Сахаров А.. Михаил Федорович

   — Вот жених так жених! Ах, и счастливая ты, Олюшка! Хорошо надумал батюшка! Ах, хорошо!
   — Уж чего и лучше! — подсказала Маремьяниха. — И бодр, и умен, и воин какой! Что бы без него? Пропали бы наши головушки! Ах, и счастливая ты у нас, Олюшка!
   А «счастливая» сидела бледная, безмолвная, с горечью думая о своей горькой участи. Нет никого для нее краше ее Алеши, и напрасно прельщают ее и родом знатным, и богатством. А против отцовой воли разве пойдешь? Особенно теперь! Понимала она ясно, с горькой болью, что нежданное появление князя в роли избавителя только крепче связало ее тяжелыми путами.
   Понимал это и несчастный Алеша.
   Но так же нерадостно чувствовал себя и сам молодой князь. Увидел он свою невесту, и стало ему горько и за нее, и за себя. И зачем, не спросись, поторопились родители связать их обещанием?

III РОЗЫ И ТЕРНИИ ЛЮБВИ

   Злосчастный цирюльник Эдуард Штрассе со своею сестрою Каролиною поселился в вотчине князя Теряева-Распояхина и вскоре приобрел полное доверие не только князя, но и княгини, и даже всех челядинцев. Добрый, ласковый, веселый, много знающий и всегда готовый помочь каждому, он сначала прослыл ведуном, а потом знатным лекарем; князь, переселившись во вновь построенный московский дом, перевел с собою и Эдуарда Штрассе, как домашнего врача, а с ним опять переехала и красавица Каролина.
   Оставил у себя тогда князь и храброго капитана Эхе, чтобы обучить своих людей иноземному строю.
   Эти «немчины» оказали неоценимые услуги в деле воспитания молодого князя Михаила. Сперва княгиня-мать глаз не спускала со своего ненаглядного и решалась отпускать его только в сопровождении Эхе, невольно чувствуя простодушную честность и мужество шведа, а потом, видя, с какою любовью относятся к ее детищу добродушные немцы, и совсем доверила им своего сына.
   Князь не только не перечил ей, но одобрительно говорил:
   — И хорошо! Мишенька лишь добру от немчинов научится. Народ они до всего дошлый, а наш Дурад (так все в доме переделали имя Эдуард) ко всему и добрый.
   Михаилу в общении с немцами была дана полная свобода.
   Полюбил он их и привязался к ним всею детскою душой. Нравилась ему ласковая, обходительная Каролина, кормившая его иногда печеньем; еще более нравился сам Штрассе, который не уставал учить любознательного Михаила, все показывая ему и разъясняя. И все интересовало маленького князя. Узнавал он великие вещи: и как какая трава называется, и отчего день с ночью чередуются, и как живут в иных землях люди, и как дышит всякая тварь, и какая от кого польза, какой от кого вред.
   Не уставал слушать Михаил своего добровольного учителя, и потом, когда передавал все слышанное своему отцу, тот с удивлением слушал его и говорил:
   — Истинно: учение — свет!
   Едва ли не больше всех полюбил Михаил славного Эхе, да и тот привязался к своему ученику в воинском деле. Выучил его капитан ездить на коне и управлять им, выучил стрелять из арбалета и пищали, мечом владеть, кистенем и страшным шестопером ^[107], а рассказами о своих походах воспламенил его воображение и расположил сердце к воинским подвигам.
   Вырос Михаил на диво окружающим. Говорил он на трех языках: русском, немецком и шведском; знал столько, что смело мог считаться по тому времени ученым, и при своей красоте был едва ли не первым по отваге и ловкости.
   Когда в 1630 году из Москвы послали полковника веровать солдат в Швеции, князь отпустил вместе с Эхе и своего сына. Повидал юноша иные земли и иные порядки, и Филарет сразу отличил его.
   — Прославит он род твой, — говорил Шереметев князю.
   — Давай Бог! — отвечал с самодовольной улыбкой князь.
