Страница:
— Что до инструмента, — Ксения лукаво улыбнулась и повела бровями, — можно и поточить. Был бы в наличии.
— Не-е, девоньки, есть причина и пострашней. Вон тут у вас сколько ухажеров. Весь Кавказ. Они мне шею намылят в два счета.
— Это вы о черноте? — Ксения громко захохотала. — Да они ко мне на три шага подойти боятся. Петухи!
— Ну что, — Лукин принял отчаянное решение. — Тогда пошли?
Отношения с женщинами у Лукина складывались по-разному.
До десятого класса он на девочек обращал мало внимания. Все, которые учились рядом с начальных классов, стали для него привычными и незаметными, как вещи в старой квартире. Лукины жили втроем в тесной двухкомнатке, где для гостей все предметы — стол, холодильник, шкаф, диван, книжные полки — становились непреодолимыми препятствиями. Чтобы обойти их, приходилось лавировать в узких проходах. Сам Лукин — в те времена просто Лешка — даже в полной тьме, не зажигая света, спокойно обходил препятствия. Он не задевал их боками, не наставлял себе синяков на бедрах. Любая новая вещь могла взорвать привычную обстановку, но вещей родители, к счастью, не покупали.
Точно так же взорвало обстановку появление в классе в конце учебного года новенькой.
Аллочка Голикова впорхнула в класс как экзотическая бабочка — крупноглазая, воздушная, с хорошо сформированной грудью, узкой талией, длинными ногами. И главное — Аллочка была скромницей: мягкий смущенный голос, потупленный взор…
Позже, сравнивая Аллочку с теми девчатами, что учились в классе до ее появления, Лукин пришел к выводу — среди них было несколько таких, которые по всем статьям превосходили новенькую красотой, умом, характерами. Но так уж случается: встречаешь нечто новое, и оно сразу затмевает свет. Едва увидев Аллочку, Лукин, как говорили в классе, «упал».
В общении с девчатами Леша не был скромником. Свобода от серьезных чувств делает парней уверенными и нагловатыми. Леша мог «содрать» домашнее задание у одноклассницы, мог ущипнуть ее за любое место или потрогать, не стесняясь, что это видят все. Он знал, что у Машеньки Зварцевой попа от прикосновения дрожит, как холодец, а у Карины Гурвиц для обозначения несуществующей груди в дорогой бюстгальтер подложен поролон. Поэтому Машеньку можно хлопнуть ладонью по ягодицам и со смехом смотреть, как она притворно вскрикивает. А Карину интересно ткнуть пальцем в середку того, что считалось левой грудью, и сказать при этом: «Пу!»
Девчата встретили новенькую ощетинившись. Кто-то из них в сочетании имени и фамилии Алки Голиковой нашел удобную возможность для издевательства, и ее стали звать «Алкаголикова».
Трудно сказать, как бы дело пошло дальше, если бы на новенькую не положил глаз Лешка Лукин. Был он в то время силен и задирист. В драку бросался без раздумий один против троих и разгонял соперников по углам. В школе его побаивались, считая отъявленным хулиганом. Но тех, кому покровительствовал Лукин, обходили стороной.
Лукину Аллочка показалась существом неземным, воздушным. Влюбленность задергивает глаза розовым флером, и обычное кажется полным таинственности, таит в себе загадку. Парню, привыкшему к невинным вольностям с другими соученицами, ни разу не пришло в голову шлепнуть Аллочку по попе или тронуть за грудь.
Женщина всегда хорошо угадывает и чувствует отношение к себе. Аллочка быстро поняла, что Лукин (а он был парнем видным и привлекательным) для нее в школе щит и опора. Она охотно предложила ему дружбу.
Где-то уже на второй неделе знакомства, когда Лукин провожал Аллочку после школы, та предложила зайти к ним «на чай».
Семья Голиковых жила в большом кирпичном доме в четырехкомнатной квартире. Отец Аллочки был генералом, служил в Генеральном (хотя Лукину тогда казалось, что правильнее говорить «в генеральском») штабе. Человек он был занятой, дома появлялся поздно, уезжал рано. Мать — болезненная женщина — большую часть дня и ночи лежала в постели.
Хозяйством распоряжалась экономка Лиза, худенькая энергичная женщина.
Аллочка открыла дверь своим ключом. Пропустила Лешку вперед, провела в свою комнату. Закрывая дверь, предупредила экономку: «Лиза, прошу нас не беспокоить». Защелкнула замок и включила магнитофон. Зазвучало нечто мелодичное в стиле американского кантри.
Оглядевшись, Лукин сел на софу, раскинул руки на спинке: как распятый Христос. Аллочка присела рядом.
— Тебе нравится у меня?
— Сама ты еще больше.
Преодолевая смущение, Лукин положил ей на плечо руку, притянул к себе. Аллочка прильнула к нему, нежная, пахнувшая дорогими духами. Он сдавил ее покрепче. В школе они такое называли «обжиманием». Аллочка неожиданно запрокинула голову и подставила ему губы для поцелуя. Лукин не ожидал, что придется «лизаться», но воспринял это с радостью и возбуждением.
Все, что происходило дальше, в памяти почти не сохранилось. Первая любовь, первая близость — болезненный фантастический сон наяву. Неумелый, но жаркий искренний поцелуй напряженными сухими губами… Дрожь, в которой забилась Аллочка… Ее бессвязное бормотание… Его рука, скользнувшая под блузку…
Вдруг Аллочка вывернулась из его рук, вскочила, отступила от софы на шаг и стала раздеваться. Быстрым движением расстегнула пуговки и сбросила блузку. Щелкнула пряжкой бюстгалтера…
— Зачем? — задал дурацкий вопрос Лукин.
Он не в силах был отвести глаза от прекрасной, восхитительной, волнующей, зажигающей чувства груди, полной внутреннего напряжения, с возбужденными твердыми сосками.
Аллочка взглянула на него с удивлением.
— Ты мне все порвешь. А это вещи из-за границы…
С будущей женой — Ирмой — Лукин познакомился в последний год учебы в военном училище на одной из регулярных «случек».
Так называли курсанты официальные вечера встреч со студентками педагогического института. Они проходили регулярно то в клубе военного училища, то в городском Доме культуры. Кроме мероприятий общеобразовательного характера, в программу встреч включались лекции о музыке, совместные просмотры новых кинофильмов и, наконец, танцы до упаду. Имелась еще одна цель, которую никто не называл, но она всегда была главной. В стенах педагогического учебного заведения, преимущественно женского по составу, курсанты подбирали себе боевых подруг и заключали с ними браки.
