Страница:
Делонэ сообщил Моро о возникшем затруднении. Тот немедленно принял решение: нужно добиться, чтобы Шабо увяз по шею, не оставить ему ни малейшей лазейки, а для этого он должен быть замешан в спекуляции. Но вслух Андре-Луи сказал совсем другое.
— Шабо должно быть выгодно сохранение компании, иначе он не станет ради нее стараться. Трусость толкнет его путь наименьшего сопротивления и он удовольствуется своей сотней тысяч. А раз он не хочет покупать акции сам, придется нам сделать это за него. — Моро вручил Делонэ небольшую пачку ассигнаций. — Передайте Бенуа, пусть купит еще на двадцать тысяч и передаст акции Шабо. Упомяните при нем, что в тот день, когда доверие к Индской компании будет восстановлено, эти акции взлетят до полумиллиона. Перед таким соблазном устоит лишь тот, кто лишен человеческих слабостей. А у Шабо, видит Бог, их столько, что и человеком-то его назвать трудно.
Шабо конечно же не устоял. Пятьсот тысяч вот-вот свалятся чуть ли не с неба — почему же не взять. Да ради них он был готов даже выступить в роли искусителя Фабра.
Миновало десять дней, а комиссия еще не провела ни одного заседания. Пора было форсировать собития. Шабо словно ненароком повстречал Фабра и спросил, когда ему будет угодно заняться порученным делом. Фабру было безразлично.
— Назначьте удобный день сами.
— Я опрошу всех и дам вам знать, — пообещал Шабо.
Советовался он с Делонэ, Жюльеном и Базиром. Из них официально в комиссии был занят лишь Делонэ, но неофициальный интерес был общим.
— Действуйте, как сочтете нужным, — сказал Жюльен, — и чем скорее, тем лучше. Мы уже истратили все деньги.
Между тем Бенуа, которому Делонэ по-дружески сообщил о подоплеке всей операции, скупал акции и для себя, причем с таким размахом, что интерес банкира многократно усилил его осторожность и проницательность. Поэтому очень скоро он пришел к выводу, что де Бац и Моро — как знал Бенуа, вдохновители махинации — пренебрегают возможностью легкого обогащения и сами как будто воздерживаются от покупки. Банкир осторожно навел справки и выяснил: действительно, ни тот, ни другой не приобрели ни единой акции. Что же, черт побери, это означает?
При первой же возможности банкир вцепился с этим вопросом в де Баца. Барон, застигнутый врасплох, недостаточно хорошо взвесил ответ.
— Это спекуляция, а я не спекулирую. Я торгую более надежным товаром.
— Но тогда какого дьявола вы трудились, разрабатывая эту операцию?
Де Бац ответил еще более неосторожно.
— Не я. Это проект Моро.
— Ах вот как! В таком случае почему не покупает Моро?
Барон изобразил неведение.
— Разве? Хм. Любопытно. — И сменил тему.
Бенуа мысленно согласился с ним: это и впрямь любопытно, чертовски любопытно. Настолько любопытно, что необходимо во что бы то ни стало найти этому объяснение. Поскольку он не мог получить его в другом месте, наутро он отправился к Моро. Страх перед крупными денежными потерями пришпоривает некоторых людей не хуже страха за собственную шкуру, и Бенуа, вся жизнь которого прошла в служении Мамоне, был из их числа. Так что к Андре-Луи явился совсем как будто незнакомый ему Бенуа — воинственный и опасный.
Молодой человек был дома один. Банкир сразу же перешел к делу. Андре-Луи, принявший его в салоне барона, выслушал Бенуа, никак не проявив вызванного его словами изумления. Его худое умное лицо оставалось спокойным и неподвижным, словно маска. Прежде чем ответить, он коротко рассмеялся, но его неопределенный смех ничего не сказал банкиру.
— Хотя я и не понимаю, почему обязан перед вами отчитываться, я все же удовлетворю ваше любопытство. Мне не нравится состав комиссии, назначенной по этому делу. Если Фабр д'Аглантин будет и впредь придерживаться того же мнения, которое он изложил Конвенту, Индская компания будет ликвидирована.
— Тогда зачем, — осведомился побагровевший банкир, сверля прищуренными глазками непроницаемое лицо собеседника, — зачем вам нужно было, чтобы Фабр изменил свое мнение, и вы передали ему сто тысяч франков? Зачем вы пожертвовали такой крупной суммой, если не собираетесь наживаться на акциях?
— С каких это пор, Бенуа, я должен объяснять вам свои действия? Какое у вас право меня допрашивать?
— Право? Боже милосердный! Я вложил в вашу аферу двести пятьдесят тысяч франков…
— В мою аферу?
— Да, в вашу. Не тратьте время на отпирательства. Я знаю, что говорю.
— Что-то вы чересчур много знаете, Бенуа.
— И угрожаю вашей безопасности?
— Нет, Бенуа, своей. — И хотя слова эти прозвучали вполне миролюбиво, холодный стальной взгляд молодого человека отозвался в душе банкира внезапным дурным предчувствием.
Андре-Луи наблюдал за Бенуа с холодным блеском в глазах. Когда он наконец заговорил, его слова падали медленно и размеренно, словно капли ледяной воды. Заданный им вопрос предвосхитил угрозу, уже готовую было сорваться с дрожащих губ банкира.
— Никак, вы намерены поведать Революционному трибуналу о том, что возня вокруг Индской компании — мое изобретение. Я верно вас понял?
— Допустим, намерен. И что же?
Блестящий глаза Моро ни на миг не отрывались от лица Бенуа, и тот поневоле тоже неотрывно смотрел в них. Казалось, молодой человек удерживает его взгляд какой-то магической силой.
— А доказательства? А свидетели? Шайка корыстолюбцев, торговцев собственными мандатами, злоупотребляющих своим положением с целью разбогатеть на шантаже и мошеннических спекуляциях. Да, Бенуа, мошеннических в самом точном смысле слова. Неужели свидетельство этих жуликов, этих воров способно повредить человеку, руки которого чисты настолько, что к ним не прилипла ни единая акция злополучной компании? Пораскиньте-ка мозгами: их показания, если они их дадут, утопят скорее тех, кто нажился на обмане, вложив в акции четверть миллиона. — И Андре-Луи снова засмеялся коротким неопределенным смехом. — Вот вам ответ, которого вы добивались. Теперь вы точно знаете, почему я пренебрег благоприятной, как вы выразились, возможностью сколотить состояние.
