Сахаров А.. Михаил Федорович

   — А все оттого, что окон не закрыли, — вмешался с азартом булочник, — сколько раз я говорил вашему брату, а он все со смехом. Молодой человек!
   — Эдди, Эдди! — раздирающим голосом воскликнула Каролина, — что со мною будет, как тебя замучают эти звери!
   — Тсс! — испуганно зашипел булочник.
   — Не плачьте, Каролина, — робко произнес Эхе, — я не буду оставлять вас, если вы не прогоните меня. Я буду работать, увезу вас в Стокгольм! Согласитесь!
   Каролина взглянула на мужественное лицо воина и невольно улыбнулась его преданности. Эхе радостно закивал головою.
   — Я жизнь отдам за вас!
   Каролина протянула ему руку и благодарно пожала ее.
   В этот миг вдруг открылась дверь, и на пороге ее показался измученный человек в грязном, изорванном платье, с бледным лицом и растрепанными волосами.
   — Эдди! — не своим голосом закричала Каролина и бросилась к своему брату.
   — Герр Штрассе! — закричал Эхе.
   — Штрассе! Штрассе вернулся! — разнеслось по слободе, и скоро домик булочника был переполнен народом.
   Все хотели видеть злосчастного цирюльника, слышать его рассказ, выразить сочувствие. Но виновник торжества, полуживой от пережитых волнений, лежал на постели булочника в полу беспамятстве, и подле него находились только Каролина и Эхе да в углу комнаты плакала от радости прекрасная дочь булочника.
   — Бульону ему, и здоров будет, — суетился булочник, входя в горницу,-вина стаканчик. Так, Эдуард, крепись!
   Но Эдуард уже мог, улыбаясь, кивать головою и слабым голосом благодарил всех за участие.
   Вдруг среди них появился Антон. Он приветливо поклонился всем и передал волю князя Теряева.
   Каролина первая опомнилась.
   — Передайте, что мы исполним волю князя, — сказала она.
   — А ты со мной! — обратился Антон к Эхе.
   — Я теперь для князя все сделаю! — энергично ответил Эхе и стал со всеми прощаться.
   Каролина, краснея, протянула ему руку.
   — Мы увидимся с вами! — сказала она.
   Эхе просиял и раз пятнадцать кивнул головою; потом он вдруг порывисто нагнулся, поцеловал Каролину и быстро выбежал из горницы.
   Так же втроем скакали Эхе и князь с Антоном, только в седле у князя сидел еще его сын, который, несмотря на бег коня, всю дорогу говорил без умолку. Все ужасы, пережитые им, как бы не коснулись его, и он рассказывал про мальчиков, которых видел в темном сарае, про скоморохов и, наконец, про добрых немцев с простотою ребенка, передающего свои несложные впечатления.
   — Мамка-то тебе как обрадуется! — говорил князь время от времени.
   — А она плакала?
   — Все время!
   — И мне скучно было! — вздохнул маленький Миша.
   — Теперь не будет, Михайлушка! — ласково говорил ему князь, и его суровое лицо смягчилось нежной улыбкой.
   Но вот князь стал приближаться к своей усадьбе.
   — Едут! — заорал во все горло Акимка, чуть не кубарем скатываясь со сторожевой башенки.
   — Едут! — подхватила Наталья, вбегая в горенку княгини.
   Княгиня быстро встала из-за пяльцев, но силы тут же оставили ее, и она побледнев опустилась на пол.
   Наталья быстро схватила в руки рукомойник и, набрав воды в рот, обрызгала ею княгиню.
   — Матушка, — завопила она, — до того ли теперь? Радоваться надо! Эй, девки, берите княгинюшку, вздымайте за рученьки!
   Две дворовые девки вбежали и подхватили княгиню. Она оправилась и улыбалась, только бледное лицо выдавало ее недавнее волнение.
   — Ведите меня на красное крыльцо! — приказала она.
   Девки осторожно вывели ее, а князь в это время уже въезжал в растворенные настежь ворота на свой широкий двор, на котором толпилась радостная дворня.