Ирма была круглолицей, хорошо сложенной пышечкой из семьи учителей. Она училась на отделении языка и литературы, любила говорить на возвышенные темы, с придыханием произносила имена Павки Корчагина, Алексея Мересьева.
Лукина мало волновали проблемы идеалов в современной литературе. Он с удовольствием читал книги из серии военных приключений, которые печатали «Воениздат» и журнал «Советский воин». Оказываясь с Ирмой наедине, он старался побыстрее от бесед о возвышенном перейти к разговору руками. Ирма умело изображала девичью неприступность, и добиться от нее благосклонности Алексею удалось не сразу. Он долго пытался забраться подруге под платье, но та с завидным упорством отбивала его атаки. Впрочем, нет таких крепостей, которые нельзя взять осадой.
После долгих усилий настал момент, когда руки Алексея прорвались под легкую ткань, и нервные пальцы начали искать застежку бюстгальтера. Ирма вдруг оттолкнула его и недовольно проговорила: «Погоди. Я сама. Ты, медведь, оборвешь мне все пуговицы».
Что-то щелкнуло, и подпруга ослабела. Рука Алексея жадно ухватила прекрасный, зрелый теплый плод, гениально созданный природой, и сжала его. Ирма с притворным неудовольствием и осуждением сказала: «Доволен? Дорвался?»
Они решили сочетаться браком: в Тьмутаракань офицеру одному ехать не пристало.
В училище Лукина научили многому, но даже умудренные жизнью преподаватели (впрочем, может, они и не были такими уж умудренными?) не объяснили курсантам, что, выбирая жен, до свадьбы стоит познакомиться с будущими тещами, дабы лучше представить, какими со временем станут их собственные супруги.
Лукин подобной рекогносцировки заранее не провел и увидел мать Ирмы уже после похода в загс. Анна Ивановна заведовала начальной школой и была женщиной щедрых форм. Природа для нее ничего не пожалела — ни роста, ни объемов, ни образующих фигуру мягкостей. Всей своей конструкцией она походила на дирижабль, который поставили на попа. В большом теле — большой объем страсти.
При жизни мужа Анна Ивановна в какой-то мере еще скрывала свои увлечения на стороне. Правда, несколько раз попадалась на горячем, была изрядно колочена мужем-математиком, но зато, оставшись вдовой, отыгралась за все упущенное. Временные мужья стали в ее жизни явлением постоянным. Правда, первыми сбегали от Анны Ивановны они сами. Не у каждого мужчины надолго хватает сил крепко обнимать и ублажать пылкую страсть стокилограммовой вдовушки.
Знание таких подробностей скорее всего не изменило бы планов Лукина на женитьбу, но задуматься кое о чем помогло. Впрочем, и это скорее всего домысел. Учитывать наследственность — собственную и чужую — нас никогда не учили, и делать этого мы не умеем.
А генетика, выбрав подходящий момент, идет на прорыв.
Уже на втором году супружества Ирма поплыла — стала полнеть, терять девичью стройность, обленилась, бросила работу.
Второе наследственное качество — появление больших страстей в большом теле — ждать себя не заставило. И, как всегда, для мужа такое открытие явилось полной неожиданностью.
В один из летних дней, когда парашютно-десантный батальон, в котором Лукин командовал взводом, собирался на прыжки, лейтенанта вызвали в штаб полка и приказали срочно ехать в командировку. Ему поручалось получить в арсенале и привезти в часть партию новых автоматов. Оформив проездные документы, Лукин отправился домой собрать чемодан.
Автобусом он доехал до окраинной улицы городка, где располагались дома, принадлежавшие квартирно-эксплуатационной службе гарнизона. Лукин жил в сборно-щитовой избушке, рассчитанной на две семьи. Домику было по меньшей мере уже лет двадцать, и офицеры по заслугам именовали подобное сооружение «сборно-щелевым». Для утепления все пустоты в двойных стенах при строительстве забили теплоизоляцией, и она стала удобным прибежищем для мышей. По ночам грызуны шебаршили так, что казалось, дом вот-вот рассыплется. Тем не менее офицерам, не избалованным жилищными благами, своя квартира казалась пределом мечты.
Мой дом — моя крепость. Входя к себе, Лукин испытывал приятное чувство возвращения в родную гавань. Открыв наружную дверь ключом, он пересек полутемную прихожую. Легко миновал полосу малозаметных препятствий — ведро с водой (водопроводная колонка находилась на улице), оцинкованный бак для кипячения белья и коляску с хозяйственной сумкой для перевозки овощей. Ничего не задел, ничем не грохнул. Вошел в кухню и остановился в недоумении. Из спальни слышались вскрики Ирмы.
Сдавленные, полные страдания. Что же могло случиться? Когда он уходил, с женой все было нормально. Заболела? Упала и побилась? Сломала ногу и не может подняться? Мысль о возможном несчастье была единственной, пришедшей на ум в ту минуту.
Лукин толкнул запертую дверь коленом. Она распахнулась. Увиденное заставило Лукина на миг застыть на пороге.
Возле семейной кровати на пушистом коврике, который они вместе купили на рынке, в позе скачущей лошадки стояла нагая Ирма. А на ней, как лихой наездник, в такой же степени обнаженный, как и она, восседал тщедушный мужичонка. Он тяжело дышал, дергался, изображая бешеную скачку, и при каждом его рывке Ирма вскрикивала и стонала.
Лукин шагнул вперед, схватил голого мужичка за шкирман, как котяру, забравшегося в хозяйскую сметану, и швырнул в угол. Тот скользнул голым задом по полу, шмякнулся спиной о стену и остался лежать в позе лягушки, распластавшей ноги.
В «наезднике» Лукин узнал соседа, прапорщика Щенкова. Тот заведовал продовольственным складом, был тих, обходителен, незаметен. Внешне прапорщик выглядел тщедушным подобием человека — впалые щеки, обтянутые желтой восковой кожей скулы, ребра, выпиравшие наружу, как шпангоуты лодки с ободранной обшивкой. Короче, не человек, а медицинское пособие для студентов, изучающих кости скелета.
Прапорщик лежал на полу, перепуганный до смерти. И было чего бояться: Лукин одним щелчком мог перешибить удачливого соперника пополам. Но хладнокровие не оставило лейтенанта. В приключившемся он видел не столько трагическое, сколько комическое.
Надо же, его, лихого орла, десантника, общипал, оставил без перьев и выставил на всеобщее обозрение бледный червь-опарыш, вылезший из мешка муки в продовольственном складе.
