Рено Мэри. Тезей (другой вариант перевода)

   - Целый год на арене - и все живы!.. Это впервые за всю их историю, а ей уже шестьсот лет...
   - Это Тезей сделал. Он тренировал нас...
   - Тезей - величайший прыгун, какой только был на Крите во все времена...
   - А здесь, в Афинах, вы слышали о Журавлях?.. Должны были!..
   Родственники обнимали своих любимых, разглядывали их; отцы целовали мне руки, за то что вернул домой их детей; я что-то кому-то отвечал...
   Как мы молились, как мы боролись в Бычьем Дворе, за то чтобы вырваться оттуда! А теперь - как трудно избавиться от него, как трудно отвыкнуть от жизни на остриях рогов, когда каждый твой день - последний, а вера в товарища - сильней любви!.. Осталась свежая рана.
   Одна девушка говорила своему жениху, который едва ее узнал:
   - Слушай, Рион, я теперь бычья прыгунья!.. Я могу сделать на рогах стойку, правда! Раз я даже перепрыгнула через быка... Посмотри - вот камень, мне его один князь подарил; я выиграла ему пари - вот он и подарил...
   Я видел, как лицо его отупело от страха; видел, с каким недоумением встретились их глаза... В Бычьем Дворе не только славу - саму жизнь надо было заработать; я еще жил этим, для меня сухопарые атлеты моей команды были красивы, - но как не похожа была эта резкая поджарая смуглянка на молочно-дебелых афинских дев, как она проигрывала им в глазах этого сукновала!.. Я вспомнил всё, что пришлось пережить Журавлям, и готов был убить этого идиота и забрать ее себе, - но Лабиринт был обращен в пепел и руины, Журавли уже были не мои, моя власть над ними кончилась.
   - Найдите мне черного тельца, - сказал я людям, - я должен принести жертву Посейдону, Сотрясателю Земли, в благодарность за возвращение наше. И пошлите гонца к отцу моему.
   Бычок подошел смирно и наклонил голову, будто соглашаясь, - добрый знак, который порадовал народ... Даже после удара он почти не бился; но когда падал - глаза его упрекнули меня, как человеческие; это было странно после такой покорности. Я посвятил его богу и пролил на землю его кровь... А залив костер вином, вознес молитву:
   - Отец Посейдон, Владыка Быков, мы плясали для тебя в святилище твоем и вложили жизни наши в руку твою. Ты вернул нас домой невредимыми. Будь же и ныне благосклонен к нам и укрепи стены домов наших. Что до меня - я возвращаюсь вновь в твердыню Эрехтея, дай же мне силы удержать ее. Благослови дом отца моего. И да будет так, по молитве нашей.
   Все закричали "аминь", но этот крик смешался с гулом новых вестей. Мой гонец вернулся гораздо раньше, чем мог бы добраться до Крепости, и теперь медленно шел ко мне; а люди расступались, давая ему дорогу. Я понял, что известие - о чьей-то смерти... Он подошел, постоял немного молча... Не долго: ведь афинянин всегда хочет быть первым с новостью, как бы ни была она плоха.
   Мне подвели коня... Несколько приближенных отца уже успели подъехать мне навстречу; когда мы поскакали из Пирея к замку - я слышал, как радостные клики затихают и сменяются причитаниями.
   В проеме ворот, где слишком круто для лошади, толклась дворцовая челядь, чтобы поцеловать мои руки или кайму моей критской юбочки. Только что они считали меня мертвым, а себя - беспризорными; боялись, что станут нищими, а то и рабами, если Паллантиды снова нагрянут на страну, а они не успеют исчезнуть...
   - Отведите меня к отцу, - сказал я.
   - Я посмотрю, мой господин, успели ли женщины обмыть его, - ответил старейший из дворян. - Он был весь в крови.
   Отец лежал в верхнем покое на своей огромной кровати из кедра, с красным покрывалом, подбитым волчьим мехом, - он всегда боялся холода... Его завернули в голубое с золотой каймой... Среди вопивших женщин, - они рвали на себе волосы и царапали груди, - среди них он лежал удивительно тихо. Одна сторона лица была белой, другая - сплошной синяк от ударов о камни; на макушке была вмятина, как чаша, но это было задрапировано тканью; а перебитые руки и ноги ему распрямили.
