Рено Мэри. Тезей (другой вариант перевода)

   Она подозвала меня жестом - едва-едва кончики пальцев показались из-под хитона... Я подошел и остановился в двух шагах. Теперь, глядя на ее веки, я уже мог сказать, что она молода, и потому заговорил первый.
   - Я пришел. Кто посылал за мной?
   Она заговорила наконец. Хитон по-прежнему закрывал ей лицо, так что голос доносился слабо, приглушенно, но он мне почему-то напомнил клинок, этот голос: клинок остер, хоть он и в ножнах.
   - Ты Тезей, бычий плясун из Афин?
   Неужели она меня не знает? Весь город бывает на Пляске...
   - Если вы сомневаетесь, - говорю, - мне нечем это доказать. - Но веки ее дрожали и были молоды, очень, потому я добавил: - Да, я Тезей. Кому я нужен и зачем?
   - Я жрица, - говорит. - Я служу Богине-на-Земле. Она прислала меня сюда спросить тебя.
   Она отпустила ткань, закрывавшую лицо. Очень красивое лицо: тонкое, прямой тонкий нос, рот небольшой на фоне громадных темных глаз... Красивое лицо и очень бледное и без капли грима - даже странно на Крите... Она снова смолкла и смотрела на меня, оперевшись спиной о подножие статуи. Я подождал молча. Потом говорю:
   - Ну так спрашивай.
   Облизнула губы кончиком языка... Та старуха тоже была напугана - чем?.. Я не мог поверить, что здесь, в священнейшем месте всей страны, кто-то может меня убить. И вообще всё было дико и бессмысленно - чего им нужно?.. А хитон под ее грудью шевелился - она ломала себе пальцы.
   - Это очень серьезное дело, - она заговорила наконец. - Очень серьезное дело, дело о богохульстве. Богиня говорит, что ты должен дать ответ... Снова руки задвигались под хитоном, он заходил пузырями... - Ты должен отвечать правду, иначе проклятье Ее поразит тебя на месте. Мы слышали, что... верховная жрица Элевсина выбрала тебя Царем Года, но... женившись на ней... ты поднял против нее ее народ, а ее предал смерти... что ты исказил, изувечил культ Великой Матери и осквернил Таинство... Все это правда?
   - Правда лишь то, что я царь Элевсина. Меня выбрала Богиня, - во всяком случае так мне сказали, - не царица, не жрица, а Богиня. И убил я не ее, а прошлогоднего царя, как это принято было у них по обычаю.
   Она стянула хитон плотнее, - под тканью стали видны скрещенные руки.
   - Что это за обычай? Как ты убил его?
   - Голыми руками, в борьбе.
   Она глянула на меня изумленно, но не сказала ничего, лишь кивнула.
   - Я был в отъезде, - говорю, - на границе был, когда Змей Рода ужалил царицу. Она решила, что это знак гнева Великой Матери, и ушла. Я даже не знаю, на самом деле она умерла или нет. Но могу поклясться, если хотите, что я ее не убивал.
   Она посмотрела вниз на свои спрятанные руки.
   - Ты тосковал по ней? Она была очень дорога тебе?
   Я покачал головой.
   - Она трижды пыталась убить меня, - говорю. - Даже рукой моего отца, пока он меня еще не знал. Она заслуживала смерти. Но я оставил ее Богине.
   Она помолчала, все так же глядя вниз.
   - А почему она сердилась? У тебя была другая?
   - Только на войне бывали, но это случается везде и со всеми. Она не из-за этого. Она думала, что я изменю обычаи страны. Я так и сделал в конце концов, - ведь я из рода царей, - но я никогда не осквернял Таинства. Народ был согласен со мной, иначе я бы оттуда живым не вышел.
   Она опять помолчала.
   - И ты поклянешься? - говорит. - Поклянешься, что все это правда?
   - Какую клятву принести? - спрашиваю. - Ведь я говорил под страхом проклятия Богини.
   Она на миг приоткрыла рот, словно ахнула беззвучно... Забыла! Она, вижу, забыла свои собственные слова!.. Да, она жрица, но что-то тут еще... Что?
