Страница:
— Рад стараться, ваше царское величество!.. — в радостном волнении произнёс новый лейтенант.
— В чём же состоит их сигнал? — спросил Пётр.
— В двух пушечных салютах с адмиральского корабля, на каковой салют из крепости ответствуют тоже двукратными выстрелами.
Взор государя выражал нескрываемое ликование.
— Будем ждать оного салюта и отсалютуем им тем же! — весело проговорил Пётр.
Потом, несколько подумав, царь спросил:
— Для чего ж сии салюты так издалека?
— Для того, государь, чтобы прибывшие корабли ведали, что крепость обретается в благополучии и проходу кораблей к крепости Невою не угрожает неприятель.
— И мне таковая же мысль пришла в голову, — вымолвил Пётр.
Действительно, в скором времени издалека, от моря, донеслись, хотя очень глухо, два выстрела. Русский пушкарь, заблаговременно поставленный у вестовой крепостной пушки и получивший инструкцию, что ему делать в случае салюта со взморья, отвечал такими же выстрелами.
— «Поцелуй Иуды» — скажет почтённый полковник Опалев, услышав наш ответ, — злорадно улыбнулся Меншиков.
— Сей салют — плач крокодила, — как бы про себя заметил Ягужинский.
— Почему «плач крокодила»?.. — спросил Шереметев, не особенно сведущий в естественных науках.
— Я читал, что в Египте, в Ниле, крокодилы, желая привлечь свою жертву к Нилу, к камышам, жалобно кричат, подражая детскому плачу, и посему, ежели человек притворно плачет, дабы обмануть кого своими слезами, сии слезы и называются крокодиловыми слезами, — отвечал Павлуша.
— Павел у меня во всём дока, — весело сказал государь.
— И точно, государь, малый у тебя собаку съел, — добродушно рассмеялся Шереметев.
«Ниеншанцский крокодил» продолжал плакать и третьего и четвёртого мая…
Вечером пятого мая из засады, устроенной русскими в камышах у устьев Невы, увидели, что от шведского флота отделились два корабля и, войдя в устье Большой Невы, бросили якорь против самой засады: в ожидании, конечно, лоцманов. И карбас молодого лейтенанта стрелою полетел к Ниеншанцу с новою важною вестью.
Вестей с засады государь ожидал с часу на час. Его удивляло и приводило в гнев то обстоятельство, что шведская эскадра вот уже четвёртый день стояла на одном месте, не приближаясь к устью Невы. В открытом море атаковать её простыми карбасами было положительно невозможно: шведские ядра потопили бы один карбас за другим, не подпуская до абордажной схватки на ружейный выстрел.
Поэтому, когда из лагеря заметили приближение карбаса нашего лейтенанта, государь пришёл в сильное волнение.
Быстрыми шагами он направился к мосткам причала лодок.
— Должно быть, зело важные вести везёт гонец, — заметил Меншиков, — стрелой летит карбас.
— А мне сдаётся, что он стоит на месте, — возразил Пётр.
— От нетерпения сие кажется тебе, государь.
Карбас ещё не успел коснуться мостков, как бравый лейтенант перелетел на мостки и вытянулся перед государем…
— Что? — мог только сказать последний. — Короче!
— Сейчас, государь, два корабля отделились от эскадры и встали на якорь в устье Большой Невы в ожидании лоцманов.
— Какого типа и калибра корабли?
— Четырнадцатипушечная, государь, шнява «Astrel» и десятипушечный бот «Gedan».
— Спасибо, капитан-поручик Сенявин! Я эти радостные вести никогда не забуду!
И государь горячо обнял молодого навигатора.
— Скоро выскочил в капитаны, — шепнул Шереметев Меншикову.
— Поистине достойно заслужил, — ответил также шёпотом последний.
22
23
24
— В чём же состоит их сигнал? — спросил Пётр.
— В двух пушечных салютах с адмиральского корабля, на каковой салют из крепости ответствуют тоже двукратными выстрелами.
Взор государя выражал нескрываемое ликование.
— Будем ждать оного салюта и отсалютуем им тем же! — весело проговорил Пётр.
Потом, несколько подумав, царь спросил:
— Для чего ж сии салюты так издалека?
— Для того, государь, чтобы прибывшие корабли ведали, что крепость обретается в благополучии и проходу кораблей к крепости Невою не угрожает неприятель.
— И мне таковая же мысль пришла в голову, — вымолвил Пётр.
Действительно, в скором времени издалека, от моря, донеслись, хотя очень глухо, два выстрела. Русский пушкарь, заблаговременно поставленный у вестовой крепостной пушки и получивший инструкцию, что ему делать в случае салюта со взморья, отвечал такими же выстрелами.
— «Поцелуй Иуды» — скажет почтённый полковник Опалев, услышав наш ответ, — злорадно улыбнулся Меншиков.
— Сей салют — плач крокодила, — как бы про себя заметил Ягужинский.
— Почему «плач крокодила»?.. — спросил Шереметев, не особенно сведущий в естественных науках.
— Я читал, что в Египте, в Ниле, крокодилы, желая привлечь свою жертву к Нилу, к камышам, жалобно кричат, подражая детскому плачу, и посему, ежели человек притворно плачет, дабы обмануть кого своими слезами, сии слезы и называются крокодиловыми слезами, — отвечал Павлуша.
— Павел у меня во всём дока, — весело сказал государь.
— И точно, государь, малый у тебя собаку съел, — добродушно рассмеялся Шереметев.
«Ниеншанцский крокодил» продолжал плакать и третьего и четвёртого мая…
Вечером пятого мая из засады, устроенной русскими в камышах у устьев Невы, увидели, что от шведского флота отделились два корабля и, войдя в устье Большой Невы, бросили якорь против самой засады: в ожидании, конечно, лоцманов. И карбас молодого лейтенанта стрелою полетел к Ниеншанцу с новою важною вестью.
Вестей с засады государь ожидал с часу на час. Его удивляло и приводило в гнев то обстоятельство, что шведская эскадра вот уже четвёртый день стояла на одном месте, не приближаясь к устью Невы. В открытом море атаковать её простыми карбасами было положительно невозможно: шведские ядра потопили бы один карбас за другим, не подпуская до абордажной схватки на ружейный выстрел.