   Князь осадил коня, спрыгнул с него и, высоко подняв своего сына, радостный пошел к крыльцу.
   — Вот тебе, княгинюшка, сын наш! Живой и здравый! Радуйся! — сказал он, ставя сына на верхнюю ступеньку.
   «Мамка!», «Мишенька мой!» — слились два возгласа, и княгиня, упав на колени пред мальчуганом, целовала его и поливала слезами! Ее побледневшее и осунувшееся лицо осветилось неземным счастьем, смоченные слезами большие глаза сияли, как звезды. Видя ее радость, даже князь отвернулся и смахнул набежавшие слезы. Чтобы скрыть свое волнение, он обернулся к дворне и сказал:
   — Пить вам на радостях наших мед да пиво сегодня! Дарю всем сукна на платье, а девкам ленты на косы! Радуйтесь с нами, да впредь глядите у меня за делом! — и он шутливо погрозил плеткой.
   — Живите, князь с княгинюшкой, на радость! — закричали дворовые.
   Князь подозвал Эхе.
   — А тебя, добрый человек, не знаю, чем и жаловать, — сказал он. — Позвал я к себе и тебя, и немчина. Дам вам срубы и землицы отведу, а ты — если захочешь — живи при нас и заодно воинскому искусству обучай моего Михалку. По гроб тебя не оставлю.
   Эхе схватил руку князя и порывисто прижал ее к своим губам.
   — На всю жизнь служить буду, — горячо ответил он, — думал в Стокгольм уехать, да не надо теперь Стокгольма!
   — А будет война, со мной пойдешь, — добавил князь.
   В вотчине князя царила безмерная радость. Княгиня в ноги поклонилась мужу и обняла его колени.
   — Бог с тобою! — взволнованно сказал Теряев, поднимая жену, — теперь надо Бога благодарить. Стой! Дадим обет с тобою выстроить у нас церковку архистратигу Михаилу!
   — Дадим! — радостно ответила княгиня.
   Князь послал нарочного за священником для молебна. К вечеру священник приехал.
   В то время было много священников, оставшихся после московского разорения без церквей. Они ютились при чужих приходах, выходили на базар и иной за калач служил молебен с водосвятием; на обедню цена была больше.
   Седенький, в лаптях и онучах, в рваной, заплатанной с бородкой клинышком, приехавший по вызову Теряева священник робко переступил порог княжеских хором и дрожащей рукою благословил князя с княгинею. Теряев поклонился ему в землю, приняв благословение, и сказал:
   — Как звать, отче?
   — Отцом Николаем, родимый, Николаем! При Козьме и Демьяне стоял, да вот пришли ляхи; церковь опозорили поначалу, потом сожгли, доченьку в полон взяли; жена умерла с горя, сначала ослепнув от слез, и оставила меня сиротинку без паствы, без друга, как былиночку!
   Его голос задрожал и пресекся, из глаз скатились слезы; он опустил голову.
   Князь тихо взял его под локоть.
   — Бог нам послал тебя, отче! — сказал он, улыбаясь желе-Пропал сын наш, скоморохи украли, да нынче нашли его мы к своей радости. По тому случаю обет дали церковку выстроить. Будь у нас попом и живи на покое!
   Священник взглянул на него растерянно, смущенно улыбнулся и тихо сказал:
   — Сон въявь! Истинно, Господь Бог указует пути нам, а мы, что дети малые, неразумные, и не знаем Его Помыслов!
   В это время вошла Наталья с девушками и спешно уставила стол питьями и яствами.
   — Откушай с дороги, а там отдохни, — предложил князь священнику. — Завтра сослужим Богу!
   — Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — благословил о. Николай трапезу.
   На другой же день князь, не мешкая, указал место для церкви и отрядил слуг за лесом. Устроив все это, он с радостным сердцем поехал на Москву.
   Спустя три дня к княжеской усадьбе подъехали два воза со скарбом Эдуарда Штрассе. Сам он с сестрою шел позади возов. Эхе встретил их и указал им место, где селиться, а потом свел их в избу, временно назначенную для них.