Обычно в таких случаях моральное потрясение у мужчины вызывает не столько очевидная потеря жены, сколько эгоистическое осознание того, что его предпочли кому-то другому.
Именно оскорбленное чувство собственника заставляет обманутых мужей убивать жен, их любовников, а то и самих себя.
Что следует сделать и как поступить, спроси его об этом заранее, Лукин не знал. Все остальное, что он делал, происходило будто в густом тумане, и многие подробности случившегося даже не остались в памяти.
Первым делом Лукин сгреб шмотье прапорщика, которое тот в беспорядке разбросал по комнате. Затем сдернул простыню с жены, укрывшейся ею до подбородка. Та перепуганно дернулась и рукой прикрыла густую рыжую шерсть в треугольнике под животом.
Лукин увязал барахло прапорщика в узел, закинул за спину. Замахнулся, занес кулак над головой Щенкова. Тот в испуге закрыл глаза и пригнул голову.
— Вперед марш!
Держа руки лопаточкой на причинном месте и боязливо переступая ногами (не врезали бы кулаком по затылку!), прапорщик двинулся к выходу. Они вышли на крыльцо.
На улице светило солнце. Перед домом в траве копошились и ссорились воробьи. На старом тополе, вытягивая шею, словно стараясь вылезти из перьев, противно орала ворона. Две женщины, сидевшие на лавочке возле соседнего двора, увидев странную процессию, подняли головы.
Лукин довел Щенкова до угла, где стояли железная противопожарная бочка с водой и лестница, приставленная к крыше.
— Полезай!
— Я-я… — прапорщик заикался.
— Марш!
Сверкая голым задом и грязными пятками, Щенков полез вверх. Лукин бросил узел и поднялся за ним.
От среза крыши по крутому скату к коньку вела драбина — доска с прибитыми к ней перекладинами.
— Наверх!
Прапорщик забрался на верхотуру и уселся, свесив ноги по обе стороны ската.
— Сиди!
Соседки, заинтересованные происходившим, встали со скамейки и подошли к палисаднику: надо же потом будет рассказать подругам о случившемся со всеми подробностями, во всех деталях!
Лукин закинул узел на плечо и пошел к многоквартирному бараку, в котором жил Щенков. Его жена, желчная, вредная курва, продавщица гарнизонного магазина, после большой стирки развешивала белье на веревках, натянутых поперек двора. Лукин подошел к ней, развязал узел и, не говоря ни слова, стал развешивать на те же веревки обмундирование прапорщика — китель, брюки, кальсоны, майку. Ботинки швырнул на землю.
Изумленная, не знавшая, что делать, женщина, стояла и смотрела на происходившее широко раскрытыми глазами. Бросив к ее ногам также и свою простыню, Лукин сказал:
— Пошли со мной, заберешь своего мужика.
— Где он? — Супруга Щенкова, должно быть, стала о чем-то догадываться. И тут же, предположив самое невероятное, заголосила, заплакала.
— Да не ори! — Лукин держался спокойно. — Твой мудила на мою крышу залез и слезать не хочет. Разделся ко всему. Яйца греет…
Спускать Щенкова с крыши на землю пришлось Лукину. Прапорщик так перепугался, что самостоятельно не мог лезть вниз, даже когда на место водрузили драбину.
Щенков спускался с крыши и решал сложную проблему: держаться за перекладины или обеими руками прикрывать червеобразный отросток, неприлично болтавшийся на виду у зевак.
Внизу прапорщика ждала разъяренная жена. Она двинула его кулаком в челюсть с такой профессиональной точностью и силой, что Щенков кулем осел на землю, оказавшись под ногами супруги…
— Аут! — Лукин произнес это довольно и ушел в дом.
У скандала было три итога. Лукин развелся с Ирмой. По рапорту получил перевод в другой гарнизон. Щенкова командир полка вышиб из армии, не подписав с ним контракта на новый срок.
Из новой части Лукина послали на курсы переподготовки, после окончания которых он попал во флотский спецназ, где и завершил военную карьеру.
С торговкой Ксенией у Лукина концы не связались. Баба она была вольная, энергичная, деловая, постельная, но совсем не домашняя. Хозяйство ее не волновало. Детей заводить она не собиралась. К замужеству относилась с пренебрежением: зачем оно? Есть женщина, есть мужичок. Короче, есть чем, есть кого, есть где, чего еще требуется? Не нравится? Зад об зад, и разбежались. Нравится? Живем вместе, пока не надоест.
Лукину хотелось иного. Он наломался на службе, наелся одиночества от пуза — оно уже дошло до самого горла, так почему же не войти в тихую гавань, не завести семью? Оказалось, что не выходит.
Когда в военкомат пришли документы, Лукина повесткой пригласили прийти для оформления пенсии. Он прибыл к назначенному времени, немного подождал в очереди.
Принял Лукина майор — молодой, одетый в хорошо отутюженный китель с двумя ленточками медалей за выслугу лет на груди. Он взял из стопки папок личное дело подполковника и начал его листать. В корочки цвета пожухлого листа была впрессована целая жизнь офицера. И попробуй угадай из аттестаций, хорош этот человек или нет, если хорош, то чем, коли плох — почему?
Аттестации пишут люди, и у каждого на уме свой интерес. Лукин знал по личному опыту случай, когда командир батальона подполковник Сальков, завистливый и зловредный, написал аттестации на трех своих ротных. Офицеры это были толковые, но, чтобы их не забрали из батальона, Сальков аттестовал их, как не радеющих за дело разгильдяев и неумех. Приговор, который должен был лечь в личное дело каждого ротного, прочитал командир полка полковник Лютов. Был он человек спокойный и мудрый. Разобравшись, в чем дело, Лютов написал аттестацию на Салькова, прописав в ней все то, что комбат вылил на ротных. Потом пригласил подполковника и дал ему прочитать свой отзыв. Тот едва не бухнулся на колени: «За что?! Я служу! Я стараюсь!» — «Да разве может быть хорошим комбат, у которого все три ротных никуда не годны?»
Сальков все понял и тут же переписал аттестации своим подчиненным.
Что за годы службы накопилось в личном деле, Лукин не знал. В его руки полностью оно никогда не попадало. Но теперь это мало волновало. Пенсию по выслуге лет дать обязаны, остальным пусть подотрутся.
Майор вдруг оторвался от чтения. Взглянул на Лукина с интересом.
— Вы, Алексей Сергеевич, работу нашли?
Лукин горько усмехнулся.
— С моей-то специальностью? Если только в террористы податься.
— Тут с вами трудно спорить. — Майор подумал, потер пальцем правую бровь. — А если я вам предложу дело?