Лицо банкира посерело, челюсть отвисла и учащенное дыхание с хрипом вырывалось из груди. Его так и трясло. Он действительно получил ответ.
— Боже! — простонал Бенуа. — Что за игру вы затеяли?
Андре-Луи подошел и положил руку ему на плечо.
— Бенуа, — сказал он негромко, — вы пользуетесь репутацией надежного человека. Но даже те, кому вы служите, не спасут вас, если эта афера станет достоянием гласности. Разве что кто-то из них пользуется влиянием подобным влиянию Робеспьера. Запомните это, Бенуа. — Моро чуточку помолчал. — Но я, как и вы, человек надежный. Черпайте утешение в этой мысли. Положитесь на меня, как я полагаюсь на вас, доверьтесь мне, и ваша голова останется на плечах, сколько бы голов вокруг ни попадало. Однако если вы хоть одной душе проболтаетесь о том, что знаете, будьте уверены: не позднее, чем через сорок восемь часов вашим туалетом займется дружище Шарло. А теперь, когда мы обо всем договорились, побеседуем о чем-нибудь другом.
Бенуа ушел. Кое-что он понял, но многое по-прежнему оставалось ему неясным. Что-то во всем этом крылось темное, опасное, зловещее. Самое знание того немногого, что уже было известно банкиру, таило в себе угрозу. И все-таки он решил добраться до сути. Но сначала следовало избавиться от доказательств причастности к мошенничеству. Нужно без промедления, пусть даже себе в убыток избавиться от акций. Бог с ней, со сказочной прибылью. А уж когда на руках у него не останется ничего, что могло бы подвести его под гильотину, вот тогда-то Бенуа посмеется над угрозами, из-за которых сейчас он вынужден молчать.
Но вот беда — акции уже нельзя было продать ни за какую цену. Все ожидавшие скорого их стремительного взлета, скупив сколько могли, вычерпали доступные источники денег до дна.
— Шабо должно быть выгодно сохранение компании, иначе он не станет ради нее стараться. Трусость толкнет его путь наименьшего сопротивления и он удовольствуется своей сотней тысяч. А раз он не хочет покупать акции сам, придется нам сделать это за него. — Моро вручил Делонэ небольшую пачку ассигнаций. — Передайте Бенуа, пусть купит еще на двадцать тысяч и передаст акции Шабо. Упомяните при нем, что в тот день, когда доверие к Индской компании будет восстановлено, эти акции взлетят до полумиллиона. Перед таким соблазном устоит лишь тот, кто лишен человеческих слабостей. А у Шабо, видит Бог, их столько, что и человеком-то его назвать трудно.
Шабо конечно же не устоял. Пятьсот тысяч вот-вот свалятся чуть ли не с неба — почему же не взять. Да ради них он был готов даже выступить в роли искусителя Фабра.
Миновало десять дней, а комиссия еще не провела ни одного заседания. Пора было форсировать собития. Шабо словно ненароком повстречал Фабра и спросил, когда ему будет угодно заняться порученным делом. Фабру было безразлично.
— Назначьте удобный день сами.
— Я опрошу всех и дам вам знать, — пообещал Шабо.
Советовался он с Делонэ, Жюльеном и Базиром. Из них официально в комиссии был занят лишь Делонэ, но неофициальный интерес был общим.
— Действуйте, как сочтете нужным, — сказал Жюльен, — и чем скорее, тем лучше. Мы уже истратили все деньги.
Между тем Бенуа, которому Делонэ по-дружески сообщил о подоплеке всей операции, скупал акции и для себя, причем с таким размахом, что интерес банкира многократно усилил его осторожность и проницательность. Поэтому очень скоро он пришел к выводу, что де Бац и Моро — как знал Бенуа, вдохновители махинации — пренебрегают возможностью легкого обогащения и сами как будто воздерживаются от покупки. Банкир осторожно навел справки и выяснил: действительно, ни тот, ни другой не приобрели ни единой акции. Что же, черт побери, это означает?
При первой же возможности банкир вцепился с этим вопросом в де Баца. Барон, застигнутый врасплох, недостаточно хорошо взвесил ответ.
— Это спекуляция, а я не спекулирую. Я торгую более надежным товаром.
— Но тогда какого дьявола вы трудились, разрабатывая эту операцию?
Де Бац ответил еще более неосторожно.
— Не я. Это проект Моро.
— Ах вот как! В таком случае почему не покупает Моро?
Барон изобразил неведение.
— Разве? Хм. Любопытно. — И сменил тему.
Бенуа мысленно согласился с ним: это и впрямь любопытно, чертовски любопытно. Настолько любопытно, что необходимо во что бы то ни стало найти этому объяснение. Поскольку он не мог получить его в другом месте, наутро он отправился к Моро. Страх перед крупными денежными потерями пришпоривает некоторых людей не хуже страха за собственную шкуру, и Бенуа, вся жизнь которого прошла в служении Мамоне, был из их числа. Так что к Андре-Луи явился совсем как будто незнакомый ему Бенуа — воинственный и опасный.
Молодой человек был дома один. Банкир сразу же перешел к делу. Андре-Луи, принявший его в салоне барона, выслушал Бенуа, никак не проявив вызванного его словами изумления. Его худое умное лицо оставалось спокойным и неподвижным, словно маска. Прежде чем ответить, он коротко рассмеялся, но его неопределенный смех ничего не сказал банкиру.
— Хотя я и не понимаю, почему обязан перед вами отчитываться, я все же удовлетворю ваше любопытство. Мне не нравится состав комиссии, назначенной по этому делу. Если Фабр д'Аглантин будет и впредь придерживаться того же мнения, которое он изложил Конвенту, Индская компания будет ликвидирована.
— Тогда зачем, — осведомился побагровевший банкир, сверля прищуренными глазками непроницаемое лицо собеседника, — зачем вам нужно было, чтобы Фабр изменил свое мнение, и вы передали ему сто тысяч франков? Зачем вы пожертвовали такой крупной суммой, если не собираетесь наживаться на акциях?
— С каких это пор, Бенуа, я должен объяснять вам свои действия? Какое у вас право меня допрашивать?
