Рено Мэри. Тезей (другой вариант перевода)

   Вот уже стало видно ее чистое, раскрасневшееся лицо; девушки побежали навстречу принять добычу, а другие всадницы подъезжали следом и громко рассказывали что-то - наверно об охоте...
   Она спрыгнула с коня и погладила его по непокрытой спине, прежде чем его увели... Девушки принялись свежевать и разделывать оленя, отложив в сторону жертвенную ляжку. Они работали проворно, как молодые сильные мужчины, не морщась от окровавленных внутренностей, и это напомнило мне, что передо мной - воины; но я был готов смотреть на них без конца, не заботясь о жизни или смерти.
   Они бросили потроха собакам и вымыли руки в ручье, а потом - пока кухарки нанизывали мясо на вертел - понесли ногу к алтарю.
   Приносила жертву - она. Я уже знал, что она их вождь.
   Густо клубился дым... Она подошла к самому краю обрыва и молилась, воздев руки к небу... А я смотрел на нее - и мощь моих мышц превращалась в воду, и горло сжималось, будто плачу... Она была так молода, но кто-то из богов коснулся ее: было видно, что ни один человек, ходящий под солнцем, мужчина то или женщина, - не имеет власти над ней; она одинока перед тем бессмертным, кто может потребовать ответа... "Она больше чем царица, подумал я, - она знает добровольное самопожертвование... В ее глазах видна судьба царя..."
   Всё мое прошлое казалось тенью сна; как то темное утробное преддверие жизни, которое ребенок забывает, едва начинает дышать и видеть свет. "Зачем я пришел сюда? Чтобы перебить ее народ и захватить ее - как обычный военный трофей, руками залитыми их кровью?.. Наверно, Пелида, Владычица Голубей, омрачила мой разум, пока я не видел ее! Нет, я отошлю своих людей домой и никогда не стану мстить за из товарища. Если два-три человека останутся со мной из-за любви ко мне - хорошо; нет - не надо... В этих горах копье меня прокормит охотой; а когда-нибудь я ее встречу, когда она будет одна, - и она должна тогда прийти ко мне, раз бог этого хочет. Ведь я горю, - как лес горит от небесного огня, - разве я мог бы так страдать, не будь на то воли бога?!"
   Она закончила свою молитву и отвернулась от света низкого солнца, уходившего в море. Одна из охотниц подошла и заговорила с ней; они говорили, как подруги, вроде как раз эту девушку она спасла от Пиленора... Я слышал на Крите, что амазонки бывают связаны любовью; некоторые говорили даже, что они дают обеты и выбирают на всю жизнь... Но это меня не тревожило: ведь у нас общая судьба - если я для нее родился заново, то и с ней случится то же, для меня...
   Солнечный свет стал красным как полированная медь, внизу в долине уже сгустились сумерки... Огонь стал ярче, его отблески плясали на скалах; кто-то принес на алтарь трут, пропитанный смолой, и он вспыхнул ярким пламенем...
   Зазвучал нежный перебор цитры; пять или шесть девушек подошли с инструментами и сели на землю. У них были маленькие барабаны, флейты и кимвалы; они начали петь и играть - сначала тихонько, нащупывая общий ритм, - остальные стояли вокруг широким кольцом.
   Дробь и пение становились громче... Это была музыка для танца: неистовая, бьющаяся мелодия, которая вновь и вновь гнала себя по бесконечному кругу, каждый раз набирая всё больше огня. Она билась у меня в голове; я чувствовал, что начинается что-то священное, что-то запретное... но лежал на скале и смотрел, схваченный своей судьбой.
   Одна из девушек вскочила... Сбросила свою тунику и стояла полунагая в красном свете заката и огня. Она была очень молода, нежный изгиб ее недозревших грудей был гладок как шлифованное золото; а лицо - решительно, почти сурово, но вместе с тем спокойно. Она вытянула руки, и ей вложили в них два кинжала, свеженаточенные лезвия мерцали бликами... Подняла руки с оружием к грозовому камню - и начала танцевать.
