Сахаров А.. Михаил Федорович

   — Что говоришь, князь? — с укором сказал Шереметев.
   — И очень просто, — в голос ответили Салтыковы, и их глаза сверкнули злобою.
   Шереметев тотчас замолчал.
   Государь поднял голову и спросил Теряева:
   — Как же ты, молодец, до нас дошел, ежели кругом вас ляхи? Расскажи!
   Теряев начал рассказ о своем походе, стараясь говорить короче, и от этого еще ярче выделились его безумная отвага и опасности трудного пути.
   Лицо царя просветлело.
   — Чем награжу тебя, удалый? — ласково сказал он. — Ну будь ты мне кравчим!… Да вот! Носи это от меня! — и царь, сняв со своего пальца перстень, подал князю.
   Тот стал на колено и поцеловал его руку.
   — Теперь иди! — сказал царь. — Завтра ответ надумаем и тебе скажем. Да стой! Чай, нахолодился ты в пути своем. Боярин! — обратился он к Стрешневу. — Выдай ему шубу с моего плеча!
   Князь снова опустился на колени и поцеловал царскую руку.
   Салтыковы с завистью смотрели на молодого князя.
   — Ну, — сказал Шереметев, идя за ним следом, — теперь надо тебе на поклон к царице съездить.
   — К ней-то зачем? — удивился Теряев.
   — Тсс! -остановил его боярин. — В ней теперь вся сила.
   Спустя час князь стоял пред игуменьей Ксенией и та ласково расспрашивала его о бедствиях под Смоленском. Слушая рассказ князя, она набожно крестилась и приговаривала:
   — Вот тебе и смоленский воевода Михайло Борисович — полякам прямит, своих на убой ведет.
   — Не изменник, матушка, боярин Шеин! — пылко произнес князь.
   Ксения строго взглянула на него и сухо сказала:
   — Молоденек ты еще, князь, судить дела государевы!
   Только к вечеру вернулся Михаил домой и прямо прошел в опочивальню отца. Тот лежал без памяти, недвижный как труп. Подле него сидела жена. Увидев сына, она быстро встала и прижала его к груди. Пережитые волнения потрясли молодого князя. Он обнял мать и глухо зарыдал.
   — Полно, сынок, полно, — нежно заговорила княгиня, — встанет наш государь-батюшка, поправится! Ты бы, сокол, наверх вошел, на Олюшку поглядел и на внука моего! Не плачь, дитятко!
   Она гладила сына по голове, целовала его в лоб и в то же время не знала, какая рана сочится в сердце ее сына, какое горе надрывает его грудь стоном.
   Михаил отправился и, чтобы скрыть свое горе, сказал:
   — Матушка, пойди и ты со мною! На что тебе здесь быть? Здесь наш Дурад.
   Княгиня вспыхнула при его словах.
   — Мне-то на что? Да что же я буду без моего сокола? Мое место подле него!… Эх, сынок, когда Антон твоего отца, всего израненного, к моему деду на мельницу принес, кто его выходил, как не я? И теперь то же. Как я его оставлю? Ведь его жизнь — моя жизнь!
   Каждое слово терзало раскрытую рану молодого князя. Смерть отца — и для матери гибель, горе отца — и для матери горе, его проклятие — ее проклятие. Он поник головою и печально прошел к жене в терем. Холодно поцеловал он свою жену, равнодушно взглянул на ребенка; мысли о смерти теснились в его голове.
   На следующее утро, чуть свет, молодой князь снова сидел у постели отца; последний лежал теперь недвижимый, и только прерывистое дыхание свидетельствовало о его тяжких страданиях. Княгиня, утомленная бессонной ночью и тревогою, дремала на рундуке в ногах постели.
   Молодой князь сидел и терзался. Негодование против отца, загубившего его Людмилу, вспыхивало в его сердце пожаром, но тотчас угасало, едва он взглядывал на бессильно лежавшее тело отца, на измученное лицо матери. Да и мыслим ли гнев на родного отца? Нет греха тяжелее этого, и не отпускается он ни в этой жизни, ни в будущей! Князь Михаил поникал головой, а потом снова вспыхивал.
