— Насколько я понял, — решился высказаться Взлетающий Орел, — неприятности могут возникнуть из-за предмета моего основного интереса.
   — Ох, — взмахнул ручками Игнатиус, — какая ерунда. Черкасов очень терпим.
   — Но люди в «Эльбе» отнеслись к моим словам настороженно.
   Грибб насмешливо хмыкнул.
   — Так, так, так, так, — затараторил затем он. — О чем же идет речь, смею спросить? Что это за преступный предмет вашей заинтересованности?
   — Гримус, — просто ответил Взлетающий Орел.
   Грибб молча опустился на стул. Древние часы отсчитали несколько десятков секунд. Под потолком у лампы с подозрительным жужжанием кружилась муха.
   — Эльфрида что-то такое мне говорила, — снова подал голос Грибб. — Но тем не менее. Вам не стоит изводить себя напрасными опасениями.
   Свои уверения гном подкрепил несколькими кивками. Но легче от этого на душе у Взлетающего Орла не стало.
   Эльфрида возлежит в своем шезлонге; Игнатиус сидит рядом с ней на стульчике; макраме небрежно брошено на пол — единственный штришок неаккуратности в идеально прибранной комнате. Из рупора фонографа льется старая-старая песня.
   День перевалил за полдень, и туманная дымка сменила цвет с утреннего золота на дневную желтизну. Желтый — цвет жизни, вспомнил Взлетающий Орел, сидя на скрипучем стуле с прямой спинкой напротив своих хозяев и рассматривая их. Терраса погружена в легкую прозрачную дымку. «Время замедлило ход», — с удовольствием сказал себе Взлетающий Орел. Он был почти счастлив. В К. прошлое снова обретало смысл — это была маленькая модель живущего в мире и согласии света, здесь можно было найти все, даже весь спектр национальностей: О'Тулл, Черкасов… Имена этих людей воскрешали прошлый мир к жизни вне зависимости от того, нравился он им или нет. Здесь, в теплой и уютной утробе дома Гриббов, Взлетающий Орел наконец обрел то, что давно искал и чего давно желал — покой.
   Здесь ревностно охранялись спасенные останки прошлого. Для человека, всеми силами стремящегося найти себе дом, это имело огромное значение.
   Он смотрел на Эльфриду: опустив очи долу, она выслушивала рассуждения своего мужа. Смотреть на эту женщину было само по себе удовольствие. Длинные пальцы Эльфриды с ловкостью сплетали шнуры, создавая непередаваемо сложный узор. Это зрелище способно было погрузить в гипнотический транс.
   Вот что говорил Игнатиус:
   — По моему мнению, одно главных достоинств К. — это отсутствие здесь ученых. За это я особенно ценю наш городок. В прежней жизни я находил досадным повсеместное стремление технократов приписывать имя «ученый», иными словами «человек знания», только себе. Едва технократы исчезли, наука вернулась к ее исконным хранителям: учителям, мыслителям и абстрактным теоретикам вроде меня.
   Однако в отсутствие технократов возникает опасность, мой друг, склониться в сторону суеверий; в этом плане на нас, мистер Орел, возлагается огромная ответственность: рационализация окружающего мира. Мир таков, каким мы его видим, ни более, ни менее. Эмпирические данные — единственный базис философии. Я не реакционер; в ранней юности я смеялся над идеей бессмертия, но как только эта идея доказала свое превосходство, я принял ее. Я могу благодарить технократов лишь за одно — они отдают должное тому единственному, что того заслуживает. Посвятить целую жизнь изучению одного предмета воистину благодать — жизнь в этом городе, спокойную и размеренную, я, будь я суеверным, мог бы назвать чудом. Здесь любой может безраздельно посвятить себя своему основному интересу, и это ничего не будет ему стоить; любому здесь предоставлены стол, кров и общество людей. Благодаря этому, а также вечной игре противопоставления тезиса и антитезиса, счастье достижимо практически для любого. Например, я счастливый человек, мистер Орел; и знаете почему? Расскажу, но позвольте мне сделать это окольным путем.
