще я боялся, что он снова заплачет. Но он уже держал себя в руках, и, мне кажется, мы оба почувствовали, что в следующий раз это получится легче.
   Отпустив меня, он подошел к двери, хлопнул в ладоши и сказал кому-то снаружи:
   - Возьми четырех человек и приведи сюда госпожу Медею, захочет она или нет.
   Тот ушел.
   - Вы ее не найдете, - сказал я.
   - Ворота заперты на ночь, - говорит, - и боковой вход тоже. Если она не умеет летать - она здесь. - Потом спрашивает: А как тебя зовут?
   Я глянул на него - потом вспомнил, и мы оба почти улыбнулись. Сказал ему...
   - Это имя мы выбрали с твоей матерью, - говорит. - Почему же ты не подписал им свое письмо?
   Я рассказал про свое обещание матери; он спросил про нее, про деда... Но сам все время прислушивался, не идет ли стража. Вскоре послышались шаги, он отодвинулся от меня, сел, задумавшись, - подбородок на кулаке, - и говорит: "Не удивляйся ничему, что услышишь, и соглашайся со мной".
   Когда ее ввели, вид у нее был такой, словно она хочет знать, по какому праву с ней так обращаются. Но глаза были насторожены.
   Отец начал так:
   - Медея, мне был знак с неба, что Элевсинский царь должен стать моим другом. Его враги - мои враги. Ты поняла?
   Она вскинула свои черные брови.
   - Ты царь; как ты решил, так тому и быть. Но ты притащил меня сюда, как преступницу, только для того, чтобы известить об этом?
   - Нет, - говорит. - Мой друг царь, прежде чем попал в Элевсин, плавал на север, за Геллеспонт, в Колхиду, откуда ты родом. Он говорит, что на тебе кровавое проклятие: ты убила собственного брата. Что ты скажешь на это?
   Теперь ее удивление было искренним. Она повернулась ко мне разъяренная, но я уже понял, что задумал отец.
   - Все знают, - говорю, - что ты бежала на юг от мести.
   - Какая ложь!.. - кричит...
   Но я следил за ее глазами - в них мелькнул испуг. Что-то она там натворила.
   А отец дальше:
   - Он рассказал мне всё и подтвердил свои слова клятвой...
   И тут она не выдержала:
   - Раз так, то он - клятвопреступник! За всю свою жизнь он не покидал ни на шаг остров Пелопа. До нынешней весны!
   Отец посмотрел ей в глаза.
   - Откуда ты это знаешь?
   Лицо у нее застыло глиняной маской.
   - Ты мудрая женщина, Медея, - говорит, - тебя правильно прозвали. Ты гадаешь по камушкам, по воде и по руке человеческой; ты знаешь звезды, ты можешь создавать дым, что приносит истинные сны... Быть может, ты знаешь, кто его отец?!
   - Этого я не видела, - говорит, - это было в тумане... - Но в голосе слышался страх. Да, мой отец был опытный судья и знал свое дело; мне было чему у него поучиться.
   Он повернулся ко мне.
   - Я не был уверен, - говорит. - Она могла сделать это по ошибке, от неверно понятого знамения. - Потом офицера стражи спрашивает: - Где вы ее нашли?
   - На южной стене, государь. Сыновья ее были там же. Она хотела заставить их спускаться вместе с собой, но Скала крута, и мальчики боялись.
   - Всё ясно, - сказал отец. - Тезей, я отдаю ее в твои руки. Делай с ней все, что сочтешь нужным.
   Я подумал... Ведь пока она жива, где-то кому-то будет от этого плохо, это уж точно. И спрашиваю у отца:
   - Какую смерть вы даете своим?
   Вдруг она, словно змея, скользнула между стражниками - я видел, что они ее боятся, - и встала перед ним. И на их лицах была невольная близость, какая связывает мужчину и женщину, что делили одну постель. Она заговорила тихо:
   - А ты не раскаешься в том, что делаешь сейчас?
   - Нет, - больше он ничего не сказал.
   - Подумай, Эгей! Пятьдесят лет ты прожил под проклятием Элевсина и знаешь тяжесть его. Ты уверен в выборе своем?
   - Я выбирал с богами, - сказал он.
   Она собиралась еще что-то сказать, но он закричал:
   - Уберите ее отсюда!
   Стража бросилась к ней; она повернулась к тому, что боялся ее больше остальных - видно было, - и плюнула ему на руку. С грохотом упало его копье, он схватился за кисть, побледнел как мертвый... Остальные сгрудились вокруг, вроде хватали ее, но прикоснуться боялись, а она тем временем кричала:
   - Ты всегда был скупым, Эгей! А на что ты рассчитывал, заключая сделку с нами? Освободиться от проклятья - и заплатить за это жизнью чужого бродяги?!.. Золото за навоз - так ты думал?!..