— Право? Боже милосердный! Я вложил в вашу аферу двести пятьдесят тысяч франков…
— В мою аферу?
— Да, в вашу. Не тратьте время на отпирательства. Я знаю, что говорю.
— Что-то вы чересчур много знаете, Бенуа.
— И угрожаю вашей безопасности?
— Нет, Бенуа, своей. — И хотя слова эти прозвучали вполне миролюбиво, холодный стальной взгляд молодого человека отозвался в душе банкира внезапным дурным предчувствием.
Андре-Луи наблюдал за Бенуа с холодным блеском в глазах. Когда он наконец заговорил, его слова падали медленно и размеренно, словно капли ледяной воды. Заданный им вопрос предвосхитил угрозу, уже готовую было сорваться с дрожащих губ банкира.
— Никак, вы намерены поведать Революционному трибуналу о том, что возня вокруг Индской компании — мое изобретение. Я верно вас понял?
— Допустим, намерен. И что же?
Блестящий глаза Моро ни на миг не отрывались от лица Бенуа, и тот поневоле тоже неотрывно смотрел в них. Казалось, молодой человек удерживает его взгляд какой-то магической силой.
— А доказательства? А свидетели? Шайка корыстолюбцев, торговцев собственными мандатами, злоупотребляющих своим положением с целью разбогатеть на шантаже и мошеннических спекуляциях. Да, Бенуа, мошеннических в самом точном смысле слова. Неужели свидетельство этих жуликов, этих воров способно повредить человеку, руки которого чисты настолько, что к ним не прилипла ни единая акция злополучной компании? Пораскиньте-ка мозгами: их показания, если они их дадут, утопят скорее тех, кто нажился на обмане, вложив в акции четверть миллиона. — И Андре-Луи снова засмеялся коротким неопределенным смехом. — Вот вам ответ, которого вы добивались. Теперь вы точно знаете, почему я пренебрег благоприятной, как вы выразились, возможностью сколотить состояние.
Лицо банкира посерело, челюсть отвисла и учащенное дыхание с хрипом вырывалось из груди. Его так и трясло. Он действительно получил ответ.
— Боже! — простонал Бенуа. — Что за игру вы затеяли?
Андре-Луи подошел и положил руку ему на плечо.
— Бенуа, — сказал он негромко, — вы пользуетесь репутацией надежного человека. Но даже те, кому вы служите, не спасут вас, если эта афера станет достоянием гласности. Разве что кто-то из них пользуется влиянием подобным влиянию Робеспьера. Запомните это, Бенуа. — Моро чуточку помолчал. — Но я, как и вы, человек надежный. Черпайте утешение в этой мысли. Положитесь на меня, как я полагаюсь на вас, доверьтесь мне, и ваша голова останется на плечах, сколько бы голов вокруг ни попадало. Однако если вы хоть одной душе проболтаетесь о том, что знаете, будьте уверены: не позднее, чем через сорок восемь часов вашим туалетом займется дружище Шарло. А теперь, когда мы обо всем договорились, побеседуем о чем-нибудь другом.
Бенуа ушел. Кое-что он понял, но многое по-прежнему оставалось ему неясным. Что-то во всем этом крылось темное, опасное, зловещее. Самое знание того немногого, что уже было известно банкиру, таило в себе угрозу. И все-таки он решил добраться до сути. Но сначала следовало избавиться от доказательств причастности к мошенничеству. Нужно без промедления, пусть даже себе в убыток избавиться от акций. Бог с ней, со сказочной прибылью. А уж когда на руках у него не останется ничего, что могло бы подвести его под гильотину, вот тогда-то Бенуа посмеется над угрозами, из-за которых сейчас он вынужден молчать.
Но вот беда — акции уже нельзя было продать ни за какую цену. Все ожидавшие скорого их стремительного взлета, скупив сколько могли, вычерпали доступные источники денег до дна.
Глава XXXI. Развитие событий
Ci-devant шевалье де Сен-Жюст, сей светоч патриотизма и республиканской чистоты, собирался отправиться с важной миссией в Страсбург, где в ту пору требовалась твердая рука. В партии Горы едва ли нашелся бы человек с рукою тверже, чем у элегантного, красноречивого молодого идеалиста. И он заслужил свою репутацию. Погрузившись в государственные дела, Сен-Жюст, несмотря на возраст, вел безупречную жизнь аскета и славился неподкупностью под стать Великому и Неподкупному Робеспьеру. Молодость, хорошее сложение и красивое бледное лицо, обрамленное золотистыми кудрями, неизменно приковывали к нему внимание людей, а несомненные таланты возвысили к осени 1793 года до положения народного кумира. Робеспьер благодаря его стараниям стал первым человеком во Франции, но Сен-Жюст не забывал и о себе. При всех своих талантах и амбициях он согласился на роль псаломщика, но в мечтах вероятно видел себя в революционном храме первосвященником.
Последнее перед отъездом в Страсбург выступление в Конвенте еще увеличило популярность Сен-Жюста. Он предложил принять декрет о конфискации имущества иностранцев; страх перед этим декретом и привел к намерению Шабо и Фреев вступить в родство. Причем предложение Сен-Жюста было изложено в выражениях, бросавших вызов всему миру. Границы Франции нарушают наемники деспотизма; родина истекает кровью, отстаивая священные устои свободы, а в это время подлые агенты Питта и Кобурга истощают страну, перерезая вены торговой и общественной жизни! Нужно быть врага, где бы он ни действовал. Бить здесь, на французской земле. А чтобы лишить его средств борьбы, конфисовать всю собственность иностранцев в пользу государства.
Предложение прошло, но, к счастью для Фреев, Шабо успел жениться на их сестре. За несколько дней до названных событий несчастная Леопольдина подчинилась воле братьев, принесших ее в жертву на нечестивый алтарь Мамоны. Пустая бумажка — документ о передаче имущества оградил состояние семьи от посягательств казны, а Шабо превратился из нечистоплотного нищего в первого щеголя и поселился в роскошных апартаментах первого этажа, обеспечив неприкосновенность особняку шуринов.