Поэтому, когда из лагеря заметили приближение карбаса нашего лейтенанта, государь пришёл в сильное волнение.
Быстрыми шагами он направился к мосткам причала лодок.
— Должно быть, зело важные вести везёт гонец, — заметил Меншиков, — стрелой летит карбас.
— А мне сдаётся, что он стоит на месте, — возразил Пётр.
— От нетерпения сие кажется тебе, государь.
Карбас ещё не успел коснуться мостков, как бравый лейтенант перелетел на мостки и вытянулся перед государем…
— Что? — мог только сказать последний. — Короче!
— Сейчас, государь, два корабля отделились от эскадры и встали на якорь в устье Большой Невы в ожидании лоцманов.
— Какого типа и калибра корабли?
— Четырнадцатипушечная, государь, шнява «Astrel» и десятипушечный бот «Gedan».
— Спасибо, капитан-поручик Сенявин! Я эти радостные вести никогда не забуду!
И государь горячо обнял молодого навигатора.
— Скоро выскочил в капитаны, — шепнул Шереметев Меншикову.
— Поистине достойно заслужил, — ответил также шёпотом последний.
22
Нетерпение государя схватиться наконец с победителями под Нарвой в морском бою было так велико, так неудержимо влекло его к себе море, все ещё «чужое» море, что он тотчас, в тот же вечер, с разрешения главнокомандующего, генерал-фельдмаршала Шереметева, посадил на тридцать карбасов преображенцев и семеновцев и, отдав последних под команду Меншикова как поручика бомбардирской роты, пустился вниз по Неве, чтоб во что бы то ни стало добыть морские суда, залетевшие в устье его Невы из околдовавшего его душу европейского рая.
Одно, что неприятно волновало царя, — это полусвет палевой ночи…
«Нельзя будет врасплох накрыть врага… Ах, эти чухонские ночи!» — сердился в душе государь.
Но флотилия продолжала двигаться, стараясь держаться в тени, отбрасываемой береговыми лесами.
Об этом говорит и автор «Панорамы Санкт-Петербурга».
«Погода, — пишет историк Башуцкий, — сначала тихая и светлая, не благоприятствовала предприятию русского монарха, но мало-помалу ветер изменялся, тучи скоплялись и вскоре после полуночи, обложив небо непроницаемою пеленою, разразились проливным дождём.
Флотилия, достигнув входа в речку Кеме, ныне Фонтанку разделилась на два отряда. Государь со своими пятнадцатью карбасами с преображенцами вступил в Малую Неву и огибая берега острова Хирвисари — ныне Васильевский, тихо подвигался к взморью. Меншиков же с остальными пятнадцатью карбасами с семеновцами вошёл в Фонтанку».
Достигнув устьев этих рек, обе флотилии остановились, ожидая под покровом бурной ночи благоприятного для нападения времени.
«Через несколько часов ожидания, — продолжает Башуцкий, — благоприятное время настало, и посреди мрака и бури оссиановской ночи Пётр, в поте лица трудившийся для России, ударил с двух сторон на изумлённых неприятелей. Пример вождя одушевил предводимых. Под градом ядер, гранат и пуль, сыпавшихся на царскую флотилию не только с абордированных [181]судов, но и с остальной эскадры, вступившей под паруса в намерении их выручить, но остановленной мелководьем, взлетели русские на суда, где смерть являлась во всех видах. Ни губительное действие неприятельских выстрелов, ни отчаянные усилия защищавшихся не спасли сих последних от угрожающей им смерти. Царь с гранатою в руке взошёл первый на шняву [182], и через несколько минут оба судна находились в его власти. Из 77 человек, составлявших их экипаж, только 19 сохранили жизнь ценою плена».
Ночь, первая ночь после первой морской победы…
Кругом сон, сон и над завоёванною крепостью, и над лагерем войска.
Не спит один Пётр. Он тихо, чтоб не разбудить денщика, выходит из своей палатки и идёт ещё раз, без посторонних глаз, взглянуть на дорогое приобретение. Душа его ищет уединения.
Медленно приближается он к стоящим на Неве кораблям, которые в дымке палевой весенней ночи кажутся великанами в сравнении с крохотными лодками-карбасами.
Долго стоит он в задумчивости. Кажется, что в такой же тихой задумчивости и Нева спокойно и величаво катит свои многоводные струи к морю, уже окрашенному первою победною кровью.
Он не подозревает, что его юный денщик, которого он считал спящим, раздвинув немного полу палатки, следит за ним издали, и Павлуше кажется в дымке весенней ночи, что на берегу стоит исполин.
Да, это был действительно исполин…
Невольно, представляя себе этот великий момент в жизни русского исполина, поддаёшься гипнозу гениального стиха великого поэта — стиха, относящегося к этому именно великому моменту:
Творческая мысль лихорадочно работает, созидает, обновляет… Нет предела для созданий его мысли, нет конца гениальным замыслам… Его великая душа стремится объять необъятное…
«Окно в Европу!.. Нет, мало того! Все двери настежь, великие объятия великой страны — настежь!.. Я взял море, оно теперь моё, и моими станут все океаны… Никогда не будет заходить солнце в моей стране… Уже совершилось небывалое… Завтра же повелю монетному двору выбить медаль с написанием на оной: „Не бывалое бывает“… [184]Завтра же отправлюсь выбрать место для заложения крепости моей новой столицы… А там, приходи, швед, милости просим…»
Уже совсем рассветало, когда государь возвращался к своей палатке.
Проходя мимо ставки царевича Алексея Петровича, он услыхал там голоса.
«И Алексей не спит, — сказал про себя государь. — А може, встал уже».
И царь вошёл в палатку сына. Там он увидел старого полкового священника, который, сидя рядом с царевичем, показывал ему что-то в раскрытой перед ним рукописи.
При виде государя царевич и священник быстро встали.
Подойдя под благословение священника и поздоровавшись с царевичем, государь спросил:
— Что это у вас за рукописание?
— Летописец, государь, древний, — отвечал священник. — И я вот показываю благоверному царевичу знамение, его же Господь и сподоби и тебя, благоверный государь.