   В горницу тихо вошел Антон и тронул за плечо молодого князя.
   — Чего? -спросил тот.
   — Молодец какой-то внизу шумит, видеть тебя беспременно хочет!
   «Мирон!» -мелькнуло в голове князя, и он, встав, быстро вышел за Антоном.
   На дворе у крыльца стоял действительно Мирон. Князь быстро сбежал к нему.
   — Ну?
   — Все дознал! Людмилу-то и матку мою сожгли.
   Теряев замахал рукою:
   — Знаю, знаю!
   Но Мирон продолжал:
   — По приказу твоего батюшки, по извету Ахлопьева. Он, слышь, их в знахарстве опорочил.
   — Достал ты его? — быстро спросил князь.
   Мирон осклабился.
   — Достал! Сначала не узнал он меня, а потом как завоет!
   — Где схоронил?
   — Где ты приказывал — на усадьбе.
   Лицо князя разгорелось, глаза вспыхнули. Он нагнулся к Мирону:
   — Свези его на мельницу… в ту самую горницу, где Людмила жила. Понял? Береги его там как очи свои, пока я не приеду! Я на днях там буду! На! — И князь, дав Мирону рубль, отпустил его.
   Мирон быстро скрылся со двора. Спустя полчаса за князем Михаилом прислал князь Черкасский.
   — Думали мы всяко, — сказал Черкасский Теряеву, когда тот пришел, — и на том решили, чтобы послать помощь под Смоленск. Пойдет князь Пожарский, и ты с ним. Ты дорогу покажешь. Идти немешкотно надо! Князь Пожарский как раз здесь и уже про все оповещен. Рать тоже готова, недавно под Можайском была. С Богом!
   Князь поклонился.
   Черкасский ласково посмотрел на него и дружески сказал:
   — А царь твоих заслуг не оставит! Батюшку твоего ласкает и тебя не обойдет. Прями ему, как теперь прямишь! А что батюшка?
   — В забытье все. Дохтур говорит, девять дней так будет!
   — Ох, грехи! Грехи! — вздохнул князь. — Ну, иди!
   Знаменитый освободитель Москвы, доблестный воин, поседевший в боях, князь Пожарский ласково принял молодого Теряева.
   — Добро, добро! — сказал он ему. — С таким молодцом разобьем ляха, пух полетит!
   — Когда собираться укажешь?
   — А чего же медлить, коли наши с голода мрут? Я уж наказал идти. Рать-то из Москвы еще в ночь ушла, а мы за нею! Простись с молодухой да с родителями, и с Богом. Я тебя подожду Ведь я и сам царского указа жду!
   — О чем?
   — а и сам не знаю!
   Два часа спустя они ехали полною рысью из Москвы.
   — Князь, — по дороге сказал Теряев Пожарскому, — мне будет на усадьбу заехать. Тут она, за Коломной. Дозволь мне вперед уехать, я тебя к утру нагоню!
   — Что же, гони коня! Лишь бы ты к Смоленску довел меня, а до того твоя воля! — добродушно ответил Пожарский.
   Теряев благодарно поклонился и тотчас погнал коня по знакомой дороге.
   В третий раз ехал князь по узкой тропинке к заброшенной мельнице, и опять новые чувства волновали его. Словно одетые саваном стояли деревья, покрытые снегом, и как костлявые руки тянули свои голые, почерневшие ветви. Вместо пения птиц и приветливого шуршания листвы гудел унылый ветер и где-то выл волк. Солнце, одетое туманом, тускло светило на снежные сугробы.
   И вся жизнь показалась князю одним ясным днем. Тогда все было: и любовь, и счастье, и вера в победу. Дунули холодные ветры — и все застудило, замело, и весенний день обратился в холодный зимний. Любовь? Одним ударом ее вырвали у него из сердца вместе с верою!… И так вот странно в его уме смешивались мысли о своем разбитом счастье и о гибели родных воинов под Смоленском.
