Сахаров А.. Михаил Федорович

   — Слезьте и вы, — тихо сказал своим дружинникам. — Ты, Ванька, и ты, Балда, со мною пойдете. А вы, — сказал он остальным, — ждите! Коли до зари не вернемся, ворочайтесь в лагерь; значит, сгибли мы… Ну, с Богом!
   Он подтянул поясной ремень, попробовал нож, легко вынимается, и спустился к камышам. Ванька и Балда спустились за ним. Добрый час они двигались в камышах колено в воде.
   Вдруг невдалеке послышался говор; следом раздался глухой смешанный шум. Алеша тотчас подал знак и высунул голову из камышей. В темноте вокруг и вдоль на всем пространстве которое мог окинуть глаз, горели костры. Возле них виднелись силуэты людей и коней. Невдалеке от притаившегося Алеши у костра сидели трое. Спутанные кони стояли подле, тут же торчали воткнутые в землю пики, и их наконечники горели красными огнями.
   — Всех не убрать! — прошептал Алеша.
   Балда замотал головою.
   — Я возьму левого, ты правого, а на переднего Ванька навалится, — продолжал Безродный. — Живьем возьмем! Можно?
   — Можешь, Ванька?
   Ванька только кивнул головою.
   — Подожди, кляп сделаю, — пробурчал он, снимая пояс и свертывая его.
   — Тогда с Богом! Только разом!
   Они легли наземь и поползли как змеи.
   Поляки, довольные отдыхом, беспечно болтали и не думали об опасности. Вдали шумел лагерь, впереди расстилалась степь и вилась река; казалось, не для чего было выставлять и сторожевые пикеты.
   — Один порядок только! — засмеялся молодой жолнер.
   — Для видимости! — подтвердил другой.
   — Именно! — начал третий, но тотчас захрипел под тяжестью навалившегося на него тела.
   Мокрый и толстый жгут с силою вдвинулся ему в рот. Он упал ничком. В то же время два его товарища извивались в предсмертной агонии, убитые ударами кистеней.
   — Вяжи! Тащи! — хрипло крикнул Ванька товарищам.
   Перевязанного кушаками ляха Алеша и Балда подняли и потащили камышами к своим коням. Костер горел. Пики, воткнутые в землю, торчали, а спутанные кони храпели испуганно смотрели на своих корчившихся хозяев.
   В то же самое время домчался до главного лагеря под Смоленском и князь Теряев, и привезенная им весть о наступлении поляков словно гром с ясного неба поразила Шеина.
   — Врешь! — заревел он, услышав слова Теряева.
   Князь побледнел.
   — Теряевы никогда не врали, — гордо ответил он, — а теперь я и не свои слова передаю!
   — Прости на слове… Сорвалось! — смутился Шеин и тотчас разразился криками и угрозами своим слугам. — Коня! — орал он. — Коня, холопы! Живо!
   Дрожащие слуги подвели ему коня.
   — Князю! — закричал он снова.
   Теряеву тотчас подвели свежего коня.
   — Скачем! — И Шеин вихрем помчался в лагерь Прозоровского.
   Прозоровский вышел ему навстречу.
   — Боярин! — сказал он. — А тут мне и языка добыли. Сразу все и вызнаем!
   — Где? — быстро спросил Шеин.
   — А тут! — и Прозоровский провел главнокомандующего на зады свой ставки.
   На расчищенном месте у слабо горевшего костра стояло несколько стрельцов и между ними приведенный Алешею жолнер со связанными назад руками. Его красивый алый жупан был изорван и весь испачкан грязью, лицо исцарапано, распустившийся чуб висел растрепанною косою.
   — Этот и есть? — спросил Шеин и, подойдя к ляху, быстро заговорил по-польски: — Откуда ты и чей? Много ли вас пришло? С вами ли король?
   — Ишь ты, как лопочет по-ихнему! — перешепнулись стрельцы и стали ждать ответа ляха.
   Но жолнер молчал.
   — Прижгите ему пятки! — приказал Шеин.
