Сабатини Рафаэль. Возвращение Скарамуша

Глава XXXIV. Письмо Торина

   К полудню лихорадило весь город. Толпы наводнили сады Тюильри. Толпы шагали по улицам и вопили, требуя смерти всем и вся. Толпы захватили холл Якобинского клуба. Толпы ревели у здания Конвента. Рыночные торговки на галерке зала заседаний визгливо выкрикивали оскорбления в адрес отсутствующих законодателей и требовали, чтобы им сообщили, кому они теперь могут доверять.
   Вопрос этот в то утро был на устах каждого патриота. Если Шабо изменил своему долгу, кому же верить? Если Шабо злоупотребил своим положением, чтобы обманывать народ, кто же честен?
   В бурлящем людском потоке, затопившем улицы, крутились люди, которые стремились еще больше разжечь гнев толпы и направить его в определенное русло. Их внешний вид — от красных колпаков на головах до деревянных башмаков на ногах — ничем не отличался от внешнего вида патриотов — простолюдинов. Они гневно кричали, что Франция сменила одних тиранов на других, и последние еще более жадно сосут кровь несчастного народа. Озверевшая толпа растерзала какого-то щеголя. Вся вина несчастного заключалась лишь в том, что он напудрил волосы. Какая-то мегера, увидев его подняла крик, что он посыпает голову мукой в то время, когда у людей нет хлеба.
   Положение оказалось настолько угрожающим, что властям пришлось выпустить на улицы все силы Национальной Гвардии, чтобы восстановить хоть какое-то подобие порядка и защитить членов Конвента от народного гнева.
   Де Бац оставался в своей комнате на улице де Менар, чтобы любой из его усердных агентов, ведущих подстрекательскую работу на улицах, знал, где его найти. Барон нервно мерял шагами маленький салон, то и дело останавливаясь, чтобы послушать рев разъяренного Парижа. К его возбуждению примешивалось беспокойство за Андре-Луи, который ушел куда-то рано утром, ни словом не обмолвившись, куда и зачем идет.
   Андре-Луи вернулся вскоре после полудня. Его бледность, поджатые губы и лихорадочный блеск в глазах свидетельствовали о подавляемом возбуждении.
   — Где ты был? — накинулся на него де Бац.
   Андре-Луи сбросил плащ.
   — Принимал благодарность от Комитета общественной безопасности. — И он сообщил, наконец, нахмурившемуся барону об отчете, представленном Конвенту два дня назад.
   — Это сделал ты? — В недоверчивом тоне гасконца явственно проскользнуло нотка обиды.
   — Ну, нужно же мне было упрочить свое положение. Агент должен что-нибудь делать, чтобы оправдать свое существование. После вчерашней вспышки в Конвенте я понял, что должно произойти. Я хорошо изучил Шабо. Он неизбежно предал бы сообщников, и мне нужно было его опередить. Так что я лишь ускорил то, что и так должно было случиться, — не без пользы для себя. Я очень предусмотрителен, Жан.
   — И очень скрытен. — Де Бац не скрывал досады. — Почему ты не поделился своей уверенностью со мной?
   — Боялся, что будешь возражать. Кроме того, я делюсь ею сейчас. Мог и вообще ничего не сообщать.
   — Благодарю за откровенность. Кого ты выдал в своем отчете?
   — Всех, на кого донес Шабо, за исключением Бенуа. С ним, я надеялся, можно повременить, но Шабо предал всех. Это можно было предвидеть. Впрочем, он еще, быть может, сумеет спастись. У остальных же нет ни одного шанса.
   Потом Андре-Луи объяснился немного подробнее, сумев рассеять отчасти, хотя и не совсем, досаду барона. Де Бац продолжал упрекать друга в излишней скрытности.
   — Разве я где-нибудь допустил ошибку? — защищался Андре-Луи. — Послушай, что творится на улицах! Боже мой, да мы с тобой, Жан, подняли бурю, которую непросто будет усмирить.
   И он был прав. В «Мониторе» можно прочесть о волнениях последовавших за тем дней. В Конвенте гремели яростные речи, обличавшие коррупцию. Законодатели всеми силами старались восстановить пошатнувшееся доверие народа, о чем свидетельствует сама формулировка обвинения, предъявленного Шабо и его сообщникам: «казнокрадство и заговор с целью очернить и уничтожить революционное правительство».