   Сначала она двигалась медленно, перекрещивая руки мягкими округлыми движениями, потом завертелась быстрее, быстрее и вдруг - резко выбросила руки вперед, повернула клинки на себя - и вонзила их острия себе в грудь.
   Я едва не закричал - а лицо девушки почти не изменилось. Чуть нахмурилась, когда металл входил ей в тело, но тотчас стала такой же сурово-спокойной. Выдернула кинжалы... Я ждал потока крови, но тело ее осталось чистым и гладким. В ритме барабанов она взмахивала руками снова и снова и разила себя в торс, в шею, в плечи... Я содрогался от ужаса и грыз себе пальцы, - а ее кожа была чиста, как слоновая кость, и барабаны гремели, и песня звучала все звонче...
   Еще одна разделась и впорхнула в круг, рядом с той, подбрасывая охотничье копье. Сделала несколько легких шагов вперед и ударилась о копье грудью над сердцем, потом еще и еще... Но когда она отклонялась назад, ее кожа стягивалась без крови, белая, чистая.
   "Тезей, сын Эгея, - думал я, - что ты наделал! Это - таинство, смотреть на него - смерть для мужчин. Беги, скройся в лесах, принеси жертву Аполлону, освобождающему людей от проклятья! Что тебя держит? Чего ты ждешь?" Но уйти я не мог: здесь была вся моя жизнь.
   Солнце зашло; облака стали похожи на раскаленные угли, плывущие по прохладной, чистой зелени неба... Танцевали еще две девушки, - одна с охотничьими ножами, другая с мечом... Я посмотрел на остальных, - вокруг них, - она стояла спокойно, не двигаясь, хоть все отбивали ладонями такт. Глаза ее были неподвижны, и мне почудилась в них тревога. Она тоже будет танцевать?.. Я дрожал, и сам не знал от чего - от ужаса или от страсти.
   Мольпадия уже танцевала, это она была с мечом. Вертела его вокруг себя, вонзала себе в горло... Но вот она вытянула руку, закричала и показала вверх: в блекнущей глубине неба показался призрачный серп молодой луны. Звонко ударили кимвалы, и песня взорвалась ликующим криком; музыка закрутилась словно огненное колесо, сверкали клинки, - и зрительницы одна за другой включались в танец, призывая своего вождя. Она подняла к полумесяцу глаза, широкие и мечтательные в тот миг, потом сбросила свою шапочку, встряхнула распущенными волосами, словно плотным покрывалом, тканным из лунного света... Песня стала пронзительной, как крики орлов...
   И тут в нее вмешался звук, который вырвал меня из этого сна, как поток ледяной воды: это был лай сторожевой собаки - "Воры!"
   С тех пор как собак накормили, я о них не вспоминал. Они были привязаны или заперты, как это делается и у нас когда начинаются танцы... Одна, наверно, вырвалась и наткнулась на наши следы; а когда зашумела - кто-то выпустил всю стаю...
   В сумерках на меня накатывалась белая лавина. Я вскочил, отбиваясь от них копьем и щитом; и тут, - когда увидел, что вокруг меня бьются все мои люди, - тут понял: им надоело ждать в неведении, они догадались что я забыл о них, им тоже хотелось увидеть... Но собака их учуяла.
   Я проклинал и людей и собак. Нас не изорвали в клочья, мы отбились от стаи и ранили нескольких псов, так что теперь все они лаяли на нас издали, прыгая вокруг туда-сюда, - но сквозь этот шум я слышал, как нестройно оборвалась музыка, а потом протрубил боевой рог. Этот звук привел меня в чувство.
   - Берегитесь! - закричал я своим. - Это Лунные Девы Артемиды! Я видел святилище... Кто может спрятаться или бежать - не смейте драться; насилие над ними - смертный грех! Царица...
   Договорить я не успел. Они мчались на нас с гребня, едва касаясь земли, стремительно, как падает сокол; обнаженные по пояс, с тем же оружием, с каким танцевали, с глазами, застывшими в священном экстазе, - казалось, они все еще танцуют.