— Какое знамение?
— А то знамение, государь, что брезе реки сей и на море родичи твои, святые мученики Борис и Глеб, помогаша тебе одолети врага, как помогли они, во время оно, сродственнику твоему, святому благоверному князю Александру Невскому, сокрушити врагов на сих же невских берегах. И зде, в сём же летописце, оное знамение и чудо записаны.
Государь взял рукопись, раскрытую на том месте, где летопись повествовала о видении старца Пелгусия и о поражении шведов новгородским князем Александром Ярославичем на берегах Невы при чудесной помощи святых Бориса и Глеба.
— Сказание о старце Пелгусии мне ведомо, а токмо как оно записано в летописце, сего я не читал, — сказал Пётр.
— Так прочти, государь, — сказал священник, — и царевич послушает.
Заинтересованный, царь стал читать:
— «Бе некто муж, старейшина в земли Ижорской, именем Пелгусии. Поручена бе ему стража морская. Восприять же святое крещение и живеше посреде рода своего, погана суща, и наречено бысть ему имя в святом крещении Филипп. Живяше богоугодно, в среду и пяток пребывания в алчбе, там же сподоби его Бог видению страшну. Уведав силу ратных…»
— То были рати шведского короля Бергеля, государь, — пояснил священник.
— Бергера, а по другим — Биргера, — поправил его государь и продолжал чтение: — «И иде оный Пелгусии противу князя Александра, да скажет ему стани, обрете бо их. Стоящю же ему при край моря, стрегущи обои пути и пребысть всю нощь в бдении. Яко же нача выходити солнце, и услыша шум страшен по морю, и виде насад [185]един гребущ, посреди же насада стояща Бориса и Глеба в одеждах червлёных, и беста руки держаще на рамах, гребцы же седяща аки в молнию одеяны. И рече Борис: «Брате Глебе! Вели грести, да поможем сроднику своему Александру». Видев же Пелгусий таковое видение и слышав таковой глас от святую, стояще трепетень, дондеже насад отыде от очию его. Потом скоро поехал к Александру, он же видев его радостными очимы, исповеда ему единому, яко же видя и слыша. Князь же отвеща ему: «Сего не рци никому же…»
Пётр остановился в задумчивости.
— И меня, государь, сподоби Господь такова же видения, — проговорил священник.
— Как? И тебе было видение? — с недоверием спросил государь.
— Было, о царю! — торжественно воскликнул священник. — Я видел, государь, как рядом с тобою взыде на большой свейский [186]корабль святый Борис, огненным мечом поражая свеев, а Глеб стояще поруч с Александром Данилычем, на меньшем корабле, посекая огненным же мечом врагов нашей церкви.
— И ты все это видел? — с улыбкою спросил царь.
— Видех, государь, в нощи, в сонии, — смело отвечал попик.
— А! Во сне?
— В сонии, государь, духовными очима.
— А! Духовными…
Государь взглянул на царевича.
— Я верю… Без веры нет спасения… Вера — сила необоримая, — тихо сказал государь. — В Евангелии читается: «Аще имати веру яко зерно горушно, — говорил Христос ученикам, — и рече-то горе сей: „Прейди отсюда“ — тамо и прейдет…»
— Аминь, — подтвердил священник и многозначительно глянул на царевича.
Одно, что неприятно волновало царя, — это полусвет палевой ночи…
«Нельзя будет врасплох накрыть врага… Ах, эти чухонские ночи!» — сердился в душе государь.
Но флотилия продолжала двигаться, стараясь держаться в тени, отбрасываемой береговыми лесами.
Об этом говорит и автор «Панорамы Санкт-Петербурга».
«Погода, — пишет историк Башуцкий, — сначала тихая и светлая, не благоприятствовала предприятию русского монарха, но мало-помалу ветер изменялся, тучи скоплялись и вскоре после полуночи, обложив небо непроницаемою пеленою, разразились проливным дождём.
Флотилия, достигнув входа в речку Кеме, ныне Фонтанку разделилась на два отряда. Государь со своими пятнадцатью карбасами с преображенцами вступил в Малую Неву и огибая берега острова Хирвисари — ныне Васильевский, тихо подвигался к взморью. Меншиков же с остальными пятнадцатью карбасами с семеновцами вошёл в Фонтанку».
Достигнув устьев этих рек, обе флотилии остановились, ожидая под покровом бурной ночи благоприятного для нападения времени.
«Через несколько часов ожидания, — продолжает Башуцкий, — благоприятное время настало, и посреди мрака и бури оссиановской ночи Пётр, в поте лица трудившийся для России, ударил с двух сторон на изумлённых неприятелей. Пример вождя одушевил предводимых. Под градом ядер, гранат и пуль, сыпавшихся на царскую флотилию не только с абордированных [181]судов, но и с остальной эскадры, вступившей под паруса в намерении их выручить, но остановленной мелководьем, взлетели русские на суда, где смерть являлась во всех видах. Ни губительное действие неприятельских выстрелов, ни отчаянные усилия защищавшихся не спасли сих последних от угрожающей им смерти. Царь с гранатою в руке взошёл первый на шняву [182], и через несколько минут оба судна находились в его власти. Из 77 человек, составлявших их экипаж, только 19 сохранили жизнь ценою плена».
Ночь, первая ночь после первой морской победы…
Кругом сон, сон и над завоёванною крепостью, и над лагерем войска.
Не спит один Пётр. Он тихо, чтоб не разбудить денщика, выходит из своей палатки и идёт ещё раз, без посторонних глаз, взглянуть на дорогое приобретение. Душа его ищет уединения.
Медленно приближается он к стоящим на Неве кораблям, которые в дымке палевой весенней ночи кажутся великанами в сравнении с крохотными лодками-карбасами.
Долго стоит он в задумчивости. Кажется, что в такой же тихой задумчивости и Нева спокойно и величаво катит свои многоводные струи к морю, уже окрашенному первою победною кровью.
Он не подозревает, что его юный денщик, которого он считал спящим, раздвинув немного полу палатки, следит за ним издали, и Павлуше кажется в дымке весенней ночи, что на берегу стоит исполин.
