Страница:
А тем временем Мосье, не подозревавший, какой неприятный сюрприз ожидает его дома, дружески болтал с любезной его сердцу дамой. Мадмуазель де Керкадью из сострадания к несчастьям и одиночеству принца с готовностью давала ему возможность проводить время в своем обществе.
— Вы непредставляете себе, дитя мое — говорил он грустным, нежным голосом, — какую силу и утешение черпаю я в наших беседах, как они помогают мне в трудную минуту.
Последние три недели (после появления Ланжеака со страшным известием) Мосье высказывал эту мысль довольно часто и на разные лады.
Они прогуливались берегом Липпе. Впервые был выбран тот самый путь, которым в феврале Алина шла с Андре-Луи. Тогда земля лежала, скованная морозом, все вокруг было бело. Сейчас глаз радовала сочная зелень, луга были усыпаны цветами. Обмелевшая узкая река, прохладная и прозрачная, текла в тени ив, потяжелевших от буйной листвы.
Мадмуазель де Керкадью в темно-зеленом костюме с широкими лацканами и в черной шляпке, подчеркивавшей ее пугающую бледность, грациозно ступала рядом с медлительным грузным принцем. Он уступал ей в росте около дюйма.
— Мне эти беседы тоже помогают, — сказала она задумчиво.
Его высочество остановился и повернулся к спутнице, опершись на трость с золотым набалдашником. Они стояли на лугу у реки и были совершенно одни. Отсюда был виден тот самый перелаз, возле которого Алина и Андре-Луи отдыхали во время одной из последних своих прогулок. Высоко над головой заливался невидимый жаворонок.
— Ах, в это трудно поверить, мое дорогое дитя!
Она грустно улыбнулась, поглядев на его внезапно ставшее серьезным багрово-красное лицо.
— Трудно поверить? Но почему? Слушая о ваших заботах, монсеньор, я отвлекаюсь от своих собственных.
— Вы непредставляете себе, какую радость доставляют мне ваши слова. Они дарят мне ощущение, что я не совсем бесполезен в этом мире, где сегодня, кажется, нет места таким, как я, и где я почти никому не нужен.
— Вы преувеличиваете, монсеньор… из всегдашней ко мне любезности.
— Из любезности? Как неверно это слово передает мои чувства к вам, Алина. Я постоянно пытаюсь придумать, чем бы услужить вам. Вот почему ваши слова принесли мне невыразимое удовольствие. Если бы только мне было дано развеять вашу печать, я стал бы самым счастливым человеком на свете.
— Вы заслуживаете этого, монсеньор, ибо вы самый благородный человек, которого я знаю. — Ее нежные глаза смотрели на принца почти с удивлением. Он несколько смутился под этим ясным пристальным взглядом. Румянец на его щеках сделался гуще. — А я не заслуживаю вашей милости.
— Вы заслуживаете гораздо большего, Алина. — Пухлыми белыми пальцами он крепко сжал ее локоть. — Разве есть что-то, чего вы не могли бы потребовать от меня? От моей любви к вам.
Внимательно наблюдая за нею большими глазами, которые только и привлекали внимание на неказистом лице регента, он прочел в ее встревоженном взгляде, что несколько поспешил с признанием. Изысканный плод еще не дозрел, невзирая на весь скрытый пыл его настойчивого ухаживания. Девушка робка, словно газель, а он неуклюжим движением отпугнул ее. Принц понял, что необходимо немедленно вернуть ее доверие. Мягко, но решительно она высвободила локоть, что отнюдь не облегчало графу Прованскому отстпления. Но отступить он должен, причем достойно, по возможности сохранив боевые порядки. Он проникновенно посмотрел ей в глаза и очень ласково улыбнулся.
— Вы, может быть, заподозрили, будто мои слова — пустое упражнение в галантности. Дорогая моя! Я по-настоящему привязан к вам самыми крепкими, самыми прочными узами. Такую же искреннюю привязанность я питал к вашему дяде Этьену, память о котором останется со мной навсегда.
Заявление это, разумеется, придавало совсем иной смысл последнему признанию, и Алина даже чуточку устыдилась возникшего у нее подозрения. Поэтому в ответ на любезность Мосье она вдруг мучительно покраснела и не сразу нашлась с ответом.
— Монсеньор, вы оказываете мне великую честь, слишком великую.
— Это невозможно. Я всего лишь принц по рождению, вы же — королева от природы. Благородство вашей души выше благородства, даваемого человеку любым титулом.
— Монсеньор, вы меня смущаете.
— Не я — ваша скромность. Вы не способны оценить себя по достоинству. Это случается с такими редкими натурами, как вы. И это единственный недостаток, который лишь подчеркивает их многочисленные достоинства.
Алина продолжала оказывать слабое сопротивление неудержному потоку лести.
— О нет, монсеньор, это ваше собственное благородство заставляет вас приписывать его другим. А во мне нет ничего особенного.
— Вы не должны принижать себя. Со мной это бесполезно. У меня слишком много доказательств вашей доброты. Только святая могла бы так сострадать моему одиночеству, так щедро дарить свое время и душевное тепло, чтобы скрасить его.
— О, не надо так говорить, монсеноьор!
— Разве это неправда? Разве я не одинок? Одинок и несчастен, прозябаю в нищите, в убожестве, без семьи, почти без друзей. — Эти слова тут же пробудили сочувствие Алины, нежное сердце которой всегда откликалось на чужую беду. — В такие времена мы и познаем истинную цену дружбе. Я могу перечесть своих друзей по пальцам одной руки. Я живу здесь на скудное подаяние, принц и нищий в одном лице, оставленный всеми, за исключением горстки верных. Чем, кроме любви, могу я отплатить за бескорыстную преданность, при одной мысли о которой на глаза у меня наворачиваются слезы?
Они снова двинулись в путь и медленно побрели по берегу реки. Алину глубоко растрогали горестные жалобы его высочества. Кроме того, ей льстило, что он выбрал ее объектом своего высокого доверия и с такой искренностью поведал ей свои тайные и невеселые мысли. Девушка сознавала, что эти откровения все крепче привязывают их друг к другу. Мосье, который именно к этому и стремился, стал развивать благодатную тему, чтобы еще больше углубить эту близость.