   Я что-то крикнул им, - не знаю что, - как кричишь морю, когда оно грохочет о скалы... Но девушка с кинжалом уже кинулась на меня. Я хотел оттолкнуть ее щитом, она поднырнула под него, словно дикая кошка, ее клинки клыками нацелились мне в грудь... Любовь к жизни, которая родится вместе с нами, сработала тут за меня сама. Копье вскинулось, ударило ее в грудь, и она умерла с пробитым сердцем, - но из смертельной раны кровь почти не текла, а лицо застыло в улыбке.
   Схватка рассеялась по всему склону, теряясь в сумерках меж скал; собаки дрались тоже... Это было как кошмарный сон, от которого не можешь пробудиться. Потом послышался стук копыт - и показалась она.
   Это были остальные амазонки, поднятые тревогой. Они неслись к нам галопом или бежали, держась за коней всадниц... На плечах у них были полумесяцы-щиты, а в руках боевые копья.
   На западе в потускневшем небе догорало последнее облако; его красноватый отсвет окрашивал гору, так что ее красная одежда смотрелась темно-пурпурной... И она мчалась сквозь это красное сияние, в бледно-розовом шлеме распущенных волос, с открытой шеей, как приготовилась к танцу... В руках у нее был серповидный священный топор Лунных Дев, она крутила над головой тонкое топорище, - на нем сверкала серебряная насечка, - а ее чистый, холодный, юный голос пел боевой клич.
   Я подумал было: "Если это смерть - ее послал бог..." Но даже в тот момент не мог забыть, что моя судьба - это судьба моего народа, судьба его богов. И решил: "Ну нет! Я буду жить. Но она будет моей. Мне это нужно больше жизни, и я это сделаю".
   И стоило лишь вручить себя судьбе - душа моя окрепла, а мысли стали прозрачным потоком, полным быстро-стремительных рыб. Я шагнул навстречу и на языке береговых людей крикнул клич вестника. Он священен во всем известном мире, и стоило попытаться даже здесь, на краю Земли.
   Она осадила коня. Если б вы видели ее откинутую голову на фоне неба, как тогда!.. Движением щита остановила отряд, шедший за ней... Стало слышно яростное рычание собаки, оборванное ударом копья, предсмертный хрип мужчины... Потом на горе всё стихло.
   Я пошел ей навстречу. Она была сильна и изящна, как творение дикой природы - пантера, или сокол, или косуля... На убитую танцовщицу посмотрела печально, но гордо; ей приходилось видеть такое и раньше. Ни вздоха, ни жалобы - да, она не для труса!..
   Она медленно заговорила на языке береговых людей:
   - У нас нет вестника.
   - У нас тоже, - сказал я. - Пусть Вестник Гермес встанет меж нами. Я Тезей-Афинянин, сын Эгея, сына Пандиона. Я царь.
   Она снова взглянула на меня. Похоже, что мое имя дошло и досюда. Арфисты знают об арфистах - так же и воины, о равных себе. Сказала что-то через плечо своему отряду... Наверно, сообщила им эту новость, потому что они зашептались и старались меня разглядеть. Потом снова повернулась ко мне, хмуря свой чистый лоб в поисках слов... Она знала язык хуже меня и подбирала их с трудом.
   - Никакие мужчины здесь... Никакие боги мужчин... - повела рукой вокруг и произнесла странно звучащее название, словно оно объясняло всё, потом подумала и сказала: - Это - Девичий Утес.
   - А ты кто?
   Она коснулась своей груди и ответила:
   - Ипполита Дев, - голова ее вскинулась. - Царь.
   Сердце мое рванулось к ней, но я сказал спокойно:
   - Прекрасно. Значит, мы можем говорить, мы двое. Я пришел сюда с миром...
   Она резко, сердито качнула головой. Хотела крикнуть: "Лжец!" - я видел, как она в досаде щелкнула пальцами, не найдя нужного слова... Потом показала на нас и вспомнила другое: "Пираты!.." Отряд за ее спиной закричал это на их языке.
   "Да, - подумал я, - и ты меня узнала, запомнила!"
