Сахаров А.. Михаил Федорович

   — Что грех? За такое счастье мне не жаль загубить свою душу!
   Михаил улыбнулся, целуя ее глаза, губы.
   «Что грех!» — подумал и он.
   День проходил за днем в сладком очаровании. Ежедневно капитан Эхе или Влас приезжали к князю с вотчины и говорили о положении дела. Наконец медлить более стало нельзя.
   — Еду, — сказал раз Михаил рано утром.
   Людмила побледнела и пошатнулась. Князь успел подхватить ее.
   — Перед походом я, рыбка, еще заеду к тебе, — ласково прибавил он.
   Она сладко улыбнулась ему.
   — Худое предчувствие сжало мое сердце, — грустно прошептала она, — мне не удержать тебя, только… не забудь ночей этих.
   — Что ты! — воскликнул князь.
   Людмила вышла проводить его. Он взял коня в повод, обнял Людмилу и тихо пошел с нею просекой. Впереди ехали Влас и Эхе.
   — Неделю спустя заеду, — говорил Михаил.
   Людмила медленно шла и не поднимала от земли глаз, полных слез.
   — Слушай! — вдруг сказала она. — Если у нас с тобою дитя будет, ты не покинешь его?
   Князь вспыхнул.
   — Разве я нехристь!
   — Клянись!
   — Всем святым клянуся и Иисусом Христом, и Святою Троицей! Пусть не держит меня земля, если я говорю облыжно. Не покину младенца своего! — твердо произнес князь.
   — Помни! — сказала Людмила.
   Князь Михаил вернулся в Москву, и в тот же день его зашел в покой боярина Терехова и обратился к последнему:
   — Что же, Петр Васильевич, сын мои вернулся с вотчины. Пока что до похода и справим свадьбу, как говорили? А?
   Терехов твердо кивнул головою.
   — Хоть завтра, князь! Наши бабы, смотри как уже хлопочут. Только поговорили мы, а у них в терему девки уже и песни поют подблюдные.
   — Ин так! На неделе и окрутим. Дела теперь такие, что пиры не у места. Мы потихоньку и сделаем. С дочкой-то ты говорил?
   — А что говорить с ней? — удивился Терехов.
   — Может, не люб ей Михайло?
   Боярин даже покраснел при таком предположении.
   — Не люб? Да смеет ли она даже такое слово сказать, если ее отец обет дал? Да будь твой сын горбат или умом скорбен, и тогда она выйти за него должна!
   — Ну, ну, распалился! — улыбнулся князь. — Так на неделе?
   — У баб спросим и день назначим.
   В тот же вечер князь позвал вернувшегося сына и объявил ему свое решение.
   — Ольга — девка добрая, — сказал он, — с ней тебе мирно и покойно будет. Да и нам утеха. Кроме того, идешь ты на войну. В животе и смерти Бог волен, а мне, старику, на душе легче, что я обет свой выполнил. Так-то! Пока что подыщи тысячника да дружков, а про остальное я сам подумаю!
   Бледный, смущенный, растерянный вышел Михаил от отца. Мысль сопротивляться его воле не приходила ему в голову и в то же время казалось ужасным жить с немилою, а ту, которую любил он, как душу, держать, как тайную полюбовницу. На дворе с ним встретился Эхе. Лицо капитана сияло счастьем; он широко улыбался, дружески кивнул молодому князю и спросил у него:
   — Что ты такой печальный?
   — А чего ты такой радостный?
   — Я? О, я теперь очень счастлив, как король! — и Эхе громко засмеялся. — Я люблю Каролину, и Каролина любит меня. Мы обвенчаемся с ней.
   Михаил с завистью посмотрел на него.
   — Правда, счастливый! А я и не знал! Пойду, сейчас поздравлю ее!
   Он быстро перешел двор и вошел в домик Штрассе. Добрый лекарь-цирюльник встретил его как родного сына
   — О мой дорогой! О мой любезный!…— заговорил он с волнением. — Я думал, ты забыл своего друга и учителя, а ты и пришел. Садись здесь, рассказывай про себя.
   Михаила растрогала эта доброта.