   - Это верно, - говорит. - Не надо клятвы.
   И снова замолчала, под тканью беспокойно двигались руки... "Что дальше? - думаю. - И если все это так трудно - почему не поручили кому-нибудь постарше? Доверять такие вещи девочкам - странно..."
   Она стояла задумавшись; мяла, крутила складки хитона.
   - Я пробыл с быками три сезона, - говорю, - если Бог разгневан на меня или Богиня - им нетрудно меня достать.
   - Это верно. - Она опять сказала так же: "Это верно". Потом быстро облизнула губы, глотнула с трудом. - Быть может, Великая Мать уготовила тебе другую судьбу.
   Ну, думаю, теперь она мне хоть что-нибудь скажет. Нет - молчит опять. Ну тогда я сам.
   - Может быть, - говорю, - она послала вам знак?
   Она приоткрыла рот, но - лишь вздохнула. Видно было, как грудь поднялась высоко и вновь опустилась под скрещенными руками.
   - Что это за знак? - спрашиваю и подался к ней ближе.
   Она вдруг заговорила слабым тоненьким голоском, быстро, сбивчиво:
   - Это я здесь спрашиваю, ты не должен задавать вопросы мне... Нам в храме необходимо знать такие вещи, вот и всё; потому мы и послали за тобой...
   - Я ответил, как мог, - говорю. - Я должен возвращаться той же дорогой, что пришел, или могу пройти через двор? - и повернулся идти за своим плащом, но следил за ней краем глаза.
   - Подожди, - говорит, - тебя еще не отпустили.
   Я снова бросил плащ. Мне ничего не надо было от нее, только одного хотел - добраться хоть до какого-то смысла во всей этой истории. Но теперь я уже успел рассмотреть, что волосы у нее были тонкие, волнистые, с шелковистым блеском, что под стянутым хитоном тонкая-тонкая талия, а груди, что так мягко баюкали руки ее, должно быть свежие, нежные...
   - Скажите все-таки, - говорю. - Не съем же я вас.
   Прядь волос, что уходила с виска под складки хитона, вдруг резко выпрямилась, словно ее потянули за конец.
   - Я еще должна была спросить... спросить для Богини... то есть для храмовых записей... - она снова умолкла.
   - Что спросить? - говорю.
   Она моргнула растерянно, потом заговорила:
   - У нас нет никаких сведений о культе Великой Матери в Афинах. Какие там обряды, как происходят церемонии, сколько жриц принимают участие в них, сколько девушек? Какие приносят жертвы? Расскажи все с самого начала и не пропускай ничего.
   Очень быстро она это проговорила, почти скороговоркой...
   Я изумился.
   - Но, госпожа, - говорю, - в Бычьем Дворе семь девушек, рожденных в Афинах. Все они знают ритуалы, и любая ответит на эти вопросы лучше мужчины.
   Она было заговорила, но оборвала себя на полуслове; и лицо ее, до сих пор бледное, стало розовым, как утренние горы. Я шагнул вперед и уперся руками в пьедестал изваяния, по обе стороны от нее, ей некуда было деться теперь.
   - Что это за игра? - спрашиваю. - К чему эти бессмысленные расспросы? Ты тянешь время и держишь меня здесь - зачем? Это ловушка? Что происходит с моими людьми, пока меня нет с ними?.. Но - довольно лжи, я из тебя вытряхну правду!
   Наши лица были рядом. И тут я заметил, что глаза ее полны слез, словно у олененка, попавшего в сеть, что она дрожит вся... Даже плотный хитон не скрывал этого. Мне стало стыдно, что я угрожаю ей, будто воину, но и смешно стало тоже. Я взял ее за плечи, чтобы успокоить, - она коротко вздохнула, словно всхлипнула...
   - Нет, - говорю, - ничего мне не объясняй. Я здесь, и неважно зачем это. Видишь, я слушаюсь тебя и ни о чем больше не спрашиваю. Достаточно того, что тебе это нужно. - Она подняла покрасневшее лицо, - и что-то поплыло в мыслях моих, не знаю как это назвать... Сейчас, вблизи, я ощущал запах ее волос, ее тела... Я начал: - Кто ты?..