   - С миром, - повторил я. - Никогда в жизни я не солгу тебе, - я старался говорить ее глазам. - Мы пираты, верно. Но это мое развлечение, а не главное дело. Я царь в Афинах, и в Элевсине, и в Мегаре до Истмийской границы, и Крит платит мне дань. Мы вели себя безобразно у берега, я сожалею об этом, но мы чужеземцы, и мои люди долго пробыли в море, и мы заплатили вам кровью за свою дерзость, этого достаточно. Давай заключим мир и станем друзьями.
   - Друзь-ями?.. - она протянула это так, будто спрашивала, в своем ли я уме. Одна из девушек в отряде дико захохотала... Она положила топор на холку лошади и ворошила пальцами свои блестящие волосы, подбирая слова чужого языка. Потом, ставя слово на слово, заговорила:
   - Это место - святое. - Жест руки усилил это слово. - Никакой мужчина не должен подходить. А вы - вы видели тайну... За это - смерть. Всегда. Мы девы Девы, мы убиваем вас. Такой наш закон. - Она глянула на меня... Серое море в глазах, серые облака - эти глаза говорили, говорили больше, чем она могла сказать словами... - Быть может, нам тоже надо умирать... Повернулась на лошади, показала на святилище: - Мы все в Ее руке.
   Она подобрала топор и поводья; еще миг - и клич, атака, схватка - конец всему...
   - Постой! - кричу.
   - Нет! Она сердится!.. - Но успокоила лошадь ладонью и задержалась.
   - Ипполита, - Имя было пьянящим и сладким... - Ипполита, мои люди, все они, не прогневили Ее. Только я видел, я один был там наверху. Они были позади. Они ничего не сделали плохого. - Я говорил медленно, следя, чтоб она поняла. - Поэтому я сам должен отвечать. Ты меня понимаешь? Это ты и я, царь с царем, это наше дело. Я вызываю тебя на бой, Царь Дев. Это наш долг перед людьми, которые нас почитают.
   Она поняла. С ней это было на самом деле - царь с царем; ей это должно понравиться, хотя, как я догадался, у них не было такого обычая. На лице ее не было страха, лишь удивление и сомнение. Ее конь мотнул головой, мягко зазвенели серебряные диски... "Она слушает голос своей судьбы", - подумал я.
   По склону поднялась девушка с мечом в руке. Это была та самая, что она спасла, - Мольпадия. Высокая и сильная, с мрачными синими глазами, еще затуманенными трансом... Однако он уже проходил, и раненая рука у нее кровоточила. Ипполита наклонилась с седла и осмотрела рану, они заговорили... Высокая девушка нахмурилась.
   - Выйди против меня, Ипполита, - сказал я, - и пусть решают боги. Цари не отвергают царей.
   Сумерки сгущались, но ее лицо светилось само и было хорошо видно. Она была молода, в ней жила честь и гордость юного воина; эта честь звала ее и гордость и что-то еще - она не знала что.
   - Если я умру, - говорит, - вы не тронете святое место и Дев? Вы уйдете?
   У меня заколотилось сердце.
   - Клянусь, - говорю. - И мои воины тоже.
   Они подошли и стояли вокруг, слушая наш разговор. Раненые опирались на товарищей, кое-кого не хватало... Услышав мою клятву, проворчали что согласны. С них было довольно.
   - Никакой мести, - говорю, - кто бы из нас ни пал. Наши народы разойдутся в мире. Если я умру - похороните меня на этой горе, возле тропы, по которой вы ходите к морю. Но если победа будет за мной - ты моя.
   Она посмотрела пристально и медленно спросила:
   - Как это - твоя? Что это значит?
   Я кивнул, и для уверенности, что она меня поймет, постарался выбрать самые простые слова:
   - Если я победил, а ты живая, тогда я твой царь и ты идешь за мной. Я поклянусь, поклянись и ты. Я клянусь своей жизнью, клянусь Священной Рекой, - такую клятву не дерзают нарушить даже боги, - клянусь, что никогда не опозорю тебя, никогда ни к чему не буду принуждать тебя силой против твоей воли... Ты будешь моим другом, моим гостем. Если я лгу - пусть ваша Богиня сгложет мне сердце. Принимаешь ты мои условия?