— Положение принца никогда не бывает завидным, даже в самые счастливые времена. Ему угождают, но не ради его самого, а ради милостей, которыми он может осыпать. Ему всегда угрожает опасность ошибочно принять низкопоклонство за любовь. И, если приходит время, когда принцу остается расчитывать только на себя, на личные достоинства, не приукрашенные больше блеском титула, горечь — обычный его удел. Сколько людей из тех, кому я доверял, чью привязанность считал самой искренней, осталось со мной теперь? Где та, которой я верил больше, нежели самому себе, та, что по моему глубокому убеждению, должна была остаться со мной даже тогда, когда все остальные покинут меня? Где она теперь? На поверку ее любовь оказалась недостаточно сильна, чтобы встретить лицом к лицу нищету.
Алина догадалась, что Мосье намекает на госпожу де Бальби, и горечь его слов разжалобила ее еще сильней.
— Но не может ли быть, монсеньор, что друзья, зная о ваших стесненных обстоятельствах, бояться злоупотребить вашей щедростью?
— Как вы милосердны! Все ваши слова выдают несравненную красоту вашей души. Именно такими мыслями я пытался себя утешить, польстить своему тщеславию. Но все свидетельствует о том, что я заблуждался. — Принц тяжко вздохнул и печально улыбнулся. — И все-таки у меня остались еще утешения. Ваша дружба, моя дорогая Алина, величайшее из них. Надеюсь, мне не суждено потерять ее вместе со всем остальным.
Ее глаза затуманились.
— Если вы цените мою бедную дружбу, монсеньор, можете не сомневаться — она навсегда останется с вами.
— Моя дорогая! — Мосье остановился, взял ее руку и бережно поднес к губам.
Таким образом его высочество достойно отступил с позиций, которые он преждевременно попытался захватить. Теперь он снова стоял на прочной почве дружбы, и опыт подсказывал ему, что благоприятная возможность для новой атаки должна подвернуться не в таком уж отдаленном будущем. А тем временем можно воспользоваться сочувствием девушки, чтобы подорвать ее оборону.
НО в шале Мосье поджидал д'Антраг, сообщивший ему о другом препятствии, препятствии, которое принц считал окончательно устраненным.
— Он жив! — Вскричал Мосье в отчаяньи, и этим восклицанием полностью выдал себя проницательному министру.
— И не только жив, но и благополучно продолжает действовать.
— Боже мой! — Регент рухнул на стул и обхватил голову руками. В комнате повисло тяжелое молчание.
— У меня тут его письмо к мадемуазель де Керкадью, — вкрадчиво сообщил ему д'Антраг. Мосье ничего не ответил. Он по-прежнему сидел в прострации, как человек, которого огрели по голове. Д'Антраг молча наблюдал за хозяином и ждал. В уголках его плотно сжатых губ притаилась улыбка. — Ваше высочество желает, чтобы его вручили? — Спросил он после паузы.
Что-то в его тоне заставило регента поднять голову и пристально посмотреть на своего помощника. Круглое лицо принца выглядело изумленным, почти испуганным.
— Чтобы его вручили? — переспросил он хрипло. — Но как же иначе, д'Антраг? Как иначе?
Д'Антраг выдохнул, шумно и протяжно.
— Я тут поразмыслил, монсеньор…
— И что же?
Д'Антраг зажал письмо между указательными пальцами и несколько раз крутанул его в воздухе.
— Вручение этого письма адресату представляется мне утонченной жестокостью, монсеньор. — Тут он сделал паузу, а затем, отвечая на безмолвный вопрос, застывший в выпученных глазах Мосье, продолжал: — Этот безрассудный молодой человек вместе с фанфороном де Бацем продолжают подрывную работу в Париже, самым вероятным итогом которой будет гильотина для них обоих.
— И что дальше? Что у вас на уме?
Д'Антраг приподнял бровь, словно выражая недоумение по поводу медлительности, с которой работали мозги его господина.
— Эта благородная молодая дама уже пережила свою утрату. Она вынесла настоящую муку и сейчас постепенно приходит в себя. Время начало залечивать ее раны. Неужели стоит обрекать ее на новую пытку? Ведь ошибочные сведения этого идиота Ланжеака в любой момент могут обернуться сущей правдой.
Мосье задумался. Казалось, его дыхание стало слегка затрудненным.
— Понимаю, — сказал он. — Да. Но что, если Моро в конце концов все-таки выживет, несмотря на все опасности, с которыми столкнется?
— Это настолько маловероятно, что не стоит задумываться над такой возможностью всерьез. В тот раз его спасло чудо. Такие чудеса не повторяются. А даже если это и произойдет… — он, якобы в задумчивости, оборвал фразу.
— Да, да, — затеребил его регент. — Что тогда? Что тогда? Именно это меня волнует больше всего.
— Даже тогда ничего плохого не произойдет. А некоторая польза, возможно, будет. Всем ясно, что этот мезальянс ничего хорошего мадемуазель де Керкадью не принесет. Она заслуживает лучшей участи, нежели брак с простолюдином, с неизвестно чьим бастардом. Если она, убежденная в смерти парня, выкинет его из головы, и до его возвращения — крайне маловероятного — обратит свою любовь на кого-нибудь более достойного, разве это не благо?
Регент по-прежнему ошеломленно взирал на собственного министра.
— А письмо?
Д'Антраг пожал плечами.
— Нужно ли кому-нибудь знать, что оно прибыло? Оно попало сюда чудом. Курьер, который его вез три недели провалялся без сознания. Он мог с тем же успехом разбиться насмерть.
— Но, Бог мой! Я же знаю о его существовании!
— Станет ли ваше высочество винить себя за молчание, которое может принести столько добра, тогда как слова, вероятно, послужат причиной сильнейших страданий дамы, ничем их не засужившей?
Принц, терзаемый противоречивыми чувствами, снова зарылся лицом в ладони. После очень долгого молчания он заговорил, не поднимая головы.
— Я не отдаю вам никаких приказов, д'Антраг. Я больше ничего не желаю об этом знать. Вы будете действовать целиком по своему усмотрению. Вы меня поняли?