   — Я был занят, а вот сейчас узнал, что мой Эхе женится и пришел поздравить Каролину.
   — О, да, да! они давно любят друг друга. Я сейчас! Каролина! — закричал Штрасе.
   — Иду! чего тебе? — послышался ее голос.
   — У нас князь… тебя поздравить хочет. Иди!
   — Иду! — и Каролина вбежала в горницу, смеясь и краснея. — Кто тебе наговорил про меня? — спросила она Михаила. — Вероятно, Эдуард?
   — А вот и нет! Сам хозяин!
   — Ах он болтун! Я покажу ему!
   — Ты скажи мне лучше, — сказал Михаил, — ты счастлива?
   Каролина серьезно посмотрела на него и кивнула головою, а потом села на лавку и, всматриваясь в лицо князя, сказала:
   — А ты нет? Я никогда не видела тебя таким печальным, как теперь.
   Ее нежный голос проник в самое сердце Михаила.
   — Горе на мою голову! — глухо ответил он.
   — Что? Что с тобою? Скажи нам! — встрепенулся Эдуард. — А мы думали, ты счастлив. Твоя невеста приехала.
   — В этом и горе мое! Не невеста она, а разлучница! Вам все скажу как на духу.
   И он рассказал про свою подневольную женитьбу, про свою тайную любовь, про свои терзания и муки.
   У Каролины выступили на глазах слезы, Эдуард тяжко вздыхал и качал головою. Михаил окончил свой рассказ и закрыл лицо руками.
   — Бедные вы, — тихо сказала Каролина, — мне Людмилу, как сестру, жаль!
   Михаил схватил ее руку.
   — Каролина, сестра моя названая, я уеду, посмотри за ней, чтобы ей худа какого не было! Я скажу тебе, где она живет, и ей пред расставанием про тебя сообщу.
   — Хорошо, — просто ответила Каролина.
   Эдуард глубоко вздохнул.
   — Да, — задумчиво сказал он, — трудно… нельзя отцу напротив делать. Нигде этого нет!
   — Знаю! — воскликнул князь. — Но вот ни ты, ни Каролина не пошли бы к алтарю клясться ложно?
   — У нас нет этого. У нас спросят, мил или нет, и тогда венчают. Без благословения отца никто не пойдет, но и отец не дает слова за дочь или сына.
   — Ну, ну, — сердито сказал Эдуард Каролине, — что ты понимаешь! И у нас, и везде так делают. Крикнут: «Иди!» — и идет, как бычок на веревке. Да! В сердце не смотрят!
   Михаил вдруг вспыхнул.
   — А я, — воскликнул он, — я клянусь пред вами, — и он поднял кверху руку, — если будут у меня дети, вовек не поневолю их идти против сердца. Дочь холопа полюбит — отпущу ее, сын — тяглую — поженю их… не дам испытать такой муки!
   Долго сидели они втроем и говорили. Каролина собрала ужин. Давно так задушевно не проводил времени Михаил, и, когда вышел от Штрассе, его душа была покойнее.
   Темное небо было все усеяно звездами. Летняя ночь жгла горячим дыханием. В саду щелкал соловей.
   Михаил остановился у ограды и замер в сладком мечтании. Пред ним словно встали старая мельница среди густого леса, горницы и Людмила. Воспоминания пережитых ночей наполнили его сердце.
   Вдруг до него донеслись рыдания. Он вздрогнул и поднял голову.
   Да, это не обман слуха. Из теремного оконца неслись рыдания, глухие, беспомощные. Михаил поднял кверху руки. Ведь это плачет Ольга, его невеста!… Значит, и он ей не мил! Что же это с ними делают?…
   Рыдания становились все глуше и глуше. Наверху хлопнуло окно, и все смолкло. Смолк и соловей, вероятно, испуганный выражением человеческой скорби.
   Михаил опустил голову и тихо побрел к себе.
   Это действительно рыдала Ольга. Михаил угадал. Она рыдала, прощаясь навеки со своей девичьей волей, со своими мечтами и первой, чистой любовью, которой забилось ее сердце.
   Боярин Терехов готовился опочить и пил шестой стакан сбитня, приготовлясь к вечерней молитве, как вдруг к нему таинственным видом вошла Маремьяниха.
