Сахаров А.. Михаил Федорович

   — Теперь не время ссориться, — уныло сказал Шеин, — надо выбить ляхов с Воробьевой горы!
   На следующий день русские вышли из стана. Это было девятнадцатого октября. Рано утром, едва забрезжил рассвет, Измайлов двинулся с пехотой и артиллерией, сзади его подкреплял Прозоровский, а с флангов стали Лесли с Сандерсоном и Ляпунов с Даммом.
   Но поляки уже были предупреждены об этом движении русских. Гористая местность скрывала овраги и ямы; пользуясь этим, поляки наделали засад.
   Войско Измайлова ударило на ляхов, и завязался ожесточенный бой… Фланги начали обходить польское войско с боков, как вдруг на них с криком бросилась из засады пехота и разом смяла оба фланга. Произошла паника. Врезавшиеся в полки польская кавалерия не дала одуматься и погнала русских.
   Этим несчастным делом, лишившим русских до трех тысяч воинов, закончились на время битвы, но не действия русских.
   Король Владислав послал кастеляна Песчинского взять Дорогобуж, где хранились жизненные припасы русской армии, и этот город был взят без особого усилия.
   Русские были лишены припасов. Отрезанных от Днепра, их ждала голодная смерть, на которую раньше Шеин обрек жителей Смоленска.
   Роли переменились. В русском лагере наступил голод, в лагере поляков было изобилие всего, даже роскошь. Король привел с собою огромный штат челядинцев, военачальники задавали у себя пиры, устраивали охоты; с утра до ночи оттуда неслись веселые крики и песни, и евреи-шинкари работали на славу. А в русском лагере царили тишина и уныние. Призрак голода стоял пред всеми, и ко всему поляки закрыли русским всякий выход из лагеря и лишили их дров на зимнюю стужу.
   Так прошли октябрь, ноябрь и декабрь.
   Ужасно было положение Шеина и Измайлова, как ближайшего помощника. В войске поднимался ропот, до их ушей уже донеслось роковое слово «изменник».
   Шеин, оставаясь один, в отчаянии взывал к Богу:
   — Господи, Ты видишь мое сердце! Я не изменник царю и родине, я не предатель! Пошли смерть мне на поле брани но избавь от поношения! Сил нет моих!…
   Его лицо похудело и осунулось, самоуверенный голос пропал и исчезла власть над другими начальниками.
   В лагерь с голодом и холодом пришли болезни — тиф, цинга — и раздоры.
   — Боярин, — сказал однажды Шеину Измайлов, — соберем хоть совет. Может, и решим что!
   — Сзывай, ежели охота есть, Артемий Васильевич, — устало ответил Шеин, — все равно зачернили нас насмерть с тобою. Не обелишься!…
   Но Измайлов все-таки созвал совет.
   Военачальники стали сходиться к Шеину один за другим. Первым пришел князь Прозоровский и дружески поздоровался с боярином Шеиным. Тот изумленно взглянул на него. Князь понял его взгляд и ответил:
   — Полно, Михаил Борисович, полно! Бодриться нужно, в повода всех взять, а не сплетни слушать.
   — Так ты, князь, не… веришь… что я…— Голос Шеина дрогнул от волнения.
   — Что ты! Господь с тобою. Я ли не знаю службы твоей, боярин! — ответил князь.
   Шеин обнял его и припал к его плечу.
   — Умереть охота! — сказал он.
   В палатку вошли Измайлов, Ляпунов и Сухотин; следом за ними Лесли, Дамм, Гиль, Аверкиев, а там Шарлей с Матиссоном и Сандерсоном, и Измайлов открыл совет. Шеин сидел в углу молча, нахмурившись, бессильно опустив руку на поясной нож. Измайлов описал положение войска, тщету обороны и окончил:
   — Так вот и решить теперь надобно, что далее делать: мира ли просить, пробиться ли, или умирать в этой засаде измором?…
   — Ничего этого бы не было бы, если бы не Сандерсон, — угрюмо произнес Лесли.
   — А что я сделал такого? — запальчиво спросил Сандерсон.