   Но ответ уже не был нужен. Мне перехватило дыхание, конец вопроса застрял в горле - я уже знал... И она увидела в моих глазах, что я знаю.
   Ее глаза почернели, расширились, она слабо вскрикнула, поднырнула под мою руку и кинулась бежать. Я увидел, как тень ее исчезает за громадной статуей, и побежал следом. Огромный зал был пуст, и гремящее эхо повторило лишь мои шаги. Черный хитон, в котором была она, - черный хитон лежал на полу; но ведь должно было хотя бы платье шелестеть - а не было ни звука. Я оглядывался, искал где она могла спрятаться... Входные двери были слишком далеко, она не могла успеть добежать до них, но я точно слышал, как что-то закрылось.
   - Где ты? Выходи, я все равно тебя найду!
   Но голос мой в пустоте храма прогремел дерзко и непристойно, я ощутил разгневанное Присутствие - и больше не решался звать... И стоял неподвижно. И вдруг передо мной возникла черная тень. Моя собственная тень от какого-то нового света позади. Я все время помнил, что безоружен, так что обернулся вмиг, прыжком... Но когда увидел, откуда свет, - вот тогда испугался по-настоящему, дышать стало трудно. Под статуей цоколь был открыт, внутри на треножнике плясало яркое голубое пламя и освещало Мать Земли - саму, живую, во плоти!.. Она была увенчана диадемой, а в руках, простертых вперед над землей, вились змеи; свет отражался от их полированных тел, я слышал, как они шипят.
   Сердце билось в груди как молот. Я дрожащей рукой сделал знак почтения... И смотрел на Мать Земли, - а ноги словно приросли к полу, - а она смотрела на меня... И я заметил, что у нее дрожат веки.
   Я не шевелился, смотрел... Пламя замерцало... Мать Земли отвела взгляд и смотрела теперь прямо перед собой. Я тихо шагнул вперед, потом еще раз, еще... Она не успела накрасить лицо, и диадема была наклонена слегка... А подошел ближе - увидел, как она старается не дышать. В напряженных руках ее бились змеи, им не нравился свет, они хотели домой... Но я на них не смотрел - смотрел на ее лицо. И когда протянул к ним руки, то уже знал наверняка, что зубы у них вырваны.
   В темных глазах ее трепетали два огонька, отражался треножник... У входа я остановился, протянул руки внутрь, скользнул пальцами по ее руке... А когда взял ее в свою - освобожденная змея обвила наши запястья, связала нам руки вместе, потом соскользнула на пол, утекла прочь... Из Матери Земли - владычицы всех таинств- выглядывала испуганная девушка; девушка, что сделала шаг вперед и три назад - и теперь хочет наказать то, что ее напугало... Я взял ее за другую руку - змея из нее уже сбежала, - взял за обе руки...
   - Ну что ты, маленькая богиня? Чего ты боишься? Я не причиню тебе зла.
   7
   В углу храма, за статуей, была дверь, закрытая ковром; а за ней маленькая комнатка. Туда она заходила поесть, когда обряды длились слишком долго, там одевалась, там гримировалась... Комната была обставлена просто, как детская; только вместо игрушек по ней были разбросаны священные предметы и сосуды. В углу была устроена ванна, разрисованная изнутри синими рыбками; и кровать там стояла: отдохнуть ей, когда устанет...
   В эту комнатку я и отнес ее. Здесь она снимала свою тяжелую золотую диадему, свой тяжелый хитон; здесь ее женщины расстегивали ей усыпанный каменьями корсаж... Я был первым мужчиной, кто взялся за это, а она была стыдлива; так что я едва успел оглядеться - задула лампу.
   Потом, когда взошла луна и поднялась над высокими стенами и пролилась на пол светом, я поднялся на локоть посмотреть на нее. Мои волосы упали ей на плечо, она свила их в один жгут со своими...
   - Золото и бронза, - сказала. - Моя мать была совсем светлая, а я уродилась критянкой. Она стыдилась меня...