   — Чего тебе, старая? — спросил он.
   Маремьяниха вплотную приблизилась к нему и зашептал
   — Смотри, шума не делай! Я к тебе с добрым словом пришла. Ведь беда у нас.
   — А что? — встрепенулся боярин. — Говори! Какая такая беда?
   — Слышь, не шуми, — зашамкала Маремьяниха. — Ведь князь-то нашей Ольге не люб. Вот!
   Боярин тряхнул бородою.
   — Э, стерпится — слюбится. Что она знает!
   — Глупый ты, — заговорила опять Маремьяниха, — я все дознала. Хотела боярыне сказать, да что толку-то в этом!… Сомлела бы она только! Я к тебе…
   — Тьфу ты, старая, да скажешь ли ты толком! — рассердился боярин.
   — Не шуми, говорю! — Маремьяниха совсем понизила голос и прошептала: — Наша-то Ольга Алешку любит. Вот… верно… Алешку Безродного.
   — Врешь, баба! — заорал боярин, вскакивая, но тотчас опустился на лавку, тяжело переводя дух, причем его лицо покраснело как кумач, и он торопливо расстегнул ворот рубахи.
   Маремьяниха укоризненно покачала головою.
   — Ишь, что вымолвил! В жизнь я неправды не говорила, а он такое!… Нет, не вру. В бреду Олюшка про то говорила. А ты не пужайся. Я ведь с добром к тебе… Ты вот что…
   — Ну?
   — Напредки отпиши, чтобы Алешке сюда не ворочаться, а там окрутим Олюшку с князем, так у нее и дурь вон. Девичья дурь-то.
   Боярин тяжело перевел дух и кивнул головою.
   — А промеж нею и Алешкой ничего не было?
   — Ни, ни! — уверенно сказала Маремьяниха.
   Боярин оправился.
   — Ан быть по-твоему, — сказал он.
   — Так и сделай! — Маремьяниха поклонилась боярину и вышла.
   Терехову было не до молитвы. И досада на дочь, и робкое сожаление наполнили его душу. На Алешу гнева не было. Вспомнил боярин, как сам тайком виделся со своею женою, и понял его сердце.
   «Все же старухи послушаюсь, — подумал он, — завтра от пишу, чтобы со своим ополчением Алексей шел прямо на Смоленск вперерез нашим. На дороге и сойдется. Так и отпишу. А с Ольгой…»
   Он вдруг встал, обул ноги, накинул легкий зипун и поднялся в терем.
   Жена с удивлением взглянула на него.
   — Покличь Ольгу, — сухо сказал Терехов, садясь на низкий рундук.
   — В светелке она… ложится.
   — А ты приведи!
   Боярыня встала и через минуту ввела в горницу Ольгу. Лицо девушки было белее полотна.
   — Пришел я на тебя, Ольга, взглянуть,-сказал боярин, — как ты в невестах себя чувствуешь. Что такая бледная? А?
   — С истомы, батюшка, душно летом,-тихо ответила Ольга.
   Боярышня потупилась.
   — Мил, спрашиваю?
   — Мил,-едва слышно ответила Ольга.
   Лицо боярина просветлело. Ее ответ сразу успокоил его.
   — Ну, ну, я к своему покою это, — ласково сказал он и встал. — Покойной вам ночи!
   Терехов ушел успокоенный; боярыня улеглась, не понимая, чего муж всполошился, а Ольга вернулась в свою светелку и, упав на лавку, громко и жалобно зарыдала.
   Маремьяниха вбежала и стала корить ее, торопливо вспрыскивая наговоренною водою с угольков.
   Увы! Ничему не помогли слезы и горе невольных жениха и невесты — день их свадьбы был назначен.
   С самого раннего утра началась брачная церемония. Рано-рано пришла сваха рядить брачное ложе. Ей указали помещение, избранное для спальни молодых, и она торжественно пошла туда, неся в руках рябиновую ветвь. А следом за нею вереницею потянулись тысяцкий и ясельничий, а там дружки, свадебные дети боярские, свечники; каждый из них нес какую-либо принадлежность брачного ложа или брачной комнаты.