   Глаза мои были сухи. Я прожил с ним меньше полугода до отъезда на Крит; еще не зная, кто я, он пытался меня отравить, в этой самой комнате... Я не хранил за это зла, - но он был мне совсем чужим, этот расквашенный мертвый старик. Старый дед, воспитавший меня - Питфей из Трезены, - тот был отцом моего детства и сердца моего, по нему я мог бы заплакать... Но кровь есть кровь, и того что начертано в ней - не вытравить...
   Синяя сторона его лица выглядела сурово, а белая чуть заметно улыбалась... У ножки кровати, положив морду на лапы, лежал его белый пес и смотрел в одну точку пустым немигающим взглядом.
   - Кто видел его смерть? - спросил я.
   Уши пса дрогнули, хвост мягко стукнул по полу... Женщины глянули сквозь распущенные волосы, потом закричали пуще, а самые молодые обнажили груди и снова стали по ним колотить... Только старая Микала молча стояла на коленях подле кровати. Она, не мигая, посмотрела мне в глаза своими - черными, по-обезьяньи ввалившимися в сеть глубоких морщин... Я выдержал ее взгляд, хоть это было нелегко.
   Придворный сказал:
   - Его видела стража с северной стены и наблюдатель с крыши. Их показания совпадают, он был один. Стража видела, как он вышел на балкон над пропастью, встал прямо на балюстраду и поднял руки. А потом - прыгнул.
   Я глянул на правую сторону его лица, потом на левую... Их показания не совпадали.
   - Когда это было? - спросил я.
   - Из Суния прискакал гонец с вестью, что мимо мыса проходит корабль. Он говорил, глядя в сторону, мимо меня. - Царь спросил: "Какой парус?" Гонец ответил: "Критский, мой господин, сине-черный, с быком". Он приказал накормить гонца и ушел к себе. Больше мы его не видели.
   Было ясно, этот человек знал, о чем говорит. Потому я повысил голос, чтобы было слышно всем.
   - Я всегда буду скорбеть об этом, - сказал я. - Теперь я вспоминаю, как он просил меня поднять белый парус, если буду возвращаться невредимым. С тех пор было столько всего - год с быками, землетрясение, восстание, война!.. Моя вина - я забыл!
   Старый камергер, белый и безукоризненный, как шлифованное серебро, выскользнул из толпы. Некоторые колонны в царском доме не боятся землетрясений, в этом их предназначение...
   - Мой господин, - сказал он, - не кори себя, он умер смертью Эрехтидов. Царь Пандион в свое время ушел из жизни так же, на том же самом месте; и царь Кекроп - с бастиона своего замка на Эвбее... Знак свыше был ему, не сомневайся, и твоя память промолчала лишь по воле богов. - Он улыбнулся мне серьезной серебряной улыбкой. - Бессмертные знают букет молодого вина, они не дадут перестояться божественному напитку.
   При этих словах вокруг заговорили. Тихо и с подобающим приличием, - но в голосах слышалось ликование, как в криках бойцов при виде бреши, пробитой кем-то другим.
   Сквозь причесанную бороду отца я видел его усмешку. Он правил смутным царством пятьдесят лет и кое-что понимал в людях. Он казался сейчас меньше, чем был, когда я уезжал; или, быть может, я подрос немного за это время?..
   - Вы свободны, господа, - сказал я.
   Они ушли. Женщины покосились на меня украдкой - я услал и их. Но они забыли старую Микалу, которая пыталась подняться с негнущихся колен, цепляясь за столбик кровати. Я подошел, поднял ее, и мы снова встретились взглядом.
   Она неуклюже поклонилась и хотела уйти, но я взял ее за руку - мягкая дряблая кожа на хрупкой косточке - и спросил:
   - Ты видела это, Микала?