   - Бронза драгоценней золота, - сказал я. - Бронза - она и честь, и жизнь дает нам. Пусть у врагов моих будут золотые копья и золотые мечи.
   После всего, что я слышал, мне не хотелось говорить о ее матери. Вообще не хотелось говорить - я вместо этого поцеловал ее. Она обхватила меня за шею - всем своим весом повисла, притянула к себе... Она была словно молодая саламандра, что впервые встретила огонь: сначала испугалась - но сразу почувствовала, что это ее стихия. Недаром древнее поверье говорило, что в роду Миносов солнечный огонь в крови.
   Мы уснули, снова проснулись, снова уснули... Она спросила: "А я не сплю? Мне однажды снилось, что ты здесь, - до того было худо, когда проснулась! Невыносимо..." Я доказал ей, что она не спит, - уснула снова... Мы бы пробыли там всю ночь, но перед рассветом в храм вошла старая жрица и стала громко молиться, - голос высокий скрипучий, - а уходя, ударила в кимвалы.
   В то время я научился спать днем, при свете. Даже шум и крик в гулком Бычье Дворе не будили меня.
   На следующую ночь шнур был привязан по-другому. В старой заброшенной ламповой тоже был люк, и гораздо ближе; это та старуха специально водила меня в обход, чтобы я не запомнил дороги. Она была какая-то родственница Пасифаи, умершей царицы (по женской линии, кажется). Новая дорога приводила меня к Ариадне гораздо быстрее и тоже проходила мимо старого арсенала.
   В эту ночь возле постели было вино и два золотых кубка для него. Мне показалось, что они похожи на чаши для возлияний, я спросил ее... "А это они и есть", - говорит. Как ни в чем не бывало. В Трезене мать приучила меня почитать священную утварь; но моя мать была лишь жрицей, не Богиней...
   В эту ночь лампа горела негасимо. А я - я перестал видеть других женщин, буквально ослеп, и сумерки в тот день были бесконечны. Глубокой ночью она сказала мне почти то же: "Когда тебя здесь нет - я не живу. Вместо меня кукла - ходит и говорит, и носит мои платья... а я лежу и жду тебя".
   - Маленькая Богиня. - сказал я, - завтра я не смогу к тебе прийти. Ведь послезавтра Пляска, а любовь не уживается с быками. - Мне трудно было это сказать, но я оставался Журавлем и был связан клятвой. - Не горюй, говорю, - мы с тобой увидимся на арене.
   Она прильнула ко мне, заплакала...
   - Это невыносимо... каждый твой прыжок - нож мне в сердце, а теперь будет в тысячу раз тяжелее... я заберу тебя из Бычьего Двора, пусть думают, что хотят, я - Богиня-на-Земле!
   Она совсем как маленькая это сказала, как маленькая девочка - и я улыбнулся этому. Я понял в этот миг, что ей никогда и в голову не приходило равнять себя с богами; просто это был древний титул, ранг ее и ее должность... Все священные обряды стали здесь игрой или парадными придворными церемониями Она не поняла, чему я улыбаюсь, и взгляд ее был укоризнен...
   - Счастье мое, - говорю, - ты не можешь забрать меня из Бычьего Двора. Я отдал себя богу, чтобы быть в ответе за свой народ. Пока будут плясать они, буду и я.
   - Но это же... - она вовремя одумалась и сказала уже по-другому ...только на материке такой обычай. У нас на Крите уже больше двухсот лет прошло со времени последней такой жертвы. Теперь мы вешаем на дерево куклу и ничего, Великая Мать не гневается...
   Я сделал над ней знак против зла. Она следила глазами за моей рукой, как дети следят, а в темных глазах ее отражалось пламя - две крошечные лампочки...
   - Ты отдал себя богам, - говорит, - а Великая Мать отдала тебя мне.
   - Мы все ее дети. Но Посейдон отдал меня народу моему. Он сам сказал мне это, и я не могу их оставить.
   Она потянулась за талисманом Коринфянина - хрустальный бык всегда был на мне, даже если ничего больше не было, - взяла его, забросила мне за плечо.