Аппетитная Польдина, маленькая куропаточка, как называл теперь Шабо юную жену, принадлежала теперь только ему. Впрочем, вскоре ее девичья пухлость, так разжигавшая недавно его похоть, и даже приданое, принесшее богатство, потеряли свое значение. Вот-вот Шабо должен был начать черпать богатство из нового источника. Стоит Индской компании восстановить свое положение, а цене на акции снова достичь должного уровня, и деньги потекут рекой. Золото, величие, почести ожидали Франсуа Шабо. Его глаза явственно различали на горизонте их лучезарное сияние. Глупец Робеспьер отвергал возможность сколотить состояние, которую давала власть. Ибо деньги, как недавно понял Шабо, — самая прочная стена, на которую может опереться человек. Власть при желании ее обладателя приносит деньги, но сама пасует перед ними. С деньгами Шабо готов схватиться хоть с Робеспьером, и Робеспьер, не защищенный золотым нимбом, будет вынужден уступить дорогу.
А пока Франсуа Шабо старался не упускать ни одной возможности приковать к себе внимание народа. Пусть на него смотрят, пусть ослепляет зрителей его республиканский пыл.
Из этих же соображений он присоединился к тем, кто патетическими речами требовал суда над скандально известной австриячкой — вдовой Капет.
Конвент не долго думая уступил этим требованиям. Он не посмел бы воспротивиться, даже если бы пожелал. Бывшие подданные настолько озлобились против своей бывшей королевы, что правительство сочло за лучшее прервать тайные переговоры с Австрией об обмене узниками. Казнь короля была по сути опасным экспериментом — Конвент поставил тогда на карту собственное существование. Теперь же положение изменилось. Конвент поставил бы на карту свое существование (и наверняка бы проиграл), попытайся он отложить безжалостную расправу над женщиной, которой вменяли в вину едва ли не все беды народа.
И вот, 2 октября в три часа ночи несчастную вдову Людовика XVI перевезли в закрытой карете, под конвоем в приемную смерти — Консьержери.
Когда наутро известие об этом разлетелось по городу, Андре-Луи не смог скрыть горечи. Он кисло улыбнулся де Бацу, который сидел, подавленный ужасом.
— Итак, — медленно произнес Андре-Луи, — бедную маленькую Леопольдину принесли в жертву напрасно. Она не умилостивила ваших кровавых богов. Им нужна королева.
Глаза барона вспыхнули.
— Вы еще смеетесь?
Моро покачал головой.
— Мне не до смеха. Я оплакиваю крушение, бессмысленное крушение надежд юности. Вы говорили, пожертвуем ими и спасем королеву. А я предупреждал вас, что из этого ничего хорошего не выйдет.
Де Бац, побагровев, резко отвернулся.
— Я говорил не только о королеве, и тут прошу со мной не спорить. А вот почему не вышло — еще вопрос. Все ваша проклятая осторожность! Вы слишком медлили.
— Вы несправедливы. Я спешил как мог, желая ускорить сход лавины и спасти Леопольдину.
— Леопольдина, Леопольдина! Вы что, ни о ком больше не можете думать? Даже участь королевы не затмила в ваших мыслях судьбу этой девчонки. Какое мне дело до всех Леопольдин мира, если скоро падет эта венценосная голова, а я не умею творить чудеса! И этот жирный болван в Гамме опять будет издеваться, попрекая меня моим гасконством и хвастовством.
— Это так важно? Он задел ваше самолюбие?
— Это вопрос моей чести! — свирепо прорычал де Бац.
Целую неделю после этого разговора барон почти не ел, не спал и появлялся на улице де Менар очень редко. Он рыскал по городу и собирал свою армию роялистов. Проводил совещания, как вызволить королеву, строил планы один отчаяннее другого. Ружвиль, один из его помощников, предлагал даже проникнуть в Консьержери и переговорить с ее величеством, чтобы подготовить почву для побега. Но все усилия были тщетны. Не было даже призрачной надежды отчаянным наскоком отбить узницу по пути на площадь Революции подобно тому, как девять месяцев назад предполагалосьь спасти короля. Времена изменились. У короля были друзья даже среди республиканцев, а королеву все ненавидели — беззастенчивая пропагандистская ложь сделала свое дело.
Эта усердная обработка умов продолжалась до самого конца. Когда люди пытаются оправдать свои неблаговидные деяния, их изобретательность не знает пределов. С кем только не сравнивали бедную опороченную королеву — даже с Мессалиной, но все было мало. Заправлял подлой кампанией Эбер.
Суд длился два дня и закончился в среду, 16 октября, в четыре часа утра вынесением смертного приговора. Через несколько часов королеву со связанными за спиной руками усадили в телегу. Она была во всем белом, из-под чепца выбивались неровно обрезанные седые волосы (последнюю прическу собственноручно делал палач). Но королевское достоинство не изменило Марии-Антуанетте. Она сидела надменно выпрямившись, ее полные губы австриячки презрительно кривились в ответ на свист и улюлюканье черни, собравшейся поглазеть на кровавый спектакль.
Последний королевский выезд выглядел внушительно. В столицу вошло тридцатитысячное войско. Париж наполнился вооруженными солдатами. Гремели барабаны. Конные и пешие гвардейцы выстроились сплошной стеной вдоль всего пути следования ее величества на казнь. На всех возвышениях чернели жерла пушек.
О чем думалось королеве в последний час? Сравнивала ли она эту процессию с другой, двадцатитрехлетней давности, когда прекрасная пятнадцатилетняя принцесса, впервые ехала сквозь такую же толпу? Тогда народ тоже неистовствовал, только вот чувства выражал своими криками совершенно иные.
Измученный де Бац стоял в толпе, полубезумными глазами наблюдая за происходящим. Под возгласы «Смерть тиранам! Да здравствует революция!» венценосная голова пала.
В полном смятении мыслей, не замечая дороги, барон вернулся на улицу Менар к Моро, который в тот день воздержался выходить из дому, хотя и не потому, что ничего не знал о событиях или остался к ним равнодушен. Андре-Луи поднялся навстречу другу.
— Итак, все кончено, — произнес он тихо.
Барон ожег его пылающим взглядом налитых кровью глаз.
— Кончено? Нет. Все только начинается. То, о чем ты слышал, сидя здесь,
— только увертюра. Пора поднимать занавес.
Самообладание ему изменило. Де Бац производил впечатление пьяного или сумасшедшего и говорил так же бессвязно, понося все и всех, начиная с оголтелой толпы и кончая собой.