   Я не сразу сообразил, отчего у отца такой вид: словно извиняется передо мной за то что я это слышу. Потом понял: как раз этого он ждал, когда крикнул "уберите!..", этого не хотел. Я почувствовал холод в груди. Так вот оно что!.. Перламутровая птица, расписные стены...
   Сколько раз я ласкал ее с тех пор, как она решила меня убить?
   Отец взмахнул рукой, - приказать, - я остановил его:
   - Подожди.
   Стало тихо. Только стучали зубы у того, кто уронил копье.
   - Медея, - спрашиваю, - а царица Элевсинская тоже знала, чей я сын?
   Она пыталась угадать, какого ответа я жду, - по глазам было видно, - но я повзрослел за этот час и сумел себя не выдать.
   - Сначала она просто хотела избавиться от тебя, как от кусачей собаки! - Ух, до чего злой стал у нее голос!.. - А когда у ее брата не получилось, она прислала мне кое-что про тебя, и я смотрела в чернильной чаше...
   - Твоя жена предупредила меня, будто ты поклялся править в Афинах, сказал отец. - Я бы рассказал тебе, только позже. Ты молод, и быть может любишь ее... - Я не ответил. Думал. - Она бы освободила меня от вины деда, заставив убить сына. Великодушной повелительнице вы служите, госпожа!
   Я разобрался со своими мыслями и поднял глаза.
   - Всё к лучшему, государь, - говорю. - Это развязывает мне руки. Теперь путь мой прям.
   Тут она повернулась ко мне. Раскосые глаза сузились и сверкали, рот стал тоньше и шире... Я вдруг заметил, что отступил перед ней на шаг, - она и впрямь имела Власть.
   - О да! - говорит. - Теперь твой путь прям, эллинский вор! Следуй же за длинной тенью, что бросаешь перед собой! Отец твой скоро это узнает, десять лет оторвал он от своей нити жизни, когда забрал у тебя кубок!..
   За ее спиной у стражников отвисли челюсти, глаза вытаращились... Отец был бледен, но не забыл глянуть, как они восприняли эту новость... Но она она меня сверлила глазами и чуть покачивалась, как змея, что завораживает добычу. Стражники были все вместе, а я стоял перед ней один.
   - Тезей... - она говорила тихо, с хрипом, словно ее свистящий язык был раздвоен, - Тезей Афинский... Ты перешагнешь воду, чтобы плясать в крови. Ты будешь царем жертв. Ты пройдешь лабиринт сквозь огонь и сквозь тьму ты пройдешь его. Три быка ждут тебя, сын Эгея. Бык Земной, Бык Людской и Бык Морской...
   До тех пор никто не накликал на меня бед. И я почуял, как это злое пророчество коснулось моей жизни холодом, как какие-то духи, чьих лиц я не мог различить, зловеще слетались ко мне. Я содрогнулся, как если бы Земная Змея укусила Солнце. Стражники отшатнулись, но отец шагнул вперед и загородил меня от нее.
   - Ты хочешь легкой смерти? - говорит. - Если да - остерегись! И так наболтала слишком много...
   Она не испугалась.
   - Не подымай на меня руки, Эгей! - Говорила холодно и властно, словно знала тайну; словно секреты их близости служили ей основой колдовства вместо его волос или ногтей. - Ты думаешь обмануть Дочерей Ночи? Ты, со своим ублюдком? Он оплатит твой долг - да-да! - и с лихвой оплатит... Ты спас сына случайной ночи, который пришел к тебе чужим. Он же убьет дитя сердца своего, плод величайшей его любви!
   Я был молод тогда. У меня уже были дети, в разных местах, но еще и мысли не появлялось о сыне - продолжателе рода, или о том что он нужен мне... Но - как стоишь ночью на краю обрыва и чувствуешь под собой глубину, которой не видно, - так на меня дохнуло издали чудовищной мукой. Ее нельзя себе представить, пока она не придет, а после нельзя о ней вспоминать.
   Я стоял как потерянный. Стражники тихо переговаривались, отец, подняв руку, держал передо мной знак против зла - она хорошо подготовила этот момент. Вдруг она прыгнула меж них, как заяц, и выскочила на балкон. Слышался звук ее быстрых шагов, звон украшений на платье... Стражники гурьбой бросились к выходу - и застряли в нем: они не спешили ее догнать.
   Я схватился за меч, потом вспомнил, что он на столе, взял оттуда... С балкона вбежал на шум часовой - наткнулся на стражу...