   Она еще больше сморщилась и стала вырываться, как пойманный ребенок. Косточка вертелась, а дряблая плоть была неподвижна в моей руке, и череп ее просвечивал розовой цыплячьей кожицей сквозь тонкие редкие волосы...
   - Отвечай, он говорил с тобой?
   Она замигала.
   - Со мной?.. Мне никто ничего не говорит, в дни царя Кекропа мне уделяли больше внимания... Тот сказал мне, когда ему был зов. Кому бы еще он мог сказать? - в его постели была я... Он говорил: "Послушай, еще, вот опять, послушай Микала... Наклонись девочка, приложи ухо к моей голове... Ты услышишь, это как колокол - гудит...". Я наклонилась, раз ему так хотелось... Но он отодвинул меня рукой и поднялся обнаженный, и пошел - как будто задумался - прямо из постели - на северный бастион - и вниз... Без звука...
   Она рассказывала эту историю уже шестьдесят лет, но я дослушал до конца.
   - Ладно, - говорю, - это всё про Кекропа. Но здесь лежит мертвый Эгей, что сказал он?
   Она пристально смотрела на меня. Старая колдунья, доживающая свой век; усохший младенец, из глаз которого глядел древний Змей Рода... Но вдруг снова заморгала, захныкала, что она всего лишь бедная старая рабыня и давно потеряла память...
   - Микала, - сказал я, - ты меня знаешь? Брось меня дурачить!
   Она вздрогнула - и вдруг заговорила, словно старая нянька с ребенком, что топнул на нее ножкой.
   - О да, я знаю тебя! Юный Тезей, которого он зачал в Трезене на девчонке царя Питфея, шустрый малый, которому везде всё надо... Ты остался таким же чужим и чудным, как и рос, - словно любовник богатого вельможи или бродячий танцор!.. Ты с Крита прислал с шутом весть, что он должен послать корабли против царя Миноса и привезти вас домой. С этого всё и пошло. Немногие знали, что его гнетет, но я - я всё знаю.
   - Ему надо было выступать, а не горевать, - сказал я. - Крит прогнил до основания, и я знал это. Я это и доказал, поэтому я здесь...
   - А ему!.. Думаешь ему было легко поверить тебе? Ведь его собственные братья воевали с ним за престол. Лучше бы он поверил оракулу Аполлона, прежде чем распустить пояс твоей матери!.. Да, он выбрал жребий себе не по силам, бедняга.
   Я отпустил ее. Она стояла, растирая руку, что-то ворчала про себя... Посмотрел на отца - из-под ткани на голове струйкой сочилась кровь.
   Я отступил на шаг. И чуть не расплакался перед ней, как плачет ребенок своей няне: "Сделай, чтоб этого не было!" - но она отодвинулась, как змея уползает к своей норе при звуке шагов.
   У нее были агатовые глаза - и вообще она была из древнего берегового народа, и знала земную магию и язык мертвых в обители тьмы... Я знал, чьей слугой была она, - не моей: Великая Мать всегда поблизости, там где мертвые.
   Никто не станет лгать, когда слушают Дочери Ночи, и я сказал правду:
   - Он всегда боялся меня. Когда я впервые пришел сюда победителем с Истма, он пытался меня убить. Из страха...
   Она кивнула. Она и впрямь знала все.
   - Но когда он узнал, что я его сын, мы поладили достойно: я побеждал в его войнах, он мне оказывал почести... Казалось, мы любим друг друга, как должно. Он пригласил меня сюда... Ты же видела нас по вечерам, когда мы говорили у огня.
   Я снова повернулся к нему. Кровь больше не текла, но еще не засохла на щеке.
   - Если б я хотел ему зла - стал бы я его спасать в бою?!.. Под Сунием мой щит закрыл его от копья... И все-таки он меня боялся. А каково мне было на Крите?.. Но я чувствовал, что он всё равно боится. Что ж, теперь у него была причина: он предал меня с кораблями, и это могло бы нас рассорить; на его месте я бы умер от стыда...