   Так же как и вы, мистер Орел, мы прибыли на остров сравнительно недавно; я говорю «сравнительно», поскольку речь идет о нескольких столетиях. По прибытии я немедленно узнал несколько местных расхожих легенд; легенд, безосновательность коих почел своим долгом постепенно довести до умов горожан. Кстати говоря, тот случай стал интересным применением моих философских взглядов на национальное наследие — я изучал возникновение и развитие мифологии в изолированной группе долгожителей. В любом случае, мистер Орел, что бы ни избрали себе вы, смею надеяться, это не станет началом нового или подтверждением старого мифа.
   Взлетающий Орел внезапно почувствовал, что ступил на тонкий лед.
   — Не хотите ли вы сказать этим, сэр, что Гримуса не существует?
   Вопрос заставил Грибба раздраженно поморщиться.
   — Да, да, да, да, да, — очередью выпалил он. — Именно это я и хотел сказать. Не существует ни Гримуса, ни его сказочной машины, ни таинственных измерений, ничего такого. Все это бредни идиотов вроде Джонса — увлекая умы, он ослепляет их и уводит от насущной действительности.
   — Вы чрезвычайно удивили меня, мистер Грибб, — отозвался Взлетающий Орел. — Позволю себе не согласиться с вами.
   — Вы слишком много времени провели с этим фокусником… с этим шарлатаном. В городе ему нет места.
   Было видно, что Грибб разозлился. Раскрасневшийся карлик.
   — Дорогой, — подала голос миссис Эльфрида, — возможно, тебе будет небезынтересно услышать о собственных впечатлениях мистера Орла. Он наверняка приобрел обширный и любопытный опыт.
   Грибб с усилием взял себя в руки.
   — Да, конечно, — согласился он. — Ты как всегда права, дорогая, дорогая, дорогая. Я с удовольствием выслушаю вас, мистер Орел.
   Взлетающий Орел глубоко задумался — по всей видимости, в К. болезнь измерений была неизвестна; кроме того, насколько он успел понять природу этого явления, измерения давно уже освободили его сознание. Общество Виргилия Джонса, конечно, было для него не лучшим. Но разузнать о Джонсе побольше все равно хотелось.
   К тому же ясно было одно — следует собрать как можно больше сведений о Гримусе, неважно, кто это — подлинное или вымышленное лицо. Только так он мог разобраться и в себе самом.
   И потом — куда делся Виргилий Джонс?
   — Хочу заверить вас, сэр, — торжественно объявил он Гриббу, — что в своих изысканиях я не собираюсь становиться ни отщепенцем, ни выскочкой, ни еретиком. Для меня большая честь быть принятым в вашем доме. В месте, напитанном знанием, рождаются только умные и высокие мысли.
   — Так, так, так, так, — умиленно затараторил мистер Грибб.
   — Господи Боже мой, — вскричала вдруг Эльфрида, — если мы собираемся обедать у Черкасовых, то мне нужно лететь одеваться.
 

Глава 37

   Помятый человек с синяком на лице, в порванном костюме, постучался в дверь борделя. Он стукнул семь раз. Сразу после седьмого удара дверь распахнулась настежь и глухо ударилась в стену. Горящие свечи в канделябре: женщина в длинном прозрачном пеньюаре, распущенные темные волосы каскадом ниспадают на плечи, лицо сияет. Человек шатаясь входит внутрь; дверь за ним закрывается. Пустыни без оазисов не бывает.
   Тот же человек лежит на кровати, его голова покоится на коленях чернокожей девы, он спит, а она поет ему колыбельную. Позади них неподвижно стоит совершенно нагая девушка; перед ложем на ковре лежит на боку женщина в прозрачном пеньюаре и молча смотрит на спящего. Вот слова колыбельной:
 
Не ходил бы ты на гору Каф, неприступны склоны горы Каф.