На губах господина д'Антрага появился призрак улыбки. Он отвесил поклон сгорбившемуся, избегающему его взгляда принцу.
— Вполне, монсеньор, — ответствовал он.
— Вы непредставляете себе, дитя мое — говорил он грустным, нежным голосом, — какую силу и утешение черпаю я в наших беседах, как они помогают мне в трудную минуту.
Последние три недели (после появления Ланжеака со страшным известием) Мосье высказывал эту мысль довольно часто и на разные лады.
Они прогуливались берегом Липпе. Впервые был выбран тот самый путь, которым в феврале Алина шла с Андре-Луи. Тогда земля лежала, скованная морозом, все вокруг было бело. Сейчас глаз радовала сочная зелень, луга были усыпаны цветами. Обмелевшая узкая река, прохладная и прозрачная, текла в тени ив, потяжелевших от буйной листвы.
Мадмуазель де Керкадью в темно-зеленом костюме с широкими лацканами и в черной шляпке, подчеркивавшей ее пугающую бледность, грациозно ступала рядом с медлительным грузным принцем. Он уступал ей в росте около дюйма.
— Мне эти беседы тоже помогают, — сказала она задумчиво.
Его высочество остановился и повернулся к спутнице, опершись на трость с золотым набалдашником. Они стояли на лугу у реки и были совершенно одни. Отсюда был виден тот самый перелаз, возле которого Алина и Андре-Луи отдыхали во время одной из последних своих прогулок. Высоко над головой заливался невидимый жаворонок.
— Ах, в это трудно поверить, мое дорогое дитя!
Она грустно улыбнулась, поглядев на его внезапно ставшее серьезным багрово-красное лицо.
— Трудно поверить? Но почему? Слушая о ваших заботах, монсеньор, я отвлекаюсь от своих собственных.
— Вы непредставляете себе, какую радость доставляют мне ваши слова. Они дарят мне ощущение, что я не совсем бесполезен в этом мире, где сегодня, кажется, нет места таким, как я, и где я почти никому не нужен.
— Вы преувеличиваете, монсеньор… из всегдашней ко мне любезности.
— Из любезности? Как неверно это слово передает мои чувства к вам, Алина. Я постоянно пытаюсь придумать, чем бы услужить вам. Вот почему ваши слова принесли мне невыразимое удовольствие. Если бы только мне было дано развеять вашу печать, я стал бы самым счастливым человеком на свете.
— Вы заслуживаете этого, монсеньор, ибо вы самый благородный человек, которого я знаю. — Ее нежные глаза смотрели на принца почти с удивлением. Он несколько смутился под этим ясным пристальным взглядом. Румянец на его щеках сделался гуще. — А я не заслуживаю вашей милости.
— Вы заслуживаете гораздо большего, Алина. — Пухлыми белыми пальцами он крепко сжал ее локоть. — Разве есть что-то, чего вы не могли бы потребовать от меня? От моей любви к вам.
Внимательно наблюдая за нею большими глазами, которые только и привлекали внимание на неказистом лице регента, он прочел в ее встревоженном взгляде, что несколько поспешил с признанием. Изысканный плод еще не дозрел, невзирая на весь скрытый пыл его настойчивого ухаживания. Девушка робка, словно газель, а он неуклюжим движением отпугнул ее. Принц понял, что необходимо немедленно вернуть ее доверие. Мягко, но решительно она высвободила локоть, что отнюдь не облегчало графу Прованскому отстпления. Но отступить он должен, причем достойно, по возможности сохранив боевые порядки. Он проникновенно посмотрел ей в глаза и очень ласково улыбнулся.
— Вы, может быть, заподозрили, будто мои слова — пустое упражнение в галантности. Дорогая моя! Я по-настоящему привязан к вам самыми крепкими, самыми прочными узами. Такую же искреннюю привязанность я питал к вашему дяде Этьену, память о котором останется со мной навсегда.
Заявление это, разумеется, придавало совсем иной смысл последнему признанию, и Алина даже чуточку устыдилась возникшего у нее подозрения. Поэтому в ответ на любезность Мосье она вдруг мучительно покраснела и не сразу нашлась с ответом.
— Монсеньор, вы оказываете мне великую честь, слишком великую.
— Это невозможно. Я всего лишь принц по рождению, вы же — королева от природы. Благородство вашей души выше благородства, даваемого человеку любым титулом.
— Монсеньор, вы меня смущаете.
— Не я — ваша скромность. Вы не способны оценить себя по достоинству. Это случается с такими редкими натурами, как вы. И это единственный недостаток, который лишь подчеркивает их многочисленные достоинства.
Алина продолжала оказывать слабое сопротивление неудержному потоку лести.
— О нет, монсеньор, это ваше собственное благородство заставляет вас приписывать его другим. А во мне нет ничего особенного.
— Вы не должны принижать себя. Со мной это бесполезно. У меня слишком много доказательств вашей доброты. Только святая могла бы так сострадать моему одиночеству, так щедро дарить свое время и душевное тепло, чтобы скрасить его.
— О, не надо так говорить, монсеноьор!
— Разве это неправда? Разве я не одинок? Одинок и несчастен, прозябаю в нищите, в убожестве, без семьи, почти без друзей. — Эти слова тут же пробудили сочувствие Алины, нежное сердце которой всегда откликалось на чужую беду. — В такие времена мы и познаем истинную цену дружбе. Я могу перечесть своих друзей по пальцам одной руки. Я живу здесь на скудное подаяние, принц и нищий в одном лице, оставленный всеми, за исключением горстки верных. Чем, кроме любви, могу я отплатить за бескорыстную преданность, при одной мысли о которой на глаза у меня наворачиваются слезы?
Они снова двинулись в путь и медленно побрели по берегу реки. Алину глубоко растрогали горестные жалобы его высочества. Кроме того, ей льстило, что он выбрал ее объектом своего высокого доверия и с такой искренностью поведал ей свои тайные и невеселые мысли. Девушка сознавала, что эти откровения все крепче привязывают их друг к другу. Мосье, который именно к этому и стремился, стал развивать благодатную тему, чтобы еще больше углубить эту близость.