   И все-таки молодой князь Теряев все еще не был государственного дела, не служил даже в ратниках. Князь не раз пенял ему на то, а он отвечал:
   — Нешто не у дел я, батюшка? Глянь, у нас теперь своя рать готовая, не хуже тех, что Лесли привел! — И все свое время он посвящал то учению со своими солдатами, которые набирались из княжьих холопов, то учению со Штрассе, по указанию которого он навез много книг с собою. Своё время он проводил то в Москве, то в вотчине под Коломною.
   И вот однажды озарилась вдруг его жизнь первым счастьем. Полюбилась ему дворянская дочь Людмила Шерстобитова. Раз зашел князь Михаил в Коломне в церковь к ранней обедне, увидел ее и потерял свой покой. С той поры, куда ни ехал он, везде ему была дорога через Коломну, и каждый раз то у обедни, то у всенощной видал он свою зазнобу.
   Не выдержал он наконец и, вспомнив про знахарку Ермилиху, решил обратиться к ней за помощью. В те времена знахарки, бабы-повитухи, были и свахами, и своднями, и на всякое, даже воровское дело за деньги согласны. Князь Михаил пришел к ней и поведал ей свою тайну.
   Она затрясла своею седой головой и лукаво прищурила гнойные глаза.
   — Ладно, ладно, соколик, подожди денька два времени. Все выложу тебе как на ладонке и про твою любовь слово скажу!
   Как в огне горел молодой князь эти два дня. Через два дня он снова пришел к старухе.
   — Ну что?
   — Узнала, сокол, узнала! Только птичка-то — невеличка, — сказала она, вздохнувши, — дворянская дочка, и бедная! Живет со старухой матерью, а та — вдова убогая. Только и добра, что огородишко да корова. С того и живут. Да дочка, слышь, мастерица жемчугом шить, так каким-то купцам немецким работает.
   — Да кто она? Звать ее как?
   — А звать ее Людмилою, рода Шерстобитовых. Слышь, у воеводы Шуйского отец ее служил ранее, а потом с Пожарским поляков отбивал, а там, слышь, со шведами дрался и убили его. Людмиле тогда всего два годочка было.
   Князь нетерпеливо кинул ей несколько рублей.
   — Говори дело, старая! Что про меня говорила ей… Видела ее?
   Старуха обнажила улыбкою десны.
    — А то как же! И про тебя говорила. Она-то, вишь, тебя приметила. Только я не назвала тебя. Так, говорю, человек ратный! Хи-хи-хи…
   — Ну!
   — Ну а если ты сокол есть, иди к ее дому задами да огород, как стемнеет, и иди. Частокол-то низкий. А там и она будет!
   Князь радостно бросил старухе еще монету и выбежал из избушки. Его сердце билось как пойманная птица. Он увидит Людмилу, говорить с ней будет!… Но когда настала минута свидания и он готовился прыгнуть через частокол, робость охватила его, что ребенка в лесу. Он стоял и медлил. И вдруг в сером сумраке вечера мелькнуло что-то белое. Миг — и князь был подле девушки.
   Она робко закрылась рукавом.
   — Ой, срам мне! — тихо молвила она.
   — Что за срам! — промолвил князь.
   И откуда вдруг взялась у него речь! Как жемчуг на нитку, нанизывал он слово на слово. Он говорил девушке про первую встречу, про первые мысли свои, про свою любовь, и Людмила, что соловьиной песни, заслушалась его слов.
   — А я-то люб тебе? — тихо промолвил князь.
   Она отняла руку от лица своего и улыбнулась.
   — Нешто пришла бы?
   Князь обнял ее и в первый раз в жизни прикоснулся устами к девичьим устам. Словно огонь пробежал по его жилам, словно вихрь закружил ему голову.
   — Жизни за тебя не жалко! — сказал он на прощание.
   — Когда придешь? — прошептала Людмила.
   — Завтра!
   С этого момента князь Михаил весь переродился. Даже малонаблюдательный Эхе, взглянув на него после его первого свидания с Людмилой, воскликнул:
   — Что с тобою, князь, случилось?
   Михаил понял его вопрос и смутился.
   — А что? — спросил он.
   — Да ты словно гетмана Жолкевскаго полонил! — сказал Эхе.
