Рушди Салман. Гримус

   После случайного первого поцелуя Эльфрида стала отвергать ухаживания Взлетающего Орла с такой страстной непреклонностью, что он потерял всякую надежду. Очень много времени и слов она потратила на то, чтобы объяснить ему, почему случившееся не должно повториться, почему они конечно же не должны заходить дальше, но ни разу ни словом, ни жестом даже не намекнула на то, что их поцелуй был ей неприятен.
   — Все дело в Игнатиусе, — не уставала повторять она, что уже стало определенным знаком напоминания о великой любви к супругу, делающей любые предложения любых вздыхателей неприемлемыми.
   Взлетающий Орел решил прибегнуть к последнему средству — увести миссис Эльфриду из супружеского гнезда, где ее, вероятно, сдерживало возможное появление мужа в любой момент.
   Он начал сопровождать Эльфриду во время длительных прогулок по полям близ К.; после каждой прогулки миссис Грибб клялась ему, что это их совместное времяпрепровождение будет последним, но ни разу не сдержала обещания.
   Во время первой прогулки они остановились возле колодца. У колодца ходил по кругу бык, приводя в действие с помощью зубчатой передачи насаженное на толстую ось колесо с ведрами, черпающими воду и выливающими ее в желоб, откуда влага текла орошать поля. Глядя на быка, Эльфрида заметила:
   — Животные счастливей нас.
   Взлетающий Орел подождал, что будет сказано дальше. Когда бык в очередной раз прошел мимо, Эльфрида погладила труженика по боку и продолжила:
   — Они смертны.
   — Вы несчастливы здесь, — сказал тогда ей Взлетающий Орел, уже понимая, что это правда.
   — Нет, что вы, совсем нет, — торопливо отозвалась Эльфрида. — Я совершенно счастлива.
   Она замолчала, впервые отчетливо ощутив пустоту и обман, заключенные в этих словах. Резко повернувшись, Эльфрида быстро пошла прочь от колодца.
   — Я иду домой, — бросила она ему, пытаясь уверить себя, что возвращение к привычному быту вернет и привычное настроение.
   Белые ведьмы продолжают ткать свои чары, оплетая его шелковыми путами. Белые колдуньи трудятся неустанно, кружа около него, как мотыльки возле свечи.
 
   Площадку для крокета никак нельзя было принято назвать ровной, а шары за бесчисленные годы упражнений покрылись вмятинами, но это не мешало Ирине играть с сосредоточенностью истинного профессионала. Что касается Взлетающего Орла, то, не желая, несмотря ни на что, ударить лицом в грязь, он мог заставить себя сосредоточиться лишь с огромным трудом.
   — А вы быстро все схватываете, — похвалила его Ирина. — Наверно, вы опытный игрок и просто надо мной смеетесь.
   — С вами мне не сравниться никогда, — ответил он.
   — Все дело в практике, и только.
   Графиня подняла молоток на уровень глаз, рассчитывая дальний удар.
   — И не думайте, — предостерег Взлетающий Орел. — Площадка слишком неровная.
   Ирина молча ударила по шару.
   — Я отлично знаю эту площадку — вот в чем дело, — говорит она. — Извините, я веду нечестную игру, не сказала вам об одном своем преимуществе — на этой площадке мне знаком каждый бугорок.
   Своим ударом Ирина загнала шар Взлетающего Орла в кусты.
   — Боже мой, — восклицает она, даже не пытаясь скрыть насмешку. — Похоже, вы проиграли, дорогой мой Орел. Шар вам оттуда не выгнать и за сто лет.
   Взлетающий Орел покорно отправляется на поиски шара и забирается в дебри густого кустарника, окаймляющего дальний рубеж сада Черкасовых. Через минуту он слышит позади себя шорох и треск. Повернувшись, обнаруживает высвобождающуюся из платья Ирину.
   — Платье может зацепиться за ветку и порваться, — объясняет графиня. — Лучше уж я сразу сниму его.
   — Вы точно знаете, что делаете, Ирина? — спрашивает Взлетающий Орел.
   — Помогаю вам отыскать ваши шары, — отвечает она. — Похоже, что без меня вы не управитесь.
   Несмотря на недавние сомнения Взлетающего Орла, любовный акт с Ириной доставляет обоим несказанное удовольствие.
   Норберту Пэйджу, как обычно играющему с Алексеем в шашки в сарае, на другом краю сада, почудился короткий крик. Но, выглянув за дверь, он не заметил ничего необычного.
 