Да, это был действительно исполин…
Невольно, представляя себе этот великий момент в жизни русского исполина, поддаёшься гипнозу гениального стиха великого поэта — стиха, относящегося к этому именно великому моменту:
И в его возбуждённом, вдохновенном воображении здесь, на этой многоводной Неве, уже развевались флаги всего мира, величаво двигались великаны-корабли; отовсюду, со всей вселенной стекались к этим пустынным берегам, чтобы потом из этого «нового сердца России» устремиться внутрь страны по всем её водяным и сухопутным артериям движения, а к новому сердцу, обратно, притягивать живую кровь и созидательные соки и избыток их выбрасывать из сердца во все концы мира…
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел. И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твёрдой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам.
Творческая мысль лихорадочно работает, созидает, обновляет… Нет предела для созданий его мысли, нет конца гениальным замыслам… Его великая душа стремится объять необъятное…
«Окно в Европу!.. Нет, мало того! Все двери настежь, великие объятия великой страны — настежь!.. Я взял море, оно теперь моё, и моими станут все океаны… Никогда не будет заходить солнце в моей стране… Уже совершилось небывалое… Завтра же повелю монетному двору выбить медаль с написанием на оной: „Не бывалое бывает“… [184]Завтра же отправлюсь выбрать место для заложения крепости моей новой столицы… А там, приходи, швед, милости просим…»
Уже совсем рассветало, когда государь возвращался к своей палатке.
Проходя мимо ставки царевича Алексея Петровича, он услыхал там голоса.
«И Алексей не спит, — сказал про себя государь. — А може, встал уже».
И царь вошёл в палатку сына. Там он увидел старого полкового священника, который, сидя рядом с царевичем, показывал ему что-то в раскрытой перед ним рукописи.
При виде государя царевич и священник быстро встали.
Подойдя под благословение священника и поздоровавшись с царевичем, государь спросил:
— Что это у вас за рукописание?
— Летописец, государь, древний, — отвечал священник. — И я вот показываю благоверному царевичу знамение, его же Господь и сподоби и тебя, благоверный государь.
— Какое знамение?
— А то знамение, государь, что брезе реки сей и на море родичи твои, святые мученики Борис и Глеб, помогаша тебе одолети врага, как помогли они, во время оно, сродственнику твоему, святому благоверному князю Александру Невскому, сокрушити врагов на сих же невских берегах. И зде, в сём же летописце, оное знамение и чудо записаны.
Государь взял рукопись, раскрытую на том месте, где летопись повествовала о видении старца Пелгусия и о поражении шведов новгородским князем Александром Ярославичем на берегах Невы при чудесной помощи святых Бориса и Глеба.
— Сказание о старце Пелгусии мне ведомо, а токмо как оно записано в летописце, сего я не читал, — сказал Пётр.
— Так прочти, государь, — сказал священник, — и царевич послушает.
Заинтересованный, царь стал читать:
— «Бе некто муж, старейшина в земли Ижорской, именем Пелгусии. Поручена бе ему стража морская. Восприять же святое крещение и живеше посреде рода своего, погана суща, и наречено бысть ему имя в святом крещении Филипп. Живяше богоугодно, в среду и пяток пребывания в алчбе, там же сподоби его Бог видению страшну. Уведав силу ратных…»
— То были рати шведского короля Бергеля, государь, — пояснил священник.
— Бергера, а по другим — Биргера, — поправил его государь и продолжал чтение: — «И иде оный Пелгусии противу князя Александра, да скажет ему стани, обрете бо их. Стоящю же ему при край моря, стрегущи обои пути и пребысть всю нощь в бдении. Яко же нача выходити солнце, и услыша шум страшен по морю, и виде насад [185]един гребущ, посреди же насада стояща Бориса и Глеба в одеждах червлёных, и беста руки держаще на рамах, гребцы же седяща аки в молнию одеяны. И рече Борис: «Брате Глебе! Вели грести, да поможем сроднику своему Александру». Видев же Пелгусий таковое видение и слышав таковой глас от святую, стояще трепетень, дондеже насад отыде от очию его. Потом скоро поехал к Александру, он же видев его радостными очимы, исповеда ему единому, яко же видя и слыша. Князь же отвеща ему: «Сего не рци никому же…»
Пётр остановился в задумчивости.
— И меня, государь, сподоби Господь такова же видения, — проговорил священник.
— Как? И тебе было видение? — с недоверием спросил государь.
— Было, о царю! — торжественно воскликнул священник. — Я видел, государь, как рядом с тобою взыде на большой свейский [186]корабль святый Борис, огненным мечом поражая свеев, а Глеб стояще поруч с Александром Данилычем, на меньшем корабле, посекая огненным же мечом врагов нашей церкви.
— И ты все это видел? — с улыбкою спросил царь.
— Видех, государь, в нощи, в сонии, — смело отвечал попик.
— А! Во сне?
— В сонии, государь, духовными очима.
— А! Духовными…
Государь взглянул на царевича.
— Я верю… Без веры нет спасения… Вера — сила необоримая, — тихо сказал государь. — В Евангелии читается: «Аще имати веру яко зерно горушно, — говорил Христос ученикам, — и рече-то горе сей: „Прейди отсюда“ — тамо и прейдет…»
— Аминь, — подтвердил священник и многозначительно глянул на царевича.
23
В тот же день государь собрал военный совет для решения важного государственного дела: в каком месте при устьях Невы заложить крепость и новую столицу Российского государства?
Перед открытием совета генерал-адмирал Головин, первый в России кавалер знатнейшего ордена св. Андрея Первозванного (вторым был гетман Мазепа), торжественно возложил знаки этого ордена на главных виновников морской победы над шведами — на самого царя и его любимца, Меншикова. Таким образом, государь был третьим кавалером высшего в России ордена.
Военный совет постановил: тотчас же отправиться в полном составе для всестороннего осмотра всех устьев Невы, её дельты и всех омываемых здесь Невою островов.
Маленькая флотилия, проследовав Большою Невою на всём её протяжении, вышла на взморье.
Шведский флот все ещё стоял неподвижно против устья Большой Невы, но на таком расстоянии, что пушки его не могли достигнуть скромной флотилии русских карбасов, как бы дразнивших собою шведских великанов. С кораблей заметили царя и его приближённых. Зрительные трубы шведских капитанов направились на дерзкие лодчонки.