   Стрельцы быстро разули поляка. Один из них взял головню, другие подняли поляка на руках, и горящая головня с тихим шипением прикоснулась к обнаженным подошвам. Поляк закричал не своим голосом:
   — Все скажу, панове! Честное слово, все, как есть…
   Шеин махнул рукою. Поляка отпустили.
   — Ну, говори, как звать тебя и кто ты?
   — Ян Казимир Подлеский, улан из Радзивиллов!
   — Много вас?
   — Тысяч двадцать есть, и еще сегодня к нам пришли казаки, тысяч пятнадцать.
   — Кто у вас главный?
   — Король Владислав с нами.
   — Еще?
   — Генералы: пан Казановский, ясновельможный пан Радзивилл, Казиевский, Песчинский, Данилович, Воеводский.
   Шеин круто отвернулся от поляка и вошел в ставку Прозоровского. На лице последнего светилась злая усмешка.
   — Что же, — решительно заговорил Шеин, — мне с ляхами не впервой биться. Их тридцать пять тысяч, а нас сорок да немчинов шесть, да казаков десять. Управимся!
   — Надо битву дать, — сказал князь.
   — Это зачем? Пусть они на нас лезут. Мы, слава Богу, в окопах!
   Прозоровский пожал плечами и произнес:
   — Если они соединятся со Смоленском, мы будем промеж их как в клещах.
   — Не дадим соединиться. Ну, да с тобой не столкуешься. Ты ведь, князь, за Черкасского, — гневно перебил себя Шеин. — Приезжай завтра ко мне. Я всех соберу. Столкуемся!…
   Брезжил рассвет, когда Шеин оставил ставку Прозоровского, а вскоре за ним отъехал и князь, оставив лагерь на Ляпунова и Сухотина. Те то и дело высылали разъезды, и почти каждый привозил с собою языка, а через него они узнавали, что Владислав решил пройти в Смоленск и выручить осажденных.
   Поздно вечером вернулся Прозоровский темнее тучи.
   — Что? — спросили его товарищи.
   Князь махнул рукою.
   — Ждать будем, пока поляки на нас насядут!
   — Ну?!
   Князь развел руками.
   — Видит Бог, в ум не возьму, что наш воевода-голова думает. И Измайлов за ним! Как кроты в норе!… Нас пятьдесят тысяч, а ляхов и сорока нет.
   Князь Теряев горел весь в нетерпении боя. Он созвал свое ополчение и сказал ему:
   — Помните, ребята, умирать один раз. Так будем умирать с честью!
   — Да уж постараемся, князюшка! — добродушно ответили его ополченцы.
   Потом он пошел к Аверкиеву и сказал ему:
   — Иван Игнатьевич, честью прошу, коли где жарче будет, пошли меня!
   Аверкиев засмеялся.
   — Ладно, ладно! В самое пекло пошлю. Ужо попомнишь.
   На другое утро по всему лагерю раздался тревожный звон литавров. Все быстро повыскакивали из своих землянок. Теряев вскочил на коня и вывел свое ополчение.
   — Бой?
   — Будет! — спокойно усмехнулся Эхе.
   Рядом с князем Теряевым выстроилась дружина Алеши. Князь весело кивнул ему, но Алеша отвернулся в сторону.
   «Ах, и за что он не любит меня?» — с обидою подумал князь.
   А крутом шла суета. Аверкиев строил конницу и летал на коне из конца в конец лагеря, стрелецкие головы равняли свои полки. Потом все стихло.
   От своей ставки медленно на коне ехал Прозоровский, а за ним Сухотин, Ляпунов, Аверкиев, Андреев и другие старшие. Прозоровский останавливался то тут, то там и что-то говорил. Наконец он поравнялся с Теряевым и тоже остановился.
   — Дети мои милые! — громко заговорил он. — Вот и довелось нам ляха увидеть, а скоро, может, и в бой с ним вступить. Не осрамитесь, милые! Бейте, не жалея животов своих. За царя-батюшку будете! За Русь православную! Бог нам в помощь!
   Он осенил себя крестом и поехал далее.
   — Не пожалеем животов! — кричали кругом, и этот крик эхом прокатился по лагерю.