   Сказав это, я испугался: не подобало говорить так при нем, и Дочери Ночи такие вещи слышат... Что-то холодное коснулось моей руки... Меня затрясло, - но это был нос того белого пса; он прижался к моему бедру, и живое тепло успокаивало.
   - Прежде чем поднять парус, я молил Посейдона о знамении. Я хотел прийти к нему раньше, чем он узнает о моем возвращении. Чтобы доказать, что я пришел с миром, что нет во мне зла за то дело с кораблями, что я спокойно ждал бы своего времени править... Я молился, - и бог послал мне знак, о котором я просил.
   Хранители Мертвых молча приняли мои слова. Слова... Слова не смывают крови - расплата впереди... Однако, хотел бы я успеть поговорить с ним как мужчина с мужчиной. Я боялся, он сделает это от страха, а он сделал - от горя; была в нем эта мягкость под всей его изворотливостью... И все-таки так ли это было? Ведь он был Царь. В горе или нет - он должен был назначить наследника, распорядиться государством - не оставлять хаос после себя... Уж он-то это знал!.. Быть может, правда, что бог позвал его?
   Я взглянул на Микалу, но увидел всего лишь старуху-рабыню. И пожалел, что сказал так много.
   Она подковыляла к покойнику, взяла полотенце, оставленное женщинами, вытерла ему лицо... Потом повернула кверху его ладонь - коченеющее тело двигалось неподатливо, - посмотрела, положила руку на место и взяла мою. Казалось, что ее рука холодна от прикосновения к мертвому. Пес заволновался; скуля, втиснулся между нами; она отогнала его и отряхнула платье.
   - Да, да!.. Его жребий был слишком тяжек для него... - Гаснущее пламя блекло в ее водянистых глазах. - А ты, ты иди со своей судьбой, но не перешагивай черты. За чертой - тьма... Истина и смерть придут с севера с падающей звездой...
   Она скрестила руки и закачалась, и голос ее стал пронзительным, как вопль по покойнику... Потом выпрямилась и резко крикнула:
   - Не выпускай быка из моря!
   Я ждал, но она умолкла. Глаза ее снова опустели... Я шагнул было к ней, но подумал: "Какой смысл? Всё равно ведь ничего не добьешься от нее..."
   Отвернулся... И услышал рычание: пес дрожал, оскалив зубы и поджав хвост, шерсть у него на загривке стояла дыбом... Словно старые сухие листья, прошелестели шаги - она ушла.
   Придворные ждали снаружи. Я вышел к ним, а собачий нос был прижат к моей руке: пес шел возле меня, и я не стал его прогонять.
   2
   Похороны были пышные. Я похоронил его на склоне холма Ареса, вместе с другими царями. Гробница была облицована шлифованным камнем, а шляпки гвоздей гроба - в форме цветов - позолочены; еда его и питье стояли в раскрашенных чашах на подставках из слоновой кости...
   Я построил для него высокую, роскошную погребальную колесницу; и завернул его в громадный саван, затканный львами... С ним положили ларцы, покрытые эмалью, лучший меч его и лучший кинжал, и два тяжелых золотых кольца, и его парадное ожерелье... Когда над сводом насыпали курган, я заколол на его вершине восемь быков и боевого коня для него, чтобы ездить там, внизу... Пес Актис был со мной; но когда он заскулил при виде крови - я приказал увести его и вместо него убил двух гончих из Дворца. Если бы он горевал до конца, я отослал бы его вниз, к отцу; но он сам выбрал меня, по своей воле.
   Кровь животных впитывалась в землю, и женщины затянули погребальную песню, прославляя и оплакивая его. Люди начали утаптывать могильный холм. Только узкий проход оставили в насыпи, чтобы он смог прийти на свои Погребальные Игры. Песнь возносилась и затихала; и люди раскачивались и топали в такт; и звуки двигали их, как двигают кровь удары сердца.
   А я стоял, забрызганный кровью убитых зверей, и думал - что за человек он был? Ведь он получил мое донесение, что если он двинет флот против Крита, то рабы там восстанут, а мы, бычьи плясуны, захватим Лабиринт. Я предлагал ему победу и славу - и тысячелетние сокровища критской короны - он отказался! Вот этого я не мог понять и никогда не смогу: человек хочет - и не делает.