   Но все не утихала. Чтобы умерить ярость обманутого народа, Конвент санкционировал арест за арестом. Не избежали заключения и братья Фреи и даже несчастная Леопольдина. Даже Робеспьера напугала сила землетрясения, до самого основания потрясшего Гору. Он спешно вызвал из Страсбура Сен-Жюста. В этот страшный час архангел революции должен быть в Париже, подле своего божества.
   Сен-Жюст примчался и направил всю свою энергию и ловкость на восстановление подорванного доверия.
   Речь оратора производит впечатление на слушателей, только если оратору доверяют. Сен-Жюсту доверяли. Он снискал репутациею аскета. Все стороны его жизни отличала спартанская строгость. Он был примером всех гражданских добродетелей. Он страстно требовал чистоты морали от других, но никто не мог бы обвинить его в том, что он менее требователен к себе.
   Поэтому, когда Сен-Жюст гневно обрушился на уличенных в коррупции коллег-депутатов, народ решил, будто слышит наконец собственный голос, предъвляющий обвинение Ковенту. Сен-Жюст взялся за дело с такой ловкостью, что ему удалось на только погасить негодование против Горы, но и извлечь для своей партии выгоду из ситуации.
   Он воспользовался бесстыдным мошенничеством, приведшим к падению Шабо и компании, как предлогом, чтобы списать на них все народные бедствия. Люди голодают, уверял он, потому что шайка низких негодяев присваивала и растрачивала народное добро. Он возблагодарил небо, что все обнаружилось не слишком поздно. Причиненный ущерб можно еще возместить. Стоит только преданным делу законодатям распутать клубок махинаций продажных коллег, как тут же придет конец всем несчастьям.
   Убежденные его доводами, люди поверили всем обещаниям. Доверие к Конвенту было восстановлено, а с ним и спокойствие и готовность мириться с неизбежными трудностями перехода от тирании к свободе.
   Победа, которую принес Сен-Жюст своей партии, отчасти объяснялась благоприятным поворотом в ходе военных действий. Сен-Жюст сумел подтвердить свои способности и потрудился в Страсбуре на славу. Правла, Тулон благодаря уловкам вероломного Питта по-прежнему оставался средоточием реакции, но в остальных частях Франции республиканские войска одерживали одну победу за другой и неуклонно гнали врага к границам.
   А вскоре внимание толпы переключилось на борьбу титанов. Дантон и Эбер сцепились в смертельной схватке. Следует отдать должное неукротимости духа и мужеству Дантона, выбравшего именно это время для того, чтобы померяться силами с человеком, столь влиятельным, сколь влиятельным был «папаша Дюшес ». К словам этого газетчика, одиозной во всех отношениях личности, прислушивались и Коммуна, и полиция, и революционная армия, и даже Революционный трибунал. Он был анархистом, то есть противником всякой власти, он решительнее, чем кто бы то ни был, защищал кровопролитие и способствовал свержению короля, а позже и самого Господа Бога в лице государственной религии.
   Дантон мыслил конструктивно Он решил, что революции принесено уже достаточно жертв и настала пора восстановления порядка и уважения к власти. Он вернулся и Арси, чтобы проповедовать умеренность, но наткнулся на жесткое противодействие Эбера. Между ними началась война.
   Робеспьера такое положение вещей вполне устраивало. Он сохранял нейтралитет и наблюдал. Как бы ни опьяняло его растущее могущество, он сознавал, что путь к единоличной диктатуре будет непростым. Впрочем, он был согласен и на триумвират, в котором правил бы совместно со своими прислужниками Сен-Жюстом и Кутоном. А потому соперничество Эбера и Дантона, его собственных соперников, было ему на руку. Пускай один из них разделается с другим, а уж с уцелевшим Робеспьер справится сам, когда понадобится.
   Де Бац тоже наблюдал и выжидал. Сначала, поняв, что красноречие Сен-Жюста, скорее всего, утихомирит разгоревшиеся страсти, барон испытал острое разочарование. Но постепенно Андре-Луи зарядил его своей неизменной уверенностью в конечном успехе. То, что удалось сделать однажды, всегда можно повторить.
   — В следующий раз, — заверил его Андре-Луи, — они уже не оправятся. Общественное доверие не вынесет второго такого удара и рухнет окончательно. Поверь мне на слово.
   — Этому я могу поверить, но я не вижу новой благоприятной возможности.
   — Возможность подворачивается тому, кто ее ищет. Именно этим я и занимаюсь. Схватка между Дантоном и Эбером способна многое вытащить на свет божий. Я действую заодно с Демуленом в поддержку Дантона, так что нахожусь в самом центре событий.