   Княгиня не побоялась позвать к себе Каролину и обласкала ее. Миша, увидев ее, бросился ей на шею и весело смеялся.
   — Расскажи мне все, девушка, — сказала княгиня.
   — И рассказывать нечего, — тихо ответила Каролина. — Счастливы мы от княжеской милости теперь на всю жизнь.
   Но потом все-таки она рассказала все, от первого появления у них ночью Эхе с мальчиком до встречи с князем Рассказала про испытанный ужас, когда взяли ее брата, про то, как она с Мишей пряталась, как боялась за брата, как все говорили, что его казнят. А потом, как приехал князь — словно ясное солнце взошло для них всех, и все обернулось по-хорошему. Народ, прослышав, что ее брат на свободе, хотел сам расправиться с ним, и некуда бы им деться, если бы князь не позвал их к себе в гости. При этом Каролина опустилась на колени и поцеловала руки княгине.
   — И, Бог с тобою, девушка! — ласково сказала ей княгиня. — Живите на здоровье. А что не нашей вы веры, так все же, слышала я, что в Бога вы верите и Христа нашего чтите!
   Однако княгиня все-таки, после ухода Каролины, позвала о.Николая и велела ему окропить свои горницы святою водою, с соответствующей молитвою.
   Князь Теряев, приехав в Москву, сказал Шереметеву:
   — Всем я радостен, и для полного счастья только бы мне вора поймать! Не могу успокоиться, как о нем думаю. Так вот кровь и бурлит от гнева!
   — Горячка ты, княже! — шутя отозвался Шереметев, гладя бороду. — Однако и я так смекаю, что этот Федька не без наущения действовал! Ну да правда наверх, как масло на воде, всходит. Дождемся!
   — До смерти не забуду! Ну а что наверху?
   — Наверху-то? — Шереметев прищурил глаза. — Завтра, в утрие, станем разбор делать. Тогда не дали. Царица вдруг сына к себе позвала, а там в Троицу увезла. Слышь, клятву взяла с него, что на Хлоповой не женится.
   — Для чего же суд тогда?
   — Ну, все же, для той же правды. Я теперь лекарей Бальсыра да Фалентина на допрос завтра веду, а князя Михалку Салтыкова с его братом Бориской к ответу позвал.
   — Как они?
   — Да наверх не идут. Слышь, бороды отпустили, печалятся.
   — Конец им! — сказал князь.
   — На то идет. Не любит их патриарх Филарет Никитич. Не знаю, как меня милует. Ведь я тоже до его приезда при царице советником был, дела вершил.
   — Сравнил тоже! — воскликнул искренне князь. — Ты и Салтыковы. Те — лихоимцы, а не слуги царевы!

X ТАЙНА ЦАРСКОГО СЕРДЦА

   Действительно, на долю Шереметева, а также других близких к патриарху Филарету лиц, выпало сложное государево дело, от решения которого зависело душевное спокойствие самого царя Михаила Федоровича.
   Как— то однажды, в промежуток после обедни и пред трапезой, царь Михаил Федорович сидел в горнице со своим отцом, патриархом всей Руси.
   Патриарх тихо, убежденно говорил ему:
   — Лета твои, Михаил, уже немалые! И никогда того не было, чтобы царь холостым до такой поры был. И ему скучно, и людям нерадостно. Сам подумай, как духовный и плотский отец твой, говорю тебе! Пора, государь! И мое сердце утешишь, и народу радость, и самому веселее будет. Так ли?
   Патриарх ласково взглянул на сына, а тот низко опустил голову и сидел неподвижно, облокотясь на резные локотники кресла, только его лицо покрылось румянцем.
   — Так ли, сынок? — повторил патриарх и, помолчав, сказал: — Сделаем клич, соберем красных девиц и посмотрим, какая любше покажется…
   Михаил вздрогнул и невольно сделал отрицательный жест рукою.
   Патриарх пытливо посмотрел на него, и вдруг на его лице мелькнула лукавая улыбка. Он слегка нагнулся вперед и спросил:
   — А может, у тебя и есть что на сердце? А?