   Во время их второй совместной прогулки Эльфрида позволила Взлетающему Орлу взять себя за руку. В следующий раз она, страдалица, вытерпела его поцелуй. На другой день — под одурманивающий аккомпанемент пчелиного жужжания, — она позволила ему — и себе — еще один поцелуй. На этом их прогресс на несколько дней остановился, но Взлетающий Орел был настойчив, и вскоре Эльфрида уже разрешала ему ласкать себя, сначала сквозь одежду, а потом и под ней, трепеща от пробегающих по телу сладостных судорог желания.
   Но когда и после этого она остановила его, Взлетающий Орел вспылил:
   — Какой смысл останавливаться теперь? — воскликнул он. — Ты и так была ко мне очень несправедлива… так почему не получить от всего этого удовольствие, ответь?
   — Ты верно сказал, — печально ответила она, — я очень несправедлива.
   У Эльфриды и в мыслях не было мучить его — она была точно в таком же отчаянии, как и он. Но позволить себе последний шаг, совершить окончательное предательство она не могла. Что-то останавливало ее, что-то гораздо сильнее ее самой. Взлетающий Орел отказывался верить в то, что это могли быть моральные устои.
   — Я люблю его, я люблю его, я люблю его, — твердила она сквозь стиснутые зубы.
   — Нет, не любишь, — отвечал Взлетающий Орел. — Ты привыкла к нему. Тебе спокойно с ним. Но он никогда не нравился тебе. Ты не любишь его.
   — Люблю, — рыдала она. — Я знаю, что люблю.
   На его глазах к ней с поразительной скоростью возвращалось самообладание, и слезы на ее ресницах высыхали.
 
   Качели, Эльфрида на качелях, Ирина следит за ней. Бывают мгновения, думает Взлетающий Орел, когда они становятся похожими на сестер-близнецов. Такие одинаковые, и такие разные.
   Ирина Черкасова, презирающая большинство людей, презирает сейчас Эльфриду. Глупая, вечно хихикающая женщина. Тем временем Эльфрида Грибб обнаруживает себя в сетях гораздо более сильного чувства: ревности.
   Они продолжают улыбаться друг другу сквозь свои вуали.
 
   Сегодня вечером в ее доме большой бал, первый в этом году, но Ирина запрещает себе плакать. Внизу — музыка и элегантные кавалеры; наверху — лежит она, с сухими глазами и в лихорадке. Простудиться теперь, в тот самый день, в тот самый вечер, когда она наконец налилась соком и расцвела, когда закончилось детство, ее детство, детство девочки, которая в ожидании сегодняшнего вечера многие месяцы простаивала обнаженная перед зеркалом с книгой на голове, вобрав живот, развернув плечи и выпятив грудь. В этот год пришел конец подзатыльникам, насмешливым тихим замечаниям ничего не понимающих взрослых, терпеливому удивлению тому, с каким раздражением, с какой злостью она по команде матери в полночь отправлялась в свою комнату. В этом году она будет танцевать до рассвета и после рассвета и гулять у пруда под ивами с каким-нибудь влюбленным кавалером… она начинает думать о толстой, прыщавой Маше — та сейчас внизу, щеки горят румянцем триумфа, — о своей уродливой сестре, которая сегодня станет королевой бала, которая сейчас кружится в танце с утомленным кавалером, озадаченным отсутствием хорошенькой Ирины… и слезы гнева вновь наворачиваются на глаза.
   — Можно войти?
   Это Паташин. Григорий Паташин, ?minence grise в салоне ее матери. Высокий крупный мужчина, несущий на своих широких плечах, таких могучих, что меж ними едва остается место для шеи, вот уже шесть десятков беззаботно прожитых лет. Паташин, с бородавкой на кончике носа и голосом, напоминающим скрежет гравия. Паташин, чья дурная слава не утихает с годами.
   — Входите.
   — Ирина Николаевна, — говорит ей входящий, поправляя дурно пошитые брюки. — Без вас вечер совершенно никакой.
   — Присядьте, Григорий, — говорит она, намеренно опуская «дядя», как называла его всю жизнь, и похлопывая рукой по одеялу рядом с собой. — Присядьте и расскажите мне, что там происходит. Что Маша, хороша ли она?
   — Может ли Маша быть хороша? — отвечает Паташин, улыбаясь в бороду.
   — Старый медведь, — смеется Ирина, — настоящий дамский угодник.
   — А вы, Ирина, — говорит Паташин, мягко приподнимая ее подбородок кончиками пальцев, — слишком умны и уравновешенны, чтобы ожидать в жизни большой удачи. Я смотрю в ваши глаза и вижу там ум. Я смотрю на ваше тело и вижу в нем предчувствие. Вам нужно учиться лицемерию, учиться скрывать ум в глазах и приучать к разумным желаниям свое тело.
   — Чтобы умереть старой девой, — снова со смехом добавляет Ирина. — Я такая, какая есть, и другой быть не могу.
   — Да, это так, — задумчиво отвечает Паташин. Его рука не отпускает ее подбородок; он легко проводит пальцами по ее щеке. Ирина трется о ласкающую руку. Рука холодна.
   — Никто ведь не хватится вас, — шепчет она. — Немного времени у вас есть.
   Паташин усмехается.
   — Не затем я пришел к вам, чтобы соблазнять вас, Ирина Николаевна, — говорит он. — Но если вам угодно мужчину, то извольте, я к вашим услугам. Если же нет… — Паташин пожимает плечами.
   — Заприте дверь, — приказывает она.
   Ей пришлось вытерпеть вид разоблачающегося немолодого мужчины, не самое привлекательное зрелище. Паташин бросает фрак и белье на стул и уверенно улыбаясь остается перед ней в своей могучей наготе, весь заросший седым волосом. Ирина закрывает глаза, отчаянно желая никогда не состариться.
   — Надеюсь, вам не было больно? — спрашивает он ее, когда все кончено.
   — Нет, — совершенно ровным и спокойным голосом отвечает она. — У верховой езды есть свои плюсы и преимущества.
   — Мне нужно идти, — говорит Паташин, и она становится свидетельницей обратного его превращения в салонного льва. Поправив волосы и пригладив бороду, он поворачивается к ней.
   — Быть изнасилованной собственным дядей. Хорошенькое начало!
   Григорий Паташин идет к двери, бросая на ходу:
   — Кто из нас изнасилован, хотел бы я знать?
 