   — Под Коломной полевал… ^[108]удачливо очень! — соврал Михаил и покраснел снова.
   Однако от взоров проницательной Каролины он не мог укрыться. Та ничего не сказала ему, а только поглядела него и тихо улыбнулась.
   Все дивились, глядя теперь на Михаила.
   Княгиня— мать сетовала ему:
   — Что это ты, Миша, со мной нонче и словом не обмолвишься? Сижу я у себя наверху и все думаю, что заглянет сынок, а он — на! — опять на вотчине. Вчера батюшка искал, искал тебя!
   — Скучно на Москве мне, матушка, — врал Михаил, — а там ратники мои, полевание…
   Князь, занятый теперь в приказе, где на сильных челом бьют, тоже дивился на сына и говорил ему:
   — Царь о тебе намедни спрашивал. Слышь, в дворцовые хочет взять, если ты охоч. Патриарх о тебе пытает, про что думаешь, а я тебя и в глаза не вижу — все на вотчине!
   — Как повелишь, батюшка, — уклончиво ответил ему Михаил, — только я для верху негоден буду. Мое дело ратное!
   — Ну, тем лучше!… Князь Черкасский тебе, хочешь, полк даст!
   — Молод я, батюшка, для чести такой. И опять воля своя мне всего дороже.
   — Ну, ладно, гуляй до двадцатого, а там и в службу царю! Негоже князьям Теряевым далеко от верху быть!
   Дивился и добродушный Штрассе.
   — Почему ты так мало читать стал, княже? По три дня не видно тебя. Ни о чем не спрашиваешь. Или наскучило тебе? — спрашивал он.
   — Поотдохнуть охота, — отвечал ему Михаил, — придет зима, там опять займусь поусерднее!
   Но пришла зима, и все так же Михаил и от дома на вотчину отлучался, и занимался неохотно с добрым Штрассе. Знал про его дела сердечные только один его стремянный Власий. Только кивнет ему князь — и Власий, не говоря ни с кем, обряжает коней и, едва отойдет вечерня, уже едет с князем своим в Коломну, где ждет его Людмила.
   Сжились, сдружились они, ни о чем не думая, вперед не загадывая, живя только своею первой молодой любовью, от которой горели оба жаром желаний и страстей. Прижимаясь к князю, рассказала Людмила ему час за часом свою монотонную жизнь, поведала ему свои девичьи мечты, встречу с ним, рассказы Ермилихи и свою любовь к нему.
   — Только все мне думается, что таишь ты от меня что-то — говорила она иногда князю. — Скажи по сердцу чистому, кто ты?
   Князь старался скрыть свое смущение горячими поцелуями и говорил ей:
   — Князя Теряева ловчий, касатка моя! Из кабальных я; только, Бог даст, скоро князь отпустит меня в вольные люди!
   — Ах, пошли, Господи! Уж молю я про это Мать Царицу Небесную. А потом мне вдруг сдается, что ты так это, шутя говоришь!
   Бесконечно любя Людмилу, князь однажды привез ей дорогое ожерелье все из жемчуга и толстых крестов. Людмила вся побледнела.
   — Не ловчий ты! — сказала она с упреком. — И только обманываешь меня. Ты боярин или князь! Посмеяться надо мной хочешь!
   Князь испугался ее обиды и заявил:
   — Если бы я и князем был, и даже до царя близким, и тогда не бросил бы тебя, моей голубушки!
   Девушка успокоилась, а потом, спустя несколько времени, снова затосковала.
   Все труднее и труднее становилось князю утаивать свое имя, и в то же время он понимал, что не позволят ему родители жениться на бедной дворянской девушке. Царь женился! Но царь и холопку возвеличить может, потому что пред ним все — холопы, а княжескому сыну такой брак невместен. И, думая эти тяжкие думы, князь таил от Людмилы свое княжеское звание.
   Однажды она сказала ему:
   — Слушай! Иди к матушке моей и откроемся. За меня сватов заслали! Горе мне!
   Князь побледнел и растерялся.
   — Кто?
   — Ахлопьев Парамон.
   — Кто он?