   Как бы там ни было, он был мертв. Весь день, с утра до вечера, прибывали вожди Аттики: на поминальный пир и на завтрашние Игры. С крыши Дворца были видны отряды копейщиков, пробиравшиеся по холмам; а на равнине клубилась пыль под ногами пехотинцев и копытами коней, и развевались перья над шлемами колесничих... Они шли, вооруженные до зубов, и у них были на то причины. Эти аттические владыки никогда не знали общего закона. Иные были, как и мы, из победившего племени эллинов, пришедшего с севера на колесницах, - этих можно было узнать издали, потому что другие возницы уступали им дорогу... Но были и из берегового народа - из тех, кто смог удержаться в своих берлогах где-нибудь в горах или в ущелье, куда не залезешь, а потом сумел ужиться с победителями... Были пираты, чьи владения составляла гавань и несколько грядок на берегу, жившие своим старым промыслом... Были и люди, поднятые отцом и мною, которым мы дали наделы за помощь в войне с Паллантидами. Все они, вроде бы, должны были признавать меня Верховным Царем. По крайней мере настолько, чтобы воевать вместе со мной и не укрывать моих врагов. Некоторые платили дань - вином, скотом или рабами - царскому дому и его богам... Но они правили своими землями по обычаям своих предков и не терпели вмешательства. Поскольку обычаи соседей были разными и кровная вражда тянулась поколениями, эти щиты на дорогах были не только для красоты. Но мне довелось видеть с Лабиринта широкие мощеные дороги, пересекавшие Крит от моря до моря, где оружие можно было встретить только на караульных постах, - для меня эти банды, гордые собой, выглядели жалкими.
   Я глянул вниз на отвесные стены Скалы. Неприступная твердыня! Она и только она сделала Верховным Царем моего деда, отца и меня самого. Если бы не Скала - я был бы не лучше любого из тех, внизу: вождем крохотной банды, владельцем нескольких лоз и олив... Может и корова была бы, если б соседи не угнали как-нибудь ночью...
   Пошел в дом проведать Богиню крепости в ее новом святилище.
   Она принадлежала Скале с незапамятных времен; но в дни моего деда Пандиона, - когда братья разделили царство, - Паллас захватил ее и увез в свои владения в Суний. Взяв ту крепость в отцовской войне, я привез ее назад. Я ей оказывал почтение: когда громили и грабили Суний - я заботился о ее жрицах, как о собственных сестрах, и к ее священному сокровищу никто не прикоснулся... Но она пробыла там слишком долго, - и теперь мы привязали ее к колонне ремнями из бычьей кожи, на всякий случай, чтоб ей не вздумалось улететь назад и оставить нас. Она была очень старая; лицо и обнаженные груди - деревянные - почернели, как уголь, от времени и масла... Руки ее были вытянуты вперед; вокруг правой извивалась золотая змея, а на левую был надет щит. Настоящий. Она всегда была вооружена, и когда я привез ее назад подарил ей новый шлем, чтоб она меня полюбила. Под ее святилищем - пещера Змея Рода, запретная для мужчин, но сама она дружит с нами: любит дерзких полководцев, и принцев храбрых в бою, и достойных наследников славы старинных семей.
   Жрица говорила, что наш Змей по-прежнему дает добрые предзнаменования, - значит, Богине нравится ее новый дом. А чтобы не упустить какого-нибудь имени, к которому она привыкла, мы в своих гимнах зовем ее Афина-Паллада.
   Наступила ночь, гости были накормлены и расположены на ночлег... Но у меня еще оставался долг перед отцом, пока земля не сомкнулась над ним навсегда. Большую часть ночи я бодрствовал вместе со стражей у его кургана: заботился о поминальном костре и возливал вино в жертву подземным богам. Пламя костра освещало длинную каменную лестницу, уходящую в курган, и крашеные косяки у входа в склеп, и новые бронзовые засовы, и змею Эрехтидов над дверьми... Но внутрь, за открытые двери, свет не проникал; и иногда, отвернувшись, я чувствовал спиной, что он стоит в тени за дверью и смотрит на свой погребальный обряд, как рисуют умерших на картинах.