   После случая с Григорием Паташиным Ирина не только стала бояться уходящих лет; случай этот толкнул ее прямиком в руки юного, прекрасного и чудовищно глупого Александра Черкасова. Таким образом в беде, постигшей ее сына, Паташина винить было нельзя. Через некоторое время после знаменательного происшествия во время бала он сделал Ирине предложение, но она отказала ему и избрала его соперника, в чем, конечно, был виноват и Паташин. Давнишние отношения с уродливой сестрой Машей теперь были отчасти перенесены ею на Эльфриду. Несоответствие здесь было только одно: красота Эльфриды.
   И вот еще о Григории Паташине. Он наградил ее страстью ко всему запретному: ведь все запретное напоминало ей о том вечере из ее юности…
   Взлетающий Орел, конечно же, был запретным плодом…
 
   Тогда она была Эльфридой Эдж. Дочуркой мистера Эджа. Милая Эльфрида, такая славная, хорошая девочка. Знаете, ее отец бросился с крыши своего дома. Она видела в окно, как он пролетел мимо, и сказала потом, что подумала, это обвалилась дымовая труба. Всегда такая уравновешенная, она легко перенесла смерть отца. Хорошо обеспечена, это уж конечно, просто купается в деньгах, ей досталась от родственников огромная ферма и всемирно известная коллекция марок. «Моя маленькая однопенсовочка» — так он ее звал, а она всегда была ужас какая бледная, белая как мел; так дурно говорить, но с деньгами можно скоро утешиться, верно? Такая милая девушка, всегда спокойная, маленькая мисс белоснежка, но без причины и прыщик не вскочит, а у нее глазки всегда были на мокром месте, как у десятилетней. Нет, мисс Эдж больше не живет здесь, уехала куда-то в чужие края, в заграницу стало быть, устраиваться там среди иноземцев, и это понятно, она по-прежнему мила и свежа, о ней здесь вы ни от кого слова плохого не услышите, такая душка. А ее мать — вот уж была взаправду веселая вдова. Когда Эльфридочка выросла, только и делала, что помогала пожилым да немощным, ходила за детками молодых распутниц, все только книжки читала, да шила, да готовила, но ведь молодые леди должны когда-то и погулять ?
   Эльфрида Эдж под загородкой,
   Сама с собою баловалась,
   Или с проказником Реджи.
   — Эй, Эльфрида, пойдем гулять в поле.
   — Нет, спасибо, не думаю, что у меня выдастся свободная минутка.
   — Пойдем, я покажу тебе моего петушка.
   — Твой петушок меня совершенно не интересует.
   — Спорим, ты в жизни ни одного петушка не видела.
   — Нет, видела.
   — Нет, не видела.
   — Нет, видела.
   — А вот мать твоя точно насмотрелась. И черные видела, и коричневые, и желтые, небось, и голубые, как у тех арабов, которые потом резались из-за нее.
   — Оставь мою мать в покое.
   — Если уж она такая любительница, то ты тоже должна быть не прочь.
   — Реджи Смит, у тебя самый грязный язык в школе.
   — А у тебя всегда самые чистые переднички.
   … большой развратный мужчина с отростком в фут длиной он актер по крайней мере все время сидит с актерами в богемном кафе говорил, что изъездил все побережье и хорошо разбирается в этом деле с ней в постели и такой настойчивый говорит ей не узнаешь что потеряла пока не попробуешь сама и она отвечает да а почему бы и нет он говорит ну вот и чудесно киска и расстегивает пуговицы на дыре в штанах где его отросток прячется и вгоняет его в нее тоже сначала освободив в ней проход и наутро она просыпается сама не своя и все ее простыни мокры от пота…
 