— Мне стыдно, что в моих жилах течет та же кровь, что и в жилах этих шакалов, — чуть остыв, заявил он. — Ни один народ в мире не скатился бы до такой подлости. Бесчеловечные, звероподобные недоумки. Но ничего, они еще об этом пожалеют, когда узнают, насколько продажны их новые хозяева от Конвента. Даже своими куриными мозгами сообразят что к чему. Вот тогда они найдут, на кого все свалить, и пламя безумной ненависти сожрет самих раздувших его злобных сатиров. Клянусь, все они отправятся той же дорогой, что и королева.
Если Андре-Луи и не реагировал на казнь Марии-Антуанетты так бурно, как де Бац, то разделял его решимость. Он держался внешне хладнокровно и сдержанно, но именно потому был еще опаснее.
Несколько дней друзья наблюдали только наблюдали за развитием событий и ждали, когда же поднимется занавес и начнется драма, сценарий которой они так ловко состряпали. Меньше, чем через две недели состоялся суд, вернее, пародия на суд над двадцатью двумя жирондистами, томившимися в тюрьмах с июня. Робеспьер решил, что его час пробил. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что партия Горы, бесспорым главой которой был этот человек, захватила главенство в государстве. За судом последовала неизбежная казнь — массовая бойня. Подобной площадь Революции еще не видела.
После кровавого спектакля к де Бацу отчасти вернулся прежний неукротимый дух. Он даже чуть улыбнулся, сказав со вздохом:
— Бедняги! Такие молодые, такие талантливые! И ведь не колеблясь, ради удержания собственной власти послали на эшафот короля. Да, порадовал Конвент монархистов. Настоящий Сатурн, пожирающий своих детей. На это ведь мы и рассчитывали. Если так пойдет и дальше, то в департаментах скоро не найдется храбреца, готового заменить выбывших на гильотину представителей. Конвент сократится до горстки презренных негодяев, которых в конце концов сметут, как сор. — Барон снова вздохнул и спросил: — Как поживает Индская компания? Не дозрела еще?
— Скоро дозреет, — ответил Андре-Луи. — На днях комиссия объявила, что ликвидация не получила большинства при голосовании, поскольку противоречит национальным интересам. Скромное извещение об этом решении мигом стало известно дельцам, и доверие к компании уже восстанавливается. Акции поднимаются день ото дня. Получат наши приятели свою прибыль или нет, это уже навряд ли важно. Они свое дело сделали. Сейчас я готовлю подборку фактов для какого-нибудь представителя с достаточно высокими амбициями, чтобы не побоялся рискнуть и кинуть первый камень.
— Кто у тебя на примете?
— Филиппо. Он славится своей честностью. Кроме того, он из умеренных, а значит, естественный противник крайностей и Шабо. Я уже прощупывал его. Мы беседовали, и я высказал удивление, тем, как быстро многие члены Конвента становятся состоятельными людьми. Я с невинным видом спросил, нет ли у него объяснения этому факту. Он разозлился, назвал все это намеренной клеветой и сказал, что подозревает за подобными слухами заговор в целях подорвать доверие к Конвенту.
— Довольно проницательный малый, — заметил де Бац.
— Я пообещал выяснить что смогу и составить для него подробный отчет. Как раз сейчас готовлю.
Отчет был подготовлен настолько хорошо, что неделю спустя убежденный фактами народный представитель Филиппо поднялся на трибуну и бросил эту бомбу в Национальное Собрание. На время она положила конец дискуссиям на отвлеченные темы, которыми пробавлялся Конвент со дня возвращения Дантона.
Непосредственным поводом появления Дантона в Париже послужило убийство жирондистов. Кроме того, его настойчиво призывал вернуться его друг Демулен, весьма страшившийся неуклонно растущей власти Робеспьера. И вдруг Дантон, на котором лежала главная ответственность за резню 10 августа, начал могучим басом проповедовать евангелие умеренности и терпимости. Де Бац даже испугался, считая такую перемену ветра преждевременной. В то же время он видел в ней начало поворота революции вспять и надеялся, что, когда настанет пора, Дантон сыграет во Франции ту же роль, что в Англии Монк.
Но расчетам барона не суждено было оправдаться, да он о них скоро и позабыл. Как раз подоспела речь Филиппо; занавес поднялся. Драма, которую Моро с де Бацем столь долго и тщательно сочиняли, началась.
Последнее перед отъездом в Страсбург выступление в Конвенте еще увеличило популярность Сен-Жюста. Он предложил принять декрет о конфискации имущества иностранцев; страх перед этим декретом и привел к намерению Шабо и Фреев вступить в родство. Причем предложение Сен-Жюста было изложено в выражениях, бросавших вызов всему миру. Границы Франции нарушают наемники деспотизма; родина истекает кровью, отстаивая священные устои свободы, а в это время подлые агенты Питта и Кобурга истощают страну, перерезая вены торговой и общественной жизни! Нужно быть врага, где бы он ни действовал. Бить здесь, на французской земле. А чтобы лишить его средств борьбы, конфисовать всю собственность иностранцев в пользу государства.
Предложение прошло, но, к счастью для Фреев, Шабо успел жениться на их сестре. За несколько дней до названных событий несчастная Леопольдина подчинилась воле братьев, принесших ее в жертву на нечестивый алтарь Мамоны. Пустая бумажка — документ о передаче имущества оградил состояние семьи от посягательств казны, а Шабо превратился из нечистоплотного нищего в первого щеголя и поселился в роскошных апартаментах первого этажа, обеспечив неприкосновенность особняку шуринов.
Аппетитная Польдина, маленькая куропаточка, как называл теперь Шабо юную жену, принадлежала теперь только ему. Впрочем, вскоре ее девичья пухлость, так разжигавшая недавно его похоть, и даже приданое, принесшее богатство, потеряли свое значение. Вот-вот Шабо должен был начать черпать богатство из нового источника. Стоит Индской компании восстановить свое положение, а цене на акции снова достичь должного уровня, и деньги потекут рекой. Золото, величие, почести ожидали Франсуа Шабо. Его глаза явственно различали на горизонте их лучезарное сияние. Глупец Робеспьер отвергал возможность сколотить состояние, которую давала власть. Ибо деньги, как недавно понял Шабо, — самая прочная стена, на которую может опереться человек. Власть при желании ее обладателя приносит деньги, но сама пасует перед ними. С деньгами Шабо готов схватиться хоть с Робеспьером, и Робеспьер, не защищенный золотым нимбом, будет вынужден уступить дорогу.