Сколько храбрецов калечилось о камни ее,
Сколько посохов ломалось в расселинах ее — все напрасно.
Все песни умолкают на склонах ее,
Смех обращается в слезы, а радость в печаль.
Не ходи ты на склоны горы Каф, неприступны они.
Но нет такого, кто не пытался одолеть их хоть раз.
 
   Через некоторое время человек приходит в себя и слабым голосом просит дать ему прибежище; а поскольку бордель есть прибежище, то в просьбе ему не отказывают. Ему приносят пищу и чистую одежду.
   — Твой тезка Чанакия, — шепчет Виргилию Кама Сутра, — мог взять в одну руку кусок раскаленного угля, а в другую — прохладную грудь юной девушки и не почувствовать ни боли от ожога, ни наслаждения нежной плотью. Ты способен чувствовать и то и другое — благо это или несчастье, решать тебе. И теперь, когда ты познал огонь сполна, позволь женщине излечить тебя.
   Индианка прилегла рядом с ним; из ее горла начал исходить глухой клекот, напоминающий воркованье голубей. Потом она подняла руки и приложила ладони с растопыренными пальцами к углам своих миндалевидных глаз. Увидев, что Виргилий и после этого продолжает лежать неподвижно, она взяла его ладони и положила их на свои высокие груди. Постепенно его руки задвигались.
   — Успокойся. Чувствуй себя как дома, — сказала Кама.
   Виргилий последовал ее совету.
 
   — Если не отрываясь всматриваться в черный кружок в центре белого листа бумаги, — сказала ему Ли Кук Фук, — то кружок либо исчезнет совсем, либо примется расти, пока не станет казаться, что он занимает весь лист. В древнем символе инь-ян в доле инь содержится пятнышко ян, а в доле ян пятнышко инь, что символизирует присутствие в каждой половине семени его противоположности. Если всматриваться в одно из этих пятнышек, то постепенно оно разрастется в облако; тогда в твоем разуме нарушится равновесие и наступит опустошенность, от которой ты сейчас страдаешь. Я помогу тебе отвести глаза от этого облака; путем совокупления и любви гармонию можно восстановить.
   Китаянка обвилась вокруг Виргилия наподобие змеи, обхватила его руками и ногами так, что он потерял всякую способность двигаться; ему ничего не оставалось, кроме как ответить взаимностью.
   Следующей ночью Флоренс Найтингейл снова пела ему колыбельную, и Мидия снова стояла над ними, а мадам Джокаста возлежала у их ног. Пение Флоренс напоминало журчание воды, чистой и свежей воды в быстром вольном ручье. На этот раз Виргилий спал гораздо лучше.
   — Есть люди, чей удел сильно отличается от судьбы остальных людей, — говорила Ли Кук Фук. — Среди мыслителей можно отметить лишь полное отсутствие у них практичности; среди людей действия обычно отмечается несовершенство мышления. Люди, в ком эти свойства проявляются особенно ярко, обычно испытывают непереносимую тоску по своей противоположности. И те и другие обычно одиноки, окружающие недолюбливают их, да и сами они не способны заводить друзей, ведь дружба всегда подразумевает частичное принятие чужого образа мыслей. Но в их одиночестве может и не быть особой беды: одному жить не так плохо, ибо мудрость редко отыщешь в толпе. Бывают, однако, времена, — заключила она, тая в его объятиях, — когда даже такие люди нарушают свое одиночество.
   Мадам Джокаста подняла крышечку смотрового глазка. Кама Сутра демонстрировала Виргилию Джонсу позу из тантрической йоги. Совершенно голый Виргилий сидел на постели Камы в позе лотоса; сама индианка располагалась лицом к Виргилию у него на коленях и обвивала ногами его талию. Их глаза были закрыты, их половые органы соединены. Джокаста удовлетворенно кивнула.