   — Снялся с лагеря. Твоя позиция была всему корень. Сдал ее — и осаде конец! — вспыхнув, ответил Лесли.
   — Теперь не время спорить! — остановил их Прозоровский, но они вскочили с лавки и кричали, не слушая увещаний.
   — Я не мог один держаться! Ты там позади был. Водку пил! — кричал Сандерсон.
   — Я водку пил, а с поляков отступного не брал!
   — А я взял?
   — Должно быть, что так!
   — Я не вор! — заорал Сандерсон. — Я тебя за это! — И он бросился на Лесли с обнаженным кинжалом.
   Лесли выхватил пистолет. Раздался выстрел. Палатка наполнилась дымом. Сандерсон корчился на полу в предсмертных муках.
   — Вот тебе, собака! — четко сказал Лесли и, сунув пистолет за пояс, медленно вышел из палатки.
   Все повскакали с мест и бросились к Сандерсону. Он умирал и в предсмертной агонии рвал воротник кафтана. Шеин в отчаянии схватился за голову и кричал:
   — Убить Лесли! Повесить!
   — Руки коротки! — грубо ответил ему Гиль, выходя из палатки вслед за Шарлеем.
   Князь Прозоровский позвал стражу и велел вынести труп. Оставшиеся грустно посмотрели друг на друга.
   — Плохой совет! — произнес наконец Измайлов.
   — Я говорил тебе, — с горечью воскликнул Шеин, — я не начальник, меня не слушают, мне дерзят и при мне ссоры заводят.
   — Что же будет теперь? — уныло проговорил Аверкиев. — Без начала нам всем умирать придется.
   — Все в руках Божьих! — строго сказал князь Прозоровский.
   Вести о неудачах под Смоленском доходили до Москвы и сильно волновали государей. А вскоре к этим неприятностям для царя Михаила прибавилось новое горе.
   Однажды он сидел в своем деловом покое и беседовал с Шереметевым и своим тестем Стрешневым о войне и делах государственных, когда вдруг в палатку вошел очередной ближний боярин и, поклонившись царю, сказал:
   — С патриаршего двора боярин прибыл. Тебя, государь, видеть хочет!
   — От батюшки? — произнес Михаил. — Зови!
   Толстый, жирный боярин Сухотин торопливо вошел и, упав на колени, стукнул челом об пол.
   — К тебе, государь! — заговорил он. — Его святейшеству патриарху занедужилось; за тобою он меня послал.
   Михаил быстро встал, на лицах всех изобразилась тревога. Все знали твердый характер Филарета и его стойкость в болезни, а потому понимали, что если он посылает за сыном, то, значит, ему угрожает серьезная опасность.
   — Закажи колымагу мне, боярин, да спешно-спешно! — приказал Михаил. — А ты, Федор Иванович, — обратился он к Шереметеву, — возьми Дия да Бильса и спешно за мною!
   Шереметев вышел. Спустя несколько минут Михаил Федорович ехал к патриарху, а еще спустя немного стоял на коленях у кровати, на которой лежал его отец.
   Лицо патриарха потемнело и осунулось, губы сжались и только глаза горели лихорадочным блеском.
   — Батюшка, — со слезами воскликнул Михаил, припадая к его руке, — что говоришь ты! Что же со мною будет?
   Филарет перевел на него строгий взор, но при виде убитого горем сына этот взор смягчился.
   — Не малодушествуй! — тихо сказал патриарх. — Царю непригоже. Говорю, близок конец мой, потому что чувствую это… А ты крепись! Будь бодр, правь крепко и властно!
   — Не может быть того, батюшка! Дозволь врачам подойти к тебе. Пусть посмотрят.
   — Что врачи? Господь зовет к Себе раба Своего на покой. Им ли удержать Его волю?
   — Дозволь, батюшка! — умоляюще повторил Михаил.
   Филарет кивнул.
   — Зови! — тихо сказал он.
   Михаил быстро встал, подошел к двери и сказал Шереметеву:
   — Впусти их, Федор Иванович!
   Дверь приоткрылась, и в горницу скользнули Дий и Бильс. Они переступили порог и тотчас упали на колени. Царь махнул рукою. Они поднялись, приблизились к постели и вторично упали пред Филаретом. Он слабо покачал головой.