   Шереметева (она согласилась быть свахой) важно обошла кругом комнату, в каждый угол с молитвой воткнула по длинной стреле. Дружки быстро подавали ей соболя, и она накидывала шкуру на стрелу; другие тотчас подавали калачи, и сваха натыкала их на концы стрел.
   Затем быстро стали застилать и завешивать горницу коврами, чтобы нигде голого места видно не было, а потом, в предшествии образов Спаса и Богоматери и большого креста, дружки внесли широкую кровать и поставили ее красный угол.
   Сваха стала стелить постель: постлала сорок снопов, на них пышный ковер, на ковер три перины. После этого она покрыла перины шелковою простынею. А тем временем дружки установили кадки с пшеницей, овсом и ячменем
   Часа три возились они с этим, а в это время Ольгу и Михаила обряжали к свадьбе и наконец повели в горницу где собрались гости и свидетели. Пред ними свечники несли двухпудовые свечи, другие несли обручальные кольца, каравайники на пышных носилках несли караваи хлебов. Не поскупился князь Теряев и устроил пышную свадьбу.
   Первой вошла в горницу невеста и заняла свое место, а спустя немного вошел и жених с поезжанами. Он был бледен как мертвец, и его глаза смотрели совсем не весело. Белее полотна было и лицо Ольги, только скрыта эта бледность была под слоем румян, а до венца и покрывалом. Когда уселись жених с невестой за стол, тотчас стали обносить гостей кушаньем.
   — Дозволь невесту чесать и крутить, — сказала сваха Тереховой.
   — Благослови Бог! — ответила боярыня дрогнувшим голосом, и сваха тотчас подошла к Ольге.
   Между нею и женихом развернули тафту и, скрыв Ольгу от жениха, сняли с нее покровы и быстро стали расчесывать густые ее длинные косы. Сваха мочила гребешок в меде и чесала им волосы; потом быстро скрутила их, надела волосник, кику, подзатыльник и накрыла снова невесту.
   Затуманилась голова у Ольги. Не помнила она дальше, как отец с матерью благословили ее и как на ее пальце очутилось золотое кольцо, как трижды плеть ударила ее по плечам и перешла из отцовых рук в жениховы. Только на воздухе очнулась она, по дороге в церковь, и поняла, что настал конец ее девичьей воле. И на прощанье она не увидела даже Алеши, да и посейчас нет его у них в доме.
   А вокруг уже поздравляли ее. Еще миг — и зерна хлеба посыпались на ее голову. И снова она в поезде едет назад на брачное пирование. Князь Теряев созвал на свадьбу всю знать московскую. Были у него на свадьбе и его друг Шереметев, и Шеин, и князь Черкасский, и воеводы, и бояре думные, и именитый Иван Никитич, царский дядя.
   Гудели сурмы и бубны, пелись песни о тяжкой женской и Ольга, сняв фату, залилась горькими слезами. Таков был обычай, и никто не думал, что молодая льет непритворные слезы.
   Начался пир.
   — Горько! — первым закричал Шеин.
   — Горько, горько!-подхватили поезжане и свахи.
   Ольга встала и поцеловалась с мужем. На своей щеке она почувствовала легкое прикосновение усов, и на миг ей сделалось обидно — словно муж нехотя целует ее!
   Долго пили и ели гости, пока дошли до третьей перемены. Тут встал дружка и, кланяясь родителям, сказал:
   — Благословите молодых в опочивальню весть!
   — Бог благословит!
   Молодые поднялись. Длинною вереницей двинулось шествие к брачному сеннику. А гости продолжали пить, есть и веселиться.
   Заливаясь слезами, Ольга сняла с немилого ей мужа сапоги. Не смотря на жену, томясь и тоскуя, ударил князь Ольгу плетью и после принял ее в равнодушные объятия.
   По крыше сенника застучал частый дождик, яркая молния прорезала темноту ночи, загрохотал гром.
   «Бог не благословит нашего брака», — с горечью подумал Михаил.
   Ольга в испуге прижалась к нему.
   — С нами крестная сила!