   Армия в полном походном снаряжении простояла весь день, а затем улеглась на покой.
   Мирно спал князь Теряев в ночь с шестого на седьмое августа, как вдруг вздрогнул и проснулся от пушечного гула. Он вскочил. В воздухе чуть светало.
   Князь быстро оделся и выскочил следом за Эхе. В лагере была суматоха. Внизу, под валами, гремели пушки, и русские пушкари отвечали тем же. Князь быстро вскочил на коня, К нему подскакал Аверкиев.
   — Ну, за мною!
   Теряев обернулся на свой отряд и поскакал. Несколько сотен мчались вместе к одной цели. Они доскакали до ворот и вышли в поле.
   Князь увидел стройные польские полки, за которым клубами дыма обозначались пушки. Сбоку стояла недвижно конница. И вдруг вся она дрогнула и вихрем помчалась русский лагерь.
   — Бей! — закричал Аверкиев и бросился вниз на несущуюся конницу.
   Теряев видел впереди себя Аверкиева, сбоку Эхе и Алешу, видел, как вдруг все они перемешались с красными, желтыми и синими жупанами, и больше ничего не помнил. Его конь носился взад и вперед, опрокидывая собою всадников чекан со свистом кружил в воздухе, что-то теплое брызгало в лицо князю, текло по рукам и склеивало пальцы…
   — Довольно, князь, далеко уехал! Назад! — раздался подле него голос, и Теряев очнулся.
   Подле него, держа лошадь под уздцы, очутился Алеша. Конь его был в пене, короткий меч дымился кровью.
   Князь осмотрелся. В лагерь медленно отходили русские полки, вдали к Днепру в расстройстве бежали поляки, а несколько жолнеров мчалось прямо на князя и Алешу. Князь понял опасность и ударил коня. Они помчались и через несколько минут были в лагере.
   — Победа! — кричали кругом.
   — С победой, князь! — поздравляли Прозоровского, но он был мрачнее тучи.
   — Нет! — с горечью наконец ответил он. — Нас обманули и победили! Вон где победа. Глядите! — И он указал на далекий лагерь Сандерсона.
   Там, видимо, шла еще жаркая битва, а от лагеря тонкой линией виднелся движущийся обоз. Он направлялся прямо в Смоленск и скрылся за его стенами.
   — Поляки прошли в Смоленск!
   — Ударим на них!
   Прозоровский усмехнулся.
   — Нас не пустят эти полки! — И он указал на только что разбитое им войско.
   Со стороны поляков был обдуман и выполнен блестящий маневр.
   Если смотреть на Смоленск с берега Днепра прямо, то пред его воротами, за мостом, на некотором возвышении расположился стан генералов, нанятых русскими, а именно Матиссона и Сандерсона; вправо от них, по берегу, на котором расположен Смоленск, крепкую позицию занимал Прозоровский, и, наконец, налево стоял лагерь Шеина и Измайлова.
   Польские войска остановились на одной стороне с Прозоровским. Им надо было прежде всего снабдить провиантом Смоленск, а для этого следовало пробиться к нему.
   И вот в ночь с шестого на седьмое августа Владислав навел два моста через Днепр и перевел главные силы на другой берег в тыл Матиссону. Для того же, чтобы русские не имели возможности помочь последнему, он велел Казановскому напасть на лагерь Прозоровского, а Розенову на Шеина.
   Завязались битвы, но все внимание поляков было сосредоточено на Матиссоне с Сандерсоном. Мост был взят, и обозы прошли в Смоленск. После этого поляки на время отступили.
   Взятие Смоленска русской армией стало несбыточной мечтою. Надо было думать, как отбиться от Владислава и с честью для оружия снять неудавшуюся осаду. Шеин словно смирился и торопливо созвал новый, совет в своей ставке.