   — Идите ближе, — сказал он, — успокойте царя.
   Врачи поднялись и осторожно приблизились к постели патриарха. Они по очереди держали его руки, слушая пульс, по очереди трогали голову и, ничего не понимая, только хмурились и трясли головами. Состояние медицины было в то время настолько жалко, что врачи не могли, в сущности, определить ни одной болезни. Но панацеи существовали и то время в виде пиявок, банок и пускания крови, и к этому согласно прибегли и царские врачи.
   — Полегчало, батюшка? — радостно спросил Михаил, к Филарету после этих средств, видимо, вернулись упавшие силы.
   — Полегчало, — ответил он, — но чувствую, что болезнь та последняя. Не крушись!-ласково прибавил он.
   И действительно, к вечеру с патриархом сделался бред, а в следующие дни он явно угасал.
   Москва взволновалась. Народ толпился в церквах, где шли беспрерывные молебны, колокольный звон стоял в воздухе; всюду виднелись встревоженные, опечаленные лица. У патриаршего дома не убывала толпа народа. Одни приходили, другие уходили и тревожным шепотом делились новостями.
   Царь почти все время проводил у патриарха. Он совершенно упал духом, его глаза покраснели и опухли от слез; склонясь у одра болезни, он беспомощно твердил:
   — Не покинь меня, батюшка!
   Патриарх смотрел на него любящим, печальным взглядом, и глубокая скорбь омрачала его последние часы.
   — Государь, — говорили царю бояре Шереметев, Стрешнев и князь Черкасский, — не падай духом. Страшные вести! поляки на Москву двинулись…
   Михаил махал рукою.
   — Не будет для Руси страшнее кончины моего батюшки!
   — Что делать? Прикажи!
   — Сами, сами!
   Владислав действительно отрядил часть армии на Москву Ужас охватил жителей при этой вести. Вспомнились тяжелые годы московского разорения и вторичного вторжения поляков в стольный город.
   — Невозможно так! — решил Шереметев. — Князь! — обратился он к Черкасскому — Надо дело делать! Есть у нас еще ратные люди. Стрельцы есть, рейтары. Надо собрать и на ляхов двинуть!
   — Кто пойдет?
   — Пошлем Пожарского! Я нынче же к нему с приказом князя Теряева пошлю. Пусть они оба и идут.
   На другой день князь уже собирал рать, чтобы двинуться на поляков. Народ успокоился. Спустя неделю десять тысяч двинулись из Москвы под началом Теряева и Пожарского.
   Они встретились с поляками под Можайском и бы разбиты, но все-таки удержали движение поляков.
   Князь Черкасский, сжав кулаки, с угрозой подымал их в думе и говорил:
   — Ну, боярин Шеин, зарезал ты сто тысяч русских. Будешь пред нами отчитываться.
   И никто ему не перечил; только Теряев-князь, качая головою, сказал Шереметеву:
   — Торопитесь осудить Шеина. Ведь о нем еще и вестей нет!
   — Я что же? — уклончиво ответил Шереметев. — Смотри: на него и дума, и народ!
   Только патриарх, мирно отходя на покой, не ведал вовсе московской тревоги. В ночь на 1-е октября 1634 года он спешно приказал прибыть Михаилу с сыном Алексеем, которому было всего пять лет.
   Михаил рыдая упал на пол, но патриарх, собрав последние силы, строго сказал:
   — Подожди! Забудь, что ты мой сын, и помни, что царь есть! Слушай!
   Царь тотчас поднялся. Его заплаканное лицо стало торжественно-серьезным.
   Филарет оставлял ему свое духовное завещание. Он говорил долго, под конец его голос стал слабеть. Он велел сыну приблизиться и отдал последние приказания:
   — Умру, матери слушайся. Она все же зла желать не будет, а во всем с Шереметевым советуйся и с князем Теряевым. Прямые души… Марфа Иосафа наречь захочет. Нареки! Правь твердо. В мелком уступи, не перечь, а в деле крепок будь. Подведи сына! Ему дядькой — Морозов! Помни! муж добрый! Возложи руку мою!