   Виргилий Джонс мирно сидит вместе с Флоренс Найтингейл в ее постели. На ночном столике в головах кровати стоит блестящий бронзовый кувшин с вином. Джокаста, Мидия, Кама и Ли полукругом стоят перед постелью Виргилия и Флоренс.
   — Мы рады видеть тебя дома, Виргилий, — говорит мадам Джокаста.
   — Предлагаю тост, — объявляет Виргилий, — за Дом Взрастающего Сына и его обитательниц — ангелов милосердия.
   — А мы пьем за исцеление ваших душевных ран, — отвечает Джокаста.
   Виргилий осушает бокал до дна. Флоренс тут же наполняет его снова.
   — Можно, я сыграю что-нибудь, мадам? — спрашивает она.
   — Вот это было бы чудесно! — восклицает Виргилий. — Сыграй нам и спой.
   Флоренс берет свою лютню и готовится петь. Глядя на нее, Виргилий вспоминает строки из другой песни.
 
   Сон мне однажды приснился,
   Милая дева с цимбалами…
   Но в эту секунду чернокожая Флоренс начинает петь, и он забывает все прочие песни и стихи:
   Абиссинская дева с цимбалами пела ему
   о великой Горе Абора.
   В кровати их двое — могильщик с античным именем и шлюха с античным профилем.
   — После предательства Взлетающего Орла я очень сильно страдал, — говорит Джокасте Виргилий. — Но теперь все забылось. Мне уже все равно.
   — Ты можешь остаться здесь жить, Виргилий, если хочешь, — отвечает ему Джокаста. — Будешь жить в Доме и присматривать за девушками. Хватит тебе бродить вверх и вниз по склонам этой проклятой горы, ты уже достаточно повидал и совершил. В том, что случилось с нашим островом, никто не виноват. Пора тебе отдохнуть. Пускай твой Взлетающий Орел отправляется дальше один, если хочет; ты сделал для него все, что мог.
   — Или все, что считал нужным сделать, — отвечает Виргилий. — Сию минуту он никуда не хочет идти, он собирается поселиться здесь и жить. Поселиться в К.! Кто знает, возможно, все так и должно было закончиться — ничего больше не поделаешь, он нашел свое место. Но иногда я думаю… — Виргилий внезапно замолкает.
   — Ты думаешь, что в его силах сделать то, что не смог сделать ты? — заканчивает за него Джокаста. Виргилий ничего не отвечает.
   — Месть еще никому не приносила добра, — мягко замечает тогда мадам. — И ты и я, мы оба хорошо знаем, что Гримус сейчас недоступен. Ни для кого.
   Виргилий пожал плечами.
   — Может и так. А может и нет…
   — Что же такое есть в этой Лив, — спросила тогда Джокаста, — что обрекает мужчин на такую муку? Стал бы ты ненавидеть Гримуса, если бы не Лив?
   — Скорее всего нет, — отвечает Виргилий.
   — Лив, — бросает Джокаста, словно сплевывает. — Ты должен забыть ее, Виргилий. Ее, Гримуса и Взлетающего Орла. Мыслями тебя нет здесь, а я не могу спать с зомби.
   Виргилий усмехается.
   — Ты очень терпеливая женщина, Джокаста, — замечает он. — Налей мне еще вина — в нем есть прощение и забытье. Я рад буду остаться с вами.
 
   — Джокаста?
   Мадам пошевелилась.
   — Джокаста, послушай…
   Виргилий напряженно сидит в постели и оглядывается по сторонам. В сумраке он видит свое отражение в большом зеркале, висящем против кровати на стене.
   Джокаста приподнимается на локте.
   — Ну что ты придумал на этот раз? — сквозь сон бормочет она. В прошлые ночи подобное повторялось регулярно; среди сна Виргилий вдруг вскидывался от непонятной тревоги. «Исцеление подсознания происходит дольше всего», — обычно извинялся он в таких случаях.