   И вдруг Михаил соскользнул с кресла, стал на колени и прижался лицом к руке отца. Его сердце, истомленное тайной печалью, вдруг раскрылось, и он смущенно заговорил:
   — Есть, отец, есть! Томлюсь по ней, по моей Анастасье Ивановне, и оттого не хочу на иной жениться, а на ней не смею!
   — Встань, встань! — ответил патриарх, наклоняясь и беря сына под локти. — Садись и говори толком. Кто она и почему не смеешь? Про кого говоришь?
   Михаил поднялся, сел и, оправившись, заговорил:
   — Задумал я, батюшка, пожениться и клич кликнул. Сделал я смотрины, и больше всех полюбилась мне дворянская дочь, Марья Хлопова по имени. И взял я ее с родней ее наверх, с ними в Троицу ездил, в Угреше были. И так мне сладостно на сердце. А там вдруг занедужилась Анастасия (матушка приказала ее величать так), посылали лекарей к ней а ей и того хуже. Сказывали мне Бориска и Михалка Салтыковы…
   — Смерды лукавые! — гневно перебил его патриарх.
   — Сказывали они мне, что ей сильно недужно и болезнь у нее вредная для нашего рода…
   Михаил тяжело перевел дух.
   — Ну? — произнес отец.
   — И созвали мы собор, и на нем порешили, что непрочна Анастасья Ивановна нашей радости и… свели с верха…— тихо окончил он.
   — И куда же?
   Михаил поднял на отца взор, в его глазах сверкнули слезы.
   — А потом я дознался, что Хлоповых в Тобольск угнали на прожиток. Так приказал я в Верхотурье их перевести, а теперь они все в Новгороде — сама она, мать, отец и дядя ее!… Тяжко мне, батюшка, — заговорил он снова дрожащим от слез голосом, — и нет мне покоя, и все думается: может, так что было, случаем!
   Филарет встал с кресла и быстро, юношескою походкою заходил по палате. Его лицо сурово нахмурилось.
   — Так, так! И очень можно, что один оговор тут, — произнес он. — Эти твои приспешники, Михалка с Борискою, на все пойдут. Им своя радость, а не государева нужна! Так!… А ты все еще любишь ее? — спросил он вдруг.
   Михаил вспыхнул и потупился.
   — Люблю!
   — Ну, так тому и быть! -решительно сказал патриарх и остановился.
   Михаил вопросительно глядел на него.
   — И правды, и чести, и твоей любви ради, — торжественно произнес Филарет, — сделаем опрос, правды дознаемся. Спросим Бориску с Михалкой, почему они тебе такое сказали, лекаришек спросим, самое Анастасьюшку, и, если истинно она в радости тебе непрочна, так и будет. Что же, на все воля Божья! А коли облыжно все это, пусть твои приспешники ответ держать будут!
   Лицо Михаила просветлело. Он радостно воскликнул:
   — Батюшка, душу мою ты разгадал! Сколько раз собирался я сам это сделать, да все матушка отсоветовала.
   — Ну а теперь и отец и патриарх тебе разрешает, и сам спрос вести будет! — сурово ответил патриарх, и его лицо приняло жестокое выражение.
   — А кого из бояр на допрос выбрать? — робко спросил Михаил.
   — Выберем! Ты да я допрос чинить будем, а при нас пусть твой дядя, а мой брат, Иван Никитич будет; без Шереметева нельзя быть: он аптекарский приказ ведает. А еще… еще… -Князя Черкасского позовем! Он никому не правит.
   — Ну, ин быть по-твоему. И сейчас делать станем! — Патриарх быстро подошел к столу, взял свисток и свистнул. В то же мгновение на пороге показался отрок. — Пошли дьяка к нам, — сказал отроку Филарет.
   На место отрока явился думный дьяк, по тому времени лицо сановное. Он упал на колени и трижды земно поклонился царю, потом так же патриарху и, не подымаясь, ждал приказа.
   — Встань, — сказал Михаил, — и что тебе наш батюшка-государь накажет, то пиши!