   Наконец он увидел мельницу. Маленький домик был весь занесен снегом, настежь раскрытые ворота говорили о запустении. Свила ласточка теплое гнездышко, а злые люди разорили, разметали его. Князь тяжело перевел дух и въехал во двор. Кругом было тихо. Теряев привязал коня у колодца и твердым шагом вошел в домик. Все кругом носило следы разгрома. Князь мгновенье постоял, прижимая руки к сердцу, потом оправился и стал подыматься в Людмилину светелку. Страшно было его лицо в эти минуты!… На площадке у двери он остановился, потому что до него донесся разговор.
   — Отпусти! — произнес хриплый голос. — У меня казна богатая. Я тыщу дам!… Две… пять дам!…
   — Чего пустое болтаешь? — ответил другой, в котором князь признал голос Мирона. — Говорю тебе, с князем разговор веди. Я бы тебе, псу, очи вынул, а потом живьем изжарил, как матку мою… Душа твоя подлая! Пес! Татарин того не сделает, что ты!
   — Меня самого на дыбу тянули.
   — Мало тянули, окаянного!
   — Руку вывернули… ай!
   Князь открыл дверь и переступил порог. Ахлопьев лежал на полу со связанными ногами и руками, Мирон сидел на низенькой скамейке подле его головы. При гласе Ахлопьева он поднял голову, вскочил на ноги и поклонился князю.
   — Спасибо тебе, Миронушка! — ответил князь и, остановившись, стал смотреть на Ахлопьева.
   Очевидно, было что-то ужасное в его пристальном взгляде, потому что Ахлопьев сперва хотел было говорить, но смолк на полуслове и стал извиваться на полу как в судорогах.
   — Эх, Мироша! — сказал, вдруг очнувшись, князь. — Хотел я душеньку свою отвести, вдоволь помучить пса этого, чтобы почувствовал он, как издыхать будет, да судьба не судила: надо спешно рать нагонять. Крюк-то у тебя?
   — Привез, князь!
   — И веревка есть? Ну, добро! Приладь-ка тут, как я наказывал тебе!
   — Сейчас прилажу, князь!
   Мирон быстро вышел, а князь сел, закрыл лицо руками и словно забыл о купце из Коломны.
   — Сюда? — спросил вдруг вернувшийся Мирон.
   Князь очнулся.
   — Сюда! — сказал он.
   Мирон придвинул табуретку под среднюю балку и стая прилаживать веревку, на конце которой был привязан острый толстый крюк.
   — Вот, вот! Пониже малость! так! — тихим голосом говорил Теряев.
   Ахлопьев смотрел над собою расширенными от ужаса глазами и, вскрикнув, потерял сознание. Он пришел в себя от грубого толчка Мирона. Последний, ухватив его за шиворот, посадил на пол.
   — Слепи! — приказал князь.
   Ахлопьев с воем замотал головою, но острый нож Мирона сверкнул и врезался в его глаз. Ахлопьев закричал нечеловеческим голосом и замер. Он очнулся вторично от нестерпимой боли. Мирон поднял его, а князь, взрезав ему бок, спокойно поддевал крюк под ребро. Ахлопьев снова закричал, поминутно теряя сознание и приходя в себя. Его тело судорожно корчилось над полом.
   — Так, ладно! — с усмешкой сказал князь. — Попомни Людмилу, пес!… Идем, Мирон!
   — Пить! — прохрипел Ахлопьев, но страшный мститель уже ушел.
   На дворе князь приказал поджечь все постройки, причем произнес:
   — Ее теремок я сам подпалю!
   Прошло полчаса. С испуганным криком поднялись вороны с соседних деревьев и закружились в воздухе. Просека озарилась заревом пожара… Князь и Мирон спешно погнали коней.
   — Без памяти будет, вражий сын, пока огонь до него доберется,-сказал Мирон.
   Князь кивнул.
   — Очей вынимать не надо было.
   Они догнали князя Пожарского всего в пяти верстах за усадьбою.
   — Справил дело? — спросил князь.
   — Справил, — коротко ответил Теряев. Князь оглянулся на него.
   — Что с тобою? Ой, да на тебе кровь! Кажись, ты что-то недоброе сделал?
   Теряев тихо покачал головою.
   — Святое дело! А что крови касается, так скажу тебе, князь: змею я убил!
   — Змею? Зимою? Очнись, князь! Скажи, что сделал?