   Царь подвел младенца и положил руку своего отца на голову сына. Патриарх поднял лицо кверху и восторженно заговорил, но его слова нельзя было разобрать. Вдруг его рука соскользнула с головы внука. Ребенок заплакал.
   — Батюшка! — раздирающим душу голосом вскрикнул Михаил.
   С колокольни патриаршей церкви раздался унылый звон, и скоро над Москвою загудели печальные колокола. Народ плакал и толпами стекался поклониться праху патриарха.
   Боярин Шереметев прискакал в Вознесенский монастырь и торопливо вошел в келью игуменьи.
   Смиренную монахиню нельзя было узнать в царице Марфе Она выпрямила стан и словно выросла. Ее глаза блестели.
   — А, Федор Иванович пожаловал? — сказала она. — С чем?
   Шереметев земно поклонился ей.
   — Государь прислал сказать тебе, что осиротел он. Патриарх преставился!
   Марфа набожно перекрестилась, с трудом скрывая улыбку торжества на лице, и сказала:
   — Уготовил Господь ему селения райские!
   Шереметев поднялся с колен.
   — Наказывал он что-либо царю? — спросила инокиня Марфа.
   — Наедине были, государыня. Не слыхал!
   — Кого за себя назначил?
   — Не ведаю!
   — Так! Слушай, Федор Иванович: буде царь тебя спросит, говори — Иосафа. Муж благочестивый и богоугодный!
   — Слушаю, государыня!
   — Еще сейчас гонцов пошли: двух к Салтыковым, одного — к старице Евникии. Измучились они в опале.
   — Слушаю, государыня!
   — Грамоты готовь милостивые. Царь в утро руку приложит А ты изготовь сейчас и ко мне перешли.
   — Слушаю, государыня!

XIV ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

   Мертвая тишина царила в русском стане под Смоленском. Была темная морозная ночь. Шеин в своей ставке не спал. В валяных сапогах, в тяжелой шубе и меховой шапке сидел он в своей ставке, сжав голову руками. Что делать? Господи, что делать!
   Ссоры в лагере росли, начальники враждовали друг с другом; ратники умирали от голода, холода и болезней, а никакой надежды на помощь не было. Оставалось просить о мире: пусть выпустят только!
   Шеин протянул руку к кружке с водою, подле которой лежал ломоть хлеба, и хотел залить внутренний пожар, но вода оказалась замерзшею.
   «Что у ратников?» — подумал он, и невольно в его мыслях прошли все дни его удач и неудач под Смоленском.
   Он мысленно проверял свои распоряжения, вспоминал советы своих товарищей и чем больше думал, тем сильнее бледнело его лицо. Холодный пот выступил на его лбу, и в то же время он распахнул шубу.
   «Есть вина моя! — с ужасом решил он в сердце. — Медлителен был я и робок. Прав князь Семен Васильевич: до прихода короля Смоленск взяли бы, но теперь…— И, думая о второй части похода, он не видел ошибок: — Воробьевой горы не занял. Так что же? Все равно вышибли бы. Господи, оправдай! Сними позор и бесчестие!…»
   Он задыхался и вышел из ставки. Прислонясь к косяку, стоял недвижно у входа стрелец. Бледная луна освещала его почти белое лицо. Оно казалось странным, все запушенное инеем. Шеин окликнул его:
   — Молодец, ты чьего отряда? А?
   Стрелец не шелохнулся.
   «Заснул, упаси Боже, — подумал Шеин, — на морозе смерть!»
   — Эй, проснись! Эй, ты! Как тебя! — И он толкнул стрельца в плечо.
   Тот покачнулся и во весь рост, не сгибая колен, грохнулся наземь с глухим стуком. Шеин отпрянул.
   — С нами крестная сила! Замерз! — в ужасе прошептал он и, крестясь, торопливо вернулся в палатку. — Завтра же пошлю! — решил он и медленно стал ходить по ставке. — Кого? Семена Васильевича пошлю, Дамма пошлю, а с ними… ну, князя Теряева! Завтра же…
   Долгая зимняя ночь текла над станом. Если бы пройти по землянкам, в которых жили ратники, — ужас сковал бы все члены зрителя; больные, разъеденные цингою, больные страшным поносом, раненые и здоровые — все лежали в одной куче, думая только о том, чтобы согреться.