   - Куда она побежала? - спрашиваю.
   Он показал - я растолкал их и выбежал наружу. Было сыро и ветрено. С моря налетал холодный туман, покрывая росой плиты террасы, а луна была, как моток шерсти... Я вспомнил, что про нее говорили, будто она умеет вызывать ветер.
   На балконе никого не было. Я вбежал в какую-то дверь, споткнулся, упал на какого-то старика, на кровать к нему, выронил меч... Он что-то закричал, я вскочил на ноги, подобрал меч... Смотрю - занавеска качается, вроде ее только что трогали, за ней отверстие в стене, и там лестница вниз уходит, а снизу вроде свет от лампы, колышется. Я - туда. И вот на повороте лестницы на стене - тень женщины. И рука поднята.
   Это была она - без сомнения, - кто еще мог бы наслать на меня такие чары?.. А было так, что руки у меня похолодели, покрылись потом; колени ослабли, задрожали, сердце забилось - словно молот изнутри по ребрам бьет и дыхание перехватило. Я едва не задохнулся. Кожа ползет по телу, по голове - сама ползает туда-сюда, и не дрожь это, а не поймешь что, - волосы дыбом!.. А ноги словно к полу прилипли - ну не могу с места двинуться, и все тут!.. Вот так я прирос к месту из-за того колдовства; внутри меня корчили судороги, - будто тошнило, - и так до тех пор, пока тень не исчезла. Но и тогда я не сразу смог побежать дальше, да и лестница была крутая... Когда добрался внизу до коридора и вышел через него во двор, там никого не было. Только холодный липкий туман клубился во тьме.
   Я повернул назад. Наверху было шумно - старик, на которого я наступил, разбудил всех своими воплями: мол, из царских покоев выбежал громадный воин с обнаженным мечом в руке... Весь Дворец был в суматохе. Во двор высыпала целая толпа вооруженных придворных - кроме щитов, на них ничего не было, они бы меня закололи, но отец вышел вовремя.
   Вокруг чадили факелы, мокрые от тумана, в дыму кричали мужчины, кашляли старики, с воплями носились женщины, плакали дети... Наконец нашли глашатая, чтобы тот протрубил отбой и прекратил этот шум. Отец увел меня наверх на балкон - не для того, чтобы сказать всем, кто я, а чтобы знать наверняка, что меня не убьют. Он успокоил их, пообещал добрые новости назавтра... И еще сказал, что Медея совершила злодейство, противное людям и богам, и потому ворота должны быть заперты, пока ее не поймают.
   Когда все немного успокоились, он спросил меня, не видел ли я колдунью, когда бежал за ней. Я сказал - нет. Ведь я на самом деле видел не ее а только ее тень, и говорить об этом мне не хотелось: очень злые чары напустила она на меня, а когда о таких вещах говоришь, то даешь им власть над собой. Целитель Аполлон, Убийца Тьмы, осенял меня с тех пор всю жизнь, и я никогда больше ничего подобного не испытывал.
   2
   Колдунью и ее сыновей так и не нашли, хоть мы обыскали весь Дворец, от крыши до подземной часовни, и даже в пещере Родового Змея смотрели. Проверили каждую трещину в скалах, даже колодец... В народе говорили, что Черная Мать прислала за ней Крылатого Змея и тот ее унес. Я не спорил; но знал, что она могла заколдовать стражу у ворот, так же как меня на лестнице.
   На другой день отец приказал созвать народ. Мы стояли у окна и смотрели, как люди карабкаются зигзагами по крутому подъему, как расходятся по Скале наверху...
   - Сегодня они идут налегке, - сказал отец, - тюки и дети не гнут им спин. Но они знают дорогу в крепость, - увы! - слишком часто им приходится сюда приходить. Как только Паллантиды узнают эту новость, мы снова увидим дым на Гиметтской горе. Ты только что вернулся с войны - готов ты к новой?
   - Отец, - говорю, - для этого я и пришел. Ты единственный человек, который мне не лгал. От остальных я слышал детские сказки, а ты мне оставил меч.
   Он выглядел так, будто вообще забыл, что такое отдых.
   - А что они тебе говорили? - спрашивает.
   Я рассказал. Старался так рассказать, чтобы он рассмеялся, - но он только долго смотрел на меня, и мне показалось, что он все еще горюет о прошедшей ночи. Под конец я сказал:
   - Ты хорошо сделал, что доверил меня Посейдону. Он никогда не покидал меня. Когда я звал его, он всегда отвечал.
   Отец быстро глянул на меня.
   - Как? - спрашивает.