А пока Франсуа Шабо старался не упускать ни одной возможности приковать к себе внимание народа. Пусть на него смотрят, пусть ослепляет зрителей его республиканский пыл.
Из этих же соображений он присоединился к тем, кто патетическими речами требовал суда над скандально известной австриячкой — вдовой Капет.
Конвент не долго думая уступил этим требованиям. Он не посмел бы воспротивиться, даже если бы пожелал. Бывшие подданные настолько озлобились против своей бывшей королевы, что правительство сочло за лучшее прервать тайные переговоры с Австрией об обмене узниками. Казнь короля была по сути опасным экспериментом — Конвент поставил тогда на карту собственное существование. Теперь же положение изменилось. Конвент поставил бы на карту свое существование (и наверняка бы проиграл), попытайся он отложить безжалостную расправу над женщиной, которой вменяли в вину едва ли не все беды народа.
И вот, 2 октября в три часа ночи несчастную вдову Людовика XVI перевезли в закрытой карете, под конвоем в приемную смерти — Консьержери.
Когда наутро известие об этом разлетелось по городу, Андре-Луи не смог скрыть горечи. Он кисло улыбнулся де Бацу, который сидел, подавленный ужасом.
— Итак, — медленно произнес Андре-Луи, — бедную маленькую Леопольдину принесли в жертву напрасно. Она не умилостивила ваших кровавых богов. Им нужна королева.
Глаза барона вспыхнули.
— Вы еще смеетесь?
Моро покачал головой.
— Мне не до смеха. Я оплакиваю крушение, бессмысленное крушение надежд юности. Вы говорили, пожертвуем ими и спасем королеву. А я предупреждал вас, что из этого ничего хорошего не выйдет.
Де Бац, побагровев, резко отвернулся.
— Я говорил не только о королеве, и тут прошу со мной не спорить. А вот почему не вышло — еще вопрос. Все ваша проклятая осторожность! Вы слишком медлили.
— Вы несправедливы. Я спешил как мог, желая ускорить сход лавины и спасти Леопольдину.
— Леопольдина, Леопольдина! Вы что, ни о ком больше не можете думать? Даже участь королевы не затмила в ваших мыслях судьбу этой девчонки. Какое мне дело до всех Леопольдин мира, если скоро падет эта венценосная голова, а я не умею творить чудеса! И этот жирный болван в Гамме опять будет издеваться, попрекая меня моим гасконством и хвастовством.
— Это так важно? Он задел ваше самолюбие?
— Это вопрос моей чести! — свирепо прорычал де Бац.
Целую неделю после этого разговора барон почти не ел, не спал и появлялся на улице де Менар очень редко. Он рыскал по городу и собирал свою армию роялистов. Проводил совещания, как вызволить королеву, строил планы один отчаяннее другого. Ружвиль, один из его помощников, предлагал даже проникнуть в Консьержери и переговорить с ее величеством, чтобы подготовить почву для побега. Но все усилия были тщетны. Не было даже призрачной надежды отчаянным наскоком отбить узницу по пути на площадь Революции подобно тому, как девять месяцев назад предполагалосьь спасти короля. Времена изменились. У короля были друзья даже среди республиканцев, а королеву все ненавидели — беззастенчивая пропагандистская ложь сделала свое дело.
Эта усердная обработка умов продолжалась до самого конца. Когда люди пытаются оправдать свои неблаговидные деяния, их изобретательность не знает пределов. С кем только не сравнивали бедную опороченную королеву — даже с Мессалиной, но все было мало. Заправлял подлой кампанией Эбер.
Суд длился два дня и закончился в среду, 16 октября, в четыре часа утра вынесением смертного приговора. Через несколько часов королеву со связанными за спиной руками усадили в телегу. Она была во всем белом, из-под чепца выбивались неровно обрезанные седые волосы (последнюю прическу собственноручно делал палач). Но королевское достоинство не изменило Марии-Антуанетте. Она сидела надменно выпрямившись, ее полные губы австриячки презрительно кривились в ответ на свист и улюлюканье черни, собравшейся поглазеть на кровавый спектакль.
Последний королевский выезд выглядел внушительно. В столицу вошло тридцатитысячное войско. Париж наполнился вооруженными солдатами. Гремели барабаны. Конные и пешие гвардейцы выстроились сплошной стеной вдоль всего пути следования ее величества на казнь. На всех возвышениях чернели жерла пушек.
О чем думалось королеве в последний час? Сравнивала ли она эту процессию с другой, двадцатитрехлетней давности, когда прекрасная пятнадцатилетняя принцесса, впервые ехала сквозь такую же толпу? Тогда народ тоже неистовствовал, только вот чувства выражал своими криками совершенно иные.
Измученный де Бац стоял в толпе, полубезумными глазами наблюдая за происходящим. Под возгласы «Смерть тиранам! Да здравствует революция!» венценосная голова пала.
В полном смятении мыслей, не замечая дороги, барон вернулся на улицу Менар к Моро, который в тот день воздержался выходить из дому, хотя и не потому, что ничего не знал о событиях или остался к ним равнодушен. Андре-Луи поднялся навстречу другу.
— Итак, все кончено, — произнес он тихо.
Барон ожег его пылающим взглядом налитых кровью глаз.
— Кончено? Нет. Все только начинается. То, о чем ты слышал, сидя здесь,
— только увертюра. Пора поднимать занавес.
Самообладание ему изменило. Де Бац производил впечатление пьяного или сумасшедшего и говорил так же бессвязно, понося все и всех, начиная с оголтелой толпы и кончая собой.
— Мне стыдно, что в моих жилах течет та же кровь, что и в жилах этих шакалов, — чуть остыв, заявил он. — Ни один народ в мире не скатился бы до такой подлости. Бесчеловечные, звероподобные недоумки. Но ничего, они еще об этом пожалеют, когда узнают, насколько продажны их новые хозяева от Конвента. Даже своими куриными мозгами сообразят что к чему. Вот тогда они найдут, на кого все свалить, и пламя безумной ненависти сожрет самих раздувших его злобных сатиров. Клянусь, все они отправятся той же дорогой, что и королева.