   В маленькой землянке, плотно прижавшись друг к другу, прикрывшись тулупом, лежали Эхе и князь Михаил Теряев и оба не спали. Князь весь отдался мечте о Людмиле. Думал он, как она родила, как ждет его, и представлял себе радость свидания с ней. Мысль, что он может не вернуться, вовсе не приходила ему в голову, равно как и мысль о молодой жене. Только недавно верный княжеский конюший пробрался к нему в лагерь и принес весть о рождении наследника, но Теряев даже не сумел притвориться радостным. Что ему до нее? Она княгиня, все ей приложится. А его зазнобушка, его лебедь белая, как позорная прячется…
   «И награжу я ее! Усадьбу ей выстрою. Гнездо сделаю, соболями выстелю!…»
   А Эхе думал свою думу. Вчера они съели последнюю горсть толокна, завтра придется есть конину, а там, как своих коней съедят, тогда что? И он ломал голову, как спасти дорогого ему князя.
   В землянку вошел какой-то человек и окликнул князя. Теряев вскочил.
   — Кто? Чего надо?
   — От Павла Аверкиева, к князю, — сказал казак, вошедший в землянку, — на тебя наряд сегодня: за дровами идти!
   — Один?
   — Приказал и Безродного поднять! Много вас?
   Князь обратился к Эхе.
   — Сколько у нас осталось людей?
   — Сорок и нас двое!
   — Ну, так и собирайтесь! Ух, и мороз же… страсть!…
   Казак вышел.
   — Ну, вот и согреемся! — с усмешкой сказал князь, натягивая на себя тулуп. — Собирай людей, Иоганн!…
   Эхе грустно поднялся и засветил сальник.
   — Варить не будем, — сказал, бодрясь, Эхе, — потом, как вернемся, покушаем!
   Князь улыбнулся.
   — Эх, Иоганн! Да разве я не видел, что мы остатки съели?
   Швед поник головою.
   — Не тужи, друже, Бог не захочет — не умрем! — сказал князь и обнял Эхе.
   Они крепко поцеловались, и Эхе вышел. Через несколько минут вышел за ним и князь. В темноте толпился его народ.
   — А возы?
   — Тут! — отозвался голос.
   — Куда идти?
   — Приказано за северные ворота.
   — Ну, с Богом!
   Князь пошел по знакомой дороге, за ним двинулись пешком его люди и десять санных передков.
   Они уже прошли половину лагеря, когда с ними поравнялся отряд Безродного.
   — Где князь? — спросил Алексей.
   — Я, здоров будь!
   — И тебе того же! — Алеша подошел к князю и заговорил: — Чудно! Нас, почитай, во всякое дело вместе посылают!
   Князь кивнул головой и заметил:
   — А ты все от меня воротишься; будто недруг! Отчего?
   Безродный не ответил. Они подошли к воротам, и им тихо отворили.
   Они вышли. При блеске луны пред ними белело снежное поле, а за ним версты за три чернел лес, который караулили от русских поляки. В нем надо было набрать топлива.
   — Ты уж сначала бери! — сказал Алеша. — Мне такой приказ был!
   — Ладно! — согласился князь.
   Снова тронулись в путь. Спустя полчаса они входили в лес. Князь остановился.
   — Сани вперед! — сказал он. — Стой! Десять с топорами сюда! Руби! А вы, — обратился он к остальным, — цепью вокруг. Ты, Эхе, сам у просеки стань. Возьми правее, а ты, Алексей, левее! С Богом!
   В лесу застучали топоры. Их стук разносился по морозному воздуху. Подрубленное дерево наклонилось и с грохотом повалилось на землю.
   Князь сменил дровосеков.
   Мороз и работа разгорячили бледные лица. Все оживились. Работа кипела, и скоро распиленные и обрубленные деревья стали валить на сани. Уже светало.
   — Славно! — шутил молодой ратник. — Теперь хоть на неделю станет тепло-то! А то беда!