   — Не бойся! Это Бог гневается на ложную клятву, — сказал ей князь.
   Она отпрянула от него в новом испуге: «Неужели он знает?»
   Гости хмелели.
   — Пожарский тоже! — громко кричал Шеин. — Великий воевода! Брал Москву два раза, а взял лишь на третий, когда поляки с голода померли! Вот я покажу, как войну вести!
   — А кто Смоленск сдал? — задорно закричал князь Одоевский.
   — Я! Да ведь мне помощи ниоткуда не было! Зато теперь и назад отберу!
   — Не хвались, идучи на рать, — с усмешкой крикнул ему князь Черкасский.
   — Я не бахвал. Не бойсь, тебя в помогу не позову, князь!
   Спор стал горячим. Князь Теряев ухватил Черкасского за руку и стал уговаривать.
   — Не люб он мне! — возразил Черкасский. — Бахвалится много!
   — Мне вчера дорогу загородил,-злобно сказал Масальский.
   — Выскочил, да и на — пред нами!
   — Схизматик! — проворчал Одоевский.
   Между тем Шеин на уговоры Шереметева кричал во весь голос:
   — Да что они все на меня, ровно псы борзые, право! Завидки берут, вот и лаются!…
   — Это ты про кого, пес католицкий? — заревел Масальский.
   — Да хоть про тебя!
   — Про меня? — и Масальский, вскочив, ухватился за поясной нож.
   — Други! — закричал Иван Никитич Романов. — Ведь мы на брачном пиру. Радоваться надо, а не озорничать да ссориться!…
   Под утро разошлись гости. Князь Теряев угрюмо качал головою.
   — Озорной народ!
   — Пир омрачили ссорою, — с сокрушением сказал Терехов.
   Князь усмехнулся.
   — Ну, это нас с тобой не коснется, а одно скажу: плохо будет Михаилу Борисовичу, коли ляхи его одолеют. Не простят ему бояре обиды и его гордости.
   — Истинно! Горделив уж он очень и заносчив! — согласился Терехов.

VII ПОХОД

   Девятого августа 1632 года все в Москве заволновалось. Бряцая оружием, скрипя колесами пушечных лафетов, двигалось из Москвы несчетное войско; на площадях и базарах толпился народ всякого звания, а пред толпами дьяки, окруженные бирючами, громко читали царский манифест, в котором он, перечисляя все козни поляков, объявлял им войну.
   — Бить их, схизматиков! — в исступлении выкрикнул старик в толпе. — Не будь мои кости старые…
   — Ужо им боярин Михайло Борисович покажет! — сказал, усмехаясь, приказный.
   Бабы остановили юродивого:
   — Фомушка, что молчишь, голубь?
   Фомушка, огромный лохматый детина с железными веригами на плечах и на шее, замотал головой и глухо проговорил:
   — Кровь, кровь, кровь! Много крови будет!
   — Господи, Владыко, горе нам! — заголосили бабы.
   В то же время в дворцовой церкви шла торжественная обедня с молебствием о даровании победы. Патриарх стоял рядом со своим венчанным сыном на коленях и горячо молился, а сзади стояли Шеин, Прозоровский, Измайлов, которым было вверено царское войско, и все ближние бояре государевы. Тут же был и молодой князь Теряев со своим отцом и тестем.
   Медленно и протяжно пел клир, торжественно проходила служба; государь молился со слезами на глазах, и всех молящихся соединяло с ним одно чувство.
   Служба окончилась. Государь обратился ко всем идущим на войну и тихим голосом произнес:
   — Бог с вами и Пречистая Матерь, с Нею же победа и одоление! Идите стоять за государево дело и не посрамите нашего славного имени.
   Все двинулись к целованию руки. Боярин Шеин стал на колени и бил государю челом сто раз, потом поцеловал руку государеву и бил снова пятьдесят раз. За ним подошли Прозоровский, Измайлов, а там тысяцкие и начальники отдельных отрядов.
   Поцеловав руку государю, они потом подходили к патриарху и падали ему в ноги, а патриарх благословлял их, говоря: «За веру Христову и государя! Благослови тебя Бог и Пресвятая Троица!» — и после каждому говорил напутственное слово.