— Спасибо на добром слове, товарищ майор, но все зависит от того, какое оно.
Майор загадочно улыбнулся.
— Почти по специальности.
— Утопить пару барж на Москве-реке?
Теперь засмеялись оба.
— Чем черт не шутит. — Майор опять посерьезнел. — Подробностей я не знаю, но, если пожелаете, сведу с нужным человеком.
— Простите, товарищ майор, вы предлагаете это дело только мне? Или от него уже кто-то отказывался?
— Только вам.
— Почему, если не секрет?
Майор положил руку на личное дело Лукина.
— Здесь записано, что вы не просто высокий специалист. Сказано: «талантливый разведчик и диверсант».
— Вот не знал! — Лукин удивился искренне. — Кто же это мне такое вмазал?
Майор снова заглянул в личное дело.
— На аттестации по чистому полю дописано от руки… Да, вот. Подписал адмирал Рогов…
— Ну облом! Вот чего никак не ожидал!
— Так что насчет моего предложения?
— Давайте попробую. Чем черт не шутит.
Майор снял трубку телефона. Набрал номер.
— Александр Алексеевич? Майор Коржов. Здравствуйте. У меня сидит интересный человек. Посмотрите? Через час? Я объясню, где вас встретить.
Трубка легла на рычаг.
Час спустя Лукин спустился в подземный вестибюль метро «Маяковская». Ему всегда нравилась эта станция. Сочетание нержавеющей хирургически блещущей стали и теплых густых тонов орлеца, камня, еще именуемого родонитом, придавало подземому дворцу неповторимый облик сказочного чертога.
Того, кто его ожидал, Лукин угадал еще издали. Подтянутый мужчина — рост сто восемьдесят, вес около восьмидесяти — с холодными настороженными глазами, с седыми, аккуратно постриженными усами, в черном строгом костюме выглядел отчужденно и властно. У такого случайный прохожий не спросит дорогу или нужный адрес. А хулиган-задира не привяжется с просьбой дать закурить: под костюмом угадывалось сильное тренированное тело человека, способного за себя постоять.
Заметив подходившего Лукина, мужчина шагнул ему навстречу. Спросил: «Товарищ Лукин?», чем очень удивил последнего. Лукин ожидал, что человек с такой внешностью скорее всего назовет его господином или даже мистером
— Да, это я.
— Здравствуйте. Я — Крюков. — Рукопожатие было жестким, решительным. — Майор Коржов, должно быть, сказал вам, что я ищу людей для серьезного дела?
— Он сказал.
— Мы можем поговорить?
— Да, безусловно.
— Чтобы наш разговор стал доверительным, представлюсь. Александр Алексеевич. По службе ваш коллега. Только не амфибия, а сухопутный уж. Полковник.
— Спецназ?
— Не совсем. Активная разведка и диверсии. Есть боевой опыт. Ангола. Эфиопия. Ирак. Джунгли, горы, пески.
Лукин посмотрел Крюкову в глаза. Тот выдержал его взгляд и тут же спросил:
— Что, не похоже?
— Если честно, вы больше смахиваете на процветающего дипломата.
— А вот от вас я ждал большего. Выглядите вы не лучшим образом.
— В чем именно?
— Внешний вид — брюки измяты, ботинки не видели крема недели две.
— Три, — уточнил Лукин, — я приехал в город в военкомат с дачи сестры. Там копал огород.
— Я не требую, чтобы вы оправдывались. Вполне понимаю: увольнение в запас для кадрового офицера не подарок. Смена образа жизни всегда размагничивает. Но я ищу людей для дела, в котором нужна максимальная собранность. Вы понимаете?
— Да.
Лукин в военной жизни был аккуратист, любил щегольнуть выправкой и черной формой, но упрек воспринял без обиды. В последнее время он и сам чувствовал, что начал постепенно опускаться, перестал следить за внешним видом, забросил занятия физзарядкой. И то, что об утрате подтянутости Крюков сказал сразу, рождало к нему доверие. Сам Лукин не раз выговаривал за неопрятную внешность своим подчиненным. Однако человеку, которого увидел в первый раз и еще не разобрался, кто он, делать подобное замечание никогда не стал бы. Прямота, с которой оценил его внешность Крюков, позволяла судить, что он человек прямой, решительный. Такой не будет интриговать, делать вид, будто не замечает недостатков и копить неудовольствие по мелочам. С ним можно иметь дело, хотя нелестные командирские оценки — совсем не подарок.
— Какого рода работу вы предлагаете?
— Боевую. Со стопроцентным риском. И хорошо оплачиваемую. Если вас устроит, уточню: это работа для солдат удачи.
— В Чечне?
— Вас Чечня пугает?
— Просто не устраивает по моральным соображениям.
— Нет, не в Чечне. И вообще не в России.
— Где?
— Об этом после подписания контракта. Предварительно могу сказать: команду возглавлю я сам. Риск будет одинаков для всех. Срок контракта — один месяц. Вознаграждение — десять тысяч долларов. В случае удачи возможен бонус…
— Прошу прощения…
— Бонус? — Крюков улыбнулся. — Это премия. И неплохая.
— Я соглашусь.
— Добро. Мы встретимся завтра и обговорим подробности.
Юрий Демин
— Не-е, девоньки, есть причина и пострашней. Вон тут у вас сколько ухажеров. Весь Кавказ. Они мне шею намылят в два счета.
— Это вы о черноте? — Ксения громко захохотала. — Да они ко мне на три шага подойти боятся. Петухи!
— Ну что, — Лукин принял отчаянное решение. — Тогда пошли?
Отношения с женщинами у Лукина складывались по-разному.
До десятого класса он на девочек обращал мало внимания. Все, которые учились рядом с начальных классов, стали для него привычными и незаметными, как вещи в старой квартире. Лукины жили втроем в тесной двухкомнатке, где для гостей все предметы — стол, холодильник, шкаф, диван, книжные полки — становились непреодолимыми препятствиями. Чтобы обойти их, приходилось лавировать в узких проходах. Сам Лукин — в те времена просто Лешка — даже в полной тьме, не зажигая света, спокойно обходил препятствия. Он не задевал их боками, не наставлял себе синяков на бедрах. Любая новая вещь могла взорвать привычную обстановку, но вещей родители, к счастью, не покупали.
Точно так же взорвало обстановку появление в классе в конце учебного года новенькой.