Если Андре-Луи и не реагировал на казнь Марии-Антуанетты так бурно, как де Бац, то разделял его решимость. Он держался внешне хладнокровно и сдержанно, но именно потому был еще опаснее.
Несколько дней друзья наблюдали только наблюдали за развитием событий и ждали, когда же поднимется занавес и начнется драма, сценарий которой они так ловко состряпали. Меньше, чем через две недели состоялся суд, вернее, пародия на суд над двадцатью двумя жирондистами, томившимися в тюрьмах с июня. Робеспьер решил, что его час пробил. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что партия Горы, бесспорым главой которой был этот человек, захватила главенство в государстве. За судом последовала неизбежная казнь — массовая бойня. Подобной площадь Революции еще не видела.
После кровавого спектакля к де Бацу отчасти вернулся прежний неукротимый дух. Он даже чуть улыбнулся, сказав со вздохом:
— Бедняги! Такие молодые, такие талантливые! И ведь не колеблясь, ради удержания собственной власти послали на эшафот короля. Да, порадовал Конвент монархистов. Настоящий Сатурн, пожирающий своих детей. На это ведь мы и рассчитывали. Если так пойдет и дальше, то в департаментах скоро не найдется храбреца, готового заменить выбывших на гильотину представителей. Конвент сократится до горстки презренных негодяев, которых в конце концов сметут, как сор. — Барон снова вздохнул и спросил: — Как поживает Индская компания? Не дозрела еще?
— Скоро дозреет, — ответил Андре-Луи. — На днях комиссия объявила, что ликвидация не получила большинства при голосовании, поскольку противоречит национальным интересам. Скромное извещение об этом решении мигом стало известно дельцам, и доверие к компании уже восстанавливается. Акции поднимаются день ото дня. Получат наши приятели свою прибыль или нет, это уже навряд ли важно. Они свое дело сделали. Сейчас я готовлю подборку фактов для какого-нибудь представителя с достаточно высокими амбициями, чтобы не побоялся рискнуть и кинуть первый камень.
— Кто у тебя на примете?
— Филиппо. Он славится своей честностью. Кроме того, он из умеренных, а значит, естественный противник крайностей и Шабо. Я уже прощупывал его. Мы беседовали, и я высказал удивление, тем, как быстро многие члены Конвента становятся состоятельными людьми. Я с невинным видом спросил, нет ли у него объяснения этому факту. Он разозлился, назвал все это намеренной клеветой и сказал, что подозревает за подобными слухами заговор в целях подорвать доверие к Конвенту.
— Довольно проницательный малый, — заметил де Бац.
— Я пообещал выяснить что смогу и составить для него подробный отчет. Как раз сейчас готовлю.
Отчет был подготовлен настолько хорошо, что неделю спустя убежденный фактами народный представитель Филиппо поднялся на трибуну и бросил эту бомбу в Национальное Собрание. На время она положила конец дискуссиям на отвлеченные темы, которыми пробавлялся Конвент со дня возвращения Дантона.
Непосредственным поводом появления Дантона в Париже послужило убийство жирондистов. Кроме того, его настойчиво призывал вернуться его друг Демулен, весьма страшившийся неуклонно растущей власти Робеспьера. И вдруг Дантон, на котором лежала главная ответственность за резню 10 августа, начал могучим басом проповедовать евангелие умеренности и терпимости. Де Бац даже испугался, считая такую перемену ветра преждевременной. В то же время он видел в ней начало поворота революции вспять и надеялся, что, когда настанет пора, Дантон сыграет во Франции ту же роль, что в Англии Монк.
Но расчетам барона не суждено было оправдаться, да он о них скоро и позабыл. Как раз подоспела речь Филиппо; занавес поднялся. Драма, которую Моро с де Бацем столь долго и тщательно сочиняли, началась.
Глава XXXII. Развенчанный
Филиппо был крупным, грузным мужчиной. Его тягучий голос, медлительная речь приковывали внимание и чуть ли не завораживали слушателей.
Не подозревая о том, что Андре-Луи управляет им, словно марионеткой, он произносил вложенные ему в уста слова, наивно считая себя их автором. Андре-Луи так ловко манипулировал им, что, не ведая того, Филиппо повторял те самые фразы, которыми молодой человек, великолепно разыгравший республиканское рвение, поразил депутата накануне.
— Пусть маски обманщиков упадут! — Грозная метафора принадлежала Андре-Луи, и Филиппо, плененный этим образом, не постеснялся ее присвоить.
— Пусть маски обманщиков упадут! — Свирепо начал Филиппо свою речь к вящему испугу Конвента. — Пусть люди знают, кто из деятелей, называющих себя слугами народа, действительно трудится на благо нации. Строгость к себе и другим — веление времени. Давайте же начнем с себя.
Филиппо сделал паузу, а затем швырнул ничего пока не понимающему собранию свою перчатку.
— Я требую, чтобы каждый член Конвента в течение недели представил отчет о размерах своего состояния до революции. Если оно с тех пор увеличилось, депутаты должны указать, за счет чего это произошло. Я предлагаю Конвенту принять декрет, по которому любой депутат, не выполнивший это требование в назначенный срок, объявляется изменником.
Большинство депутатов выслушали Филиппо довольно-таки безразлично, но для значительного меньшинства его предложение прозвучало как гром среди ясного неба. Трудно передать, какой ужас испытали представители суверенного народа, нажившие богатство неправедным путем. И никого требование Филиппо не потрясло сильнее чем участников махинации с Индийской компанией. Ужас буквально приковал к месту Шабо, Делонэ, Базира и Жюльена.
Жюльен, самый проницательный из всех, и, вероятно, самый искушенный мошенник, размышлял над немедленным побегом. Он сразу понял, что все потеряно, и ясно увидел, какое наказание последует за разоблачением. Он был благодарен Филиппо за недельную отсрочку. Через неделю он, Жюльен, будет далеко; там, где когти закона его не достанут.
К Делонэ после первого потрясения вернулось самообладание Присущая ему медлительность проявлялась не только в движениях, но и в мышлении. Ему требовалось время, чтобы разобраться в происходящем, рассмотреть дело со всех сторон. А пока он еще не пришел ни к каким выводам.
Базир обладал настоящим мужеством. Сломить его было нелегко. Он решил бороться до последнего дыхания.