— Положение принца никогда не бывает завидным, даже в самые счастливые времена. Ему угождают, но не ради его самого, а ради милостей, которыми он может осыпать. Ему всегда угрожает опасность ошибочно принять низкопоклонство за любовь. И, если приходит время, когда принцу остается расчитывать только на себя, на личные достоинства, не приукрашенные больше блеском титула, горечь — обычный его удел. Сколько людей из тех, кому я доверял, чью привязанность считал самой искренней, осталось со мной теперь? Где та, которой я верил больше, нежели самому себе, та, что по моему глубокому убеждению, должна была остаться со мной даже тогда, когда все остальные покинут меня? Где она теперь? На поверку ее любовь оказалась недостаточно сильна, чтобы встретить лицом к лицу нищету.
Алина догадалась, что Мосье намекает на госпожу де Бальби, и горечь его слов разжалобила ее еще сильней.
— Но не может ли быть, монсеньор, что друзья, зная о ваших стесненных обстоятельствах, бояться злоупотребить вашей щедростью?
— Как вы милосердны! Все ваши слова выдают несравненную красоту вашей души. Именно такими мыслями я пытался себя утешить, польстить своему тщеславию. Но все свидетельствует о том, что я заблуждался. — Принц тяжко вздохнул и печально улыбнулся. — И все-таки у меня остались еще утешения. Ваша дружба, моя дорогая Алина, величайшее из них. Надеюсь, мне не суждено потерять ее вместе со всем остальным.
Ее глаза затуманились.
— Если вы цените мою бедную дружбу, монсеньор, можете не сомневаться — она навсегда останется с вами.
— Моя дорогая! — Мосье остановился, взял ее руку и бережно поднес к губам.
Таким образом его высочество достойно отступил с позиций, которые он преждевременно попытался захватить. Теперь он снова стоял на прочной почве дружбы, и опыт подсказывал ему, что благоприятная возможность для новой атаки должна подвернуться не в таком уж отдаленном будущем. А тем временем можно воспользоваться сочувствием девушки, чтобы подорвать ее оборону.
НО в шале Мосье поджидал д'Антраг, сообщивший ему о другом препятствии, препятствии, которое принц считал окончательно устраненным.
— Он жив! — Вскричал Мосье в отчаяньи, и этим восклицанием полностью выдал себя проницательному министру.
— И не только жив, но и благополучно продолжает действовать.
— Боже мой! — Регент рухнул на стул и обхватил голову руками. В комнате повисло тяжелое молчание.
— У меня тут его письмо к мадемуазель де Керкадью, — вкрадчиво сообщил ему д'Антраг. Мосье ничего не ответил. Он по-прежнему сидел в прострации, как человек, которого огрели по голове. Д'Антраг молча наблюдал за хозяином и ждал. В уголках его плотно сжатых губ притаилась улыбка. — Ваше высочество желает, чтобы его вручили? — Спросил он после паузы.
Что-то в его тоне заставило регента поднять голову и пристально посмотреть на своего помощника. Круглое лицо принца выглядело изумленным, почти испуганным.
— Чтобы его вручили? — переспросил он хрипло. — Но как же иначе, д'Антраг? Как иначе?
Д'Антраг выдохнул, шумно и протяжно.
— Я тут поразмыслил, монсеньор…
— И что же?
Д'Антраг зажал письмо между указательными пальцами и несколько раз крутанул его в воздухе.
— Вручение этого письма адресату представляется мне утонченной жестокостью, монсеньор. — Тут он сделал паузу, а затем, отвечая на безмолвный вопрос, застывший в выпученных глазах Мосье, продолжал: — Этот безрассудный молодой человек вместе с фанфороном де Бацем продолжают подрывную работу в Париже, самым вероятным итогом которой будет гильотина для них обоих.
— И что дальше? Что у вас на уме?
Д'Антраг приподнял бровь, словно выражая недоумение по поводу медлительности, с которой работали мозги его господина.
— Эта благородная молодая дама уже пережила свою утрату. Она вынесла настоящую муку и сейчас постепенно приходит в себя. Время начало залечивать ее раны. Неужели стоит обрекать ее на новую пытку? Ведь ошибочные сведения этого идиота Ланжеака в любой момент могут обернуться сущей правдой.
Мосье задумался. Казалось, его дыхание стало слегка затрудненным.
— Понимаю, — сказал он. — Да. Но что, если Моро в конце концов все-таки выживет, несмотря на все опасности, с которыми столкнется?
— Это настолько маловероятно, что не стоит задумываться над такой возможностью всерьез. В тот раз его спасло чудо. Такие чудеса не повторяются. А даже если это и произойдет… — он, якобы в задумчивости, оборвал фразу.
— Да, да, — затеребил его регент. — Что тогда? Что тогда? Именно это меня волнует больше всего.
— Даже тогда ничего плохого не произойдет. А некоторая польза, возможно, будет. Всем ясно, что этот мезальянс ничего хорошего мадемуазель де Керкадью не принесет. Она заслуживает лучшей участи, нежели брак с простолюдином, с неизвестно чьим бастардом. Если она, убежденная в смерти парня, выкинет его из головы, и до его возвращения — крайне маловероятного — обратит свою любовь на кого-нибудь более достойного, разве это не благо?
Регент по-прежнему ошеломленно взирал на собственного министра.
— А письмо?
Д'Антраг пожал плечами.
— Нужно ли кому-нибудь знать, что оно прибыло? Оно попало сюда чудом. Курьер, который его вез три недели провалялся без сознания. Он мог с тем же успехом разбиться насмерть.
— Но, Бог мой! Я же знаю о его существовании!
— Станет ли ваше высочество винить себя за молчание, которое может принести столько добра, тогда как слова, вероятно, послужат причиной сильнейших страданий дамы, ничем их не засужившей?
Принц, терзаемый противоречивыми чувствами, снова зарылся лицом в ладони. После очень долгого молчания он заговорил, не поднимая головы.
— Я не отдаю вам никаких приказов, д'Антраг. Я больше ничего не желаю об этом знать. Вы будете действовать целиком по своему усмотрению. Вы меня поняли?