Аллочка Голикова впорхнула в класс как экзотическая бабочка — крупноглазая, воздушная, с хорошо сформированной грудью, узкой талией, длинными ногами. И главное — Аллочка была скромницей: мягкий смущенный голос, потупленный взор…
Позже, сравнивая Аллочку с теми девчатами, что учились в классе до ее появления, Лукин пришел к выводу — среди них было несколько таких, которые по всем статьям превосходили новенькую красотой, умом, характерами. Но так уж случается: встречаешь нечто новое, и оно сразу затмевает свет. Едва увидев Аллочку, Лукин, как говорили в классе, «упал».
В общении с девчатами Леша не был скромником. Свобода от серьезных чувств делает парней уверенными и нагловатыми. Леша мог «содрать» домашнее задание у одноклассницы, мог ущипнуть ее за любое место или потрогать, не стесняясь, что это видят все. Он знал, что у Машеньки Зварцевой попа от прикосновения дрожит, как холодец, а у Карины Гурвиц для обозначения несуществующей груди в дорогой бюстгальтер подложен поролон. Поэтому Машеньку можно хлопнуть ладонью по ягодицам и со смехом смотреть, как она притворно вскрикивает. А Карину интересно ткнуть пальцем в середку того, что считалось левой грудью, и сказать при этом: «Пу!»
Девчата встретили новенькую ощетинившись. Кто-то из них в сочетании имени и фамилии Алки Голиковой нашел удобную возможность для издевательства, и ее стали звать «Алкаголикова».
Трудно сказать, как бы дело пошло дальше, если бы на новенькую не положил глаз Лешка Лукин. Был он в то время силен и задирист. В драку бросался без раздумий один против троих и разгонял соперников по углам. В школе его побаивались, считая отъявленным хулиганом. Но тех, кому покровительствовал Лукин, обходили стороной.
Лукину Аллочка показалась существом неземным, воздушным. Влюбленность задергивает глаза розовым флером, и обычное кажется полным таинственности, таит в себе загадку. Парню, привыкшему к невинным вольностям с другими соученицами, ни разу не пришло в голову шлепнуть Аллочку по попе или тронуть за грудь.
Женщина всегда хорошо угадывает и чувствует отношение к себе. Аллочка быстро поняла, что Лукин (а он был парнем видным и привлекательным) для нее в школе щит и опора. Она охотно предложила ему дружбу.
Где-то уже на второй неделе знакомства, когда Лукин провожал Аллочку после школы, та предложила зайти к ним «на чай».
Семья Голиковых жила в большом кирпичном доме в четырехкомнатной квартире. Отец Аллочки был генералом, служил в Генеральном (хотя Лукину тогда казалось, что правильнее говорить «в генеральском») штабе. Человек он был занятой, дома появлялся поздно, уезжал рано. Мать — болезненная женщина — большую часть дня и ночи лежала в постели.
Хозяйством распоряжалась экономка Лиза, худенькая энергичная женщина.
Аллочка открыла дверь своим ключом. Пропустила Лешку вперед, провела в свою комнату. Закрывая дверь, предупредила экономку: «Лиза, прошу нас не беспокоить». Защелкнула замок и включила магнитофон. Зазвучало нечто мелодичное в стиле американского кантри.
Оглядевшись, Лукин сел на софу, раскинул руки на спинке: как распятый Христос. Аллочка присела рядом.
— Тебе нравится у меня?
— Сама ты еще больше.
Преодолевая смущение, Лукин положил ей на плечо руку, притянул к себе. Аллочка прильнула к нему, нежная, пахнувшая дорогими духами. Он сдавил ее покрепче. В школе они такое называли «обжиманием». Аллочка неожиданно запрокинула голову и подставила ему губы для поцелуя. Лукин не ожидал, что придется «лизаться», но воспринял это с радостью и возбуждением.
Все, что происходило дальше, в памяти почти не сохранилось. Первая любовь, первая близость — болезненный фантастический сон наяву. Неумелый, но жаркий искренний поцелуй напряженными сухими губами… Дрожь, в которой забилась Аллочка… Ее бессвязное бормотание… Его рука, скользнувшая под блузку…
Вдруг Аллочка вывернулась из его рук, вскочила, отступила от софы на шаг и стала раздеваться. Быстрым движением расстегнула пуговки и сбросила блузку. Щелкнула пряжкой бюстгалтера…
— Зачем? — задал дурацкий вопрос Лукин.
Он не в силах был отвести глаза от прекрасной, восхитительной, волнующей, зажигающей чувства груди, полной внутреннего напряжения, с возбужденными твердыми сосками.
Аллочка взглянула на него с удивлением.
— Ты мне все порвешь. А это вещи из-за границы…
С будущей женой — Ирмой — Лукин познакомился в последний год учебы в военном училище на одной из регулярных «случек».
Так называли курсанты официальные вечера встреч со студентками педагогического института. Они проходили регулярно то в клубе военного училища, то в городском Доме культуры. Кроме мероприятий общеобразовательного характера, в программу встреч включались лекции о музыке, совместные просмотры новых кинофильмов и, наконец, танцы до упаду. Имелась еще одна цель, которую никто не называл, но она всегда была главной. В стенах педагогического учебного заведения, преимущественно женского по составу, курсанты подбирали себе боевых подруг и заключали с ними браки.
Ирма была круглолицей, хорошо сложенной пышечкой из семьи учителей. Она училась на отделении языка и литературы, любила говорить на возвышенные темы, с придыханием произносила имена Павки Корчагина, Алексея Мересьева.
Лукина мало волновали проблемы идеалов в современной литературе. Он с удовольствием читал книги из серии военных приключений, которые печатали «Воениздат» и журнал «Советский воин». Оказываясь с Ирмой наедине, он старался побыстрее от бесед о возвышенном перейти к разговору руками. Ирма умело изображала девичью неприступность, и добиться от нее благосклонности Алексею удалось не сразу. Он долго пытался забраться подруге под платье, но та с завидным упорством отбивала его атаки. Впрочем, нет таких крепостей, которые нельзя взять осадой.
После долгих усилий настал момент, когда руки Алексея прорвались под легкую ткань, и нервные пальцы начали искать застежку бюстгальтера. Ирма вдруг оттолкнула его и недовольно проговорила: «Погоди. Я сама. Ты, медведь, оборвешь мне все пуговицы».
Что-то щелкнуло, и подпруга ослабела. Рука Алексея жадно ухватила прекрасный, зрелый теплый плод, гениально созданный природой, и сжала его. Ирма с притворным неудовольствием и осуждением сказала: «Доволен? Дорвался?»
Они решили сочетаться браком: в Тьмутаракань офицеру одному ехать не пристало.