   — Ворога извел, — прошептал Теряев. Пожарский не решился расспрашивать его дальше.
   Они ехали молча. В полуверсте от них двигалась рать. Так они шли два дня. На третий день Пожарский вдруг сдержал коня и сказал Теряеву:
   — Глянь-ка, князь, никак рать движется?
   Теряев всмотрелся вдаль. Какая-то темная масса, словно туча, чернелась на горизонте.
   — Есть что-то, — ответил он, — только не рать. Солнце гляди как светит. Что-нибудь да блеснуло бы.
   — Возьми-ка ты молодцов десять да съезди разузнай! — приказал Пожарский.
   Теряев повернул коня и подскакал к войску. В авангарде двигалась легкая конница. Он подозвал к себе Эхе и велел ему ехать с собою.
   — Куда же ты вдвоем? -окликнул его Пожарский.
   — Нам сподручнее! — ответил князь и пустил коня.
   Странная туча подвигалась на них. Показались очертания коней, человечьи фигуры.
   — Князь, — воскликнул Эхе, — да это наши!
   Сердце Теряева упало. Он уже чуял смутно, что это смоленское войско. Они ударили коней и помчались вихрем Ближе, ближе… так и есть! Громадной массою, без порядка, теснясь и толкаясь, оборванные, худые как скелеты с закутанными в разное тряпье головами и ногами, шли русские воины, более похожие на бродяг, чем на ратников Впереди этого сброда верхом на конях ехали боярин Шеин с Измайловым и его сыном, князь Прозоровский, Ляпунов Лесли, Дамм и Матиссон. Увидев скачущих всадников, они на миг придержали коней. Теряев поравнялся с ними и вместо поклона скорбно всплеснул руками.
   — А я с помощью! — воскликнул он. Шеин покачал головою.
   — Поздно!
   — Что сказать воеводе?
   — А кто с тобою?
   — Князь Дмитрий Михайлович Пожарский! — Шеин тяжело вздохнул.
   — Скажи, что просил я пропуска у короля Владислава, сдал весь обоз, оружие, зелье, пушки и домой веду остатки рати. Во всем царю отчитаюсь да патриарху!
   — Помер патриарх, — глухо сказал Теряев.
   Шеин всплеснул руками.
   — Помер? — воскликнул он. Смертельная бледность покрыла его лицо, но он успел совладать с собою. Усмешка искривила его губы, и он сказал Измайлову. — Ну, теперь, Артемий Васильевич, конец нам!
   Теряев вернулся к князю Пожарскому и донес про все, что видел. Князь тяжело вздохнул.
   — А знаешь, что мне в грамоте наказано? — спросил он Теряева. — Объявить опалу Измайлову и Шеину и взять их год стражу!
   — Вороги изведут его! — воскликнул Теряев.
   — Про то не знаю!
   Пожарский сел на коня, окружил себя старшими начальниками до сотника и тронулся навстречу разбитому войску. При его приближении Шеин, Прозоровский и прочие сошли с коней и ждали его стоя.
   Пожарский слез с коня и дружески поздоровался со всеми.
   — Жалею, Михайло Борисович, что не победителем встречаю тебя! — сказал он.
   — Э, князь, воинское счастье изменчиво! — ответил Шеин.
   — Сколько людей с тобою? — спросил Пожарский. Шеин побледнел. — У ляхов две тысячи больными оставил, а со мною восемь тысяч!
   — А было шестьдесят шесть! — невольно сказал Пожаркий, с ужасом оглядываясь на беспорядочную толпу оборванцев.
   — На то была воля Божия!-ответил Шеин. Пожарский нахмурился.
   — Есть у меня царский указ, боярин…— начал он и запнулся.
   К боярину вдруг возвратилось его самообладание.
   — Досказывай, князь, я ко всему готов!
   — Прости, боярин, не от себя, — смутился Пожарский. — Наказано тебя и Артемия Васильевича с сыном его под стражу взять и сказать вам царскую опалу. Гневается царь-батюшка!
   — И на то Божия воля! — проговорил боярин. — Судил мне Господь до конца дней моих пить горькую чашу. Бери, князь!