   Дьяк поднялся, тяжело переводя дух, и осторожно подошел к столу.
   — Пиши грамоты на боярина Ивана Никитича да на князя Ивана Борисовича Черкасского, да на боярина Федора Ивановича Шереметева. А в тех грамотах отпиши им, что мы, государи, задумали сыск сделать про то, чем девица Хлопова непрочна стала и занедужилась, а при том сыске им, боярам, при нас находиться.
   Дьяк слушал с раболепным подобострастием слова патриарха; и по мере произнесения их любопытство, недоумение и страх по очереди отражались на его лице.
   — Ну, пиши.
   Дьяк поклонился и, перекрестившись, сел к столу.
   Наступал трапезный час. Явились бояре, окольничьи и, окружив патриарха с царем, чинно пошли в столовую палату, а дьяк остался у стола, старательно выводя буквы и немилосердно скрипя пером. Пот выступил на его висках по мере писания грамот.
   «Ну, — думал он вздыхая, — пропали наши головушки, не чую добра я с этого сыска для моих бояр. Для чего сыск? Непрочна», — и весь сказ. Так на соборе решено было».
   Он отложил перо, полез за пазуху, вынул тавлинку ^[95]и взял огромную щепоть табака.
   «Ачхи!» — раздалось на всю палату, и дьяк, испугавшись такого шума, спешно схватил перо, пригнул к плечу голову и снова стал выводить буквы.
   Смутное предчувствие опасности почуяли и братья Салтыковы за царской трапезой. Они с прочими боярами сидели за столом на верхнем конце. Царь и патриарх сидели за особым столом на возвышении. Справа и слева от царя стояло двое часов немецкого изделия. Кушанья подавались чередом, наливали мед и вино, и во все время царь ни одного блюда, ни одной чаши вина не отослал ни тому, ни другому из братьев Салтыковых, еще недавно встречавших с его стороны ласку. Смелые и развязные, они притихли к концу трапезы, видно, что и прочие бояре заметили такое охлаждение к ним, и задумчивые пошли из царских палат.
   — Я к матушке, — сказал Михаил.
   — И я следом, — ответил Борис.
   Оба они, сев на коней, степенно поехали по улицам, опустив головы и все яснее чуя над собою беду.
   Старица Евникия провела их к смиренной игуменье, царской матери, и, вздыхая словно в смертельной боли, сказала:
   — Вот они и сами, матушка-государыня! Опроси!
   — Встаньте, встаньте!-ласково сказала Марфа, наотмашь благословляя лежавших ниц пред нею Салтыковых.
   Они поднялись и по очереди поцеловали ее плечо.
   — Ну что с вами? Что сумрачные в нашу обитель приехали? Чего мать Евникию опечалили? Поди, патриарх грозен?
   Михайло низко поклонился и, вздохнув, ответил:
   — Не знаю, что и молвить, государыня. Обойдены мы сегодня с братом, и то все заметили. Государь не жаловал нас ни чарою, ни хлебом, ни взглядом, ни словом, и все сидел сумрачен.
   — И всегда так бывает, когда он с патриархом вдвоем поговорит. Докука на него находит с того, — вставил Борис.
   — Ах, а сколь прежде был лучезарен и радостен, — вздохнув сказала их мать, — и к тебе-то, матушка-государыня, по три раза на дню наведывался, а то бояр с запросом посылал. А ноне?
   Марфа нахмурилась. Ее маленькое лицо с тонкими губами приняло жестокое выражение.
   — До времени, до времени, — прошептала она, — нет такой силы, чтобы материнское благословение побороло. Мой сын, я его вскормила, взлелеяла, я его на Москву привезла, а не он! — резко окончила она и, смутясь своей вспышки, стала торопливо перебирать свои четки и шептать молитвы.
   — Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! — раздался за дверью тонкий голосок.
   — Аминь! — ответила, быстро оправляясь, Марфа.
   В горницу вошла миловидная черница и, сотворив метание ^[96], сказала:
   — Дьяк думный Онуфриев с вестью к тебе, государыня… повидать просит.
   — Зови!