В училище Лукина научили многому, но даже умудренные жизнью преподаватели (впрочем, может, они и не были такими уж умудренными?) не объяснили курсантам, что, выбирая жен, до свадьбы стоит познакомиться с будущими тещами, дабы лучше представить, какими со временем станут их собственные супруги.
Лукин подобной рекогносцировки заранее не провел и увидел мать Ирмы уже после похода в загс. Анна Ивановна заведовала начальной школой и была женщиной щедрых форм. Природа для нее ничего не пожалела — ни роста, ни объемов, ни образующих фигуру мягкостей. Всей своей конструкцией она походила на дирижабль, который поставили на попа. В большом теле — большой объем страсти.
При жизни мужа Анна Ивановна в какой-то мере еще скрывала свои увлечения на стороне. Правда, несколько раз попадалась на горячем, была изрядно колочена мужем-математиком, но зато, оставшись вдовой, отыгралась за все упущенное. Временные мужья стали в ее жизни явлением постоянным. Правда, первыми сбегали от Анны Ивановны они сами. Не у каждого мужчины надолго хватает сил крепко обнимать и ублажать пылкую страсть стокилограммовой вдовушки.
Знание таких подробностей скорее всего не изменило бы планов Лукина на женитьбу, но задуматься кое о чем помогло. Впрочем, и это скорее всего домысел. Учитывать наследственность — собственную и чужую — нас никогда не учили, и делать этого мы не умеем.
А генетика, выбрав подходящий момент, идет на прорыв.
Уже на втором году супружества Ирма поплыла — стала полнеть, терять девичью стройность, обленилась, бросила работу.
Второе наследственное качество — появление больших страстей в большом теле — ждать себя не заставило. И, как всегда, для мужа такое открытие явилось полной неожиданностью.
В один из летних дней, когда парашютно-десантный батальон, в котором Лукин командовал взводом, собирался на прыжки, лейтенанта вызвали в штаб полка и приказали срочно ехать в командировку. Ему поручалось получить в арсенале и привезти в часть партию новых автоматов. Оформив проездные документы, Лукин отправился домой собрать чемодан.
Автобусом он доехал до окраинной улицы городка, где располагались дома, принадлежавшие квартирно-эксплуатационной службе гарнизона. Лукин жил в сборно-щитовой избушке, рассчитанной на две семьи. Домику было по меньшей мере уже лет двадцать, и офицеры по заслугам именовали подобное сооружение «сборно-щелевым». Для утепления все пустоты в двойных стенах при строительстве забили теплоизоляцией, и она стала удобным прибежищем для мышей. По ночам грызуны шебаршили так, что казалось, дом вот-вот рассыплется. Тем не менее офицерам, не избалованным жилищными благами, своя квартира казалась пределом мечты.
Мой дом — моя крепость. Входя к себе, Лукин испытывал приятное чувство возвращения в родную гавань. Открыв наружную дверь ключом, он пересек полутемную прихожую. Легко миновал полосу малозаметных препятствий — ведро с водой (водопроводная колонка находилась на улице), оцинкованный бак для кипячения белья и коляску с хозяйственной сумкой для перевозки овощей. Ничего не задел, ничем не грохнул. Вошел в кухню и остановился в недоумении. Из спальни слышались вскрики Ирмы.
Сдавленные, полные страдания. Что же могло случиться? Когда он уходил, с женой все было нормально. Заболела? Упала и побилась? Сломала ногу и не может подняться? Мысль о возможном несчастье была единственной, пришедшей на ум в ту минуту.
Лукин толкнул запертую дверь коленом. Она распахнулась. Увиденное заставило Лукина на миг застыть на пороге.
Возле семейной кровати на пушистом коврике, который они вместе купили на рынке, в позе скачущей лошадки стояла нагая Ирма. А на ней, как лихой наездник, в такой же степени обнаженный, как и она, восседал тщедушный мужичонка. Он тяжело дышал, дергался, изображая бешеную скачку, и при каждом его рывке Ирма вскрикивала и стонала.
Лукин шагнул вперед, схватил голого мужичка за шкирман, как котяру, забравшегося в хозяйскую сметану, и швырнул в угол. Тот скользнул голым задом по полу, шмякнулся спиной о стену и остался лежать в позе лягушки, распластавшей ноги.
В «наезднике» Лукин узнал соседа, прапорщика Щенкова. Тот заведовал продовольственным складом, был тих, обходителен, незаметен. Внешне прапорщик выглядел тщедушным подобием человека — впалые щеки, обтянутые желтой восковой кожей скулы, ребра, выпиравшие наружу, как шпангоуты лодки с ободранной обшивкой. Короче, не человек, а медицинское пособие для студентов, изучающих кости скелета.
Прапорщик лежал на полу, перепуганный до смерти. И было чего бояться: Лукин одним щелчком мог перешибить удачливого соперника пополам. Но хладнокровие не оставило лейтенанта. В приключившемся он видел не столько трагическое, сколько комическое.
Надо же, его, лихого орла, десантника, общипал, оставил без перьев и выставил на всеобщее обозрение бледный червь-опарыш, вылезший из мешка муки в продовольственном складе.
Обычно в таких случаях моральное потрясение у мужчины вызывает не столько очевидная потеря жены, сколько эгоистическое осознание того, что его предпочли кому-то другому.
Именно оскорбленное чувство собственника заставляет обманутых мужей убивать жен, их любовников, а то и самих себя.
Что следует сделать и как поступить, спроси его об этом заранее, Лукин не знал. Все остальное, что он делал, происходило будто в густом тумане, и многие подробности случившегося даже не остались в памяти.
Первым делом Лукин сгреб шмотье прапорщика, которое тот в беспорядке разбросал по комнате. Затем сдернул простыню с жены, укрывшейся ею до подбородка. Та перепуганно дернулась и рукой прикрыла густую рыжую шерсть в треугольнике под животом.
Лукин увязал барахло прапорщика в узел, закинул за спину. Замахнулся, занес кулак над головой Щенкова. Тот в испуге закрыл глаза и пригнул голову.
— Вперед марш!
Держа руки лопаточкой на причинном месте и боязливо переступая ногами (не врезали бы кулаком по затылку!), прапорщик двинулся к выходу. Они вышли на крыльцо.
На улице светило солнце. Перед домом в траве копошились и ссорились воробьи. На старом тополе, вытягивая шею, словно стараясь вылезти из перьев, противно орала ворона. Две женщины, сидевшие на лавочке возле соседнего двора, увидев странную процессию, подняли головы.
Лукин довел Щенкова до угла, где стояли железная противопожарная бочка с водой и лестница, приставленная к крыше.
— Полезай!