   Шеин отделился от толпы и стал поодаль. Измайлов с сыном медленно подошли к нему. Пожарский сел на коня.
   — Теперь что же? — сказал он. — Отдохнем! Князь, — обратился он к Теряеву, — прикажи станом стать и пищу варить. Всех накормить надо, а бояр возьми за собою.
   — Мне, князь, стражи не надо, — твердо сказал боярин Шеин, — слову поверь, что ни бежать, ни над собою чинить злое не буду! Освободи от срама!
   — И меня с сыном, князь! — сказал Измайлов.
   Пожарский сразу повеселел.
   — Будь по-вашему! — согласился он. — Ваше слово — порука!…
   Теряев велел скомандовать роздых. Скоро везде запылали костры. Безоружные воины соединились со своими товарищами и жадно накинулись на еду. Шедшие на выручку им воины с состраданием смотрели на них и торопливо делись с ними одеждою. Без содрогания нельзя было смотреть на них, без ужаса — слушать…
   Попадались люди, сплошь покрытые язвами, из десяти у семи были отморожены либо руки, либо ноги: из распухших десен сочилась кровь, из глаз тек гной,, и все как голодные звери, бросились жадно на горячее хлебово.
   Три дня отдыхала рать Пожарского и затем двинулась назад к Москве. Во всей нашей истории не было примера такого ужасного поражения. Из шестидесяти шести тысяч войска боярин Шеин привел восемь тысяч почти калек, потеряв сто пятьдесят восемь орудий, несметную казну и огромные запасы продовольствия. Нет сомнения, что военное счастье переменчиво, но, рассматривая действия Шеина, нельзя не признать, что он много испортил дело своею медлительностью. Этим воспользовались бояре, ненавидевшие Шеина за его заносчивость, и, чувствуя свою силу после смерти Филарета, громко обвинили Шеина и Измайлова в измене. Царь не перечил им.
   Шеина и Измайлова судили. Истории не известны еще ни точные обвинения Шеина, ни его защита — архивы не сохранили этих драгоценных документов, и мы только знаем, что 23-го апреля 1634 года боярина Шеина, Артемия Измайлова и его сына Василия в приказе сыскных дел приговорили к смерти. Но трудно думать, чтобы среди русских военачальников мог существовать когда-нибудь изменник. Ни предыдущая, ни последующая история до наших дней не давали нам подобных примеров. Скорее всего, страшное осуждение Шеина было делом партийной интриги, своего рода местью уже упокоенному Филарету. Уже одно то, что и Измайлов, и Шеин добровольно вернулись в Москву, говорит за их невиновность. По крайней мере русские историки (Берг, Костомаров, Соловьев, Иловайский и др.) не решились обвинить опороченных бояр.
   Победа под Смоленском повела Владислава дальше. Он опять двинулся на Москву, но, не дойдя до Белой, повернул назад, услышав про враждебные замыслы турецкого султана против Польши.
   Результатом войны с поляками был тяжелый для России Поляновский мир. Поляки временно восторжествовали, отняв у русских черниговскую и смоленскую земли, но за свое торжество впоследствии заплатили с изрядною лихвой.

XVII ДУША МИРА ИЩЕТ

   Нет ничего ужаснее разлада в семье, а в семье Теряева совершалась именно эта страшная казнь.
   Князь Терентий Петрович стал поправляться. Сознание и силы медленно возвращались к нему, но по мере восстановления здоровья прежние мысли и страхи стали посещать его снова. В то же время, едва сын заметил первый проблеск сознания у отца, чувство сострадания сразу оставило его и он перестал навещать больного.
   Княгиня дождалась его однажды в узком переходе из терема и сказала ему с упреком:
   — Что это, Миша, Бога в тебе нет, что ли? Батюшка выправляться начал, а ты хоть бы глазом взглянул на него. Он-то все тоскует: «Где Михайло?».
   Михаил побледнел и потупился.
   — Зайду, матушка, после!
   — Сейчас иди! Батюшка проснулся только что.
   Михаил вздрогнул и невольно рванул руку, за которую ухватила его мать.
   — Недосужно мне сейчас, матушка. Пусти!
   Княгиня отшатнулась и даже всплеснула руками.