   — Поторапливайтесь! — говорил князь. — Ну!
   Нагруженные сани тронулись.
   Вдруг раздались выстрелы, и из кустов быстро выбежали ратники, Эхе и Алексей.
   — Конница! — сказали они.
   — Гони из леса! — приказал князь. — Братцы, собирайтесь в круг… Ну!
   Сани скрипя двинулись и вышли из леса, окруженные отрядом человек в семьдесят. В ту же минуту из леса высыпали польские уланы и стали строиться.
   — Стой! — приказал Теряев.
   Уланы выстроились и вихрем полетели на отряд.
   — Пищали! Пищали! Пики вперед! Вот! — закричал князь . —Разом!
   Уланы почти подскакали, как вдруг грянул залп из нескольких пищалей и люди Теряева бросились с пиками на улан. Кони вздыбились и понеслись обратно врассыпную. Несколько всадников упало наземь.
   — Славно! — радостно воскликнул князь. — Теперь скорее в дорогу! Ну, ну!
   Сани опять тронулись. Однако уланы снова стали выстраиваться.
   — Ну, ну! — подгонял князь. — Полпути уже есть! Стой! — Он остановил отряд снова, потому что уланы снова мчались. — Пищальники вперед! Цельтесь лучше!
   Но уланы, подскакав, на залп ответили залпом и ускакали прочь.
   Алеша схватился за грудь. Эхе торопливо подхватил его Несколько человек упало.
   Князь увидел раненого Алешу, и слезы навернулись ему на глаза. Но жалеть было некогда — на помощь полякам скакал свежий отряд, стремясь перерезать путь в лагерь.
   — Раненых на сани! Живее! — скомандовал Теряев. — Ну, еще раз, пищальники!
   Уланы опять скакали и, отраженные, ворочались назад, а князь со своим отрядом медленно двигался вперед, с ужасом думая, как пробиться сквозь линию конницы, что стояла между ним и лагерем.
   Но в лагере увидели его положение. Грянула пушка, ворота распахнулись, и отряд русских с криком побежал на поляков. Князь ускорил шаг Поляки рассеялись.
   Теряев вошел в лагерь и прежде всего подумал об Алеше. Он и Эхе перенесли его к себе в землянку.
   Алеша умирал. Он вдруг схватил руку князя и, сжимая ее, сказал:
   — Я был врагом тебе. Прости! Я любил Ольгу, и она меня. Ты взял ее… Скажи ей, чтобы забыла меня… Тебя бы… ты… брат… люби!…
   Он продолжал говорить несвязно, потом захрипел и умер.
   Князь поднялся с колен.
   «Господи, — с горечью подумал он, — загубили отцы наши души! Бедный Алеша!»
   Однако думы князя вскоре были прерваны: в землянку вошел стрелец.
   — Князь Семен Васильевич за тобой, князь, послал! — сказал он и, увидев покойника, стал креститься, а потом повернулся и добавил: — Идти спешно наказывал! Ждет!
   Князь горячо поцеловал холодеющее лицо Алеши и выпрямился.
   — Обряди его! Я сейчас вернусь! — сказал он Эхе и кивнув ему головой, вышел.
   Князь Прозоровский встретил его дружески.
   — Ну, вот и ты! Слушай! Нынче у нас совет был. Терпеть нельзя более. Все видят это. Гиль уже перебежал к полякам с восемьюстами рейтаров. Шарлей то же мыслит. Наши мрут от холода, голода и болезней. Мы решили просить нас выпустить.
   — Сдаться! — в ужасе воскликнул молодой князь.
   Прозоровский нахмурился.
   — Не сдаться, а просить выпустить нас. Это иное!
   — Лучше умереть! — сказал Теряев.
   Прозоровский горько усмехнулся.
   — Умереть все рады. Да кому от этого польза? Теперь мы хоть что-нибудь сохраним, а тогда?… Нет, — перебил он себя, — на том все и порешили, так и будет. А тебя я позвал потому, что с нами поедешь к ляхам. Впереди с белым платом. Ты на коне?
   — На коне!