   Проникнувшись уверенностью друга, де Бац запасся терпением и засучив рукава взялся за работу. Его лжепатриоты снова смешались с толпой и при каждом удобном случае настраивали граждан против Эбера. Памфлетисты трудились не покладая перьев. Андре-Луи, сотрудничавший со «Старым Кордельером», исписывал пачки бумаги, всячески помогая Демулену. Молодые люди нашли друг в друге родственные души, и совместная деятельность еще усиливала взаимную привязанность. Это сотрудничество приносило Андре-Луи удовлетворение, тем большее, что Демулен не предназначался заговорщиками в жертву.
   Между тем беспокойный ум Андре-Луи постоянно измысливал пути решения еще одной проблемы: поисков уязвимого места в основании Горы. Демулен, союзник Дантона, тоже готовил почву на будущее. Он не забывал, что Дантону, когда тот избавится от Эбера, предстоит схватиться с Робеспьером. В ходе подготовки к предстоящей борьбе Демулен сделал несколько выпадов против Сен-Жюста. Выпады носили несколько шуточный характер и имели целью лишь вызвать смех в адрес последнего, но одна из этих острот уязвила самолюбие молодого депутата, и он не сдержался, высказав в ответ замечание, весьма напоминавшее плохо завуалированную угрозу.
   «Он считает свою голову, — писал Демулен, — краеугольным камнем Республики и носит ее на плечал, словно святые дары».
   Несколько дней спустя, ранним ноябрьским утром Демулен ворвался к Андре-Луи в крайнем возбуждении. Взгляд его светлых глаз казался диким, каштановые волосы растрепались, одежда была в беспорядке. О необычном волнении свидетельствовало и усилившееся заикание.
   — Этот Сен-Жюст относится к себе чересчур серьезно! Строит из себя кого-то, нечто среднее между Брутом и святым Алоизием Гонзагой. Но я бы сказал, в нем куда больше от Кассия.
   — И ты воображаешь, что сообщил мне новость? — спросил Андре-Луи, удивленный этой вспышкой обычно довольно спокойного Демулена.
   Он встал из-за стола, прошел к камину и бросил в угасающее пламя несколько еловых шишек. На улице стоял туман, утро было сырое и холодное.
   — Ах, но тебе известно, что он заявил? Что пока я пишу, будто бы он носит голову, словно святые дары, он тем временем проследит, чтобы я носил свою подобно святому Дени. Что ты об этом думаешь?
   Намек на обезглавленного святого был предельно прозрачен.
   — Хорошенькая острота!
   — Хорошенькая. От нее пахнет кровью. Он собирается меня гильотинировать, так, что ли? Лишить меня головы в наказание за безобиную шутку? Раз он смеет так открыто угрожать за такую малость, то, похоже, собственную голову он уже потерял. Пока — в переносном смысле, а там кто знает.
   — Да уж, довольно неблагоразумно с его стороны, — мрачно согласился Андре-Луи.
   — Гораздо более неблагоразумно, чем он полагает и чем вы подозреваете, мой друг. Я не из тех, кто поджимает хвост, услышав угрозу. Если это объявление войны, я готов. — Демулен из-за пазухи бумагу. — Вот: весьма своевременный подарок судьбы, прочти. Мы сорвем маску с этого лицемера. Посмотрим тогда, как у него получится и дальше строить из себя святого Алоизия.
   Бумага оказалась письмом от некоего Торина из Блеранкура. Оно было пропитано горечью и злобой против Сен-Жюста, которого автор, явно с недобрым умыслом, величал «бывшим шевалье де Сен-Жюстом «. Торин обвинял Сен-Жюста в том, что тот соблазнил его молодую жену, увез ее в Париж и сделал своей тайной любовницей. И это в то время, когда всему свету известно, что Сен-Жюст обручен с сестрой депутата Леба.
   «Он истинный отпрыск своего распутного аристократического рода, — писал негодующий муж. — Бывший шевалье Сен-Жюст, который ратует в Париже за преобразования, следовало бы начать с преобразования себя. Он вор и подлец, и я в состоянии это доказать. Мне говорили, что в Конвенте он выступает за чистоту как в общественной, так и в частной жизни. Пусть ему предъявят его собственные требования. Пусть подвергнут его очищению. гильотина — великое национальное чистилище».