   - Твой народ! - говорит. - Шестеро мальчишек и семь девчонок! Ведь ты достоин править царством...
   - Нет, - говорю, - если не достоин их, то не достоин и царства. Много или мало - не в этом суть. Это безразлично. Суть в том, чтобы отдать себя в руку бога.
   Она отодвинулась, чтобы посмотреть мне в лицо... Но держала в руке прядь моих волос, словно я мог убежать.
   - Я тоже в божьей руке, - говорит. - Пелида меня захватила. Ведь это же ее безумство; эта любовь, как стрела с гарпунным наконечником: хочешь вытащить, а она заходит еще глубже... Мать звала меня маленькой критянкой, я ненавидела эллинов и голубые глаза ненавидела, но Пелида сильней меня... И я знаю, что она задумала, - она прислала тебя сюда, чтобы сделать Миносом.
   У меня дыхание перехватило от ужаса. И на лице это тоже, наверно, отразилось - она смотрела на меня с удивлением, но глаза были совсем невинные... Наконец я сказал:
   - Но, госпожа, ведь царствует ваш отец.
   У нее был обиженный подавленный вид, как у ребенка, который не знает, за что ругают его, что он сделал не так.
   - Он очень болен, - говорит. - И у него нет сына.
   Теперь я ее понял. Но дело было слишком серьезное, великое было дело, и я осваивался с этой мыслью медленно.
   - Что с тобой? - спрашивает. - Ты смотришь на меня так, будто змею увидел!
   Она лежала на боку, складочки на талии были залиты мягкими тенями... Я провел рукой по ним...
   - Прости, маленькая богиня. Ведь я не здешний. В Элевсине, когда я шел бороться, меня вела царица.
   Она посмотрела на мои волосы, что до сих пор держала в руке, потом на меня - и сказала, не сердито, а вроде удивленно:
   - Ты совсем варвар. Няня говорила мне, что варвары едят непослушных детей. А я люблю тебя так - я тебя невозможно люблю!..
   Нам долго не нужны были слова, но мужчина не женщина - скоро опять начинает думать обо всем... И я сказал:
   - Ну ладно, пусть у твоего отца нет сына, ему лучше знать, но наследник у него есть...
   Лицо ее ожесточилось.
   - Я его ненавижу!... - Я вспомнил ее в храме, как она смотрела на него поверх разбитой таблички... А она продолжала: - Я всегда ненавидела его. Когда я была маленькой, мать всегда бросала меня, как только он появлялся. У них были свои секреты какие-то. Она смеялась надо мной, называла маленькой критянкой... а над ним - никогда, хоть он темней меня, в два раза темней. Когда она умерла и ее хоронили - я разодрала себе лицо и грудь до крови; но пришлось закрыть глаза волосами, чтоб не видно было, что плакать не могу.
   - Так ты, значит, всё знала?
   - Я не знала - но знала. Как все дети. Отец молчаливый человек, он редко разговаривал со мной; но я знала, что они потешаются над ним, когда шепчутся по закоулкам. Наверно, потому я и полюбила его. - Она впилась пальцами в кровать. - Я знаю, кто его убил, знаю!
   - Послушай, - говорю, - ведь ты сказала, он болен.
   - Да, болен. И мертв. Умер заживо. Уже больше года никто не видел его лица, а теперь он вовсе не выходит от себя. И выйдет только на погребальных носилках. - Она помолчала. - Слушай, - говорит. - Поклянись. Поклянись хранить эту тайну. Ты должен сам связать себя, ведь я никогда-никогда не смогу тебя проклясть!
   Я связал себя клятвой, и тогда она сказала:
   - Он - прокаженный.
   Это слово - как холодный палец на коже, на всех оно действует одинаково.
   - Это тяжкая болезнь, - говорю. - Но и она от богов приходит...
   - Нет! Она от других прокаженных приходит или через их вещи можно заразиться. Все врачи так говорят. Когда они нашли это на отце - они раздели и осмотрели всех, кто был вокруг него, но все были чисты. Я сама думала, что это колдовство или проклятие. Но потом он вспомнил, как за год перед тем, даже больше, потерял надлокотный браслет, а он его каждый день надевал. Браслета не было почти месяц, а потом его нашли - нашли в том месте, где уже искали раньше, - и он его снова стал носить, этот браслет. Под браслетом и началась проказа.