   Я никогда ни с кем не разговаривал об этом, потому не сразу нашел нужные слова. Наконец сказал:
   - Он говорит, как море.
   - Да, - говорит, - это признак Эрехтидов. Когда я зачинал тебя, было так же.
   Я ждал, но он ничего не сказал про другие случаи. И тогда я спросил:
   - А как нас зовут тогда? В конце?
   - Он вызывает нас на высокое место, - сказал отец, - и мы бросаемся к нему вниз. Мы уходим сами.
   Когда он сказал, мне почудилось, что я знал это всегда.
   - Это лучше, - говорю, - чем у землепоклонников. Человек должен уходить человеком, а не быком.
   Тем временем народ внизу стоял уже плотной толпой. Голоса сливались в непрерывный гул, какой издают пчелы, когда повалишь их дерево, а запах их скученных тел доносился даже к нам наверх. Отец сказал:
   - Пожалуй, пора нам выйти к ним.
   Да, пора было, но руки мои будто приросли к подлокотникам кресла. Я люблю действовать сам, но чтобы что-то делали со мной... Отец будет говорить, а они все - разглядывать меня...
   - Отец, - говорю, - а что, если они не поверят, что я твой сын? Изо всего, что они знают, - могут подумать, что мы просто заключили сделку: тебе мой меч против Паллантидов, мне твое царство в наследство. Что, если подумают так?
   Он улыбнулся своей скупой улыбкой и положил руки мне на плечи.
   - Трое из пяти так и подумают, - говорит. - Хочешь я расскажу тебе, что они будут говорить? Эта старая змея Эгей - он никогда не упустит шанса. Вот молодой царь Элевсина, который не хочет пойти по пути остальных, эллин... Парень в самый раз для него: Эгею он будет обязан жизнью, кто бы там ни был его отец. Ну что ж, похоже, что он хороший боец... Быть может, бог его прислал нам, кто скажет?.. Так пусть ему будет удача, а лишние вопросы ни к чему.
   Рядом с ним я ощущал свою молодость и наивность. А он продолжал:
   - Мой брат Паллант породил десять сыновей в браке и примерно столько же от дворцовых женщин, и большинство из них уже имеют собственных сыновей. Стоит им попасть сюда - они начнут кромсать Аттику, как стая волков павшую лошадь. У тебя есть великое преимущество, сын мой, и оно покорит тебе народ - ты один, а не пятьдесят. - Взял меня за руку и вывел наружу.
   Он оказался прав: что бы они ни думали, но меня приветствовали как своего. Когда всё кончилось и мы снова были вдвоем, он улыбнулся.
   - Начало хорошее, - говорит. - Дай срок, они увидят, что ты Эрехтид с головы до пят!..
   Мы с ним уже не были чужими. Пожалуй, если бы он воспитывал меня с раннего детства, мы бы с ним плохо ладили; но теперь мы чувствовали расположение друг к другу, даже, пожалуй, нежность какую-то... Будто отравленный кубок связал нас.
   Он распорядился о пире на тот вечер и о большом жертвоприношении Посейдону. Когда жрецы ушли, я напомнил:
   - Не забудь Аполлона, государь. Ведь я еще не очищен от крови.
   - Это подождет, - говорит, - завтра тоже будет день.
   - Нет, - говорю. - Если ты ждешь войны, то времени у нас немного. Завтра я должен ехать в Элевсин, привести там дела в порядок.
   - В Элевсин?! - Он казался ошеломленным. - Но сначала надо разделаться с Паллантидами... Они на нас нападут, я не могу тратить своих людей.
   Этого я вообще не понял.
   - Каких людей? - спрашиваю. - Тех двоих, что я привез с собой, мне вполне достаточно; я не привык, чтобы за мной слишком ухаживали.
   - Подожди, - говорит, - ты что - не понимаешь? Ведь новости будут там раньше тебя...
   Я все еще не знал, о чем он.
   - Слушай, отец, - говорю. - Эта девушка, что я привез с собой, - можешь ты поручить своим женщинам позаботиться о ней? Я бы оставил ее в Элевсине, не настолько я привязан к ее юбке, чтобы таскать с собой повсюду, - но царица невзлюбила ее и могла ей навредить. Она славная девушка, добрая и воспитанная, так что никаких хлопот тебе не доставит, а я скоро вернусь.
   Он взъерошил себе волосы, как всегда делал, когда был взволнован:
   - Ты что, с ума сошел? С нынешнего дня твоя жизнь в Элевсине не стоит выжатой виноградины! Когда утихомирим Паллантидов, можешь взять армию и добиваться своих прав там.
   Я удивился. Но видел, что он волнуется за меня, - как каждый отец, это меня растрогало.