   — Я только что вспомнил, — говорит он. — В ту ночь, когда я пришел в город. Разве ты забыла? Что-то странное случилось тогда…
   — Господи! — охнула Джокаста. — Как я могла забыть. Провал…
   — Точно. Что это такое было, черт возьми?
   — Не знаю, — отвечает она. — Раньше такого не случалось.
   Виргилий надолго замолкает и смотрит в окно, на темную массу горы Каф, вершина которой, как обычно, затянута тучами.
   — Что затеял этот глупец теперь? — дрожащим от гнева голосом спрашивает наконец он.
   — Возможно, он теряет свою власть, — тихо отвечает Джокаста.
   — Это было похоже… — начинает Виргилий и замолкает.
   — Это было похоже на то, что смерть на миг приоткрыла свой глаз, — говорит вместо него Джокаста.
   Ни он, ни она так и не смогли уснуть в ту ночь.
 
   — Знаешь, взбираясь на гору в последний раз, — говорит Виргилий, — я снова обрел свой дар. К сожалению, ненадолго. Потом я снова все потерял. Но я опять странствовал.
   — Тебе нужно оставить эти занятия, — отвечает Джокаста. — Остальным повезло больше чем тебе; мы не подвержены болезни, вот что я хотела сказать.
   — Как тот король, который регулярно принимал понемногу яд, чтобы никто не смог отравить его, — заключил с невеселой улыбкой Виргилий.
   — Да, — ответила Джокаста, — именно так.
   Виргилий откинулся на подушку.
   — Одного ты никогда не сможешь понять, — говорит он. — В мире нет ничего, что могло бы сравниться со странствиями по измерениям. Ничего даже близкого.
   — Забудь об этом, Виргилий, — отвечает Джокаста. — И иди ко мне.
 

Глава 38

   Ирина Черкасова легким облачком кисеи выплыла навстречу Эльфриде Грибб и запечатлела на каждой ее щеке поцелуй.
   — Ах, дорогая моя, — воскликнула она, — как тебе удается быть одновременно такой добродетельной и обворожительной? Воистину, ты поступаешь несправедливо — присваиваешь все достоинства. Оставляя нам только пороки.
   Эльфрида краснеет:
   — Ты льстишь мне, Ирина, и наговариваешь на меня. Ничего подобного — мистер Орел скоро поймет это и научится различать мои слабости.
   — Мистер Орел, — томно приветствует Взлетающего Орла Ирина и протягивает ему длинную полупрозрачную руку. — Мы уже очень и очень наслышаны о вас. Эльфрида взяла вас под свою опеку — вам повезло, она настоящая святая.
   — Если по внешности действительно не следует судить, — отвечает Взлетающий Орел, склоняясь для поцелуя над этой ручкой, — то, по-моему, с вами мне тоже повезло.
   Ирина Черкасова весело смеется в ответ, но глаза ее, серые и таинственные, как замечает Эльфрида, продолжают внимательно изучать и ощупывать незнакомца, искрясь обещанием.
   — Две святые, дорогая! — восклицает она, обращаясь к Эльфриде, — сразу две святые; иначе как сообщницами нас не назовешь.
   Глаза Ирины продолжают дразнить Взлетающего Орла. Глазам этим известна их власть. Чело Эльфриды чуть заметно омрачается.
   — Так пойдемте же, пойдемте! — восклицает Ирина и, схватив Эльфриду за руку, увлекает ее в салон. Игнатиус Грибб и Взлетающий Орел направляются следом. На ходу философ вполголоса говорит своему спутнику:
   — Позволю себе дать вам совет, мистер Орел. Будьте осторожны.
   Ирина и Эльфрида, обе бледные, обе снедаемые жгучим любопытством, обе похожие на статуэтки из тонкого фарфора, плывут впереди. Взлетающий Орел мысленно изумляется потрясающей быстроте смены впечатлений, полученных по прибытии в К.: от вопиющей грубости «Эльбы» до в равной степени вопиющих прелестей мира этих двух женщин; но еще более занимал его другой вопрос — так ли велико внутреннее, глубинное отличие, скрытое за столь разными фасадами этих противоположных миров?