Меншиков снял шляпу и замахал ею в воздухе…
— Здравствуйте, друга, несолоно хлебавши! — крикнул он.
Государь весело рассмеялся. Взор его выражал вдохновенное торжество.
— Близок локоть, да не укусишь, — сказал он.
— Они грозят кулаками, государь, — заметил Ягужинский.
Зоркие глаза Павлуши заметили эту бессильную угрозу.
— Кабы мы не лишили их лоцманов, нам бы не справиться с Нумерсом, — серьёзно заметил генерал-адмирал. — Кстати же и ветер им на руку с моря.
— Да и вода поднимается, им же на руку, — сказал государь.
Головин, сам правивший рулём на царском карбасе, скомандовал гребцам, и царский карбас вместе с другими стал огибать, по взморью, остров Хирвисари, чтобы войти в Малую Неву.
— И чего они стоят в море? Чего ждут? — говорил Пётр.
— Подмоги, чаю, государь, сухопутной, либо от Выборга, либо от Нарвы, — заметил Головин.
— Добро пожаловать! — сверкнул глазами Пётр. — Мои молодцы теперь уже не те, что были под Нарвой, наука нам впрок пошла.
Долго маленькая флотилия плутала по лабиринту всех рукавов Невы. Обогнув остров Хирвисари со взморья, она проследовала Малой Невой вверх, мимо острова Койвисари, ныне Петербургской стороны, и мимо маленького острова Иенисари, где ныне крепость, и повернула в Большую Невку, следуя мимо острова Кивисари, ныне Каменного, мимо Мусмансгольма, ныне Елагина, и, обогнув остров Ристисари, ныне Крестовский, Малою Невою вошла опять в Большую Невку.
На всём останавливался взор царя, все обсуждала и взвешивала его творческая мысль, во все вникал его всеобъемлющий гений.
— Сими дыхательными путями будут дышать великие лёгкие моей России, — говорил он в каком-то творческом гипнозе.
— Отдушины знатные, — согласился Головин.
— Воды что в Ниле,-продолжал государь. У него из ума, по-видимому, не выходил Александр Македонский с его новой столицей в дельте Нила.
Меншиков, умевший отгадывать мысли царя, заметил:
— А поди, он, Александр Филиппович, не с таким тщанием, как ты, государь, изучал дельту Нила.
— Да у Александра Филиппыча, чаю, не стоял за спиной Нумерс со шведским флотом, как ноне у меня, — проговорил Пётр.
Карбасы, выйдя из Большой Невки, снова повернули вниз по Большой Неве.
— Стой! — сказал царь, когда его карбас поравнялся опять с островом Иенисари. — Осмотрим сие место.
Карбас причалил к берегу. Все вышли на островок и исследовали его со всех сторон.
— Государь! — вдруг радостно воскликнул Павлуша Ягужинский. — Изволь взглянуть наверх.
— Что там? — спросил Пётр.
— Над тобою, государь, кружит царь-птица! — с юношеской живостью говорил Павлуша. — Орёл над тобой, государь, — счастливое знамение.
— Откуда тут быть орлу? — удивился царь.
— А вон и гнездо на дереве, государь, — сказал Меншиков.
Огромная шапка, точно гнездо аиста, чернела между ветвей с начинавшими распускаться зелёными листьями.
— Знамение, знамение! — радовался Ягужинский. — Такой же орёл кружил над Цезарем, когда он переходил через Рубикон.
Государь задумчиво следил за плавными взмахами гигантских крыльев царственной птицы.
— Какой полет! — тихо заметил он.
— Твой полет, государь, — сказал Меншиков.
Исследовав островок Иенисари и его окрестности, государь остановился на решении, что лучше этого островка для сооружения крепости и быть не может.
— Кругом вода, и никаких рвов копать нет надобности, — говорил он возбуждённо. — Сие место не Ниеншанцу чета. Мимо сего островка, чаю, не токмо корабли с моря, но и рыбацкая лодка не проскользнёт. А по другим рукавам Невы большим судам ходу нет. Назло братцу моему Карлу я новую свою столицу срублю моим топором на его земле, на сей стороне Невы, на острове Койвисари, а на левой стороне Невы разведу огород на славу, сей огород украшу статуями, каковые я видел в Версале, и назову сие место «Парадизом». Самый же город расположу на острове Хирвисари. А по малом времени, чаю, с Божьей помощью, и на левую сторону Невы перекину город.
— А орёл все кружит, — не переставал радоваться Ягужинский. — Теперь я вижу, что на гнезде сидит орлица.
— Ну, Павлуша, — ласково проговорил Пётр, — не вывести уж тут ей своих орлят.
— Почему, государь?
— А потому, что завтра же мой топор учнет тут ходить по деревам, — сказал Пётр. — И будет прочна моя тут построечка: стоять ей здесь, пока земля стоять будет и солнце по небу ходит.
Окончательно было решено: на Иенисари заложить крепость, а новую столицу — там же, только за протоком, на острове Койвисари, что ныне Петербургская сторона.
Возвращаясь после этого в лагерь, государь долго погружён был в думы; но Меншиков и Ягужинский, привыкшие читать в его душе по глазам и по лицу, понимали состояние этой великой души… То, о чём он по целым дням и ночам мечтал в своём рабочем покое в Москве, к чему с неудержимою страстию рвались его думы, теперь достигнуто. Нева — это окно в Европу, — его река! «Чужое» море — теперь его море!
— Там я заложу верфь, — указывал он на левый берег Невы, где ныне Адмиралтейство. — Здесь — артиллерийский парк, — указал он на берег Выборгской стороны.
Потом, обратясь к артиллерийскому полковнику Трезини, родом итальянцу [187], Пётр сказал: — Тебе работы будет по горло.
— Рад служить великому государю, — поклонился Трезини.
— Чаю, не позабыл своей науки, живучи у московских варваров?
— Архитектуры, государь? — спросил Трезини.
— Да, стройки, да только вечной, как вечен ваш Рим.