   — Да ты ума решился, что так говоришь? К отцу недосужно! А? Идем сейчас!
   — Матушка, не неволь! — взмолился Михаил. — Невмоготу мне видеть его, невмоготу, матушка! — И он быстро ушел от изумленной матери.
   — С нами силы небесные! — растерянно забормотала она. — Что творится на свете Божием!
   А через полчаса слабым голосом подозвал ее к своей постели выздоравливающий князь.
   — Анна! — тихо заговорил он, крепко ухватив ее за руку — Михайло вернулся ведь?… Да?
   — Вернулся, государь мой, — ласково ответила княгиня. — я его, хошь, покличу, ежели в доме он!…
   Князь задрожал, и на его лице отразился ужас.
   — Нет, нет, нет! — торопливо проговорил он. — Не пускай его! Проситься будет ко мне — не пускай! Ой, страшно мне!… Обещайся: не пустишь?…
   — Ну, ну, не пущу, успокойся только. Не пущу его!
   Князь облегченно вздохнул и откинулся на изголовье.
   — Господи Иисусе Христе, Царица Небесная! что с ними? Один не идет, другой говорит— «Не пускай!» Что с ними сталось? — в ужасе и изумлении шептала княгиня.
   Ее сердце уже не знало покоя. С тревогою глядела она на мужа, со страхом и недоверием на сына. Он ходил мрачный, угрюмый, почти не бывал дома. Немало муки приняла на себя и Ольга. Вернулся муж неласков и мрачен; чуть коснулся ее губами, едва взглянул на ребенка, и почуяло ее сердце что-то недоброе.
   Наступила ночь. Князь Михаил вошел в опочивальню и не глядя на молодую жену, бросил армяк на лавку, снял с себя сапоги и лег. И всю ночь слышала бедная Ольга, как вздыхал он протяжно и тяжко. Слышала она это, но не имела храбрости подойти к нему. Страшен казался он ей. Она тосковала и думала: «Покарал меня Господь за грешную любовь. Шла к аналою и клялась ложно. Грешница я! Нет мне спасения!» В тоске думала она про Алешу и — дивно сердце девичье! — сердилась на него за его любовь к ней: «Разве не знал он, что я уже засватана? К чему покой тревожил, сердце мутил?» Но в другой раз грусть о нем охватывала ее сердце, и она рыдала.
   — Полно, княгинюшка, — испуганно уговаривала ее верная Агаша, — смотри, Михайло Терентьевич увидит, худо будет. И так он туча тучею!
   — Не нужна я ему. Он на меня и глазом не смотрит. Хоть умереть бы мне, Агашенька! — причитала Ольга.
   — Умереть!… Экое сказала! А ты, государыня, старайся ему любой быть, приласкайся!…
   Ольга вздрагивала.
   — Да что, княгинюшка, пугаешься? Про Алексея забудь лучше. Вот что! Да и не увидишь его больше! А боярин, батюшка твой, отпустит его и, смотри, поженится он.
   — Пусть! Не по нем я плачу, по себе!…
   — И по себе не след. За Михаилом Терентьевичем гляди. Ишь, он какой унылый да страшный… Даже вчуже жаль…
   Действительно, глядеть на Михаила становилось вчуже жалко. Отпустил он бороду, отчего еще более вытянулось его лицо. Прежде здоровое, розовое, теперь оно побледнело, осунулось; от недосланных ночей мутно глядели его глаза, от тяжких дум морщился лоб и крепко, были сжаты губы.
   Горше всех ему было. Видел он тревожный, испуганный взгляд матери, понимал ее думы, но не мог ничего сказать ей про свое горе. Видел он распухшие от слез глаза Ольги, ее бледнеющие щеки, понимал и ее тоску, но тоже не находил ни слов ей, ни ласки — словно вовсе чужая. Про отца он и думать боялся. Его кидало в дрожь при одной мысли о том, как он взглянет ему в глаза впервые, как укроет от него свои супротивные думы, и, словно преступник с отягощенной совестью, не находил себе места в доме
   — Боярин! Федор Иванович! — стал он молить Шеремета. — Ушли меня в дальний поход, на окраину куда-нибудь!