XII КРУТАЯ РАСПРАВА

   В терему князя Теряева-Распояхина была тихая радость. Ольга родила отсутствующему мужу князя Терентия и лежала еще расслабленная на пышной постели. Подле нее сидела верная ее Агаша и толкала ногой крошечную зыбку, в которой, туго-натуго перетянутый, лежал новорожденный князь. Радость была по всему дому. Князь-отец распорядился выслать пива и водки своим дворовым и весело смеялся от сознания, что он уже дед. В то же время один гонец был уже на полпути до Рязани — послан к боярину Терехову, а другой гнал коня под Смоленск к счастливому отцу, Михаилу.
   Князь Теряев сидел в своей горнице, думая, кого звать кумом к себе, кого кумою, как вдруг в горницу осторожно вошел Антон и сказал:
   — Слышь, княже… какой-то человек пришел. Сказывает, тебя видеть беспременно надо, говорить хочет.
   — Кто такой? Сказывал?
   — Из Коломны купец…
   — Ну, кто там? Веди!
   Князь повернулся в кресле и стал ожидать, смотря на дверь.
   — Вот он! — сказал Антон и втолкнул Ахлопьева.
   Последний тотчас же упал князю в ноги. Теряев увидел небольшого роста коренастого человека. Его рыжие волосы торчали в разные стороны, раскосые глаза словно хотели уследить за ними; широкий приплюснутый нос и огромный рот придавали лицу что-то разбойничье.
   — Что тебе? — спросил его князь.
   — Слово до тебя есть тайное, — ответил, стоя на коленях Ахлопьев, — прикажи своему холопу уйти.
   Князь взглянул на его разбойничье лицо, попробовал рукою, на месте ли поясной нож, и, усмехнувшись, сказал Антону
   — Уйди!
   Антон вышел.
   Ахлопьев тотчас поднялся на ноги и проговорил:
   — Ведомо ли тебе, князь, что сына твоего оплели?
   — Как? — не понял Теряев.
   — Оплели! — повторил Ахлопьев, и его глаза зло сверкнули. — Дворянская вдова Шерстобитова с дочерью, да на помогу знахарку Ермилиху взяли.
   Князь вздрогнул, призрак опасности мелькнул пред ним.
   — Ермилиха? Бабка-повитуха?
   — Она! Она и наговоры великие знает и с нечистым — Господи, помилуй! — вожжается. Сделали они то, что князь Михайло взял вдовью дочку в полюбовницы.
   Князь грозно нахмурился и ухватился за нож. Однако Ахлопьев смело продолжал:
   — И для той полюбовницы занял он старую мельницу в усадьбе, их всех перевел к себе. А они замыслили теперь его жену, молодую княгиню, извести и род ее весь.
   Князь стоял уже на ногах и грозно смотрел на Ахлопьева. Кровь кипела в нем.
   — Брешешь, смерд! Не может сын мой после того, как у алтаря клялся, против закона идти!
   — Ведовство… опоили…
   — Брешешь!
   — С дыбы скажу!
   Лицо князя осветилось злою усмешкою.
   — Ин будь по-твоему! Антон! — крикнул он и захлопал в ладоши.
   Антон вошел.
   — Возьми этого молодца да отведи его в Зачатьевский монастырь, знаешь? Сам отведи! А мне коня закажи! Живо!
   — Идем, что ли! — грубо схватывая за плечи Ахлопьева, сказал Антон, и они вышли.
   Князь подтянул кушак и вышел на крыльцо, а через минуту скакал по Москве к страшному земскому приказу. Через полчаса он уже сошел с коня у ворот, где, вкопанные в землю, мучились обреченные.
   — Боярин здесь?
   — Здесь! В избе! — ответил стражник.
   Теряев быстро прошел в знакомую избу.
   — А, князь! — приветствовал боярин Колтовский Теряева. — С чем пожаловал? Здравствуй!
   — Здравствуй, боярин! Да не с доброю вестью! — ответил князь. — Слышь, пришел ко мне купец из Коломны. Говорит, сына моего зельем опоили, сердце привораживая. Взял он девку в полюбовницы, а она и жену его, и внука извести норовит, а в помощь ей баба-колотовка, Ермилиха.
   Боярин покачал головою.