   К вышесказанному автор письма присовокупил, что обращается к Демулену, поскольку по некоторым фразам «Старого Кордельера» сделал вывод о проницательности редактора, который, похоже, заподозрил, какова истинная сущность этого развратного лицемера. Он, Торин, желает не столько отомстить за нанесенное оскорбление, сколько защитить несчастную женщину, которую Сен-Жюст, несомненно, вышвырнет умирать на улицу.
   Андре-Луи подавил глубокий вздох. Письмо пришло столь своевременно, что он никак не мог поверить несказанной удаче. Если изложенные в нем факты подтвердятся, Сен-Жюсту придет конец. Вот оно, уявзвимое место, которое искал Андре-Луи.
   При обычных обстоятельствах, несмотря на воспеваемое в последнее время депутатами целомудрие, того, кто увел жену, вряд ли стали бы сильно осуждать. Но, учитывая помолвку Сен-Жюста с сестрой Леба, такой поступок выглядел чудовищным. Помолвка не давала возможности сделать скидку на искреннюю любовь к госпоже Торин. Несчастная женщина представала жертвой беззастенчивой похоти.
   Капитал, который можно было извлечь из письма, не поддавался подсчету. После аферы с Индской компанией, коснись скандал любого члена Горы, он мог быть огромным. Но, разразившись вокруг Сен-Жюста, народного кумира, первого помощника Робеспьера, человека, разоблачившего Шабо и восстановившего даверие к своей партии, имел бы совершенно непредсказуемые последствия. Письмо действительно было подарком судьбы, превосходящим самые смелые надежды, питаемые Андре-Луи.
   Но торопиться было ни к чему. Пускай сначала Дантон отправит Эбера и его сторонников дорогой жирондистов, а уж потом, когда расчистится арена неизбежной заключительной схватки между Дантоном и Робеспьером, придет время нанести удар, от которого Робеспьер со своими приверженцами, а с ними и сама революция, уже не оправятся.
   Андре-Луи вернул письмо Демулену.
   — Да, — проговорил он задумчиво, — если вы будете действовать осторожно, он — ваш. Неплох оборот «бывший шевалье де Сен-Жюст». Возьмите его на вооружение, вскоре он может вам пригодиться. Он разворошит целый клубок предубеждений, гнездящихся в глубинах патриотически настроенных умов. Да и «истинный отпрыск развратного аристократического рода « — тоже неплохо. Я это запомню. Кажется, этот Торин неглупый парень. Надо бы отправить за ним кого-нибудь — он должен быть под рукой, когда придет время. Возможно, ему известно что-то еще. Помните, он называет сен-Жюста вором и негодяем? Может, он намекает на кражу не только жены? Не теряйте времени, камиль, но соблюдайте осторожность.
   Демулен последовал всем советам Моро, кроме соблюдения осторожности. Ей он так и не сумел научиться. Он позволял себе говорить почти в открытую, забывая, что Сен-Жюст — по-прежнему кумир толпы. А после низвержения Шабо — даже больше, чем кумир. Плохо завуалированные намеки журналиста передали Сен-Жюсту, и то, очевидно, их понял. Десять дней спустя Демулен снова пришел к Андре-Луи, но на этот раз в подавленном состоянии.
   — Негодяй поставил нам шах и мат. Торин уже в Париже, но его привезли как арестанта. Сейчас он в Консьержери.
   В первую минуту Моро помрачнел, но потом рассмеялся.
   Если это шах и мат, то только самому Сен-Жюсту. Он до такой степени усугубил свою ошибку, что теперь его подлость заметит и слепой.
   Демулен уныло покачал головой.
   — Напрасно вы считаете его глупцом. Вы заблуждаетесь. Торин арестован за участие в роялистском заговоре. В противном случае Дантон уже превратил бы Сен-Жюста с трибуны Конвента в лепешку. Для этого достало бы всего двух вопросов, но хитрый дьявол подготовился к ответу. Торин — роялист. История о его жене — ничем не подтвержденная ложь. Они не живут в одном доме с Сен-Жюстом. Он слишком умен, чтобы поступать так безрассудно, и держит ее в тайном убежище. Я порасспрашивал людей. Помимо свидетельства Торина эту пару ничто не связывает.
   — Черт бы побрал ваши расспросы! — вспылил Андре-Луи. — Они-то и насторожили Сен-Жюста. Да еще этот идиот Торин… Дать втянуть себя в заговор… — Внезапно Моро осекся. — А, собственно, что известно об этом заговоре?