— Я-я… — прапорщик заикался.
— Марш!
Сверкая голым задом и грязными пятками, Щенков полез вверх. Лукин бросил узел и поднялся за ним.
От среза крыши по крутому скату к коньку вела драбина — доска с прибитыми к ней перекладинами.
— Наверх!
Прапорщик забрался на верхотуру и уселся, свесив ноги по обе стороны ската.
— Сиди!
Соседки, заинтересованные происходившим, встали со скамейки и подошли к палисаднику: надо же потом будет рассказать подругам о случившемся со всеми подробностями, во всех деталях!
Лукин закинул узел на плечо и пошел к многоквартирному бараку, в котором жил Щенков. Его жена, желчная, вредная курва, продавщица гарнизонного магазина, после большой стирки развешивала белье на веревках, натянутых поперек двора. Лукин подошел к ней, развязал узел и, не говоря ни слова, стал развешивать на те же веревки обмундирование прапорщика — китель, брюки, кальсоны, майку. Ботинки швырнул на землю.
Изумленная, не знавшая, что делать, женщина, стояла и смотрела на происходившее широко раскрытыми глазами. Бросив к ее ногам также и свою простыню, Лукин сказал:
— Пошли со мной, заберешь своего мужика.
— Где он? — Супруга Щенкова, должно быть, стала о чем-то догадываться. И тут же, предположив самое невероятное, заголосила, заплакала.
— Да не ори! — Лукин держался спокойно. — Твой мудила на мою крышу залез и слезать не хочет. Разделся ко всему. Яйца греет…
Спускать Щенкова с крыши на землю пришлось Лукину. Прапорщик так перепугался, что самостоятельно не мог лезть вниз, даже когда на место водрузили драбину.
Щенков спускался с крыши и решал сложную проблему: держаться за перекладины или обеими руками прикрывать червеобразный отросток, неприлично болтавшийся на виду у зевак.
Внизу прапорщика ждала разъяренная жена. Она двинула его кулаком в челюсть с такой профессиональной точностью и силой, что Щенков кулем осел на землю, оказавшись под ногами супруги…
— Аут! — Лукин произнес это довольно и ушел в дом.
У скандала было три итога. Лукин развелся с Ирмой. По рапорту получил перевод в другой гарнизон. Щенкова командир полка вышиб из армии, не подписав с ним контракта на новый срок.
Из новой части Лукина послали на курсы переподготовки, после окончания которых он попал во флотский спецназ, где и завершил военную карьеру.
С торговкой Ксенией у Лукина концы не связались. Баба она была вольная, энергичная, деловая, постельная, но совсем не домашняя. Хозяйство ее не волновало. Детей заводить она не собиралась. К замужеству относилась с пренебрежением: зачем оно? Есть женщина, есть мужичок. Короче, есть чем, есть кого, есть где, чего еще требуется? Не нравится? Зад об зад, и разбежались. Нравится? Живем вместе, пока не надоест.
Лукину хотелось иного. Он наломался на службе, наелся одиночества от пуза — оно уже дошло до самого горла, так почему же не войти в тихую гавань, не завести семью? Оказалось, что не выходит.
Когда в военкомат пришли документы, Лукина повесткой пригласили прийти для оформления пенсии. Он прибыл к назначенному времени, немного подождал в очереди.
Принял Лукина майор — молодой, одетый в хорошо отутюженный китель с двумя ленточками медалей за выслугу лет на груди. Он взял из стопки папок личное дело подполковника и начал его листать. В корочки цвета пожухлого листа была впрессована целая жизнь офицера. И попробуй угадай из аттестаций, хорош этот человек или нет, если хорош, то чем, коли плох — почему?
Аттестации пишут люди, и у каждого на уме свой интерес. Лукин знал по личному опыту случай, когда командир батальона подполковник Сальков, завистливый и зловредный, написал аттестации на трех своих ротных. Офицеры это были толковые, но, чтобы их не забрали из батальона, Сальков аттестовал их, как не радеющих за дело разгильдяев и неумех. Приговор, который должен был лечь в личное дело каждого ротного, прочитал командир полка полковник Лютов. Был он человек спокойный и мудрый. Разобравшись, в чем дело, Лютов написал аттестацию на Салькова, прописав в ней все то, что комбат вылил на ротных. Потом пригласил подполковника и дал ему прочитать свой отзыв. Тот едва не бухнулся на колени: «За что?! Я служу! Я стараюсь!» — «Да разве может быть хорошим комбат, у которого все три ротных никуда не годны?»
Сальков все понял и тут же переписал аттестации своим подчиненным.
Что за годы службы накопилось в личном деле, Лукин не знал. В его руки полностью оно никогда не попадало. Но теперь это мало волновало. Пенсию по выслуге лет дать обязаны, остальным пусть подотрутся.
Майор вдруг оторвался от чтения. Взглянул на Лукина с интересом.
— Вы, Алексей Сергеевич, работу нашли?
Лукин горько усмехнулся.
— С моей-то специальностью? Если только в террористы податься.
— Тут с вами трудно спорить. — Майор подумал, потер пальцем правую бровь. — А если я вам предложу дело?
— Спасибо на добром слове, товарищ майор, но все зависит от того, какое оно.
Майор загадочно улыбнулся.
— Почти по специальности.
— Утопить пару барж на Москве-реке?
Теперь засмеялись оба.
— Чем черт не шутит. — Майор опять посерьезнел. — Подробностей я не знаю, но, если пожелаете, сведу с нужным человеком.
— Простите, товарищ майор, вы предлагаете это дело только мне? Или от него уже кто-то отказывался?
— Только вам.
— Почему, если не секрет?
Майор положил руку на личное дело Лукина.
— Здесь записано, что вы не просто высокий специалист. Сказано: «талантливый разведчик и диверсант».
— Вот не знал! — Лукин удивился искренне. — Кто же это мне такое вмазал?
Майор снова заглянул в личное дело.
— На аттестации по чистому полю дописано от руки… Да, вот. Подписал адмирал Рогов…
— Ну облом! Вот чего никак не ожидал!
— Так что насчет моего предложения?
— Давайте попробую. Чем черт не шутит.
Майор снял трубку телефона. Набрал номер.
— Александр Алексеевич? Майор Коржов. Здравствуйте. У меня сидит интересный человек. Посмотрите? Через час? Я объясню, где вас встретить.
Трубка легла на рычаг.
Час спустя Лукин спустился в подземный вестибюль метро «Маяковская». Ему всегда нравилась эта станция. Сочетание нержавеющей хирургически блещущей стали и теплых густых тонов орлеца, камня, еще именуемого родонитом, придавало подземому дворцу неповторимый облик сказочного чертога.