   Это мне показалось слишком фантастичным.
   - Но если в доме есть предатели, - говорю, - почему им было не воспользоваться ядом? Прокаженные живут долго, если их не бросают на произвол судьбы. Астериону, быть может, придется ждать много лет, он мог бы найти более скорое средство, - я говорил все это, а сам удивлялся про себя, почему Минос сам не ушел к богу, в первый же день как узнал.
   - Он выбрал самый надежный путь, - сказала она. - Если бы отец умер сразу и его бы провозгласили Миносом, родня бы этого не стерпела, началась бы война. А теперь он мало-помалу забирает власть в свои руки; одних подкупает, других запугивает... Сначала отец пересылал свои приказы, и они выполнялись; теперь они вообще не доходят до тех людей, кому предназначены, - а начальник стражи купил себе новое имение. Теперь никто уже и не знает всех людей Астериона, никто не решается спрашивать... - Она помолчала чуть и добавила: - Он уже правит, будто царь.
   Теперь я на самом деле всё понял; не только то, что сказала она, но и всё остальное.
   - Но раз так, - говорю, - Критом правит человек, который не принадлежит ни одному из богов, его и не посвящали никогда... У него вся власть, но он не согласился жертвовать собой. Или согласился?
   У нее на щеке появилась ямочка, - вроде чуть не улыбнулась, - но лицо оставалось серьезным, и она покачала головой.
   - Но тогда, - говорю, - бог никогда не обратится к нему. Как он может вести народ? Кто увидит, если народу будет грозить беда? Что будет, если бог разгневается и некому отдать себя в жертву? Он принимает услуги, подати, почести - и не отдает взамен ничего?!.. Я чувствовал, что это чудовище, я знал... Если вы оставите его в живых - он погубит народ ваш!.. Почему вожди подчиняются ему?.. Почему они это терпят?!
   Она помолчала, потом потянулась через мое плечо, достала хрустального быка и снова повесила его мне на грудь.
   - Ты мне сказал, - говорит, - "пусть у врагов моих будут золотые мечи". Это то, что мы сделали здесь, - отковали мечи свои из золота. Я этого не замечала, пока не узнала тебя.
   Ее слова меня удивили. А она:
   - Ты считаешь меня ребенком, - говорит, - потому что я не знала мужчин до тебя, но я много знаю. И я с самого начала знала, что ты принес какую-то судьбу с собой; еще там знала в Амнисе, когда ты обручился с морем.
   - Так это ты тогда выглядывала из-за занавески?
   Мы отвлеклись от Амниса, от судьбы... - от всего. Но потом я спросил:
   - А что ты имела в виду, когда сказала, что я обручился с морем?
   Она посмотрела на меня яркими, глубокими, совсем не детскими глазами.
   - Как ты думаешь, зачем он бросил кольцо?
   - Чтоб утопить меня. Ведь он не мог иначе меня убить.
   - Так ты ничего не знал?.. Значит, так оно и есть!
   Я ничего не понял, спросил, в чем дело... И она рассказала:
   - Когда провозглашают нового Миноса, он всегда женится на Владычице Моря: бросает ей свое кольцо.
   Я вспомнил, как переглядывались и переговаривались критяне в порту. Так вот оно что! Он в тот раз давал им запомнить предзнаменование, и оно должно было выглядеть случайным, - настоящие предзнаменования такими и бывают, - в тот раз он воспользовался мной, но собака дрессированная тоже сгодилась бы...
   - Так что, когда ты вытащил кольцо обратно, он остался в дураках. Но ты сам снова бросил его в море и сам обручился с ним! Я так хохотала за занавеской!.. А потом подумала, быть может, это истинный знак судьбы? Я видела, критяне так это и восприняли. И он тоже это видел. И нашел самый умный способ выкрутиться: стал твоим покровителем. Он всегда из всего извлекает выгоду; он видел, что из тебя получится хороший прыгун, и подумал - последнее слово останется за ним.