   — Торговый человек!
   Князь ухватился за голову.
   — Подожди, дорогая, голубушка моя, я не дам тебя этому холопу. Подожди!… Надумаю я, пока противься. Я же не могу идти с тобою.
   Людмила сперва оторопела, потом ухватила его за руки и сказала:
   — Теперь говори, кто ты есть? Может, и не Михайло вовсе? Кто ты? — настойчиво спросила Людмила.
   — Князь Теряев, — тихо, словно винясь, ответил князь.
   Девушка пошатнулась.
   Он едва успел подхватить ее и осыпал поцелуями.
   — Ласточка моя, рыбка, я князь и тебя сделаю княгинею. Матушка моя была мельникова внучка, да батюшка не поглядел. И я упрошу их, подожди только! Видит Бог, я люблю тебя! Разве я обидел тебя, положил поруху, опозорил? Я тебя как очи свои берегу. Лисанька моя, не гони меня!…
   — Люб ты мне и князем! — прошептала Людмила, обнимая его.
   А на их счастье надвигалась новая гроза. Князь Теряев однажды зашел к жене и сказал ей:
   — Вот что, матушка: Михаиле-то уже девятнадцать лет, и все он как-то не степенен достаточно. Пора женить его, а? Ты как мыслишь?
   — А мне что же, батюшка князь, ты голова. По моему бабьему разуму и давно пора, да все говорить тебе опасалась. И мне-то скука. С молодою невесткою веселее будет. Опять же внучат погляжу. Мне радость!
   — То-то! Я и сам так мыслю! Невеста, слава Богу, есть, искать не надобно. Отпишу боярину Терехову.
   — Отпиши, родимый. И нам спокойней, как поженим!
   На том и решили, не говоря молодому князю.
   А тут и сам Терехов вдруг послание написал: «Еду на Москву по государеву наказу и с собою дочь везу, свое слово помня».
   — Михайло, — позвал однажды князь сына, — поди-ка ко мне. Потолковать надоть.
   Михаил вошел в отцову горницу, где тот занимался своими приказными делами, и почтительно остановился пред отцом, сидевшим в кресле.
   — Вот что, — заговорил князь, — самый ближний друг мой сюда, на Москву, едет. Ты его и не видел, разве по наслышке знаешь. Это боярин Терехов-Багреев. В московское разорение с ним мы побратались. — Князь задумался. На мгновение пред ним мелькнули эти годы борьбы и душевного перелома, неудачная любовь, измена отечеству, раскаянье, вражда с Тереховым и потом крепкая дружба. Но затем он очнулся. — Да! Так вот едет он сюда и, надо быть, в конце Фоминой у нас будет! Так-то! Так его с почетом встретить нужно. Возьмешь ты с вотчины своих ратников, тридцать, сорок, что ли, и встретишь боярина с семьею и к нам сюда проводишь. Опять и опаски ему не будет. Шалят на рязанской-то!
   — Слушаю, батюшка.
   — А еще, — князь лукаво посмотрел на сына, — при нем боярышня будет, Ольгой звать. Иди, присмотрись к ней-то.
   Сердце Михаила дрогнуло; смутно припомнились ему разговоры у матери в терему про заказанную невесту.
   «Неужто и правда?» -мелькнуло у него в голове, и тотчас его догадка подтвердилась.
   — С другом-то мы зарок дали, — сказал ему отец, — детьми породниться. Ну, так Ольга эта невестой тебе выходит. Да и пора тебе, Михалка, ей-ей, пора! Ну, так вот и собирайся в путь!
   Князь встал, подошел к сыну и ласково похлопал по плечу, а Михайло стоял словно приговоренный к казни, а потом едва нашел двери и вышел из отцова покоя.
   Одним ударом разбились все его мечты.
   Он поехал в вотчину вместе с Эхе и своим Власием, но не решился в этот раз заехать в Коломну — до того смутно было на его душе.
   Что делать? Нарушить волю родительскую в те времена не могло прийти ему в голову, равно как и его Людмиле. Мысль о женитьбе на немилой переворачивала всю его душу.