   Поздней ночью на небе показался полумесяц и осветил кладбище. Из темноты возникли тополя и кипарисы, тонкие и неподвижные как копья стражников; и старинные курганы; и стелы на них - с кабанами, львами и схватками колесниц; и столбы с обветшавшими трофеями, склоненные к востоку...
   Поленья в костре рухнули, вверх рванулись снопы золотистых искр и языки пламени... Похолодало - это жизнь отливала от нас, живых. Ослабевшие от росы, подползали духи - погреться у огня, вкусить от приношений... В такие моменты, когда свежая кровь придает им сил, они могут говорить с людьми... Я повернулся к двери в глубине кургана - в сполохе блеснуло большое бронзовое кольцо... Но внутри всё было так же тихо и неподвижно.
   "Что бы он сказал? - думал я. - Как там, в полях Гадеса, где нет ни восхода, ни заката, ни смены времен года?.. И люди там не меняются, ведь перемены - это жизнь... Те, кто только тени прошедшей жизни, - они должны сохранить свое земное обличье, во что бы ни превратились они, пока ходили под солнцем. Надо ли богам судить нас после? Пожалуй, жить с самим собой и вечно помнить - это достаточно суровый приговор... О Зевс и Аполлон, пусть я со славой уйду когда-нибудь в то царство теней! И когда я буду там - дайте мне услышать мое имя, оставшееся в мире живых. Смерть не властна над нами, пока певцы поют о нас, а дети помнят..."
   Я обошел вокруг кургана, разогнал стражников, пристроившихся выпивать за деревом... Отец не скажет, что я пренебрег обрядом, принимая его наследство. Потом снова выложил костер и пролил масла на него, и подумал: "Когда-нибудь я буду лежать здесь, а мой сын будет делать всё это для меня".
   Наконец показалась утренняя звезда. Я крикнул, чтоб дали факел, и пошел вверх по длинному склону к Крепости, и снова вверх, через темный гулкий дом... И рухнул спать не раздеваясь: с восходом мне надо было быть на ногах, чтобы начать Игры по утренней прохладе.
   Они прошли хорошо. Не обошлось, конечно, без споров - в Аттике иначе не бывает, - но я рассудил их так, что зрители одобрили мои решения; и проигравшие, чтоб не срамиться, тоже с ними согласились. Призы были такие, что удовлетворили бы хоть кого... Но самые лучшие я назначил за гонки колесниц - в честь Посейдона, Отца Коней. Первым призом был эллинский боевой конь, приученный к колеснице. Вторым - женщина... Она была самой молодой из служанок отца, эта синеглазая сучка, и когда он еще жив был - в лепешку расшибалась, чтоб забраться ко мне в постель. Зная, что я про нее знаю, она была рада попасть к другому мужчине, которого ей легче будет дурачить, да еще покрасоваться по пути перед сотней воинов. Она была наряжена как царица, и меня превозносили за щедрость... Третий приз - баран и треножник.
   Отец получил всё, что ему причиталось. Теперь заперли обитые бронзой двери и засыпали проход к ним... Его тень уже должна была пересечь Реку и присоединиться к воинству мертвых. Скоро курган оденется травой, на нем будут пастись козы...
   Юноши, принимавшие участие в Играх, ушли с луга искупаться и одеться, их голоса были свободны и жизнерадостны... Старики собрались отдельно. Они не согрели кровь в состязаниях и еще ощущали холод смерти, потому были поначалу суровы и торжественны. Но вскоре и от них донесся веселый шум, как стрекотание кузнечиков в погожий осенний день, когда морозы, кажется, еще далеко.