   — Беда с этих ворожей!… Вот и сейчас одну на дыбе спрашивал. Мужа извела!…
   — Сыскать, боярин, надо!…
   — Беспременно! А где они-то?…
   — Сейчас мой Антон этого человека приведет. Поспрошай, а там пошлем с Антоном сыщиков.
   — Пошлем, пошлем, — согласно ответил Колотовский. — А что, князь, с внуком поздравить можно?
   — Спасибо на добром слове!…
 

* * *

 
   Не сбылись мечты Людмилы. Как появился пред нею Ахлопьев и она закричала о помощи, так тотчас потом свалилась на пол от страшной боли. Прибежали, спустя час почти, мать и Ермилиха, подняли ее с пола всю кровью залитую, и, обессиленная, осиротелая, сразу лишенная мечты о ребенке, лежала Людмила в светлице и думала горькие думы.
   Ничем— то, ничем не порадует она князя, как он придет -даже здоровьем своим! На человека похожа не будет, слабая, как котенок, бледная и худая, словно щепка!
   Вдруг она испуганно вздрогнула. На дворе послышался шум: словно кто-то бранится, кто-то плачет. В ту же минуту с пронзительным воем к ней ворвалась мать. Кичка с ее головы была сброшена, волосы распустились полуседыми космами.
   — Дочка моя! Людмилушка! — завопила она. — Царские сыщики пришли! Нас забирают! На Москву тащат! Ох, пропали головушки наши! Людмилушка! Идут! Идут! — и она забилась под кровать.
   Страх передался Людмиле. Забыв болезнь, она вскочила на ноги и быстро набросила на себя сарафан. В эту минуту в дверях светлицы показались стрельцы.
   — Бери эту! А где старая ведьма? Ищи, ребята!
   — Кто вы? — вскрикнула Людмила.
   — Ха-ха! Кто? Вот там у нас, голубушка, узнаешь! Ну шевелись, что ли! — И стрелец грубо потащил Людмилу.
   Сзади раздавались пронзительные вопли и грубый смех. Один из стрельцов увидел вдову и со смехом тащил ее за ногу из-под кровати. Только один Мирон успел спастись от облавы и, забрав что под руку попало, бежал по лесу быстрее зайца.
   Как лет четырнадцать назад, князь Теряев сидел рядом с боярином Колтовским в страшном застенке. Пред ним стояла Людмила. В распущенными волосами, падавшими до колен, в длинной сермяжной сорочке, с бледным, измученным лицом, она походила на христианскую мученицу.
   — В одном виновата, что князя Михаила больше жизни люблю! — твердо ответила она.
   — А что пить ему давала?
   Людмила тихо улыбнулась, отдавшись воспоминаниям.
   — Мед и брагу, вино и пиво. Сбитень он пил… помню, как впервой приехал, налила я ему чару вина, а он и говорит: «Горько!»
   Князь нетерпеливо махнул рукою.
   — А что ему в чару сыпала? — спросил дьяк. — Чем приворожила его?
   — Любовью своею! А за что он меня полюбил, не знаю.
   — Веди доказчиков! — приказал Колтовский.
   Двое мастеров вышли. Людмила опустила голову.
   «И муки, и поношения!… Да неужели простым людям нельзя любить князей, что за такую любовь муками мучают…»
   В это время раздался лязг цепей, и друг за другом в застенок ввели бабу Ермилиху, мать Людмилы, Ахлопьева и девушек, что прислуживали у Людмилы.
   При виде их Людмила всплеснула руками.
   — Голубушки вы мои! — воскликнула она, но все вошедшие взглянули на нее с какой-то злобою.
   — Змея подлая! — прошептала Анисья, одна из девушек.
   — Сказывай ты, купец! — с усмешкою проговорил Колтовский.
   Ахлопьев злобно сверкнул на Людмилу глазами и заговорил:
   — Увидела она князя Михаила и решила приворожить О ту пору она моей невестой была. Заскучала очень, стала к Ермилихе ходить. Однажды князь у нее воды испить просил. Ему подала из ковша с наговором, и с того часа князь, что ни день, к Шерстобитовой ездил.