   И с этими тяжкими мыслями, ничего не решив, он выехал навстречу Терехову, отбил его от разбойников и теперь провожал его на Москву.
   Видал он мельком боярышню Ольгу, но остался равнодушен к ее красоте. На что она ему, если свою душу он другой отдал? И ему было так тяжко, что он думал: хоть бы послали его на границу под татар, легче было бы.
   А боярин Терехов, не отпуская его от себя, все говорил и наговориться не мог, вспоминая свои молодые годы и походы с князем, отцом Михаила.
   Обоз медленно подвигался к Москве, и Михаилу думалось, что это его везут на лютую казнь к лобному месту.

IV ГОРЕМЫЧНЫЕ

   Михаил послал вперед себя Власа известить отца о приезде его друга, и князь тотчас стал делать распоряжения приеме дорогих гостей. Он для них отвел весь свой зимний дом, так как для летнего времени у него была соответствующая постройка, затем распорядился о размещении слуг и прошел к жене. Лицо у него было довольное.
   — Ну, Анюта, — ласково сказал он, — рядись во что ни есть лучше. Вскорости мой друг приедет, ему чару поднеси, да опять и баба его с ним. Готовься!
   К приезду Терехова все было готово. Ворота распахнулись настежь, на дворе столпились слуги, и князь подошел к колымаге в то время, когда из нее вылезал боярин. Они крепко обнялись и поцеловались трижды.
   А на крыльце с хлебом-солью встретила гостя сама княгиня; едва принял из ее рук боярин блюдо резное, как служанка тотчас подала княгине поднос с чарою меда.
   — Откушай, боярин! — кланяясь, попросила княгиня, и боярин выпил мед, после чего трижды поцеловал княгиню.
   — Встреть жену да дочку друга моего, — сказал ей князь и повел боярина в покои.
   Терехов по дороге стал рассказывать ему приключение с разбойниками и хвалить его сына:
   — И молодец, и красавец, и умом смышлен.
   Князь довольно улыбался. Он провел боярина в его покои и оставил на время одного.
   А княгиня тем временем встретила женщин и проводила их в их помещения.
   Трапезовали они порознь: мужчины с мужчинами, а женщины особняком.
   Боярин и князь смотрели друг на друга и вспоминали старое житье. Шутка ли, прошло девятнадцать лет! Полысел в течение этого времени боярин, стал дороден, что бочка от пива, и прежний воинский пыл сменился у него добродушной апатией толстяка. А князь был по-прежнему строен и подвижен, и только седина в его черных волосах да легкие морщины выдавали прожитые годы.
   И по костюму они разнились. Боярин одел шелковую рубаху, опоясался шнуром и в широких атласных штанах да в сафьяновых ноговицах чувствовал себя совсем как дома. А князь был словно в гостях. И на нем были желтые сафьяновые ноговицы ^[109], только они были так унизаны жемчугом и камнями, что кожи и видно не было; желтые же штаны из тонкой тафты слегка падали на ноговицы, шелковая красная рубаха была вся расшита по вороту, подолу и рукавам хитрыми узорами, а в вороту была дорогая запонка; костюм довершали легкий зеленый зипун и вся унизанная камнями тафья на голове.
   — И смотрю я на тебя, Петр Васильевич, — с улыбкой вымолвил князь, — не сломить меня тебе так теперь, как тогда в Калуге!
   Боярин покачал лысой головою.
   — Где уж! Ты при царе все, а я на воеводстве да на печи у себя. Отяжелел! А тогда-то… Господи Боже мой!
   И они вслух стали обмениваться своими воспоминаниями, воскрешая молодые годы, молодые чувства.
   — А что у вас на Москве делается? — спросил Терехов.
   Теряев расправил усы и начал передавать боярину московские новости.
   — Царь через год по кончине царицы снова оженился. И чудно вышло! Скликали на царский двор шестьдесят невест, и все-то на подбор, и все-то именитые, а он, батюшка, возьми да и выбери себе прислужницу! Все диву дались. Царица-то Марфа упрашивала: «Опомнись! Где видано!» -а он все свое. Взял жену, нам царицу, Евдокию, дочь можайского дворянина Лукьяна Степановича Стрешнева. Ныне ближний боярин, в думе сидит!…
   — Диво! -покачал головою Терехов.