   Я немного подумал, потом спросил:
   - А как он ладит с коренными критянами? По их старым обычаям, их наверно не сильно волнует, кто его отец; им достаточно того, что он сын Царицы... - Говорил и боялся, что получается слишком резко; но ее это не задело.
   - Да, - говорит, - и он это знает. До последнего времени он обращался с ними безобразно; они для него попросту не существовали, разве что за рабочих скотов их считал. Ко мне они приходили. У меня должность такая - выслушивать прошения и мольбы, а критяне всегда с большей готовностью просят женщину; и я старалась им помочь... Я знаю, как это бывает, когда тебя третируют... Я часто передавала их просьбы отцу, так и заговорила с ним впервые. А он мне говорил, бывало: "Ты всего-навсего богиня, маленькая моя Ариадна. Быть чьим-то послом - это серьезное дело", - но часто делал то, что я просила.
   Я вытер ей слезы.
   - А теперь? - спрашиваю.
   - О! Теперь Астерион их обхаживает. Прежде, если их обижали, он и пальцем не шевелил, а нынче поддерживает, даже когда они не правы, если только это не затрагивает его приближенных. Даже во Дворце он собирает вокруг себя людей с критской родней, таких как Лукий. Понимаешь, почему нужно, чтобы отец мой умирал медленно?
   - Дело плохо, - говорю. - И многих он уже завербовал?
   - Критяне ничего не забывают. Те, кого он оскорбил когда-то, - те его не простили. Но если кого обидели эллины - те обращаются к нему.
   Мы говорили еще, но остального я не помню. Помню только, как голова кружилась - от мыслей, от бессонницы, от сладкого аромата ее волос.
   Во время следующей Пляски, когда я смотрел на ложу, мне казалось, что все знают о нас; и я знал, что она чувствует то же самое... Но никто ничего не заметил. А я исполнил в тот раз новый номер: со спины Геракла - заднее сальто в прогибе с приземлением на ноги. Всё утро отрабатывал его на деревянном быке - пусть посмотрит, на что я способен.
   Я не хотел тревожить Журавлей перед Пляской, но после - после рассказал всё, что мог. Сказал, узнал, мол, что царь тяжело болен, что Астерион плетет заговор, чтобы поднять критян против эллинов и захватить трон.
   - Это значит, - говорю, - что времени у нас в обрез. Если критяне его поддержат, он сможет удержать побережье от эллинского флота. И будет удерживать, пока не потеряет их любовь. А любовь их будет при нем, если ничто не будет угрожать ему на троне и ему не придется прибегать к силе внутри страны. Как долго? Год, два, три?.. В любом случае дольше, чем мы продержимся на арене. Мы должны выступить как можно скорее.
   - Мы делаем что можем, Тезей, но оружия у нас еще мало.
   Это Ирий сказал, обиженно так. На самом деле они с Иппием натаскали больше оружия, чем все остальные вместе, - у них и возможностей было больше...
   - Ничего, - говорю, - я нашел целый склад. Если всё пойдет как надо, скоро оружие будет у всех.
   Я собирался каждый раз прихватывать с собой понемногу и прятать где-нибудь в таком месте, где его легко и быстро можно будет взять. Но не хотел, чтоб об этом знали раньше времени.
   В тот вечер в маленькой комнатке за храмом мы бросились друг на друга, как искра на трут. Два дня и ночь врозь - будто месяц они тянулись; по правде сказать, я накануне едва не пошел к ней, - будь что будет потом, уже поднялся было, но увидел спящего Аминтора и вспомнил о своем народе.
   Прошло всего три ночи нашей любви, но у нее было уже свое прошлое, свои воспоминания... У нас уже были заветные слова - слова-улыбки, слова-поцелуи... Но смеялись мы, или играли, или погружались в любовь, как дельфины в море, - я все время чувствовал какое-то благоговение. Быть может, место наших встреч было причиной тому... Или потому, что любовь царя и царицы - даже тайная - это всегда обряд, совершаемый для народа перед богами?