На губах господина д'Антрага появился призрак улыбки. Он отвесил поклон сгорбившемуся, избегающему его взгляда принцу.
— Вполне, монсеньор, — ответствовал он.
Глава XXV. Запрет
Жизнь в Париже становилась неуютной. Результаты утопических идей правительства начали сказываться на положении населения. По словам Сен-Жюста, «нищета породила революцию, нищета же может ее и погубить». Непосредственная причина бедствия, если цитировать того же глашатая Робеспьера, заключалась в том, что «массы, которые до недавнего времени жили на излишки роскоши и за счет пороков другого класса» остались без средств к существованию.
Если говорить на менее революционном языке, это означает, что огромное множество людей, которые раньше работали на обеспеченное дворянство, теперь, по милостивым законам равенства, остались без работы и столкнулись с настоящей нуждой. И беда состояла не только в том, что несчастным не на что было купить себе еду. Гораздо хуже было другое — сама покупка еды становилась все более трудным делом. Крестьяне все с большей неохотой везли на рынок свою продукцию, чтобы обменять ее на бумажные деньги, которые неудержимо падали в цене.
Обесценивание денег отчасти явилось результатом выпуска чрезмерно большого количества ассигнаций, наводнивших страну. Конвент обвинил в избытке денег фальшивомонетчиков, работающих на агентов иностранных держав, которые пытались всеми средствами столкнуть Нацию в пропасть банкротства. Конечно, это было сильным преувеличением, но доля правды в таких утверждениях имелась. Мы знаем о работе печатного пресса в Шаронне и о безрассудной расточительности, с которой де Бац пускал в обращение превосходные бумажные купюры, изготовленные благодаря несравненному мастерству Бальтазара Русселя. Де Бац преследовал сразу две цели. Во-первых, он черпал из этого неистощимого источника средства на подкуп тех членов Конвента, которых считал созревшими для подобных сделок. Во-вторых, он увеличивал поток фальшивок, что серьезно беспокоило Конвент и подтачивало умирающую экономику республики.
Пытаясь найти выход из тупика, Сен-Жюст выступил с безумным предложением — сделать средством денежного обращения зерно. Таким образом он собирался втянуть в обмен крестьян. Но крестьянские хозяйства по самому характеру своего производства были самодостаточны, поэтому план, не имеющий других практических достоинств, сулил мало надежды на успех и был отвергнут. Мастерские и мануфактуры чахли. Воинская повинность поглотила более семисот пятидесяти тысяч человек, составивших четырнадцать армий. Но несмотря на такой отток людей из сферы производства, найти работу было невозможно. Кожевенные мастерские бездействовали, железа и шерсти не хватало почти так же, как и хлеба. Того немногого, что производилось, едва хватало для внутреннего потребления, на экспорт ничего не оставалось, и положение Франции на международном рынке неуклонно ухудшалось.
В первые дни июля 1793 года по старому стилю или месидора 2 года по революционному календарю экономическая депрессия усугубилась моральной: несмотря на беспрецедентную численность, Французская армия терпела поражение за поражением.
А когда в годовщину падения Бастилии молодая женщина, желавшая отомстить за несчастных жирондистов, убила Марата, Париж обезумел от ярости.
Шарлоту Корде гильотинировали в красной рубахе убийцы, Конвент постановил с почестями похоронить зарезанного патриота в Пантеоне, и никогда еще столица не видела таких пышных похорон, как та факельная процессия, провожавшая останки кумира толпы к могиле.
Франсуа Шабо, усмотревший схожесть между собственным положением и положением Марата, гремел в Конвенте обличительными речами, которые выдавали его страх перед неведомым убийцей.
Но у Конвента было много других причин для беспокойства. Австрийцы заняли Конде, потом наступил термидор, и та же участь постигла некоторые другие области. Клебер капитулировал под Майнцем, Вандея охвачена мятежом, отголоски роялисткой бури гремели на юге.
Утописты, осчастливившие Францию и порывающиеся осчастливить весь мир славными законами Всеобщего Братства, установили причину захлестнувших страну бедствий. Все несчастья приписали проискам аристократов внутри страны и стараниям Питта и Кобурга за рубежом. Если на Питта и Кобурга Конвент мог нападать только словесно, то против внутренних заговорщиков можно было принять более действенные меры. С этой целью был издан закон о подозрительных, который перегрузил работой новый Революционный Трибунал. Гильотина работала ежедневно, и все равно не справлялась со все возрастающим потоком осужденных.Так началось царство террора.
Недавно женившийся Дантон, который способствовал его установлению, удалился в свое поместье в Арси-сюр-О, чтобы посвятить себя сельскому хозяйству и радостям семейной жизни. Робеспьер в еще большей чем прежде степени стал средоточием нарожных надежд и народного поклонения. Верный Сен-Жюст вдохновлял Неподкупного, а группка приспешников следила, чтобы его воля оставалась священной. Уже поговаривали, что Робеспьер метит в диктаторы. Сен-Жюст дерзко заявил, что стране в таких обстоятельствах диктатор необходим. Правда, он не потрудился объяснить, каким образом сие утверждение согласуется с его прежними высказываниями о недопустимости единоличной власти, иными словами — тирании.
Для Франсуа Шабо, еще одного стойкого приверженца Неподкупного Максимиана, наступили хлопотные дни. Закон о Подозрительных дал полную волю его страсти к разоблачениям, и теперь в редкий день с трибуны Конвента не звучали его капуцинады. «Я готов пройти сквозь грязь и кровь, лишь бы услужить народу, — заявлял он. — Я готов вырвать из груди сердце и отдать на съедение нерешительным, дабы они усвоили чистый патриотизм, который его воспламеняет».
С каждым днем все увеличивались очереди у булочных; с каждым днем население, подогреваемое голодом, становилось все более кровожадным; каждый день телеги в сопровождении Национальной Гвардии под барабанную дробь катились по улице Сен-Оноре к площади Революции. И тем не менее, каждый вечер в Опера своевременно поднимался занавес, а в «Пятидесяти» и других игорных домах на Пале Эгалите — бывшей Пале Руаяль — собиралось незменно большое число посетителей. Словом, на быстро истончающей корке вулкана жизнь в основном продолжала идти своим чередом.