Инстинкт самосохранения Шабо тоже толкал его на борьбу. Но если источником решимости Базира было мужество, то Шабо руководил исключительно страх. Он бросился в драку с отчаяньем загнанного зверя, бездумно, безоглядно. Поднявшись на трибуну вслед за Филиппо, он яростно воспротивился предлагаемому закону.
На какую бы тему ни говорил Шабо с трибуны, он всегда кого-нибудь обличал. Именно репутация грозного обличителя принесла ему популярность. Не изменил он себе и теперь. Бледный, запыхавшийся, он обвел слушателей диковатым взглядом и приступил к разоблачениям.
— Контрреволюционеры трудятся, не покладая рук, чтобы посеять в Конвенте семена раздора, чтобы бросить на его депутатов тень несправедливого подозрения, — заговорил Шабо, не подозревая, насколько близок он к истине. — Кто сказал вам граждане, что они не ставят перед собой цели отправить вас всех на эшафот? Мне нашептывали, но до сегоднящнего дня я не верил, что очередь дошла и до нас. Сегодня — Дантон, завтра — Бийо-Варенн, так дойдет и до самого Робеспьера. — Шабо не предполагал, насколько точно его пророчество. Называя эти имена, он надеялся только припугнуть Конвент и, возможно, заручиться поддержкой тех, кого перечислил. — Кто сказал вам, что изменники не добиваются всеми правдами и неправдами обвинения самых выдающихся патриотов?
Шабо обрушивал на Собрание эти риторические вопросы со всей страстью, на которую был способен, и тем не менее его не покидало ощущение, что ему не удается возбудить интерес у коллег. А глухой ропот галерки напомнил ему первый отдаленный раскат грома. Неужели над его головой вот-вот разразится буря? Неужели он вознесся так высоко только для того, чтобы встретить столь бесславный конец? Ужас Шабо достиг пика. Он вцепился в бортик трибуны, чтобы не упасть, провел языком по пересохшим губам и заговорил снова.
Не подозревая о том, что Андре-Луи управляет им, словно марионеткой, он произносил вложенные ему в уста слова, наивно считая себя их автором. Андре-Луи так ловко манипулировал им, что, не ведая того, Филиппо повторял те самые фразы, которыми молодой человек, великолепно разыгравший республиканское рвение, поразил депутата накануне.
— Пусть маски обманщиков упадут! — Грозная метафора принадлежала Андре-Луи, и Филиппо, плененный этим образом, не постеснялся ее присвоить.
— Пусть маски обманщиков упадут! — Свирепо начал Филиппо свою речь к вящему испугу Конвента. — Пусть люди знают, кто из деятелей, называющих себя слугами народа, действительно трудится на благо нации. Строгость к себе и другим — веление времени. Давайте же начнем с себя.
Филиппо сделал паузу, а затем швырнул ничего пока не понимающему собранию свою перчатку.
— Я требую, чтобы каждый член Конвента в течение недели представил отчет о размерах своего состояния до революции. Если оно с тех пор увеличилось, депутаты должны указать, за счет чего это произошло. Я предлагаю Конвенту принять декрет, по которому любой депутат, не выполнивший это требование в назначенный срок, объявляется изменником.
Большинство депутатов выслушали Филиппо довольно-таки безразлично, но для значительного меньшинства его предложение прозвучало как гром среди ясного неба. Трудно передать, какой ужас испытали представители суверенного народа, нажившие богатство неправедным путем. И никого требование Филиппо не потрясло сильнее чем участников махинации с Индийской компанией. Ужас буквально приковал к месту Шабо, Делонэ, Базира и Жюльена.
Жюльен, самый проницательный из всех, и, вероятно, самый искушенный мошенник, размышлял над немедленным побегом. Он сразу понял, что все потеряно, и ясно увидел, какое наказание последует за разоблачением. Он был благодарен Филиппо за недельную отсрочку. Через неделю он, Жюльен, будет далеко; там, где когти закона его не достанут.
К Делонэ после первого потрясения вернулось самообладание Присущая ему медлительность проявлялась не только в движениях, но и в мышлении. Ему требовалось время, чтобы разобраться в происходящем, рассмотреть дело со всех сторон. А пока он еще не пришел ни к каким выводам.
Базир обладал настоящим мужеством. Сломить его было нелегко. Он решил бороться до последнего дыхания.
Инстинкт самосохранения Шабо тоже толкал его на борьбу. Но если источником решимости Базира было мужество, то Шабо руководил исключительно страх. Он бросился в драку с отчаяньем загнанного зверя, бездумно, безоглядно. Поднявшись на трибуну вслед за Филиппо, он яростно воспротивился предлагаемому закону.
На какую бы тему ни говорил Шабо с трибуны, он всегда кого-нибудь обличал. Именно репутация грозного обличителя принесла ему популярность. Не изменил он себе и теперь. Бледный, запыхавшийся, он обвел слушателей диковатым взглядом и приступил к разоблачениям.
— Контрреволюционеры трудятся, не покладая рук, чтобы посеять в Конвенте семена раздора, чтобы бросить на его депутатов тень несправедливого подозрения, — заговорил Шабо, не подозревая, насколько близок он к истине. — Кто сказал вам граждане, что они не ставят перед собой цели отправить вас всех на эшафот? Мне нашептывали, но до сегоднящнего дня я не верил, что очередь дошла и до нас. Сегодня — Дантон, завтра — Бийо-Варенн, так дойдет и до самого Робеспьера. — Шабо не предполагал, насколько точно его пророчество. Называя эти имена, он надеялся только припугнуть Конвент и, возможно, заручиться поддержкой тех, кого перечислил. — Кто сказал вам, что изменники не добиваются всеми правдами и неправдами обвинения самых выдающихся патриотов?
Шабо обрушивал на Собрание эти риторические вопросы со всей страстью, на которую был способен, и тем не менее его не покидало ощущение, что ему не удается возбудить интерес у коллег. А глухой ропот галерки напомнил ему первый отдаленный раскат грома. Неужели над его головой вот-вот разразится буря? Неужели он вознесся так высоко только для того, чтобы встретить столь бесславный конец? Ужас Шабо достиг пика. Он вцепился в бортик трибуны, чтобы не упасть, провел языком по пересохшим губам и заговорил снова.