   Она удивленно нахмурилась. Потом широко взмахнула рукой, будто говоря: "Ерунда все это", коснулась своего топора с серебряной насечкой и сказала:
   - Я бьюсь насмерть.
   - Жизнь и смерть в руках богов. Так ты согласна?
   Девушка рядом вмешалась, на их языке; я видел, что ей это не нравится, и перебил ее:
   - Выбираешь оружие ты!
   Девушка схватила ее за руку - она отвернулась и вроде сказала ей что-то; потом сошла с коня, вложила ей в руки свой священный топор, поцеловала ее и назвала ее имя отряду. Они печально согласились, и я понял, что она назначила преемника себе.
   Она шагнула вперед, и глаза ее снова стали ужасно большими, как были когда поднималась луна. Я испугался - вгонит себя сейчас в священный транс и превратится в яростную менаду, дикую как леопард, знающую лишь один закон убить или умереть!... Но Таинство было нарушено, лицо ее было просто суровым. И я подумал: "Ведь она приносит себя в жертву. Она готовится к царской смерти..."
   - Тезей, я буду биться дротиками, а после - мечом.
   Мое имя она произнесла с трудом, запинаясь, но в ее устах оно звучало музыкой.
   - Хорошо, - говорю, - давай протянем наши руки к богам, чтоб подтвердить наши обеты.
   Она чуть помедлила, потом подняла вслед за мной. Мы стояли рядом и казалось - ну чего проще!.. Рука вот рядом, только потянись!.. Так кажется близким другой берег в теснине, пока не прыгнешь в поток.
   Я взял два дротика у своих людей, стоявших вокруг; она тоже... Потом огляделась вокруг и говорит:
   - Становится темно, а я знаю это место. Нам нужны факелы. Я хочу биться с тобой на равных.
   Быть может, эта любовь смертельна, подумал я, но уж не напрасна. Не часто встретишь мужчину с таким чувством достоинства, как у нее.
   - Света достаточно, - говорю.
   Прошел к ровному месту, приказал своим расступиться, освободить площадку, они отошли... И опять говорю ей:
   - Хорошо и так. Тебя я бы даже без глаз увидел.
   Теперь мы были одни; в пределах двух наших бросков не осталось никого. Настал момент, когда бойцы подогревают себе кровь, перебрасываясь руганью и оскорблениями, - она нахмурилась, словно была сердита на себя и проклинала нехватку слов...
   - Не говори ничего, - сказал я, - это не для нас с тобой...
   Она подняла брови. Теперь она была в своем шлеме из фригийской кожи, обшитом бронзовыми пластинками; алые щитки, яркие как фазаньи крылья, закрывали шею и щеки, но лицо ее было открыто и я его видел.
   - Лучше послушай. Я люблю тебя. Ты - любовь всей моей жизни. Я пришел сюда за тобой, победить или умереть. Делай, что велит тебе твой закон. Твоя честь мне дороже собственной жизни, и если я умру - значит судьба, и я рвусь ей навстречу. Моя кровь не падет на тебя, чтоб не коснулась тебя печаль. А тень моя будет любить тебя и в доме Гадеса, под землей.
   Она стояла, блестя оружием под поблекшим небом и новорожденной луной, прямая, стройная и сильная, - но я видел, в глазах царя и воина, смятение девушки, никогда в жизни не говорившей с мужчиной. Молча смотрела на меня... Потом - ухватившись за что-то такое, что знала, - крикнула:
   - Я должна тебя убить!.. Ты видел Тайну!..
   - Конечно. Ты должна постараться. Давай. Начинай.
   Мы разошлись и закружили по площадке, скрючившись за своими щитами. Скверно, что она выбрала дротики. Я надеялся, что сразу начнем с рукопашной, на топорах или на копьях, а теперь у меня были два, от которых надо было избавиться, не задев ее, и еще от двух - увернуться. Чем скорей, тем лучше...