Де Бац наблюдал, занимался организационной деятельностью и выжидал. Он утверждал, что его работа — в Париже, В Париже он и останется, что бы ни произошло. Маркиз де Ла Гиш, самый отважный и предприимчивый среди помощников барона, уговаривал его уехать и присоединиться к восстанию на юге. Маркиз, будучи сам солдатом, напоминал де Бацу. что на юге очень пригодится военный опыт барона. Но де Бац не собирался двигаться с места, так верил он в замысел Андре-Луи. В конце концов Ла Гиш его покинул, Барон не противился его отъезду, но глубоко сожалел о нем, ибо не знал человека более преданного делу монархии, чем бесстрашный и прямодушный маркиз, который помогал ему еще при попытке спасти короля.
Однако барон справился со своим сожалением и остался на посту, который выбрал себе сам. События здесь развивались в полном соответствии с ожиданиями заговорщиков. При таких темпах революция не могла протянуть долго. Несчастный народ должен вскоре осознать, что его страдания — результат неумелости правителей и хаоса, порожденного идеализмом этих правителей. Но можно не дожидаться, пока простая истина дойдет до сознания людей, а немного ускорить естественный ход событий. Если откроется, что избранники народа продажны и бессовестны, что голод и лишения — следствие не только неумелости правительства, но и взяточничества, и казнокрадства, поднимется буря, которая сметет навсегда этих речистых ораторов. Таков был замысел Андре-Луи. И правильность его выводов подтверждалась развитием событий.
Между тем заключеник королевы с домочадцами продолжалось. Прошло более месяца после попытки спасти ее, а о переговорах в Вене по поводу обмена узниками ничего не было слышно. Де Бац начал тревожиться. У него зародилось небезосновательное подозрение, что переговоры зашли в тупик. В таком случае спасение королевы зависело только от того, насколько быстро уничтожит себя революция. И барон то и дело подгонял своего товарища с реализацией хитроумного плана.
А Андре-Луи подгонять не требовалось. Задача поглотила его целиком. Он подходил к ней с вдумчивостью шаматиста, привыкшего рассчитывать игру на несколько ходов вперед.
Непосредственной целью Андре-Луи был Франсуа Шабо, но путь к нему лежал через братьев Фрей. Андре-Луи считал их пешками, которые нужно взять или оставить в зависимости от развития партии. И братья Фрей облегчили ему задачу выбора. Его искусно замаскированные угрозы подействовали на братьев, совесть которых была далеко не чиста. Юний по размышлении решил, что безопаснее будет одобрить сотрудничество, которое предложили Шабо. Принятию такого решения способствовал Проли, намекнувший, что компаньон Моро — де Бац
— пользуется обширным и таинственным влиянием, не считаться с которым было бы неразумно.
В итоге братья Фрей открыли перед бароном и его другом двери своего дома. Поначалу у них не было никаких причин сожалеть о своем решении. Напротив, барон, располагавший значительными суммами, выказал полную готовность сотрудничать с Фреями в любых финансовых операциях, для которых им потребуется привлечь средства со стороны. И скоро братья поздравляли себя с приобретением союзников, которые столь бесцеремонно им себя навязали. Барон доказал свою проницательность в финансовых вопросах, чем завоевал уважение и даже дружбу Фреев. В итоге они заключили несколько сделок, которые принесли немалую выгоду обеим сторонам.
Андре-Луи, помогающий барону, теперь тоже был на короткой ноге с еврейскими банкирами. Он стал частым гостем в их солидном доме, равно как и за их хлебосольным столом, который впервые показал полуголодному Шабо преимущества дружбы с этими ревностными сторонниками свободы, равенства и братства. Тихая миловидная малышка Леопольдина никогда не упускала случая пригласить Андре к обеду и не делала тайны из того факта, что находит его общество приятным. Ее кроткие карие глаза неизменно блестели, когда девушка смотрела в его сторону, губы с готовностью улыбались каждой его остроумной реплике. И очень скоро Андре-Луи почувствовал себя у Фреев как дома. Они принимали его, словно члена семьи.
Однажды вечером де Бац, Андре-Луи и Шабо обедали у Фреев, и Юний поделился с ними замыслом, который, по его уверениям, мог принести миллионы.
Они с братом снаряжали в Марселе корсарскую флотилию для боевых действий в Средиземноморье. Предполагалось, что корсары будут совершать налеты не только на на корабли вражеских государств, но и на те порты испанского и итальянского побережья, которые легко захватить врасплох.
Юний расписал это предприятие самыми радужными красками, напирая на огромное национальное значение такой акции, на пользу, которая она принесет Республике, поскольку направлена против ее врагов. Андре-Луи притворился глубоко заинтересованным. Он дал проекту — и финансовой, и патриотической его стороне — столь высокую оценку, что де Бац немедленно попросил братьев взять его в долю и предложил сто тысяч ливров.
Юний одобрительно улыбнулся.
— Вы умеете мгновенно распознавать благоприятную возможность, мой друг.
Шабо смотрел на них округлившимися глазами.
— Вы располагаете преимуществами, которые дает богатство, — сказал он с завистливым вздохомм.
— Если вам угодно наслаждаться тем же преимуществом, вот вам благоприятный случай, гражданин представитель.
— Мне? — Шабо кисло улыбнулся. — У меня нет необходимых средств, чтобы внести свою долю. Я служу человечеству. Такие труды не приносят материальной награды.
— Представляете, какие сокровища вы бы собрали себе на небе, если бы Республика его не упразднилаnote 13, — съехидничал Андре-Луи.
— Друг мой, вы легкомысленны, — упрекнул его представитель. — Вы насмехаетесь над священными понятиями. Это недостойно.
— Вы все еще считаете небо священным понятием?
— Я считаю таковым Республику! — загремел Шабо. — Вы позволяете себе отпускать остроты в ее адрес. Это святотатство.