   Людмила улыбнулась.
   — Потому что люба была!
   — Молчи! — крикнул на нее Теряев.
   — А потом взял их князь и к себе в усадьбу увез, — продолжал Ахлопьев. — Там они надумали княгиню молодую извести. На том крест целую!…
   — Не думала! Врет он со злобы! — закричала Людмила.
   — Молчи! — пригрозил ей дьяк и сказал: — Говори теперь ты, Ермилиха!
   — А что я, — загнусила старуха, — я ничего не знаю. Просил меня князь: «Уговори уехать девушку!» — и я пошла.
   — Опять! — зашипел дьяк. — А что вчера говорила? Игнашка, дыбу!
   Ермилиху подхватили под руки.
   — Ой, родимые, — завопила она, — вспомнила! вспомнила!
   — Шептала на воду?
   — Шептала, родимые! — Ермилиха дрожала как лист и испуганно глядела на стоявшего подле нее мастера.
   — Приворот-корень давала?
   — Ой, давала, давала!
   — Извести княгиню думала?
   — Она думала, — указывая на Людмилу, сказала Ермилиха.
   — Врет! Не было у меня и в мыслях этого! — вскрикнула Людмила.
   — А это что? — проговорил вдруг Теряев, указывая на ее обнаженную грудь.
   — Сорви! — приказал дьяк.
   Заплечный мастер ухватил ладанку, что висела на шее Людмилы, и рванул ее что было силы. Людмила упала на колени и вскрикнула.
   — Вскрой! — сказал дьяк.
   Палач провел по ладанке ножом и вынул оттуда прядь волос.
   — Это что? — строго спросил князь.
   — Волосы! Мои волосы! Сыну дать хотела, — ответила Людмила. — И такую же князю дала, как он в поход ехал!
   — Терлик! — вскричал князь. — Приворот! Читай, дьяк, приговор!
   — Ну, вы! — закричал на всех боярин Колтовский. — Слушайте!… Дьяк читать будет!
   Дьяк поднялся и гнусавым голосом начал чтение. Сперва в приговоре перечислялись вины всех, как они приворотным зельем заманили молодого князя Теряева, а потом — как замыслили извести молодую княгиню и ее новорожденного.
   — А потому тебя, дворянскую вдову Надежду Шерстобитову, и тебя, дворянскую дочь Людмилу Шерстобитову, и тебя, посадскую вдову Парасковью Ермилиху, как в ведовстве уличенных и с нечистою силою знаемых, и зелье на гибель православной души готовивших, живыми огнем спалить! А вас, девок, холопок князя Теряева-Распояхина Анисью, Варвару и Степаниду, за пособничество да укрывательство кнутом стегать и большой палец на руке отсечь!…
   В застенке поднялся вой. Людмила покачнулась и упала.
   Князь медленно возвращался к себе домой, а на сердце его было тяжко, тяжко. Чувствовал он радость, что спас сына и невестку свою и внука от злых происков, и в то же время образ Людмилы и ее голос не выходили из его головы. Так бы и оберег ее от тяжкой смерти!…
   А в это время заплечные мастера торопливо готовили сруб для приведения приговора в исполнение.
   Так окончились любовь и счастье Людмилы…

XIII РУССКОЕ ГОРЕ

   Положение русских под Смоленском сразу изменилось после рокового дела с шестого на седьмое августа. Время бездействия сменилось беспрестанными кровавыми сражениями, и доблесть русского войска меркла пред Владиславом, едва ли не умнейшим полководцем того времени.
   — Да нешто можно тут Михаилу Борисовичу стоять? — говорили с совершенным недоверием русские военачальники про Шеина, а некоторые угрюмо прибавляли: — Десять раз можно было Смоленск завоевать, а мы целый год онучи сушили! Ну, вот теперь и дождались!
   — Умирать теперь, ребятушки, придется! — слышались голоса в войсках.
   Шеин не слышал, но чувствовал обращенные к нему укоры и становился все мрачнее и суровее. Теперь он уже не собирал советов и действовал от себя, хотя все его действия сводились к каким-то ожиданиям.