   Увидев молодого князя, он улыбнулся ему и произнес:
   — Тяжко расставание с молодою женой, но вернешься победителем, и слаще будет счастье твое! Будь доблестен, как отец и дед твой!
   Государь вышел на Красное крыльцо. Военачальники садились на коней. Тут же оказались теперь и Дамм, и Лесли, и Сандерсон. Народ толпился кругом и дивился на красоту коней и вооружение. Блестя серебром и золотом, отчищенной медью и полированным железом, гремя конской сбруей и оружием, группа начальников, с плотным, коренастым Шеиным во главе, была очень эффектна.
   Войска выходили из Москвы, подымая облако пыли. Гром литавр и бубнов далеко разносился по воздуху.
   Филарет поднял руки и благословил начальников. Они медленно повернули коней и поскакали следом за войском.
   Михаил Федорович медленно вернулся в покои в сопровождении бояр.
   — Каково будет для нас счастье? — задумчиво проговорил он,
   — Победить должны, — уверенно ответил Стрешнев.
   — Истинно! — Филарет взглянул на него и кивнул головой. — Боярин Михаил Борисович — знатный военачальник, хоть многие на него и клеплют.
   Князь Черкасский потупился и переглянулся с Шереметевым, но хитрый царедворец словно не заметил его взгляда.
   — Люди все славные, — подхватил Стрешнев, — и войска много!
   — Пошли, Господи, одоление супостата! — молитвенно произнес Михаил. — Много бед нам от поляков чинится.
   — Аминь! — заключил Филарет.
   А тем временем по дороге к Можайску огромным сказочным змеем тянулось русское войско — конные отряды, тяжелая артиллерия, стрельцы и иноземная пехота. Позади этого войска ехали пышною группою Шеин, Прозоровский, Измайлов, Лесли, Дамм и Сандерсон.
   — У Можайска разделимся, — сказал Шеин, — мы все пойдем на Смоленск прямо, а ты, князь Семен Васильевич, иди кружным путем другие города воевать и тоже к Смоленску ладь!
   — Хорошо, — ответил Прозоровский.
   — А оттуда далее пойдем, до Варшавы.
   Измайлов усмехнулся.
   — Там видно будет, боярин. Поначалу нам бы до Смоленска добрести только.
   — Молчи! Говори подумавши, — грубо оборвал его Шеин, — теперь, чай, вы не со своим Пожарским али Черкасским идете, а со мною! У меня во как все удумано! — И Шеин хвастливо вытянул руку и сжал ее в кулак. Во главе войска, среди отрядов конницы ехал и отряд Теряева в сто двадцать человек, во главе которого стояли Эхе и молодой князь. Оба они ехали задумчиво, молча. Эхе думал о Каролине, с которою недавно обвенчался у пастора, и переживал тяжелые минуты разлуки с нею. Она не плакала, провожая его, не голосила, как молодая жена князя Теряева и его мать, но ее печаль была, наверное, сильнее и глубже. Как крепко она обняла его и поцеловала! «Не говорю: прощай, — твердо сказала она, — а до свидания! Ты не смеешь умереть, потому что…» — и тут она тихо-тихо сказала Эхе такое, отчего у него всколыхнулось сердце и кровь прилила к лицу. А теперь, когда он вспоминал все это, ему становилось тоскливо и грустно. Не дай Бог, убьют. Тогда что?… Он косился на Михаила и вздыхал, слыша и его вздохи.
   Но Михаил вздыхал не по своей молодой жене, которая, провожая его, голосила на весь двор, не любя его ни капли; грустил он по Людмиле, с которой ему предстояло последнее свидание.
   — Иоганн, — сказал он.
   — Что, князь?
   — Я подле нашей вотчины отойду, а завтра догоню тебя.
   Эхе молча кивнул головой.
   Князь тихо отъехал в сторону, но едва редкий перелесок скрыл его, что было мочи погнал своего коня, направляясь к старой мельнице.