— Думаю, государь… Но построить новый Рим — не хватит человеческой жизни, — отвечал бравый потомок Гракхов. — Даже о Коринфе старая римская пословица говорит: Alta die solo non est exstructa Corinthus.
— А сие что означает?
— И Коринф построен не в один день.
— A y нас, государь, у немцев, имеется такая же пословица о Риме, — сказал полковник Рене: — Rom ist nicht auf einmal erbaut.
Но государь, кажется, все забыл, когда карбас его поравнялся с шведскими великанами, отбитыми столь молодецки, кораблями «Астрель» и «Гедан». Глаза его сверкнули гордою радостью.
— Данилыч! — окликнул он Меншикова, сидевшего около Головина.
— Что изволишь приказать, государь? — отозвался тот.
— Сегодня же посылай гонца в Новгород к митрополиту Ионе с указом, чтоб немедля прибыл сюда для освящения мест под крепость и новую столицу.
— Слушаю, государь, а к какому дню?
— К Троице.
Так жаждала великая душа заложить первый камень на том месте, где теперь раскинулся на сотни вёрст великий город с его величественными храмами, дворцами, город с его миллионным населением, с парками, садами, всевозможными учебными заведениями, город, изрезанный стальными полосами рельсов, опутанный паутиною телеграфных и телефонных проводов, из которого исходят вести вплоть до бурных вод Тихого океана…
Как было не трепетать великой душе, провидевшей мировую миссию своего народа в будущем!
Перед открытием совета генерал-адмирал Головин, первый в России кавалер знатнейшего ордена св. Андрея Первозванного (вторым был гетман Мазепа), торжественно возложил знаки этого ордена на главных виновников морской победы над шведами — на самого царя и его любимца, Меншикова. Таким образом, государь был третьим кавалером высшего в России ордена.
Военный совет постановил: тотчас же отправиться в полном составе для всестороннего осмотра всех устьев Невы, её дельты и всех омываемых здесь Невою островов.
Маленькая флотилия, проследовав Большою Невою на всём её протяжении, вышла на взморье.
Шведский флот все ещё стоял неподвижно против устья Большой Невы, но на таком расстоянии, что пушки его не могли достигнуть скромной флотилии русских карбасов, как бы дразнивших собою шведских великанов. С кораблей заметили царя и его приближённых. Зрительные трубы шведских капитанов направились на дерзкие лодчонки.
Меншиков снял шляпу и замахал ею в воздухе…
— Здравствуйте, друга, несолоно хлебавши! — крикнул он.
Государь весело рассмеялся. Взор его выражал вдохновенное торжество.
— Близок локоть, да не укусишь, — сказал он.
— Они грозят кулаками, государь, — заметил Ягужинский.
Зоркие глаза Павлуши заметили эту бессильную угрозу.
— Кабы мы не лишили их лоцманов, нам бы не справиться с Нумерсом, — серьёзно заметил генерал-адмирал. — Кстати же и ветер им на руку с моря.
— Да и вода поднимается, им же на руку, — сказал государь.
Головин, сам правивший рулём на царском карбасе, скомандовал гребцам, и царский карбас вместе с другими стал огибать, по взморью, остров Хирвисари, чтобы войти в Малую Неву.
— И чего они стоят в море? Чего ждут? — говорил Пётр.
— Подмоги, чаю, государь, сухопутной, либо от Выборга, либо от Нарвы, — заметил Головин.
— Добро пожаловать! — сверкнул глазами Пётр. — Мои молодцы теперь уже не те, что были под Нарвой, наука нам впрок пошла.
Долго маленькая флотилия плутала по лабиринту всех рукавов Невы. Обогнув остров Хирвисари со взморья, она проследовала Малой Невой вверх, мимо острова Койвисари, ныне Петербургской стороны, и мимо маленького острова Иенисари, где ныне крепость, и повернула в Большую Невку, следуя мимо острова Кивисари, ныне Каменного, мимо Мусмансгольма, ныне Елагина, и, обогнув остров Ристисари, ныне Крестовский, Малою Невою вошла опять в Большую Невку.
На всём останавливался взор царя, все обсуждала и взвешивала его творческая мысль, во все вникал его всеобъемлющий гений.
— Сими дыхательными путями будут дышать великие лёгкие моей России, — говорил он в каком-то творческом гипнозе.
— Отдушины знатные, — согласился Головин.
— Воды что в Ниле,-продолжал государь. У него из ума, по-видимому, не выходил Александр Македонский с его новой столицей в дельте Нила.
Меншиков, умевший отгадывать мысли царя, заметил:
— А поди, он, Александр Филиппович, не с таким тщанием, как ты, государь, изучал дельту Нила.
— Да у Александра Филиппыча, чаю, не стоял за спиной Нумерс со шведским флотом, как ноне у меня, — проговорил Пётр.
Карбасы, выйдя из Большой Невки, снова повернули вниз по Большой Неве.
— Стой! — сказал царь, когда его карбас поравнялся опять с островом Иенисари. — Осмотрим сие место.
Карбас причалил к берегу. Все вышли на островок и исследовали его со всех сторон.
— Государь! — вдруг радостно воскликнул Павлуша Ягужинский. — Изволь взглянуть наверх.
— Что там? — спросил Пётр.
— Над тобою, государь, кружит царь-птица! — с юношеской живостью говорил Павлуша. — Орёл над тобой, государь, — счастливое знамение.
— Откуда тут быть орлу? — удивился царь.
— А вон и гнездо на дереве, государь, — сказал Меншиков.
Огромная шапка, точно гнездо аиста, чернела между ветвей с начинавшими распускаться зелёными листьями.
— Знамение, знамение! — радовался Ягужинский. — Такой же орёл кружил над Цезарем, когда он переходил через Рубикон.
Государь задумчиво следил за плавными взмахами гигантских крыльев царственной птицы.
— Какой полет! — тихо заметил он.
— Твой полет, государь, — сказал Меншиков.
Исследовав островок Иенисари и его окрестности, государь остановился на решении, что лучше этого островка для сооружения крепости и быть не может.