   — Ах, это! По-моему, дело высосано из пальца. В наши дни это довольно просто.
   — Да уж. Весьма просто. Человеку в положении Сен-Жюста расправиться с неугодным без суда проще, чем это мог позволить себе какой-нибудь Людовик. Вот во что эти мерзавцы превратили свободу.
   — Повторите-ка! — воскликнул Демулен, хватая с письменного стола карандаш и бумагу.
   — Повторю, только не следует это публиковать. До поры до времени.
   — Когда же будет можно?
   — После того, как я побываю в Блеранкуре.
   — А это еще зачем? — Демулен выпрямился и удивленно воззрился на Моро.
   — Правду надо искать там. Вот я и съезжу, погляжу, нельзя ли ее найти. Но до моего возвращения ни слова, ни единого слова о деле, и упаси вас бог напечатать хоть одну строку в «Старом Кордельере» о Сен-Жюсте. Одно неосторожное, слишком рано сказанное слово, и сен-Жюст заполучит наши головы. Он на это способен, помните! Тому доказательство арест Торина. Он способен на все.
   Демулен оробел, ибо смелым он становился только с пером в руке, и поклялся молчать. Потом он спросил у Андре-Луи, как тот собирается действовать.
   — Надо еще обдумать, — ответил Андре-Луи.
   Он обдумал это позже, вместе с де Бацем, которому Моро изложил план, призванный увенчать долгие труды.
   — Арестовав Торина, негодяй перегнул палку. Если удастся откопать в Блеранкуре то, что я надеюсь откопать…
   — Битва будет выиграна, — закончил за него барон. — Робеспьер и его Гора не устоят перед новой бурей, поднятой нами. Ты окончательно расчистишь дорогу, по которой вернется новый король.

Глава XXXV. Курьеры

   За эти дни Андре-Луи похудел и осунулся, но не от скудной пищи. Хотя голод в столице все крепче сжимал свои тиски, тем, кто мог платить, поститься не приходилось. А барон, безусловно, принадлежал к числу людей, платить способных.
   Андре-Луи истощило умственное напряжение и беспокойная работа, но больше всего — нетерпение, которое, казалось, пожирало его изнутри; нетерпение тем более сильно, что он не получал абсолютно никаких вестей от Алины де Керкадью. Андре пытался уверить себя что ею руководит благоразумие, что она боится доверить письмо кому-нибудь из случайных курьеров, которые курсировали между господином д'Антрагом и его парижским агентом шевалье де Помелем. Он успокаивал себя личными заверениями некоторых курьеров, которые видели мадемуазель де Керкадью в Гамме и утверждали, что у нее все хорошо.
   Потом произошел любопытный эпизод с Ланжеаком, которого Андре-Луи по чистой случайности встретил в доме Помеля на Бург-Эгалите. Андре-Луи время от времени приходил с визитом к роялистскому агенту, чтобы узнать новости, и вышло так, что один из этих визитов совпал по времени с приездом Ланжеака, прибывшего непосредственно из Гамма. Молодой роялист впервые приехал в Париж после неудавшегося побега королевы из Тампля.
   При виде Андре-Луи он заметно побледнел, глаза его расширились так, что Андре-Луи воскликнул:
   — Что такое, Ланжеак? Я что, призрак?
   — Боже мой! Именно об этом я себя и спрашиваю.
   Теперь настала очередь Андре-Луи воззриться на него в немом изумлении.
   — Вы хотите сказать, что все эти месяцы считали меня мертвым?
   — А что же еще мне мне оставалось считать?
   — Что еще? Вот так новости! Но Верни последовал за вами в Гамм с разницей всего в несколько часов. Он вез сведения о моем освобождении. Вы никогда не слышали об этом?
   Лицо Ланжеака приняло странное выражение. Казалось, он чувствует себя неуютно. Под пронзительным взглядом Андре-Луи его глаза забегали, и только после долгой паузы он нашелся с ответом.
   — А, Верни! Верни задержался в дороге…
   — Но добрался же он туда в конце концов, — нетерпеливо перебил Андре-Луи. Его всегда раздражала неспешность мыслительных процессов Ланжеака. Он никогда не скрывал от молодого роялиста, что считает его глупцом, на что Ланжеак отвечал свойственной всем глупцам злобой.
   — О, да, — ответил он, фыркнув. — В конце концов, он туда добрался. Но к этому времени уже уехал я.