   — Тогда идем! Двадцать казаков с тобой поедут. Подъедешь и держи плат. Ляхи спросят тебя. Скажи, что для переговоров начальники видеться хотят, и с ответом вернись. С Богом! Вот плат тебе!
   Прозоровский взял из угла ставки длинную пику, на конце которой висел белый платок, и передал ее князю.
   Теряев вышел. У ставки Прозоровского его ждали уже двадцать казаков. Князь сел на коня и поехал из лагеря через другие ворота к королевскому стану. Не проехал он и версты, как был замечен поляками, и тотчас на него поскакал отряд гусар; но князь приказал поднять значок, и гусары без выстрела окружили его и казаков. К князю подскакал молодой, розовый, как девушка, офицер.
   — Что угодно от нас пану? — спросил он князя, с сожалением окидывая его и его отряд взглядом.
   Разница между двумя конными отрядами была разительная. Поляки, чуть не в новых кунтушах, веселые, розовые, сидели на сытых конях, а наши — худые, угрюмые, оборванные — на тощих, словно скелеты, лошадях.
   — Наши воеводы хотят говорить с вашими, — ответил князь, — и сейчас выедут. Какая им встреча будет?
   — А-а, — радостно воскликнул полячок, — подождите! Я мигом! — и, оставив свой отряд, он вихрем помчался назад в ставку.
   Князь спешился и в нетерпении стал ходить. Его думы перешли на умершего Алешу и Ольгу. Гнева не было в его душе. Он представил молодую любовь Алеши, Ольгино горе когда она, не любя, венчалась, и его сердце наполнилось жалостью.
   «Он сказал: „Люби!“ — думал князь, — а как любить, коли мое сердце все с Людмилою! Что-то она, голубушка? Воркует теперь, поди, со своим птенчиком в гнездышке… Эх, увидеть бы ее!»
   До него донесся топот, и он очнулся. Молоденький офицер скакал сломя голову и, подле князя лихо осадив коня, быстро спешился.
   — Пан круль велел сказать, — заговорил он, — что встретит ваших генералов как героев. Он поручил князю Радзивиллу говорить с ними. Я же встречу и провожу вас.
   Князь быстро сел в седло и повернул коня.
   — До доброй встречи! — крикнул полячок.
   Прозоровский и Дамм ждали Теряева с нетерпением и едва он передал им ответ, приказали ему сопровождать их и тотчас сели на коней.
   Между двумя станами их встретил тот же офицер и повел их в свой лагерь. Кони глухо стучали подковами по замерзшему снегу Небывалый мороз проникал сквозь теплые тулупы. Они вошли в лагерь. Кругом горели костры, и возле них грелись солдаты.
   Князь Теряев смотрел по сторонам и везде встречал сытые, довольные лица, а молодой поляк сказал ему:
   — Мы тут всем довольны, если бы не морозы! Таких холодов никто еще не помнит. Верно, вам еще холоднее?
   — У нас топлива хватит еще на две зимы! — ответил Теряев.
   — Ну! А сами каждое утро за лесом вылазку делаете!
   Князь вспыхнул, но в это время к ним подскакал какой-то генерал, и все начали спешиваться.
   — Князь, с нами пойдешь! — приказал Теряеву Прозоровский, и они тронулись уже пешком.
   Радзивилл жил в большом деревянном срубе. По внешности дом казался простой избою, но внутреннее устройство поразило русских своим великолепием. Не так жил Шеин в своей воеводской ставке! Дорогие ковры завешивали стены, пушистые шкуры медведей лежали на полу, золоченая мебель с шелковыми подушками украшала комнаты. Сам Радзивилл в дорогом парчовом кунтуше, в червленых сапогах с накинутым на плечи собольим ментиком, с золотой цепью на шее казался более кавалером в бальном зале, чем генералом на военном поле.
   — А, панове! — радушно встретил он русского воеводу и генерала. — Милости просим! Давно бы так! Садитесь! — Он усадил всех и, не давая говорить, продолжал: — Да, да! Вы — славные воины. Боярин Шеин — великий муж, но счастье войны переменчиво. Это игра! Вы проиграли ее, и надо кончить. Зачем губить такое славное войско! Вы с чем пришли?