   В тот же день из Рязани выступил Семен Андреевич Андреев, стрелецкий голова, во главе рязанского ополчения, а с ним и Алеша Безродный со своим отрядом. Грустен и уныл был юноша, думая про Ольгу и томясь тяжкой неизвестностью. Он уже собрался было в Москву, как вдруг получил от боярина наказ идти с Андреевым не из Москвы, а прямо с места. Волей-неволей остался он в Рязани и не знал, вышла ли Ольга уже замуж или все еще в девицах.
   Князь Михаил быстро мчался к своей милой. Та же дорога перелеском, потом вдоль берега речушки, та же рассосанная плотина; все то же, что видел князь месяц тому назад, но какая разница была в чувствах!… Тогда он ехал по этой дороге полный счастья и радости, думая только о том, как встретится с Людмилой и какие речи поведет с ней, а теперь какая-то неясная тоска сжимала его сердце и туманила очи. Злое предчувствие неминучей беды сосало его сердце.
   Сам того не заметив, князь подъехал к воротам мельницы и даже вздрогнул от неожиданности. Быстро спешившись, привязал коня к крыльцу у столба и тихо вошел в калитку. Огромный цепной пес рванулся на него с ревом. Князь недовольно оглянулся. Где слуги? Где Мирон?… Правда, ведь его люба словно в неволе лютой.
   — Миша! — вдруг раздался радостный возглас, и Людмила, спрыгнув с трех ступеней крыльца, бросилась к нему на шею, обвила его руками и замерла на его груди.
   — Голубка моя!…
   Князь забыл свои думы, свои недовольства. Он только чувствовал любимую женщину у своей груди и, прижимая ее, осыпал горячими поцелуями.
   — Приехал! Не обманул! А я ждала тебя, ждала… Пресвятая Богородица сжалилась надо мною!…
   — Голубка моя!…— повторил князь.
   Людмила освободилась из его объятий.
   — Пойдем же ко мне! Нынче я уж покормлю тебя. Помню прошлое!-весело сказала она и вдруг побледнела. — Что это ты такой? — дрогнувшим голосом спросила она.
   Только сейчас она разглядела костюм князя. Его голову покрывала не обычная шапка с выпушкой, а шлем со стрелой между бровей и острым наконечником. На плечах поверх кафтана висела кольчуга, у пояса болтался меч, а в руке на коротком ремне висел блестящий чекан.
   Князь смущенно улыбнулся.
   — Голубушка моя, да ведь я с похода! Наши дорогой идут, а я заехал на тебя взглянуть. В ночь нагоню…
   — В ночь? — побледневшими губами проговорила Людмила.
   — Ну, в утро, — поправился князь и про себя подумал: «Далеко не отойдут за ночь!».
   Веселье оставило Людмилу. Она провела князя в горницу, усадила за стол, уставленный флягами, бутылками и разными блюдами, села подле него и замерла, припав головою к его плечу.
   Князь тоже чувствовал, как к его горлу подступали слезы, но крепился.
   — Рыбка моя, — шутливо сказал он, — да как же есть мне, коли ты и угощать не хочешь меня и сидишь такая грустная?
   — А откуда веселье мне, если ты на войну идешь и не знаю, когда воротишься?
   — Не долго походу быть, яхонт мой! Месяц, два… и я уж всегда у тебя буду. Неделя — и я у тебя. Вот как. А пока погляди, что я для тебя припас!
   Князь вспомнил, что в тороках ^[111]увязал для Людмилы ларец с подарками, и, быстро встав, вышел за ворота. Слуги уже прознали про приезд князя и все вышли на двор. У дверей стоял Мирон. Князь хотел побранить всех за нерадение, но сердце, полное любви, не распалилось гневом, и он только пригрозил всем.
   — Проведи коня да засыпь ему корма, — сказал он Мирону, вынимая из тороков ларец. — На заре уеду.
   Мирон подобострастно поклонился ему.
   Князь вернулся в горницу и раскрыл пред Людмилою ларец.
   — Все для тебя, моя ясная! — сказал он, выкладывая драгоценности.
   В ларце было много ценного: хитрой византийской работы подвески и запястья, богатое монисто, унизанное жемчугом; кольцо и серьги с самоцветными камнями и нитки жемчуга для работы. Но Людмила равнодушно смотрела на вещи.