Де Бац поспешил вмешаться в их перепалку и предложил представителю свой кошелек с тем, чтобы тот смог принять участие в предприятии. Однако Шабо не поддался искушению. Если дело пойдет неудачно — а такое может случиться, ибо морские набеги сопряжены с риском — у него не окажется средств, чтобы расплатиться с долгом. А это опасное положение для народного представителя. Барон не стал настаивать. Он вернулся к теме собственного вложения и обговорил с братьями Фрей все подробности сделки.
Если говорить на менее революционном языке, это означает, что огромное множество людей, которые раньше работали на обеспеченное дворянство, теперь, по милостивым законам равенства, остались без работы и столкнулись с настоящей нуждой. И беда состояла не только в том, что несчастным не на что было купить себе еду. Гораздо хуже было другое — сама покупка еды становилась все более трудным делом. Крестьяне все с большей неохотой везли на рынок свою продукцию, чтобы обменять ее на бумажные деньги, которые неудержимо падали в цене.
Обесценивание денег отчасти явилось результатом выпуска чрезмерно большого количества ассигнаций, наводнивших страну. Конвент обвинил в избытке денег фальшивомонетчиков, работающих на агентов иностранных держав, которые пытались всеми средствами столкнуть Нацию в пропасть банкротства. Конечно, это было сильным преувеличением, но доля правды в таких утверждениях имелась. Мы знаем о работе печатного пресса в Шаронне и о безрассудной расточительности, с которой де Бац пускал в обращение превосходные бумажные купюры, изготовленные благодаря несравненному мастерству Бальтазара Русселя. Де Бац преследовал сразу две цели. Во-первых, он черпал из этого неистощимого источника средства на подкуп тех членов Конвента, которых считал созревшими для подобных сделок. Во-вторых, он увеличивал поток фальшивок, что серьезно беспокоило Конвент и подтачивало умирающую экономику республики.
Пытаясь найти выход из тупика, Сен-Жюст выступил с безумным предложением — сделать средством денежного обращения зерно. Таким образом он собирался втянуть в обмен крестьян. Но крестьянские хозяйства по самому характеру своего производства были самодостаточны, поэтому план, не имеющий других практических достоинств, сулил мало надежды на успех и был отвергнут. Мастерские и мануфактуры чахли. Воинская повинность поглотила более семисот пятидесяти тысяч человек, составивших четырнадцать армий. Но несмотря на такой отток людей из сферы производства, найти работу было невозможно. Кожевенные мастерские бездействовали, железа и шерсти не хватало почти так же, как и хлеба. Того немногого, что производилось, едва хватало для внутреннего потребления, на экспорт ничего не оставалось, и положение Франции на международном рынке неуклонно ухудшалось.
В первые дни июля 1793 года по старому стилю или месидора 2 года по революционному календарю экономическая депрессия усугубилась моральной: несмотря на беспрецедентную численность, Французская армия терпела поражение за поражением.
А когда в годовщину падения Бастилии молодая женщина, желавшая отомстить за несчастных жирондистов, убила Марата, Париж обезумел от ярости.
Шарлоту Корде гильотинировали в красной рубахе убийцы, Конвент постановил с почестями похоронить зарезанного патриота в Пантеоне, и никогда еще столица не видела таких пышных похорон, как та факельная процессия, провожавшая останки кумира толпы к могиле.
Франсуа Шабо, усмотревший схожесть между собственным положением и положением Марата, гремел в Конвенте обличительными речами, которые выдавали его страх перед неведомым убийцей.
Но у Конвента было много других причин для беспокойства. Австрийцы заняли Конде, потом наступил термидор, и та же участь постигла некоторые другие области. Клебер капитулировал под Майнцем, Вандея охвачена мятежом, отголоски роялисткой бури гремели на юге.
Утописты, осчастливившие Францию и порывающиеся осчастливить весь мир славными законами Всеобщего Братства, установили причину захлестнувших страну бедствий. Все несчастья приписали проискам аристократов внутри страны и стараниям Питта и Кобурга за рубежом. Если на Питта и Кобурга Конвент мог нападать только словесно, то против внутренних заговорщиков можно было принять более действенные меры. С этой целью был издан закон о подозрительных, который перегрузил работой новый Революционный Трибунал. Гильотина работала ежедневно, и все равно не справлялась со все возрастающим потоком осужденных.Так началось царство террора.
Недавно женившийся Дантон, который способствовал его установлению, удалился в свое поместье в Арси-сюр-О, чтобы посвятить себя сельскому хозяйству и радостям семейной жизни. Робеспьер в еще большей чем прежде степени стал средоточием нарожных надежд и народного поклонения. Верный Сен-Жюст вдохновлял Неподкупного, а группка приспешников следила, чтобы его воля оставалась священной. Уже поговаривали, что Робеспьер метит в диктаторы. Сен-Жюст дерзко заявил, что стране в таких обстоятельствах диктатор необходим. Правда, он не потрудился объяснить, каким образом сие утверждение согласуется с его прежними высказываниями о недопустимости единоличной власти, иными словами — тирании.
Для Франсуа Шабо, еще одного стойкого приверженца Неподкупного Максимиана, наступили хлопотные дни. Закон о Подозрительных дал полную волю его страсти к разоблачениям, и теперь в редкий день с трибуны Конвента не звучали его капуцинады. «Я готов пройти сквозь грязь и кровь, лишь бы услужить народу, — заявлял он. — Я готов вырвать из груди сердце и отдать на съедение нерешительным, дабы они усвоили чистый патриотизм, который его воспламеняет».
С каждым днем все увеличивались очереди у булочных; с каждым днем население, подогреваемое голодом, становилось все более кровожадным; каждый день телеги в сопровождении Национальной Гвардии под барабанную дробь катились по улице Сен-Оноре к площади Революции. И тем не менее, каждый вечер в Опера своевременно поднимался занавес, а в «Пятидесяти» и других игорных домах на Пале Эгалите — бывшей Пале Руаяль — собиралось незменно большое число посетителей. Словом, на быстро истончающей корке вулкана жизнь в основном продолжала идти своим чередом.