   Граф Александр Черкасов с виду был мужчиной видным и привлекательным. В каждом рукаве у него скрывалось по платку; один платок был уже мокрым насквозь, второй быстро нагонял товарища. Граф чрезвычайно часто и сильно вытирал лоб, эту великолепно вылепленную верхнюю часть черепа, придающую ее обладателю вид гениального мыслителя; эту иллюзия подкрепляли свободно разбросанные локоны светлых кудрей и слегка вывернутая верхняя губа. Но то была лишь иллюзия, ничего более; Александр Черкасов был слабым, пустым, вечно выставляющим себя на посмешище дураком, о чем его красавица жена преотлично знала. Используя этот факт в противоборстве с законным супругом, она не упускала случая уколоть и унизить его. Он никогда не находился, что ответить Ирине: искать было попросту негде. В момент появления четверки граф стоял у холодного камина в любимой позе скучающего аристократа, облокотившись на каминную доску. Справа от графа стоял низкий кофейный столик с графином вина и серебряной сигаретницей. В сигаретах не было ни крошки табаку; в табаке не нуждались, поскольку на полях вокруг К. обильно произрастала индийская конопля. Большую часть жизни Черкасов провел под лёгким кайфом, что значительно усугубило его от природы неподвижный, остановившийся взгляд. Наркотик не открыл в его разуме ни одной двери, служа лишь единственной цели — еще надежнее упрятать графа в темницу глупых анахронических поступков, из которых только и состояла его жизнь. Александр Черкасов все еще был в своем фамильном поместье в России.
   Свою функцию в К. он сводил к необременительному приятному минимуму; в островном сообществе правонарушения были великой редкостью, из-за чего играть роль мэра Черкасову приходилось лишь время от времени, и к моменту появления в К. Взлетающего Орла он уже очень давно не вспоминал о предмете своего основного интереса. Граф спал, курил, бродил по саду или ел. Его жизнь состояла из считанного числа развлечений и немногих амбиций; по натуре граф был типичный павлин и всеми силами старался держаться с достоинством и выступать гордо и важно. Он совсем не возражал против обычных жизни и смерти; бессмертие он принял только по настоянию трепещущей перед уходящими годами Ирины, которой непременно нужен был спутник; как только знакомое им общество начало вымирать, Черкасовы перебрались на остров, показавшийся им довольно заманчивой альтернативой свету. Девушки мадам Джокасты удачно компенсировали графу вялую враждебность и сексуальное неприятие, которые он частенько вызывал у своей жены.
   Граф поздоровался с Эльфридой и поцеловал ее в щеку, приветствовал Грибба насмешливым салютом и крепко встряхнул руку Взлетающему Орлу, не забыв переплести с ним по обычаю большие пальцы.
   — Итак, Игнатиус, вы обзавелись протеже… и каким красавцем! Очевидно, мои котировки после этого несколько понизились.
   — Но дух соперничества всегда был чужд вам, не правда ли, граф? — парировал Грибб.
   — Наверное, вы правы, — отозвался Черкасов. — Да. Думаю, вы правы.
   — И не вам, а мне следует чувствовать себя ущемленным, — продолжил Грибб. — Кто я? Гадкий утенок в собрании лебедей.
   Черкасов рассмеялся и похлопал Грибба по голове.
   — Вы стоите нас всех, Игнатиус, — весело ответил он.
   Взлетающего Орла озадачили подобные взаимоотношения, тем более после того, как он заметил, что, прислушиваясь к разговору мужей, Ирина и Эльфрида то и дело машинально кивают и издают одобрительные восклицания. В манере держаться графа, в его учтивой речи и снисходительных действиях чувствовалась какая-то странная рассогласованность, словно он считал Грибба фигурой, определенно заслуживающей вознесения на пьедестал, — но только где-нибудь далеко, на другом краю света. Но вот Ирина с сияющим взором устремилась к Взлетающему Орлу, и тот сразу забыл о своих странных наблюдениях.