   Братья Салтыковы переглянулись между собой и отодвинулись к стенке.
   Дверь в комнату тихо отворилась, и в комнату на коленях вполз дьяк. Он раз десять ударил лбом в половицы, пока Марфа небрежно благословила его, и потом сказал:
   — Позволь слово молвить!
   — На то и зван. Говори!
   — Нынче зван я был, государыня милостивица, в молитвах заступница, до царской палаты и лицезреть удостоился, пес смердящий, холоп твой Андрюшка, пресветлые лики государей наших.
   — На Руси один государь, — сухо перебила его Марфа.
   Дьяк спохватился.
   — Истинное слово молвила, государыня. Сдуру и перепугу сбрехнул. Был я зван и лицезрел государя нашего, царя батюшку, а с ним патриарха святейшего. И был мне наказ сесть за стол и писать грамоты до боярина Ивана Никитича, до князя Черкасского да до боярина Шереметева о том, что государь-батюшка хочет сыск чинить о болезни девицы Хлоповой, и с ним им быть на сыске том.
   Дьяк выпалил все это быстрой скороговоркою и опять стукнулся лбом.
   — О Хлоповой? — вскрикнули разом Салтыковы и побледнели.
   Так, — задумчиво произнесла Марфа, — ныне и такие дела без меня зачинаются!
   Она скорбно вздохнула и обратила свой взор на икону Старица Евникия повалилась на лавку и застонала.
   — Ох, беда неминуемая! Чует мое сердце, чует, бедное! Сынки мои родные, будет на головы ваши опала великая, как Ивашка Хлопов в силу войдет!
   — Не будет этого! — грозно сказала вдруг Марфа. — Сыском пусть тешатся, а я не допущу сына жениться на девке недужной. Прокляну!
   И от ее голоса стало страшно.
   Действительно, инокиня Марфа сделала не одну попытку помешать затеянному делу, она даже вызвала к себе сына-царя и всеми способами старалась добиться у него клятвы не жениться на Марии (Анастасии) Хлоповой, однако энергичная воля патриарха Филарета и в этом случае одержала верх, и был назначен допрос всех лиц, замешанных в дело Хлоповой.
   Мягкосердный царь Михаил Федорович испытывал великое стеснение, видя перед собою наглые лица Михаила и Бориса Салтыковых, своих недавних приспешников. Безвольный и добрый, он еще не избавился окончательно от их влияния, и ему казалось, что в его поведении есть нечто недоброе.
   Он сидел в одной из малых дворцовых палат в высоком кресле на возвышении, под балдахином; рядом с ним, с выражением неуклонной решимости, сидел его отец-патриарх, а у ступеней, в креслах с невысокими спинками, находились боярин Шереметев и князь Черкасский. Пред государями в непринужденной позе стояли братья Салтыковы. Их лица были бледны, глаза воспалены от бессонницы, но они дерзко и смело глядели в лица своих судей, и по их губам скользила наглая усмешка.
   — За лучшее поначалу врачей опросить, — сказал сухим голосом патриарх. — Боярин, позови дохтура!
   Шереметев встал и вышел. Стрельцы отпахнули двери и снова закрыли за ним. Через минуту боярин вернулся в сопровождении доктора Фалентина. Последний был одет в черный камзол и короткие брюки, на его ногах были чулки и башмаки с серебряными пряжками, волосы были собраны в косицу. Он был высок ростом, рыжий, с горбатым носом и глазами навыкате. Войдя он стал на колени и трижды стукнул лбом царю, потом столько же патриарху.
   — Опроси! — тихо сказал царь князю Черкасскому.
   — Встань и подойди ближе! — громко приказал князь, встав и низко поклонившись царю.
   Доктор поднялся и осторожно, подгибая колена, приблизился к трону.
   — Тебя звали наверх, — спросил князь, — лечить царскую невесту, Анастасию Хлопову? Скажи, что у нее была за болезнь и прочна ли она была царской радости?
   Доктор переставил ноги, кашлянул, пытливо взглянул на Салтыковых, на боярина Шереметева, на патриарха и тихо заговорил, стараясь правильно выговаривать русскую речь.