   Просто потому что мама занималась этим,
   Я не хочу заниматься этим.
   Просто потому что папа занимался этим,
   Я не хочу заниматься этим.
   (Э. Э. 16 лет)
   Когда Игнатиус Грибб прислал письмо, в котором сообщил, что экзамен ею провален, она поняла: это конец. Если она не сможет попасть в этот колледж, то ей уже никогда не попасть ни в какой другой, и значит, на этом все. Ученая Эльфрида, тихоня Эльфрида, все, пришел конец твоему учению. Но вот что еще он написал ей в своем письме: «… если мой отказ огорчит вас, то смею надеяться, что утешу вас, признавшись, сколь милой и очаровательной я вас нахожу, и поскольку назначить вам стипендию я не в силах, то позволю себе предложить место секретаря на моей кафедре. Прошу серьезно об этом подумать».
   Они были парой заблудших в мире не сбывшихся надежд. То, что они поженятся, было ясно с самого начала. Заполучив в женушки красавицу, по которой немедленно принялся сходить с ума весь студенческий городок, он перестал быть объектом вечных насмешек. Получив такого мужа, как он, она вполне могла считать себя умной — причин сомневаться в его мудрости у нее не было. Они отлично знали достоинства и недостатки друг друга и относились друг к другу бережно и уважительно, все насмешки, все злословие мира были им нипочем. Остров Каф стал для них местом счастливого отдохновения; здесь он нашел всеобщее уважение, а она могла спокойно лелеять свою любовь к нему. Игнатиус, имя для святого темного рыцарства, центр ее вселенной и любовь. Здесь любовь, вот в чем дело. Вот в чем.
 