   — Бокал вина, мистер Орел, — предложила графиня и в самом деле подала похожий на тюльпан бокал, но только после того, как согрела стекло в ладонях. — Вот, прошу, — проговорила она весело, — я согрела для вас вино.
   — Что может быть лучше такого вместилища для вина, — отозвался Взлетающий Орел, чем снова заставил Эльфриду нахмуриться.
   — Я голоден как волк, — объявил граф. — Не лучше ли будет отведать вино за едой?
   Настал черед Ирины хмуриться — опалив супруга ненавидящим взглядом, она ответила ему с ласковой улыбкой:
   — Конечно, дорогой. Прошу гостей ненадолго извинить меня — я должна удостовериться, все ли готово. — И, повернувшись к Взлетающему Орлу: — Последнее время мне приходится обходиться без прислуги. Простите нам эти маленькие неудобства.
   Сказав это, Ирина вышла.
 
   За столом разговор направлял граф. Взгляд его вечно блуждающих глаз на этот раз был больше отстраненным, чем пустым. Слова графа предназначались исключительно жене; остальные могли либо с легкостью исчезнуть из его гостиной, либо принять в свое общество новых гостей — Черкасов не замечал ничего. В продолжение всего монолога мужа Ирина сидела неподвижно, с крепко сжатыми губами, но ни разу не перебила его и ни разу не обратилась с каким-либо замечанием или тихой просьбой к гостям. Насколько понял Взлетающий Орел, таков был семейный ритуал Черкасовых.
   — Хорошие времена минули, — вещал Черкасов. — Помнится, поутру сразу после бала кавалерия шла в бой. Мы чудесно проводили время — гонялись с казаками по степям за изменниками. А чего стоили петербургские салоны — остроумные мужчины, прекрасные женщины, никаких ограничений в вине и совокуплениях — золотой век, по-моему.
   Граф рассмеялся: нервно, пронзительно.
   — Александр, — наконец решилась подать голос Ирина; но в тоне ее слышалось скорее волнение, чем осуждение. Граф оставил жену без внимания.
   — В совокуплениях, — с чувством повторил он. — Но обо всем этом пришлось забыть. Восстание ширилось, крики бунтовщиков становились все громче, все яростнее. Кем мы были — породистыми псами, чьи дни сочтены? Еще день и ночь, и вот палачи стучатся в ваши ворота.
   Граф уже не сдерживался, говорил громко, ритмически, с увлеченностью.
   — Они вешали нас, расстреливали, выпускали нам кишки; последний бокал вина, последняя папироса, последняя улыбка — большего нам не позволяли. Но одного они запретить не могли — нашей дружбы. Это осталось с нами навсегда. Стены этой комнаты хранят память о дружбе. Давайте выпьем за это.
   Около круглого стола стояло восемь стульев. Слева от Взлетающего Орла сидела Ирина Черкасова. Стул справа пустовал. Далее располагался Игнатиус Грибб — островок между парой незанятых стульев: еще один знак его положения в социальном распределении, установленном графом, — Игнатиус был единственным, у кого не было соседа, чтобы перекинуться словцом. Дальше следовали сам граф и Эльфрида и, наконец, между Эльфридой и Ириной, последний свободный стул.
   Прислушиваясь к элегии Черкасова, Взлетающий Орел пытался представить себе, кого сейчас граф видит перед собой, какими призраками и тенями заполняет свободные стулья и населяет гостиную; но вот Черкасов явственно вздрогнул, и его глаза немедленно изменились; по-прежнему неподвижный, взгляд его больше не был отстраненным. С застенчивой улыбкой граф оглядел присутствующих, и Ирина заметно успокоилась.