   — И царица же! Красота и великолепие! Доброта всем на диво. И любятся они, словно голуби. Видно, Бог вразумил их на это! Поначалу родила царица царевну. Ириной нарекли, потом другую, Пелагею, а там и наследника дала царю, Алексея Михайловича. На радость, говорят, растет… третий годок пошел. Ну а что до остального прочего, так пожары одолели. Великие два были: один три года назад, другой -так лет шесть. Монастыри Чудов и Вознесенский, двор патриарший, дом, церкви, дворец, приказы, Кремль, Китай-город, ряды, лавки, разные магазины — все огонь пожрал. Великие бедствия!
   — Ох, много Русь-матушка несет бед!
   — Подожди, перемелется — мука будет!… Однако надо б нам и женок поглядеть. А? Пойдем-ка, боярин? — предложил князь.
   Они встали и направились в терем княгини.
   Там княгиня, одетая по дорогой московской моде, вся унизанная камнями и жемчугом, с грубо раскрашенным лицом, уже успела сдружиться с боярыней и ее дочкой и показывала им разные затейливые узоры и материи, что привозили в Москву немецкие купцы.
   — А вот и женки наши! — весело сказал князь, входя в теремной покой, и низко поклонился боярыне Ольге Степановне.
   Та ответила ему тоже поклоном и зарделась вся, вспомнив его прежнюю любовь и домогательство.
   — Знакомь, боярин, с дочкой своею, нашей невестушкой! — продолжал князь Теряев. — Ой, и красавица же она у тебя!
   — Как есть твоему молодцу! — засмеялся боярин.
   Ольга стояла в углу, закрыв лицо рукавом, и горела вся, как маков цвет; но мало-помалу ее застенчивость прошла, и между всеми завязался общий разговор, начавшийся снова с описания нападения.
   Всем было весело в этот день, кроме молодых. Алеше Безродному, как начальнику охранного отряда, отвели особое помещение — малую клеть во дворе; едва вошел в нее Алеша, как бросился ничком на постель и зарыдал протяжно и громко, не боясь быть услышанным. С приездом в Москву, казалось ему, кончилось его счастье. Можно ли отвоевать невесту у сильного князя, да еще когда к тому же этого брака хотят и сами родители? И при этих мыслях его сердце разрывалось на части.
   Был уже вечер, когда Алеша, утомленный, вышел из своей клети. Вдруг перед ним, словно из земли, выросла Агаша.
   — Ты, Алексей? — окликнула она его шепотом.
   — Агаша! — радостно встрепенулся Алексей.
   — Тсс! Иди за мною! Боярышня тебя повидать хочет.
   Сердце Алеши радостно забилось; он осторожно пошел за Агашей.
   А та вполголоса хвастливо болтала:
   — Теперь самая что ни на есть пора. Все устали с дороги-то. Маремьяниха вовсе без ног лежит, все в доме спят. А я все досмотрела — и где сад, и где собаки, и ходы-выходы. Сюда! — Она быстро скользнула в маленькую калитку и следом за нею Алеша вошел в густой сад. — Сюда, сюда! — торопила его Агаша. — Теперь заверни направо. Тут и боярышня. А я ждать буду.
   Алеша быстро пошел вперед, свернул направо и увидел Ольгу. Она стояла прислонясь к дереву, вся облитая лунным светом. Алеша подбежал к ней и порывисто взял ее за руки. Вся его грусть пропала при виде любимой им девушки.
   — Дорогая моя! ласочка моя! Золотце! Уж и затосковался я, тебя не видючи. Смерть, кажись, легче, чем разлука. А тут еще и ты подле меня, а словно дальше, чем за морем, за океаном! — поспешно говорил он, прерывая свои слова поцелуями.
   Ольга прислонилась головой к его плечу и нежилась в его ласках.
   — Вот так бы и умереть! — чуть слышно произнесла она.
   От этих слов все сладкие мечты разом оставили Алешу. Грустная действительность снова встала пред ним неотвратимой бедою.