   Я занес дротик для броска, она тоже... Она была так быстра и легконога, что любой бросок был рискован. Я целился медленно, чтобы показать, куда полетит дротик; но она решила, что это финт, - я и сам подумал бы так же, и прыгнула прямо под него. Я едва успел промахнуться. Никогда, ни в одном бою я так не пугался, как в тот миг, и этот страх меня подвел: я следил за полетом своего, а в это время ее дротик полоснул мне бедро лезвием наконечника. Рана была неглубокой, но крови довольно много, и она была теплой в вечерней прохладе. Нога цела и не заболит, пока не одеревенеет, но я нарочно захромал, кидая второй раз, чтоб обмануть ее. Мой дротик шлепнулся на полпути, а у нее оставался еще один. Я повернул свой щит ребром к ней и достал из ножен меч.
   Амазонки вокруг ликовали: а ну, мол, еще раз так же... Было слишком темно, чтоб увидеть полет оружия, я мог только следить за ее замахом, - и угадал, поймал дротик на щит. Это был стоящий бросок: пробил кожу щита, едва не просадив мне руку, и удар при этом был такой, что заболело плечо.
   Я отскочил назад, наступил на древко ногой и выдернул его из щита, не переставая наблюдать за ней, - потом шагнул вперед с мечом в руке, и она пошла мне навстречу.
   Было уже почти совсем темно, но еще можно было разглядеть, куда ставишь ногу. Это меня устраивало. Я рисковал в дуэли на дротиках при плохом свете, чтобы воспользоваться им потом: не хотел, чтоб она разглядела что я затеял. Борьба родилась в Египте и на Крите ее знали; уже со мной появилась она на острове Пелопа, а затем в Аттике... В Фессалии о ней лишь поговаривали, во Фракии - едва слыхали; а здесь был Понт... Когда она подумала, что живой ее взять нельзя, - я уже знал всё что мне надо.
   Она кружила вокруг меня, гибкая и бесшумная как пантера. Сделала несколько пробных выпадов - из-за внутреннего края ее щита-полумесяца вылетал кривой клинок, и воздух свистел под ним, как вспоротый шелк... С этим оружием я мало имел дела, и оно мне не нравилось: поднырни под длинный эллинский меч - и дело сделано; а этим можно было оттяпать руку с любой дистанции... И рука моя, и оружие были длиннее; всё было бы просто, если бы я хотел ее убить...
   "Как хорошо, что не каждый день выпадают такие головоломки!" - подумал и засмеялся этой мысли. Она тоже засмеялась в ответ, в сумерках сверкнули белые зубы... Она была бойцом, и в глазах ее появился боевой огонь: решила, что мой смех - знак пренебрежения, и это избавило от неловкости, навязанной признаниями моими. Теперь она фехтовала лучше... Но всё равно - в наших выпадах и защитах мы ощущали друг друга, как танцоры, кому часто доводится танцевать вместе; или любовники, говорящие между собой одним лишь касанием пальцев. Я подумал, что она тоже это чувствует, как и я... Хотя - ведь ее с детства отдали Богине так что она даже не видела мужчин - откуда ей знать?.. Если она и чувствует что-то странное в себе, - какое-то безумство, которому не знает имени, - принимает это за зов судьбы... Вот сейчас убьет меня в своей невинности, а потом будет тосковать, не зная отчего...
   В основном я отбивал ее удары либо принимал их на щит, но иногда нападал и сам, чтобы она не догадалась, пока не подвернется мой шанс. А она уже почувствовала, что я затеял какую-то хитрость, это я знал точно. Хотел было выбить у нее меч, но это было ей знакомо, и такой дешевый трюк тут не проходил. "Так что же, - думаю. - Неужто я ждал, что она мне достанется даром? Надо рисковать!" Я быстро отскочил и бросил щит; в темноте мне удалось сделать вид, что на нем лопнул ремень и он упал. О таких фокусах она не имела понятия - и поверила. Когда теряешь щит, то, естественно, без оглядки бросаешься вперед. Я рубанул мимо и уже не мог защищаться мечом от ее удара, - вот оно - началось!.. Она замахнулась рубить, - меч над головой, - в этот миг я бросил свой в сторону и, схватив ее за руку, потянул с разворотом через свое плечо. Она так была ошеломлена, что я успел забрать у нее меч, пока она взлетала вверх. Было слишком поздно тормозить бросок, и она пошла дальше, как летучая кобылица, и упала чисто, но жестко, так что вышибло дух... Я бросился рядом с ней на траву.