Де Бац наблюдал, занимался организационной деятельностью и выжидал. Он утверждал, что его работа — в Париже, В Париже он и останется, что бы ни произошло. Маркиз де Ла Гиш, самый отважный и предприимчивый среди помощников барона, уговаривал его уехать и присоединиться к восстанию на юге. Маркиз, будучи сам солдатом, напоминал де Бацу. что на юге очень пригодится военный опыт барона. Но де Бац не собирался двигаться с места, так верил он в замысел Андре-Луи. В конце концов Ла Гиш его покинул, Барон не противился его отъезду, но глубоко сожалел о нем, ибо не знал человека более преданного делу монархии, чем бесстрашный и прямодушный маркиз, который помогал ему еще при попытке спасти короля.
Однако барон справился со своим сожалением и остался на посту, который выбрал себе сам. События здесь развивались в полном соответствии с ожиданиями заговорщиков. При таких темпах революция не могла протянуть долго. Несчастный народ должен вскоре осознать, что его страдания — результат неумелости правителей и хаоса, порожденного идеализмом этих правителей. Но можно не дожидаться, пока простая истина дойдет до сознания людей, а немного ускорить естественный ход событий. Если откроется, что избранники народа продажны и бессовестны, что голод и лишения — следствие не только неумелости правительства, но и взяточничества, и казнокрадства, поднимется буря, которая сметет навсегда этих речистых ораторов. Таков был замысел Андре-Луи. И правильность его выводов подтверждалась развитием событий.
Между тем заключеник королевы с домочадцами продолжалось. Прошло более месяца после попытки спасти ее, а о переговорах в Вене по поводу обмена узниками ничего не было слышно. Де Бац начал тревожиться. У него зародилось небезосновательное подозрение, что переговоры зашли в тупик. В таком случае спасение королевы зависело только от того, насколько быстро уничтожит себя революция. И барон то и дело подгонял своего товарища с реализацией хитроумного плана.
А Андре-Луи подгонять не требовалось. Задача поглотила его целиком. Он подходил к ней с вдумчивостью шаматиста, привыкшего рассчитывать игру на несколько ходов вперед.
Непосредственной целью Андре-Луи был Франсуа Шабо, но путь к нему лежал через братьев Фрей. Андре-Луи считал их пешками, которые нужно взять или оставить в зависимости от развития партии. И братья Фрей облегчили ему задачу выбора. Его искусно замаскированные угрозы подействовали на братьев, совесть которых была далеко не чиста. Юний по размышлении решил, что безопаснее будет одобрить сотрудничество, которое предложили Шабо. Принятию такого решения способствовал Проли, намекнувший, что компаньон Моро — де Бац
— пользуется обширным и таинственным влиянием, не считаться с которым было бы неразумно.
В итоге братья Фрей открыли перед бароном и его другом двери своего дома. Поначалу у них не было никаких причин сожалеть о своем решении. Напротив, барон, располагавший значительными суммами, выказал полную готовность сотрудничать с Фреями в любых финансовых операциях, для которых им потребуется привлечь средства со стороны. И скоро братья поздравляли себя с приобретением союзников, которые столь бесцеремонно им себя навязали. Барон доказал свою проницательность в финансовых вопросах, чем завоевал уважение и даже дружбу Фреев. В итоге они заключили несколько сделок, которые принесли немалую выгоду обеим сторонам.
Андре-Луи, помогающий барону, теперь тоже был на короткой ноге с еврейскими банкирами. Он стал частым гостем в их солидном доме, равно как и за их хлебосольным столом, который впервые показал полуголодному Шабо преимущества дружбы с этими ревностными сторонниками свободы, равенства и братства. Тихая миловидная малышка Леопольдина никогда не упускала случая пригласить Андре к обеду и не делала тайны из того факта, что находит его общество приятным. Ее кроткие карие глаза неизменно блестели, когда девушка смотрела в его сторону, губы с готовностью улыбались каждой его остроумной реплике. И очень скоро Андре-Луи почувствовал себя у Фреев как дома. Они принимали его, словно члена семьи.
Однажды вечером де Бац, Андре-Луи и Шабо обедали у Фреев, и Юний поделился с ними замыслом, который, по его уверениям, мог принести миллионы.
Они с братом снаряжали в Марселе корсарскую флотилию для боевых действий в Средиземноморье. Предполагалось, что корсары будут совершать налеты не только на на корабли вражеских государств, но и на те порты испанского и итальянского побережья, которые легко захватить врасплох.
Юний расписал это предприятие самыми радужными красками, напирая на огромное национальное значение такой акции, на пользу, которая она принесет Республике, поскольку направлена против ее врагов. Андре-Луи притворился глубоко заинтересованным. Он дал проекту — и финансовой, и патриотической его стороне — столь высокую оценку, что де Бац немедленно попросил братьев взять его в долю и предложил сто тысяч ливров.
Юний одобрительно улыбнулся.
— Вы умеете мгновенно распознавать благоприятную возможность, мой друг.
Шабо смотрел на них округлившимися глазами.
— Вы располагаете преимуществами, которые дает богатство, — сказал он с завистливым вздохомм.
— Если вам угодно наслаждаться тем же преимуществом, вот вам благоприятный случай, гражданин представитель.
— Мне? — Шабо кисло улыбнулся. — У меня нет необходимых средств, чтобы внести свою долю. Я служу человечеству. Такие труды не приносят материальной награды.
— Представляете, какие сокровища вы бы собрали себе на небе, если бы Республика его не упразднилаnote 13, — съехидничал Андре-Луи.
— Друг мой, вы легкомысленны, — упрекнул его представитель. — Вы насмехаетесь над священными понятиями. Это недостойно.
— Вы все еще считаете небо священным понятием?
— Я считаю таковым Республику! — загремел Шабо. — Вы позволяете себе отпускать остроты в ее адрес. Это святотатство.
Де Бац поспешил вмешаться в их перепалку и предложил представителю свой кошелек с тем, чтобы тот смог принять участие в предприятии. Однако Шабо не поддался искушению. Если дело пойдет неудачно — а такое может случиться, ибо морские набеги сопряжены с риском — у него не окажется средств, чтобы расплатиться с долгом. А это опасное положение для народного представителя. Барон не стал настаивать. Он вернулся к теме собственного вложения и обговорил с братьями Фрей все подробности сделки.