   — Оля, да неужто нет тебе выхода? — с отчаяньем проговорил он.
   Она тихо качнула головою.
   — Сам знаешь! Только быстрая речка…
   — Тсс! — он испуганно прижал ее к себе. — Не говори так! Мне страшно от таких речей. Нет, подожди малость, мы еще надумаем.
   Она опять кивнула головою и горько сказала:
   — Без нас все решено. Еще нас и на свете не было, как отцы все надумали и зарок дали. Слышь, на кресте зарок дали, нам ли переделать это! Еще немного деньков — и распрощаемся с тобою, Алеша, — Ольга вдруг обвила его шею руками и тяжко заплакала. — Горемычные мы! Бедные мы!
   Алеша, сам, едва удерживаясь от слез, старался успокоить ее словами и ласкою.
   Вдруг подле них появилась Агаша.
   — Или ума решилась? — зашипела она. — Я свищу, гукаю, а они хоть бы что! Иди прочь скорее, обход идет!
   Среди наступившей тишины послышались удары палки о палку и смутные голоса.
   — Уходи, милый! — сказала Ольга. — До завтра!
   Они обнялись.
   — Ну, это как Бог доведет! — сказала Агаша. — Да расходитесь, что ли!…
   Алеша оставил Ольгу и скользнул в кусты. Он видел как Ольга обняла за шею свою верную подругу, как они медленно пошли по дорожке и скрылись за поворотом Он тяжко вздохнул и отер рукою глаза. Видимо, конец! Оставалась одна надежда: говорить с самим боярином. Сказан ему все, а там будь что будет. Он решительно встряхнул головой, и в его глазах сверкнул недобрый огонь.
   «Все же поведать то Ольге надобно, пусть она решит», — подумал он и медленно пошел в свою клеть.
   В это время князь окончил свои вечерние молитвы и собираясь на покой, кликнул Антона, своего любимого стремянного, слугу и друга.
   — А где князь Михайло? — спросил он его. — Что-то сегодня его будто с вечера не было?
   — Так и есть, господин, — ответил Антон, — еще до трапезы уехавши!
   — Куда?
   — Надо быть, на вотчину. Всю дружину с собою взял и Власия и ускакал.
   Князь покачал головою.
   — Ишь ведь какой! Невеста в дом, а он из дома. Как прибудет, скажи, чтобы беспременно ко мне явился.
   — Скажу, господин!
   Антон ушел. Князь, окрестив со всех сторон свое ложе, улегся спать, а тем временем Михаил на взмыленном коне уже подъезжал к Коломне. Дружину только для отвода глаз послал он с Власием назад в вотчину, а сам один поехал решать свою судьбу, как ему казалось. Он понимал, что борьба против решения отца немыслима, и покорился ему, как неизбежному, но расстаться с Людмилою было выше его сил, и при одной мысли о разлуке его сердце переставало биться. Крепко и долго думал он, пока созрело его смелое решение, и теперь он ехал осуществить его.
   «Любит или нет?» — мелькало у него в уме, и он гнал коня, охваченный страстным, непреодолимым желанием решить все дело скорее.
   Конь шатался, когда Михаил соскочил с него у ветхой хибарки Ермилихи. Князь ввел его на пустой двор, поросши бурьяном и крапивою, и быстро вошел к старухе.
   Та чуть не кубарем скатилась с полатей, когда увидел нежданного гостя.
   — Пошли сына коня справить, — сказал князь, — и иди меня слушать!
   — Мигом, соколик мои! — льстиво ответила старуха и торопливо вышла из избы.
   За сенцами в развалившейся клети храпел ее единственный сын Мирон. Говорили про него, что он ходит на дорогу кистенем, что немало его приятелей болталось на виселице, только никто не мог углядеть его. А он в кумачовой рубахе, здоровый, как дуб, с наглым лицом, ходил по городу заломив набок свой колпак, и, смеясь боязливым мещанам в глаза, задорно побрякивал деньгами, запустив руки в карманы. И сегодня он только за час до приезда князя вернулся домой и завалился спать богатырским сном, но мать растолкала его.