   Я пошел переодеться к пиру. Вечер был теплый, царское облачение давило тело и имело какой-то противный затхлый запах... Я подумал о Крите, где только старики и простолюдины закрывают свое тело, а принцы ходят почти такими же нагими, как боги. Чтобы не выглядеть слишком чужим, я надел эллинские короткие штаны из ярко-красной кожи, широкий пояс, усыпанный ляписом; но сверху - только царское ожерелье и надлокотные браслеты. Теперь я был наполовину царь, наполовину бычий прыгун - внешне, как и в душе. Так я чувствовал себя увереннее.
   Молодежь разглядывала меня во все глаза. Раньше, занимаясь борьбой, я обрезал себе волосы на лбу по брови, чтоб нельзя было схватить меня за чуб, - они подхватили это (стрижка и по сей день называется "под Тезея"). Теперь, я видел, переймут и одежду... Но мое внимание было посвящено гостям: надо было разобраться, кого не хватает, подошло время сосчитать моих врагов. Оказалось, что все сильнейшие вожди были здесь - кроме одного, самого сильного. Я много слышал об этом человеке. Это было скверно.
   На другое утро я пригласил их всех в Палату Совета. Впервые сидел я на троне Эрехтея; вдоль расписных стен, на скамьях, обитых узорчатыми коврами, расположились владыки Аттики... Я постарался забыть, что многие из них имели сыновей старше меня, и сразу перешел к делу. Минос мертв, его наследник Минотавр - тоже; на Крите смута: двадцать разных хозяев, а точнее - ни одного. Эта весть должна птицей облететь царства Ахейцев. "Если мы хотим быть хозяевами островов, а не вассалами какого-нибудь нового Миноса, - нам необходимо выйти в море".
   Крит - страна золота, потому меня охотно поддержали. Один из них встал и сказал, что для победы над такой большой страной нужны союзники. Это было разумно, и у меня был ответ... Но у наружных дверей послышался шум, и мои гости заерзали. На их лицах был страх пополам с ожиданием, а некоторые обменялись потаенной улыбкой, как в предвкушении забавного зрелища.
   Снаружи донесся звон снятого оружия - в зал вошел человек. Это его не было на пиру; он пришел с опозданием на совет.
   Его никчемные извинения звучали оскорбительно, но я их выслушал до конца, изучая его. Никогда прежде я его не видел; он редко вылезал из своего логова на Кифероне, где охотился за путниками на Фиванской дороге. Я представлял его страхолюдным, но он оказался очень мил - этакий гладкий, упитанный пончик...
   - Нам пришлось ждать тебя, Прокруст, - сказал я. - Но ты пришел из горной страны, и дороги у вас наверно ужасны...
   Он улыбнулся. Я стал коротко излагать ему дело. Отец не трогал его двадцать лет, не рискуя ввязаться в войну с ним, - все присутствующие это знали. С тех пор как он вошел, никто на меня не смотрел и, наверно, никто меня не слушал; было ясно, что его они боятся больше, чем меня, - и от этого стало не по себе.
   Я еще говорил, когда вдруг услышал визг из-под скамьи возле него. Мой пес Актис выскочил оттуда, подхромал ко мне, держа на весу переднюю лапу, и, дрожа, лег возле меня. Как это получилось, я не заметил, но стал гладить собаке уши - и тут заметил его ухмылочку. Меня как ударило: "О Зевс! Ведь он старается запугать меня!"
   Все эти подхалимские рожи вокруг вогнали было меня в тоску, но теперь я был натянут как тетива. Чтоб меня так разозлили, а я бы остался сидеть такого еще не случалось; однако на этот раз я не подал виду и ждал.
   Успели высказаться несколько человек, когда он поднялся и взял ораторский жезл. Было видно, что он воспитывался в княжеском доме.
   - Я голосую за войну, - сказал он. - Те, кто боится битв, - никогда не оставят своим сыновьям домов, богатых золотом и рабами. - Раскланялся во все стороны, как будто сам придумал эту затасканную формулу... Никто не осмелился улыбнуться. Мне тоже было не до шуток. - И потому, - продолжал он, - прежде чем говорить о кораблях и войске, мы должны, следуя обычаю, выбрать военного вождя, поскольку царь наш слишком молод.