   — Что ты, свет? — изумился его желанию боярин. — Ишь, кровь бурливая! И царь тебя жалует, и богат ты, и жена у тебя молодая, а тебе все бы воевать!
   Не мог Теряев объяснить ему свое горе и уныло поник головою.
   Только и отрады было у него, что в домике старого Эдуарда Штрассе. Тоскливая зависть охватывала его при виде тихого счастья маленькой семьи. Эдуард в ермолке и домашнем кафтане с увеличительным стеклом в руке читал какую-нибудь книгу; Эхе сидел в блаженном покое и по часам смотрел на маленькую зыбку, где тихо спал будущий рейтар, а пока еще маленькое, беспомощное существо; в кухне с веселою песнею возилась красавица Каролина. Входил князь, и все встречали его с радушием близких друзей. Штрассе откладывал в сторону стекло и книгу и говорил:
   — А, Михайло! Ах, что я прочитал сегодня! О-о! — И он поднимал вверх палец и начинал с жаром рассказывать Михаилу.
   Эхе подмигивал князю и с глубоким уважением молча хлопал себя по лбу, что показывало его удивление умом Штрассе; но это длилось лишь до той поры, пока маленький «рейтар» не подавал голоса. Тогда бежала из кухни красавица Каролина, на бегу вытирая передником руки, ловко выхватывала из зыбки ребенка и, вынув полную грудь, кормила ею своего первенца. Штрассе смолкал и с умилением начинал глядеть на сестру, а та смеялась и говорила:
   — Ну, чего замолчал? Говори! Он умнее будет, тебя слушая.
   — О, он будет ученый! — радостно ответил Штрассе.
   — Воин будет! — поправлял его Эхе, и между ними поднимался спор.
   — Монахом! — смеясь останавливала их Каролина и, уловив ребенка, с хохотом зажимала им рты ладонями. — Разбудите, вас качать заставлю! — прибавляла она с угрозой.
   При взгляде на эту милую семью Михаилу становилось и тоскливо, и сладко Эх. не довелось пожить ему такой тихой, радостной жизнью!…
   В тяжелом настроении возвращался он домой в теремную опочивальню и часто целые ночи напролет не мог сомкнуть глаза.
   Пыткой стала ему такая жизнь.
   Однажды заплакал в зыбке его маленький сын, Михаил оглянулся. Ольга спала, разметавшись на постели. Князь поднялся и приблизился к зыбке. При свете лампадок он увидел маленькое личико с широко открытыми глазами, полными слез. Он нагнулся к ребенку, и тот вдруг перестал плакать и улыбнулся.
   Что в бессмысленной улыбке младенца? Но она вдруг перевернула сердце князя. «Мой ведь, кровный!» — мелькнуло у него, он наклонился ниже и тихо поцеловал ребенка.
   Тихая радость сошла на его сердце. Он подошел к Ольге и толкнул ее в плечо.
   — Мальчик плачет! Проснись!
   Ольга раскрыла глаза и увидела над собою лицо мужа. В его глазах светилось что-то совсем новое, и она смело ответила ему взглядом и улыбнулась тоже.
   Князь уже не ложился. Ольга накормила ребенка и легла, с тревожным замиранием смотря на мужа. И вдруг он заговорил:
   — Я все знаю. Ольга. Не любя ты за меня вышла, знаю!
   Она задрожала как лист.
   — Не бойся! — грустно продолжал князь. — Не в обиду говорю тебе. Силой ведь тебя неволили… не твоя вина. Вот…— он перевел дух. — Алеша Безродный все время со мной был. Вместе мы рубились. Сторонился он меня, а потом ничего… Убили его, Ольга, ляхи!…— Он остановился и посмотрел на Ольгу. Она вздрогнула, и только частое дыхание выдало ее волнение. — На руках у меня Алеша помер,-заговорив снова князь, — и помирая покаялся. Наказывал мне любить тебя… Я тебя в печали не неволю! — вдруг окончил он и, накинув армяк, вышел из опочивальни.
   — Князь Михаил о! — раздался за ним голос жены.
   Он быстро вернулся. Ольга в одной сорочке стояла на полу, с мольбою протягивая к нему руки.