— Кругом вода, и никаких рвов копать нет надобности, — говорил он возбуждённо. — Сие место не Ниеншанцу чета. Мимо сего островка, чаю, не токмо корабли с моря, но и рыбацкая лодка не проскользнёт. А по другим рукавам Невы большим судам ходу нет. Назло братцу моему Карлу я новую свою столицу срублю моим топором на его земле, на сей стороне Невы, на острове Койвисари, а на левой стороне Невы разведу огород на славу, сей огород украшу статуями, каковые я видел в Версале, и назову сие место «Парадизом». Самый же город расположу на острове Хирвисари. А по малом времени, чаю, с Божьей помощью, и на левую сторону Невы перекину город.
— А орёл все кружит, — не переставал радоваться Ягужинский. — Теперь я вижу, что на гнезде сидит орлица.
— Ну, Павлуша, — ласково проговорил Пётр, — не вывести уж тут ей своих орлят.
— Почему, государь?
— А потому, что завтра же мой топор учнет тут ходить по деревам, — сказал Пётр. — И будет прочна моя тут построечка: стоять ей здесь, пока земля стоять будет и солнце по небу ходит.
Окончательно было решено: на Иенисари заложить крепость, а новую столицу — там же, только за протоком, на острове Койвисари, что ныне Петербургская сторона.
Возвращаясь после этого в лагерь, государь долго погружён был в думы; но Меншиков и Ягужинский, привыкшие читать в его душе по глазам и по лицу, понимали состояние этой великой души… То, о чём он по целым дням и ночам мечтал в своём рабочем покое в Москве, к чему с неудержимою страстию рвались его думы, теперь достигнуто. Нева — это окно в Европу, — его река! «Чужое» море — теперь его море!
— Там я заложу верфь, — указывал он на левый берег Невы, где ныне Адмиралтейство. — Здесь — артиллерийский парк, — указал он на берег Выборгской стороны.
Потом, обратясь к артиллерийскому полковнику Трезини, родом итальянцу [187], Пётр сказал: — Тебе работы будет по горло.
— Рад служить великому государю, — поклонился Трезини.
— Чаю, не позабыл своей науки, живучи у московских варваров?
— Архитектуры, государь? — спросил Трезини.
— Да, стройки, да только вечной, как вечен ваш Рим.
— Думаю, государь… Но построить новый Рим — не хватит человеческой жизни, — отвечал бравый потомок Гракхов. — Даже о Коринфе старая римская пословица говорит: Alta die solo non est exstructa Corinthus.
— А сие что означает?
— И Коринф построен не в один день.
— A y нас, государь, у немцев, имеется такая же пословица о Риме, — сказал полковник Рене: — Rom ist nicht auf einmal erbaut.
Но государь, кажется, все забыл, когда карбас его поравнялся с шведскими великанами, отбитыми столь молодецки, кораблями «Астрель» и «Гедан». Глаза его сверкнули гордою радостью.
— Данилыч! — окликнул он Меншикова, сидевшего около Головина.
— Что изволишь приказать, государь? — отозвался тот.
— Сегодня же посылай гонца в Новгород к митрополиту Ионе с указом, чтоб немедля прибыл сюда для освящения мест под крепость и новую столицу.
— Слушаю, государь, а к какому дню?
— К Троице.
Так жаждала великая душа заложить первый камень на том месте, где теперь раскинулся на сотни вёрст великий город с его величественными храмами, дворцами, город с его миллионным населением, с парками, садами, всевозможными учебными заведениями, город, изрезанный стальными полосами рельсов, опутанный паутиною телеграфных и телефонных проводов, из которого исходят вести вплоть до бурных вод Тихого океана…
Как было не трепетать великой душе, провидевшей мировую миссию своего народа в будущем!
24
Настал, наконец, желанный день.
К 16 мая войска, взявшие Ниеншанц и овладевшие всею Невою и её дельтою и стоявшие лагерем — пехота по ту сторону Невы, а кавалерия — на левом её берегу, все придвинулись к месту закладки крепости и новой столицы. Невская флотилия, на которой прибыли войска к месту закладки, так запрудила берега Иенисари и ближайшие берега Койвисари, что прибывший из Новгорода владыка Иона со всем собором духовенства, с хоругвями и образами, а затем и государь с блестящею свитою только с помощью удивительной распорядительности Меншикова, уже назначенного губернатором будущей столицы, могли свободно пройти к месту молебствия и закладки.
Ярко отливали на солнце андреевские ленты новых кавалеров — самого государя, Меншикова и старого Головина. Богатые ризы духовенства из золотой парчи, украшенная драгоценными камнями митра Ионы, искрившиеся золотом и алмазами иконы, блестящее вооружение войска — все как будто говорило: «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в он…»
Да, это был великий день на Руси.
Началось молебствие.
Павлуша Ягужинский, стоявший около царя, почти не спускал восторженных глаз с его лица. Никогда он не видел такого, казалось, лучезарного лица!
В руках Павлуши находился небольшой золотой ларец. Когда юный денщик все же опускал глаза на ларец, то машинально повторял шёпотом слова, начертанные на его крышке.
«От воплощения Иисуса Христа 1703, маия 16, — шептали губы Павлуши, — основан царствующий град Санкт-Питербурх великим государем, царём и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем Всероссийским».
По окончании молебствия митрополит окропил святою водою царя, его свиту и выстроенные полукруглыми шпалерами войска.
— Александр Данилыч, подай лопату, — сказал государь.
Меншиков, взяв железную лопату у стоявшего на фланге великана Лобаря, подал царю.
Поплевав на руки, как это делают настоящие землекопы и плотники, государь глубоко всадил заступ в землю, где должен был находиться центр закладки, разом выворотил громадную глыбу влажного грунта.
— Вишь, и на руки поплевал, и впрямь, что твой землекоп…
— Эвона, какой комище выворотил, — перешёптывались между собой преображенцы.
А Лобарь, глядя на работу царя-исполина, думал: «Поди, и я не осилил бы царя-батюшку… Вишь, как засаживает! Того и гляди заступ вдребезги…»
Меншиков, взяв другой заступ, тоже стал копать рядом с царём.
Не утерпел Лобарь, завидно; захотел помериться силою с государем и взял заступ у соседа.
Вывороченная глыба оказалась больше государевой. Последний заметил это и улыбнулся.
— А! И дядя Терентий пристал к нам, — сказал он. — Спасибо.