   Особый роман можно посвятить этой тяжелой године нашего войска — так много заключалось в ней отдельных событий, столько совершалось героических подвигов и так трагически закончился этот неудачный поход.
   Только сутки дал роздыха польский король своим войскам и повел их снова в дело. Против Шеина пошел Казановский, против Прозоровского — Радзивилл, а главные силы — снова против мостовых укреплений Сандерсона и Матиссона. Казановский шаг за шагом теснил Шеина и успел выставить несколько окопов, чем отрезал его от лагерей Прозоровского и Матиссона. Другие атаки поляков были не столь удачны, но ярость, с которою велись они, показывали, что победы поляков есть дело времени.
   Снова был сделан небольшой перерыв, в течение которого все-таки происходили ежедневные битвы между частями, а двадцать первого августа король опять повел свои сокрушительные атаки. Но здесь Шеин словно очнулся на время от спячки. В то время, как король Владислав бился с Прозоровским, Шеин набросился на Радзивилла, смял его. уничтожил окопы и успел переправить часть войска на другую сторону Днепра, чем отвлек короля от нападения и снова восстановил прерванное сообщение.
   Эта победа была едва ли не последнею во время злосчастной кампании. Да и тут торжество было омрачено.
   Сандерсон и Матиссон, занимавшие центральную позицию, видя, что они со всех сторон окружены польскими войсками, и боясь быть совершенно отрезанными, снялись ночью и, бросив три пушки и множество ружей, осторожно удалились в лагерь Шеина.
   Боярин всплеснул руками и зарычал как зверь:
   — Что вы сделали со мною?
   — Мы не могли держаться. Завтра же нас заперли бы и потом вырезали бы! — ответил Матиссон.
   — Там мы были бесполезны, — прибавил его товарищ.
   А на другое утро их лагерь был занят дивизией Бутлера. Поляки совершенно придвинулись к горе, и король свободно въехал в Смоленск. Между Прозоровским и Шеиным левую сторону Днепра укрепились поляки. Русских соединяли только длинные цепи окопов, с южной стороны Смоленска окружившие город.
   Теперь, имея у себя в тылу крепость, король решил сделать общее нападение на всю линию русских войск, задавшись целью выбить их из укреплений и прогнать за реку.
   Страшный бой длился двое суток. Король в легкой карете ездил из конца в конец по линии своей армии, а Шеин и его помощники на конях устремлялись в самые опасные места.
   Битва была ужасна по кровопролитию; но еще не было и не будет войск, способных выбить русского солдата из окопа, а потому битва была бесплодна для поляков: они успели только сильнее укрепить позиции своих лагерей и отрезать Прозоровского.
   Держаться долее в своем лагере для Прозоровского было безумием. Он снялся в темную дождливую ночь с двадцать девятого на тридцатое августа и кружным путем через окопы и укрепления соединился с Шеиным.
   Наконец, четвертого сентября Лесли, Шарлей и Гиль, занимавшие окопы и укрепления вдоль южных стен города, тоже пришли в общий лагерь.
   Осада была снята, и наступили черные дни.
   Поляки укреплялись в тылу Шеина, ставя его войско между собою и Смоленском. Положение для русских было невыгодное.
   Шеин собрал все войско в один корпус и сделал нападение на королевский стан. На время удача улыбнулась ему: он оттеснил поляков и занял Богородскую гору, — но через месяц должен был оставить ее и, бросив часть запасов и артиллерию, занять другой пункт.
   Это было в октябре. Шеин укрепился на правом берег, Днепра, но в то же время поляки, укрепив Богданову гору, заняли и Воробьеву.
   — Смотри, что ты сделал! — гневно сказал Прозоровский Шеину, выводя его на вал и показывая окрест.
   Все высоты вокруг русского стана — горы Воробьева, Богданова, Богородская — были заняты поляками, и русский стан был под ними как на тарелке. Шеин смутился.
   — Я говорил, надо было на Воробьеву гору послать дивизию с пушками, — волнуясь, кричал Лесли.
   — А на Богданову гору?
   — Туда тоже!