   Ее рука была еще в щите. Я лег на него, а другую руку прижал к земле. Она лежала лицом к небу, неподвижная, полуоглушенная... Я тоже не шевелился - голова кружилась от напряжения и от ее внезапной близости. Ее светлые волосы, пахнущие горами, щекотали мне губы, а под рукой, под вышитой кожей, ощущалась нежная грудь... Но боец во мне, не успевший расслабиться, вспомнил, что она быстра, как рысь, и еще не сдалась. Я поднес губы к ее уху и позвал: "Ипполита..."
   Она повернула голову и глянула на меня дикими глазами, такие бывают у оленя в сетях. Отпустить ее сразу я не решился - и начал говорить. Что говорил - не помню, да это и не важно: всё равно я говорил по-гречески и она не понимала. Нужно было только, чтобы она знала, когда придет в себя, что я не враг ей. Но вот она начала оглядываться вокруг, и тогда я сказал на языке, который она понимала:
   - Бой закончен, Ипполита, а ты жива. Сдержишь ты свое слово?
   Стало уже гораздо темнее, но я видел, как она вглядывается в небо, словно прося совета. Не было совета: с горного хребта спустились тучи, и тонкий серп молодой луны спрятался за них.
   Мои воины тихо переговаривались... Временами от амазонок доносился быстрый шепот... Было тихо. Вдруг она рванулась вверх; но не яростно, а так, будто хочет очнуться от непонятного, страшного сна... Я прижал ее к земле:
   - Ну так как же?
   Она выдохнула шепотом:
   - Да будет так.
   Я отпустил ее, встал и помог ей подняться, сняв щит с ее руки... Едва встав на ноги, она качнулась, - закружилась голова, - я поднял ее на руки, и голова ее поникла мне на плечо. Она лежала тихо, а я уносил ее с поля - и знал, что руки мои рождены ее носить; что я ее судьба, я ее дом.
   2
   Они дали мне коня для нее, я вел его в поводу. Позади, на Девичьем Утесе, звучал плач, - с флейтами, с приглушенными барабанами, - это была похоронная песнь по павшему, по погибшему царю... Я заглянул ей в лицо, но она смотрела прямо в ночь перед собой, неподвижными глазами.
   Мы подошли к деревушке, которую миновали днем, и нашли ее опустевшей: все жители бежали при звуках боя в какую-то крепость в горах. Чтобы не ломать себе шеи на горной тропе в темноте, мы остались там до рассвета. Я приказал своим людям брать не больше, чем необходимо для ужина; мы ведь не истмийские бандиты, чтобы грабить бедняков, а там даже в доме старейшины была лишь одна комната и одна кровать. Я устроил ее в этом доме, зажег лампу... Она выглядела смертельно уставшей, и под глазами черные круги ничего удивительного... после заплыва, и охоты, и боя...
   Принес ей ужин, что сумел найти: немного скверного вина и сыру, ячменный хлеб с медом... Она поглядела на еду, как необъезженный жеребенок в загоне: глядит на кусок соли - и боится веревки в другой руке. Но я стоял рядом спокойно, тоже как в загоне, и она вскоре взяла всё, кивнув мне в знак благодарности. С тех пор как мы покинули святилище, она молчала.
   Есть много она не могла, но вина выпила. Тем временем я пошарил в пристройке для слуг, нашел там соломенную постель и затащил ее в дом. Мне не хотелось, чтобы мои люди это видели: они решили бы, что я околдован, или стали бы смеяться надо мной... Бросив солому на пол возле двери, я оглянулся и увидел, что она внимательно следит за мной. И почувствовал, о чем она думает, как чувствовал во время боя: жизнь на привязи не для нее, бесчестья она не переживет - найдет какой-нибудь выход... И, однако, видно было, что она старается судить обо мне справедливо, не поддаваясь страху перед мужчиной; в этой светловолосой девочке на самом деле жил царь.