— Рад стараться, государь-батюшка, — отозвался Лобарь, выворачивая горы чёрного грунта.
Тогда бросились с заступами и другие преображенцы, и в несколько минут яма была готова.
— Подай ларец, Павел, — обернулся государь к Ягужинскому.
Тот подал. Между тем солдаты опустили в яму выдолбленный из гранита четырехугольный ящик, и митрополит окропил его святою водою.
Тогда государь, припав на колено, вложил ларец в ящик и, прикрыв его дёрном, тут же собственноручно вырезанным, торжественно возгласил:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь! Основан царствующий град Санкт-Питербурх!
В основу этого города положена, в золотом ларце-ковчеге, частица от апостола Андрея Первозванного.
Это — глубокий религиозно-национальный символ. Известно, что Андрей, брат апостола Петра, был «первым призван» (отсюда — Первозванный) Спасителем в Свои ученики, и он же первый принёс слово Евангелия чрез Малую Азию и Чёрное море к нам в Скифию, и, по преданию, на месте будущего Киева водрузив крест, сказал уже своим ученикам: «На сих горах воссияет благодать Божия и воздвигнется великий град». Оттуда апостол доходил даже до Ильменя.
Едва произнесены были государем последние слова, как все опять увидели в небе парящего орла и приняли его за знамение [188].
В тот же момент воздух потрясён был пушечными выстрелами с стоявшей у берега невской флотилии, и этим залпам вторили крепостные орудия со стен Ниеншанца.
Затем, под гром орудий, государь вместе со свитой, предшествуемый митрополитом и духовенством с хоругвями и образами, двинулся в глубь островка Иенисари и, остановившись у протока Иенисари от Койвисари, подозвал к себе Ягужинского, у которого теперь в руках был царский топор.
К 16 мая войска, взявшие Ниеншанц и овладевшие всею Невою и её дельтою и стоявшие лагерем — пехота по ту сторону Невы, а кавалерия — на левом её берегу, все придвинулись к месту закладки крепости и новой столицы. Невская флотилия, на которой прибыли войска к месту закладки, так запрудила берега Иенисари и ближайшие берега Койвисари, что прибывший из Новгорода владыка Иона со всем собором духовенства, с хоругвями и образами, а затем и государь с блестящею свитою только с помощью удивительной распорядительности Меншикова, уже назначенного губернатором будущей столицы, могли свободно пройти к месту молебствия и закладки.
Ярко отливали на солнце андреевские ленты новых кавалеров — самого государя, Меншикова и старого Головина. Богатые ризы духовенства из золотой парчи, украшенная драгоценными камнями митра Ионы, искрившиеся золотом и алмазами иконы, блестящее вооружение войска — все как будто говорило: «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в он…»
Да, это был великий день на Руси.
Началось молебствие.
Павлуша Ягужинский, стоявший около царя, почти не спускал восторженных глаз с его лица. Никогда он не видел такого, казалось, лучезарного лица!
В руках Павлуши находился небольшой золотой ларец. Когда юный денщик все же опускал глаза на ларец, то машинально повторял шёпотом слова, начертанные на его крышке.
«От воплощения Иисуса Христа 1703, маия 16, — шептали губы Павлуши, — основан царствующий град Санкт-Питербурх великим государем, царём и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем Всероссийским».
По окончании молебствия митрополит окропил святою водою царя, его свиту и выстроенные полукруглыми шпалерами войска.
— Александр Данилыч, подай лопату, — сказал государь.
Меншиков, взяв железную лопату у стоявшего на фланге великана Лобаря, подал царю.
Поплевав на руки, как это делают настоящие землекопы и плотники, государь глубоко всадил заступ в землю, где должен был находиться центр закладки, разом выворотил громадную глыбу влажного грунта.
— Вишь, и на руки поплевал, и впрямь, что твой землекоп…
— Эвона, какой комище выворотил, — перешёптывались между собой преображенцы.
А Лобарь, глядя на работу царя-исполина, думал: «Поди, и я не осилил бы царя-батюшку… Вишь, как засаживает! Того и гляди заступ вдребезги…»
Меншиков, взяв другой заступ, тоже стал копать рядом с царём.
Не утерпел Лобарь, завидно; захотел помериться силою с государем и взял заступ у соседа.
Вывороченная глыба оказалась больше государевой. Последний заметил это и улыбнулся.
— А! И дядя Терентий пристал к нам, — сказал он. — Спасибо.
— Рад стараться, государь-батюшка, — отозвался Лобарь, выворачивая горы чёрного грунта.
Тогда бросились с заступами и другие преображенцы, и в несколько минут яма была готова.
— Подай ларец, Павел, — обернулся государь к Ягужинскому.
Тот подал. Между тем солдаты опустили в яму выдолбленный из гранита четырехугольный ящик, и митрополит окропил его святою водою.
Тогда государь, припав на колено, вложил ларец в ящик и, прикрыв его дёрном, тут же собственноручно вырезанным, торжественно возгласил:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь! Основан царствующий град Санкт-Питербурх!
В основу этого города положена, в золотом ларце-ковчеге, частица от апостола Андрея Первозванного.
Это — глубокий религиозно-национальный символ. Известно, что Андрей, брат апостола Петра, был «первым призван» (отсюда — Первозванный) Спасителем в Свои ученики, и он же первый принёс слово Евангелия чрез Малую Азию и Чёрное море к нам в Скифию, и, по преданию, на месте будущего Киева водрузив крест, сказал уже своим ученикам: «На сих горах воссияет благодать Божия и воздвигнется великий град». Оттуда апостол доходил даже до Ильменя.
Едва произнесены были государем последние слова, как все опять увидели в небе парящего орла и приняли его за знамение [188].
В тот же момент воздух потрясён был пушечными выстрелами с стоявшей у берега невской флотилии, и этим залпам вторили крепостные орудия со стен Ниеншанца.
Затем, под гром орудий, государь вместе со свитой, предшествуемый митрополитом и духовенством с хоругвями и образами, двинулся в глубь островка Иенисари и, остановившись у протока Иенисари от Койвисари, подозвал к себе Ягужинского, у которого теперь в руках был царский топор.