   — Но вы же бывали в Гамме с тех пор? Вы только что приехали оттуда. И вы ни разу не слышали, что я остался в живых?
   — Насколько я помню, вас ни разу не упоминали, — неторопливо проговорил Ланжеак. И, чтобы еще больше досадить своему недругу, добавил: — Да и зачем бы им упоминать вас?
   Андре-Луи раздраженно обратился к шевалье де Помелю, который с мрачным видом прислушивался к разговору:
   — И он еще спрашивает? Полагаю, в Гамме знают, что держит меня в Париже? Полагаю, они отдают себе отчет в том, что я ежедневно рискую головой, пытаясь покончить с революцией и вернуть Францию дому Бурбонов? Им известно это, господин де Помель?
   — О, конечно же, известно, — заверил Андре-Луи шевалье. — Они помнят и ценят это.
   Тот разговор состоялся два месяца назад, в сентябре. Господин де Ланжеак задержался в Париже до падения Шабо и массовых беспорядков, которые за ним последовали. Когда разразился скандал, де Бац решил, что регенту следует отправить отчет о событиях, и с этой целью они с Андре-Луи отправились к Помелю. Помель согласился с бароном и, поскольку Ланжеак был под рукой, предложил передать отчет с ним. В этот момент члены Роялистского комитета в Париже несколько сомневались относительно местонахождения регента. Правда, точных сведений о том, что он оставил Гамм, не было, но долг обязывал его высочество отправиться в Тулон, где роялисты при поддержке британского флота и испанских войск оказывали решительное сопротивление республиканской армии. Это противостояние требовало присутствия представителя дома Бурбонов, во имя которого сражались монархисты, и, вероятно, принц уже выехал туда, чтобы лично возглавить войска. Но поскольку ничего определенного на этот счет известно не было, Ланжеаку дали инструкцию отправиться сначала в Гамм, а оттуда последовать за регентом, если он к тому времени будет уже в пути.
   Ланжеак стал собираться в дорогу. Перед отъездом Андре-Луи зашел к нему и попросил оказать ему любезность — отвезти письмо мадемуазель де Керкадью. Письмо, главным образом, преследовало цель упросить девушку послать ему хотя бы несколько строк, написанных ее рукой. Андре-Луи хотел, чтобы она сама подтвердила, что у них с крестным все благополучно.
   Господин де Ланжеак волей-неволей принял это поручение, и у Андре-Луи не возникло никаких сомнений, что молодой человек его исполнил, поскольку стало известно, что вопреки настойчивой необходимости, требовавшей присутствия регента в Тулоне, его высочество ко времени прибытия Ланжеака в Гамм все еще находился там.
   Задержка принца вызывала досаду у большинства его сторонников, но никого она не раздражала сильнее, чем графа д'Аварэ, человека честного и искренне привязанного к его высочеству. Мысль о том, что многие приписывают бездействие принца в этот критический час малодушию, не давала молодому графу покоя.
   Возможно, малодушие и леность, действительно сыграли какую-то роль в нежелании уезжать из скучного, но безопасного Гамма. Но господин д'Антраг придерживался другого мнения, и оно отнюдь не радовало господина д'Антрага. Ему было ясно, что какими бы причинами не объясняли бездействие регента, настоящая причина заключалась в его безрассудном увлечении мадемуазель де Керкадью. Господин д'Антраг, будучи циником по природе, не сомневался, истинное лекарство от этого недуга — в обладании объектом страсти. Поэтому он проявлял терпение. Но время шло. Интересы регента требовали его присутствия в Тулоне. Однако, если он, д'Антраг, даст Мосье совет, не откладывать более поездку, он, возможно, упустит шанс навсегда сместить госпожу де Бальби и окончательно одержать победу над д'Аварэ. Итак, д'Антраг разрывался между противоречивыми желаниями и проклинал в душе целомудренность мадемуазель де Керкадью, которая уже столько месяцев не поддавалась усердным ухаживаниям его высочества.
   Чего, ради всего святого, хочет эта девица? Неужели у нее нет никакого чувства долга перед принцем крови? Ее даже нельзя оправдать слащавыми сантиментами вроде обязательства перед этим плебеем Моро, поскольку она вот уже четыре месяца считает своего возлюбленного погибшим. И какая муха укусила его высочество что он так долго обхаживает предмет своей страсти? Если Мосье знает, чего добивается, почему он не идет к цели напрямик? Ему нравится, когда его считают распутным. Так какого дьявола он не может вести себя соответственно?