   — Что я знаю? Я мало знаю! Меня звали наверх…
   — Кто звал?
   — Я звал! — отозвался Борис Салтыков.
   — Ну?
   — Ну, я и был! Смотрю, желудок испорчен, слабит желудок. Это — пустяки! Я давал лекарство и уходил!
   — Кому лекарство давал?
   — Ее отцу, Ивану Хлопову, давал и уходил…
   — Так, — с трона сказал Филарет, — что ж эта болезнь опасна для родов, к бесплодию она?
   Доктор поднял руки.
   — Кто говорит? Пустая болезнь… два дня — и здорова! Никак ничему не мешает!
   Михаил вспыхнул и с укором взглянул на Салтыковых. Те опустили головы, но Михаил Салтыков быстро оправился и шагнул вперед.
   — Дозволь, государь, слово мол…
   — Молчи! — резко крикнул на него патриарх. — Твои речи впереди! Боярин, зови другого врача!
   Шереметев поднялся и ввел другого.
   Лекарь Бальсыр, одетый, как и его товарищ, лысый, с крошечным красным носом, толстый и круглый, как шарик, вкатился в палату, добежал почти до трона и тут бухнулся в ноги, звонко стукнув лбом о пол.
   — Здравия государям!-прошептал он.
   — Встань и отвечай! — сказал князь Черкасский, и, продолжая допрос, предложил ему те же вопросы.
   — Был зван, был зван, — мотая головою, затараторил лекарь,-звал меня Михаил Михайлович наверх. Говорил, занедужилась царева невеста. Я бегом к ней, наверх. Пришел я, осмотрел ее, невесту-то, вижу, что у ней желтуха, я говорю: «Желтуха». Но Михаил Михайлович говорит: «Можно ли ее исцелить и будет ли она государыней?». А я говорю: «А почем я знаю? Разве это — мое дело? А что исцелить, так легко можно. Желтизна в глазах малая, опасного нет». — «А будет ли,-говорит,-она чадородива? А будет ли долговечна?». На это я говорю: «Того я не знаю, о том у доктора спросить надо». Вот и все! Не вели казнить! — и он снова упал царям в ноги.
   — Встань, встань! — закричал Шереметев.
   Лицо царя Михаила выразило страданье. Он обратился к Михаилу Салтыкову и сказал с упреком:
   — Ты мне говорил, что доктора смотрели болезнь Марьи Ивановны и сказали, что болезнь та опасна и она недолговечна.
   — Дозволь слово молвить! — вспыхнув, рванулся Салтыков.
   — О чем говорить будешь? — тихо произнес царь и опустил голову.
   Патриарх презрительно взглянул на Салтыкова. Тот торопливо и сбивчиво заговорил:
   — Что же я? Я, что дохтура говорили, то и сам. Лекарств не давал, а какие они, то в книгах записано. И опять спрашивал я, будет ли она мне государыней? Так то спрашивал по приказу государыни великия старицы инокини Марфы Ивановны. В чем вина моя?
   — В том, что облыжно мне показывал! — с горечью воскликнул Михаил. — Что меня в затмении держал, правды не сказывал!
   — Я — не лекарь!
   — Что говорить! — прервал разговор патриарх. — Для правды надо Хлоповых позвать. Все узнаем! Боярин, что князь Теряев приехавши?
   Шереметев встал и поясно поклонился.
   — Вчера, государь, по твоему приказу прибыл он.
   — Заказать ему сегодня в Нижний ехать и Хлоповых привезти, Ивана и Гаврилу вместе, и не мешкотно! Так ли, государь? — обратился патриарх к сыну.
   — Так, государь-батюшка! Спосылать! — ответил царь.
   — А пока и дело отложим! — окончил патриарх, вставая и широким крестом благословляя присутствующих.
   Как ветер, несся князь Теряев, торопясь выполнить царское поручение.
   Не думали, не гадали опальные Хлоповы, что их дело вдруг снова поднимется, и перепугались, увидев царского гонца; но князь успел успокоить их и без передышки погнал назад.