   Пески времени
   текут к новому Истоку.
   Ирина и Эльфрида, обе с незаживающими ранами юности, одна пытаясь сохранить юность, остаться в ней навсегда, другая цепляясь за воспоминания — иногда, крайне редко, позволяли себе безнравственные поступки. Такие похожие и такие разные. Настолько же похожие и разные, как плато аксона и К.
   Он позволил себе прожить так несколько дней, позволил течению событий увлечь его, унесся в потоке бесконтрольных раскрепощенных эмоций, передал себя в их власть и прогнал прочь все мысли о Гримусе, сестре Птицепес и Виргилие. Жил днем настоящим…
   Лови момент, живи настоящим — какое любопытное, какое емкое определение. Немного позже он вспомнит, что говорил ему об этом Виргилий: «В жизни любого человека всегда существует высший пик. Ради этого краткого мига высшего торжества мы в общем-то и живем».
   Для Взлетающего Орла этот миг наступил в тот день, когда он занимался с Ириной Черкасовой любовью в седьмой раз.
   Они впервые делали это в постели. Черкасов снова ушел в Дом Взрастающего Сына, и Ирина решила воспользоваться удобным случаем. Ее спальню освещала единственная свеча. Ирина как обычно была ненасытна, очень требовательна и абсолютно, монархически всевластна; Взлетающий Орел был как раз в подходящем настроении, чтобы исполнять все требования партнерши. Их ночь была яростной, переполненной жадным насилием, они напоминали двухголового зверя; в пылу этой схватки извивающихся тел Взлетающего Орла посетило видение.
   В колышущемся свете свечи он вдруг увидел лицо, лицо Эльфриды, ее эльфийские черты; стоны Ирины стали стонами Эльфриды. На короткий, как вспышка молнии, миг обе женщины словно бы слились в одну, соединенные силой порыва его любовной страсти. Видение ушло, но ощущение осталось; по окончании любовного акта, в омытой желтым светом комнате Взлетающий Орел откинулся на спину и принялся смаковать необычное переживание.
   Все было так: в неприкрытой похоти Ирины он искал утонченность и элегантность — да, и чистоту — Эльфриды, святость, которая придавала ей особое очарование, поднимая ее, может быть, даже выше графини; в то же самое время из оков самоограничения моралистки Эльфриды он всеми силами стремился к чувственной раскрепощенности Ирины. В них были его единство и борьба противоположностей: невинность Эльфриды и греховность Ирины, свобода Ирины и скованность Эльфриды. Их отношение к мужьям резко отличалось, они находились на различных полюсах теплоты. Их связывал только Взлетающий Орел. Как Эльфрида любит его, но не позволяет своей любви поглотить себя, так Ирина похотливо желает его и отдается своей похоти спокойно и легко. И в той, и в другой царит незавершенность; через его посредство достигается завершенность. Их лица, тела, даже души видны ему как на ладони и слиты в одно. Заниматься любовью с Ириной означает освобождаться от отчаяния и тщетности Эльфриды; прикосновение губами к щеке Эльфриды символизирует очищение от похоти Ирины. Эльфрина, Ирида, Эльфрида, Ирина.
   Чудо наконец свершилось, процесс закончился, обоюдное превращение завершилось внутри его. Отдыхая в постели Ирины, он наслаждался чутким равновесием между любовью к невинности и похотливой тягой к плотскому опыту, между самоотверженностью и самопоглощенностью, — он стоял на вершине, с которой возможен был только один путь: вниз. Эльфрина Орел. Их треугольник больше не был тремя точками, он стал одной.
   И через секунду это прошло навсегда, ушло в небытие, потому что в своей эйфории он позволил себе произнести имя.
   — Эльфрина, — сказал он.
   Рядом с ним напряглось тело Ирины Черкасовой.
   — Убирайся! — крикнула она.
   Взлетающий Орел уже вернулся с высот своего мысленного полета и вновь оказался в комнате, освещенной тусклым трепещущим сиянием одинокой свечи. Только что достигнутое совершенство осколками лежало у его ног.
   — Убирайся! — повторила графиня.
   Миг совершенства всегда содержит в себе зародыш собственной гибели.
   Когда далеко за полночь Взлетающий Орел пробирался через комнаты дома Гриббов в свою спальню, в гостиной навстречу ему из кресла поднялась бледная, изнуренная долгим ожиданием Эльфрида. Горящая в гостиной единственная свеча показалась ему эхом свечи в той спальне, которую он только что покинул.
   — Добрый вечер, Взлетающий Орел, — сказала Эльфрида.
   Безмолвно склонив в ответ голову, он опустился на стул напротив нее.
   — Ирина? — спросила она, уже уверенная в ответе.
   — А чего ты ожидала? — ответил он, чувствуя, что этими словами окончательно оскверняет память своего видения.
   — Крепче Игнатиуса, верно, во всем свете никто не спит, — горько сказала она. — Мы могли бы заняться любовью прямо здесь и сейчас.
   — Но ты сама отвергала меня, — ответил он.
   — Возьми меня! — воскликнула она. — Будь все проклято!
   Но все повторилось — в его руках тело Эльфриды, желающей его безмерно, вдруг оцепенело.
   — Прости, — прошептала она, — но, видно, плоть моя слаба.
   — Или слишком сильна, — тихо отозвался Орел.
 
   Граф Александр Черкасов, графиня Ирина Черкасова, Алексей Черкасов и Норберт Пэйдж пьют чай в салоне. Ирина часто обмахивается веером, хотя в комнате совсем не жарко.
   — Ма-ма, — счастливо лепечет Алексей.
   — Мама с тобой, Алексей, — отвечает Ирина, — мама всегда с тобой.
   — Ирина, — говорит ей граф Черкасов, — ты очень сильная женщина.
   — Да, — отвечает она. — Да, я знаю. Я знаю, когда нужно отказать себе. И в чем.
   Скрытый смысл сказанного не доходит до мистера Пэйджа; он считает графа и графиню чудесной, счастливейшей парой.
   — Это великий дар, — чуточку слишком поспешно прибавляет Ирина, чувствуя, что граф хочет перевести разговор на другую тему. — Великий дар. Знать, когда остановиться.
 