Того, кто его ожидал, Лукин угадал еще издали. Подтянутый мужчина — рост сто восемьдесят, вес около восьмидесяти — с холодными настороженными глазами, с седыми, аккуратно постриженными усами, в черном строгом костюме выглядел отчужденно и властно. У такого случайный прохожий не спросит дорогу или нужный адрес. А хулиган-задира не привяжется с просьбой дать закурить: под костюмом угадывалось сильное тренированное тело человека, способного за себя постоять.
Заметив подходившего Лукина, мужчина шагнул ему навстречу. Спросил: «Товарищ Лукин?», чем очень удивил последнего. Лукин ожидал, что человек с такой внешностью скорее всего назовет его господином или даже мистером
— Да, это я.
— Здравствуйте. Я — Крюков. — Рукопожатие было жестким, решительным. — Майор Коржов, должно быть, сказал вам, что я ищу людей для серьезного дела?
— Он сказал.
— Мы можем поговорить?
— Да, безусловно.
— Чтобы наш разговор стал доверительным, представлюсь. Александр Алексеевич. По службе ваш коллега. Только не амфибия, а сухопутный уж. Полковник.
— Спецназ?
— Не совсем. Активная разведка и диверсии. Есть боевой опыт. Ангола. Эфиопия. Ирак. Джунгли, горы, пески.
Лукин посмотрел Крюкову в глаза. Тот выдержал его взгляд и тут же спросил:
— Что, не похоже?
— Если честно, вы больше смахиваете на процветающего дипломата.
— А вот от вас я ждал большего. Выглядите вы не лучшим образом.
— В чем именно?
— Внешний вид — брюки измяты, ботинки не видели крема недели две.
— Три, — уточнил Лукин, — я приехал в город в военкомат с дачи сестры. Там копал огород.
— Я не требую, чтобы вы оправдывались. Вполне понимаю: увольнение в запас для кадрового офицера не подарок. Смена образа жизни всегда размагничивает. Но я ищу людей для дела, в котором нужна максимальная собранность. Вы понимаете?
— Да.
Лукин в военной жизни был аккуратист, любил щегольнуть выправкой и черной формой, но упрек воспринял без обиды. В последнее время он и сам чувствовал, что начал постепенно опускаться, перестал следить за внешним видом, забросил занятия физзарядкой. И то, что об утрате подтянутости Крюков сказал сразу, рождало к нему доверие. Сам Лукин не раз выговаривал за неопрятную внешность своим подчиненным. Однако человеку, которого увидел в первый раз и еще не разобрался, кто он, делать подобное замечание никогда не стал бы. Прямота, с которой оценил его внешность Крюков, позволяла судить, что он человек прямой, решительный. Такой не будет интриговать, делать вид, будто не замечает недостатков и копить неудовольствие по мелочам. С ним можно иметь дело, хотя нелестные командирские оценки — совсем не подарок.
— Какого рода работу вы предлагаете?
— Боевую. Со стопроцентным риском. И хорошо оплачиваемую. Если вас устроит, уточню: это работа для солдат удачи.
— В Чечне?
— Вас Чечня пугает?
— Просто не устраивает по моральным соображениям.
— Нет, не в Чечне. И вообще не в России.
— Где?
— Об этом после подписания контракта. Предварительно могу сказать: команду возглавлю я сам. Риск будет одинаков для всех. Срок контракта — один месяц. Вознаграждение — десять тысяч долларов. В случае удачи возможен бонус…
— Прошу прощения…
— Бонус? — Крюков улыбнулся. — Это премия. И неплохая.
— Я соглашусь.
— Добро. Мы встретимся завтра и обговорим подробности.
Юрий Демин
Майор милиции. Командир отряда милиции особого назначения.
Мудреца спросили: «Что важнее — умение падать или вставать?»
— Куда важнее умение не спотыкаться, — ответил мудрец.
Юрий Петрович Демин спотыкался на ровном месте как никто другой. И все потому, что верил в принципы демократии и социальной справедливости, то есть в то, во что верить ни при каких случаях нельзя.
«Закон одинаков для всех».
Вы думаете, это так? Ваше дело. А вот милиционеру верить в подобную муть нельзя: поверишь — споткнешься, можешь и не подняться.
Страж порядка должен ясно представлять систему ценностей в обществе, понимать, на каком этаже государства ему можно смело размахивать дубинкой, где позволено хватать и тащить, а на каком уровне лучше вообще не появляться с дубинкой и вообще не совать туда носа — откусят вместе с головой.
Демин верил в декларации политиков, в честность лозунгов и обещаний, принимал их за чистую монету и в результате споткнулся, да так, что сразу расшиб себе лоб.
А ведь все начиналось удачно. Отстояв положенный срок в армейском строю, сержант Демин вернулся в Москву и поступил на службу в Госавтоинспекцию. С первых же дней он люто невзлюбил нарушителей правил движения. Почти ежедневно ему приходилось встречать лихачей, которые неслись по улицам сломя голову. В бешеной гонке за смертью они проскакивали через перекрестки на красный свет светофора и наконец достигали цели, которую ставили перед собой.
Мудреца спросили: «Что важнее — умение падать или вставать?»
— Куда важнее умение не спотыкаться, — ответил мудрец.
Юрий Петрович Демин спотыкался на ровном месте как никто другой. И все потому, что верил в принципы демократии и социальной справедливости, то есть в то, во что верить ни при каких случаях нельзя.
«Закон одинаков для всех».
Вы думаете, это так? Ваше дело. А вот милиционеру верить в подобную муть нельзя: поверишь — споткнешься, можешь и не подняться.
Страж порядка должен ясно представлять систему ценностей в обществе, понимать, на каком этаже государства ему можно смело размахивать дубинкой, где позволено хватать и тащить, а на каком уровне лучше вообще не появляться с дубинкой и вообще не совать туда носа — откусят вместе с головой.
Демин верил в декларации политиков, в честность лозунгов и обещаний, принимал их за чистую монету и в результате споткнулся, да так, что сразу расшиб себе лоб.
А ведь все начиналось удачно. Отстояв положенный срок в армейском строю, сержант Демин вернулся в Москву и поступил на службу в Госавтоинспекцию. С первых же дней он люто невзлюбил нарушителей правил движения. Почти ежедневно ему приходилось встречать лихачей, которые неслись по улицам сломя голову. В бешеной гонке за смертью они проскакивали через перекрестки на красный свет светофора и наконец достигали цели, которую ставили перед собой.