   Одно слово, и возможность утеряна навсегда. Он мог вернуть Эльфриде покой и успокоить себя умиротворенностью ее души. Он мог предоставить Ирине общество, в котором она так нуждалась, забыв думать о том, откуда берутся ее прихоти. Эльфрина Орел, они могли парить в поднебесье вечность. Вместо этого они снова превратились в три разобщенных точки, их треугольник распался. Одно слово смогло изменить ход истории.
   Ферма у дороги. Старый дом, но ухоженный и крепкий, длинная постройка с выбеленными стенами. Узнав этот дом, Взлетающий Орел вздрогнул от неожиданности: поднявшись на гору и еще не ступив на улицы К., он вошел в эти ворота и здесь встретился в окне с глазами на гранитном лице; здесь ему снова безжалостно напомнили о том, что он пария. Но теперь многое изменилось, он стал другим; он теперь часть этого места и ничем не отличается от хозяина дома, у него те же права. Ферма часть города, он тоже часть города, он часть фермы, ферма часть его. На сегодняшний день, по крайней мере, это так.
   Он не один, с ним Эльфрида Грибб; сегодня они зашли особенно далеко, но ни он, ни она не заметили пройденного пути, они бредут рядом молча и каждый думает о своем. Увидев ферму, Взлетающий Орел рассказывает историю о каменном лице с глазами василиска.
   — Мне показалось, что в памяти этого человека хранятся сотни тайн, но ни одну из них он ни за что не раскроет, — закончил он свой рассказ. Эльфрида тихо улыбнулась. Ее мысли были далеко.
   — У всех, кого я повстречал потом в К., были такие же глаза, — говорит тогда Взлетающий Орел. — Все хранят тайны, берегут их для себя — или делают вид, что никаких тайн не существует. Здесь слишком о многом молчат. Слишком о многом.
   Эльфрида отвечает, не поднимая на него глаз:
   — Да. Ты прав. Так и есть.
 
   — Рад, что мы взяли вас на борт, Взлетающий Орел, — говорит ему в тот же вечер Игнатиус Грибб. — С вами Эльфрида повеселела. К сожалению, в течение дня я не могу уделять ей достаточно внимания. До вас она целыми днями скучала, бедняжка. Так?
   Эльфрида заставляет свои губы сложиться в улыбку.
   Игнатиус Грибб с наигранной серьезностью наклоняется к Взлетающему Орлу.
   — До тех пор, пока вы не появились, дружище, — говорит он, — моя жена не знала, чем без меня заняться.
   — Но, Игнатиус, я не… — начинает Эльфрида, но Грибб жизнерадостно машет на нее рукой.
   — Это кстати, только кстати, — заключает он, — поскольку я тоже не знал, чем заняться без нее.
   — Счастливый брак — это замечательно, — выдавливает из себя Взлетающий Орел, чувствуя себя чудовищем.
 
   Эльфрида Грибб встает и выходит из комнаты.
   — Мне достаточно было одного взгляда, и я все поняла, — говорит мужу Ирина. — Он оказывает на бедную невинную Эльфриду очень дурное влияние. Тебе нужно было внимательно к нему присмотреться.
   — Внешность обманчива, — пытается защищаться Александр Черкасов.
   — Я уверена, между ними что-то есть, — продолжает Ирина. — Мне кажется, что тебе нужно переговорить с Игнатиусом.
   — О чем же?
   — Ты должен предупредить его, — отвечает она. — Намекнуть, что за его гостем нужен глаз да глаз.
   — Но я не думаю…
   — Если ты не скажешь ему, — обрывает мужа Ирина, — тогда я скажу сама.
   — Хорошо, — встревоженно соглашается Александр Черкасов. — Но в таком случае, я начну с другого, дорогая. Я переговорю с Взлетающим Орлом. Спрошу его напрямик. Предупрежу и потребую взять себя в руки. Ну ты понимаешь…
   — Ты глуп, глуп, глуп! — в гневе кричит Ирина Черкасова.
   Cобытия, однако же, развиваются еще быстрее, опережая ее гнев.
 
   Вот все и кончилось, говорит зеркалу Взлетающий Орел. Может быть мне и другим было больно, может быть, для кого-нибудь это было трагедией, может быть, еще ничего не закончилось и последуют какие-нибудь новые, неведомые черные ужасы, но это была вершина, наивысшая точка, чистейшая, миг света.