Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Зауряд-полк

и мыли все в казармах, вырезывали из красной бумаги и наклеивали на картон
"Боже, царя храни!", воронили бляхи поясов до лилово-розовых отливов,
пригоняли ратникам в спешном порядке шинели второго срока, проверяли по сто
раз чистоту ружейного приема: "Слуша-ай, на кра-а-ул!", гоняли по двору роты
в развернутом строе и в колоннах, делали захождения правым и левым плечом,
предполагали те или иные вопросы царя и внушали ратникам ответы на них, а
главное - добивались безукоризненно согласного ответа на царское: "Здорово,
молодцы!" - зычного, преданного, радостного и безусловно как из единой
груди: "Здравия желаем, ваше велич'ство!"
Прапорщик Ливенцев снял своих людей с постов (на которых появились
царские егеря), и двое рослых жандармов повезли их по направлению к
Бахчисараю для расстановки по пути. Он спрашивал у полковника Черокова, где
следует находиться ему самому, так как он сразу на всех постах быть не может
и центрального поста на путях нет.
Чероков долго глядел на него неподвижными аспидно-сине-молочными
глазами и сказал наконец:
- Вы будете на вокзале в Севастополе.
- Обязанности мои?
- Охранять священную особу монарха! - торжественно по сочетанию слов,
но совершенно бесстрастным тоном ответил Чероков.
- Как же именно? - не мог не улыбнуться слегка Ливенцев.
- Прежде всего - вокзал. На вокзале не должно быть никого, - ни-ко-го
решительно посторонних. Понимаете? Ни-ко-го!
- А буфетчик?
- Только буфетчик и двое официантов... там есть такие два старика, я им
разрешил, только двум... и буфетчику - быть на вокзале.
- Хорошо. А народ? Встреча ведь будет?
- Из исключительно проверенных людей. Вам в помощь будут жандармы, они
знают. Но, видите ли, вы... У вас, как офицера, будет особая миссия... Ведь
в случае покушения, - чего боже сохрани, конечно, - как будет одет
злоумышленник? Офицером, конечно! Жандармы же - нижние чины, - вы понимаете?
- Понимаю это так, что я должен буду следить, чтобы не подходили, куда
не следует, офицеры, которых... которые мне покажутся подозрительными, -
неуверенно ответил Ливенцев и добавил: - Говоря откровенно, это обязанность
трудная.
- Трудная?
- Чрезвычайно ответственная.
- Однако же я ее несу! - с достоинством отозвался Чероков, не спуская
неподвижных глаз с Ливенцева.
- Судя по тому, что официантов буфета вы оставили только двух стариков,
я должен обращать внимание исключительно на молодых офицеров, - старался
уточнить Ливенцев. - А если подойдут седоусые полковники, например, то для
меня должно быть ясно, что-о...
- Что седые усы их не наклеены на безусые губы, - быстро, как и не
ожидал Ливенцев, перебил его Чероков.
- Вот видите!.. И это я должен заметить с одного взгляда?.. Не лучше ли
будет, если более опытный станет на мое место? А я бы уж к себе в дружину, в
строй...
- Нет, вы должны дежурить на вокзале. Я вам тогда скажу, что вам
делать, - милостиво кивнул ему Чероков.
И Ливенцев с утра того дня, в который предполагался приезд, был на
вокзале, так как царский поезд ожидали часам к одиннадцати дня.
Последние дни января обычно в Севастополе бывают по-настоящему зимние,
и теперь было холодно, - вокзальный Реомюр показывал - 10^o, но сильный бора,
как здесь называют северный ветер, заставлял всех ожидавших царя то
хвататься за уши, то тереть нос. Трепались уныло плохо прибитые и сорванные
ветром кипарисовые ветки на арке все с теми же старыми, испытанными,
магическими словами "Боже, царя храни!" - по крутому хребту.
Приглядываясь к этим веткам, сказал Ливенцев стоявшему около начальнику
дистанции с тою наивностью, которая его отличала:
- Порядочно все-таки кипарисов оболванили для этой арки!
Несколько удивленно поглядел на него чернобородый начальник дистанции
и, подумав, отозвался знающе:
- Да ведь государь всей этой пышности и не любит.
"Пышности", впрочем, только и было, что эта арка.
Часто все, ожидавшие на перроне, забегали в буфет выпить стакан
горячего чаю. Тут был и комендант крепости генерал Ананьин, старец довольно
древний, в свое время получивший высочайшую благодарность за отбитие
нападения турецкой эскадры и даже какой-то орден высоких степеней. Вид у
старичка был необычайно мирный: верх фуражки от ветра встопорщился горбом,
голова наклонилась вперед и повисла как-то между искусственно взбитых плеч,
красные глаза слезились, и он то и дело сморкался: можно было подумать,
глядя издали, что он безутешно плакал.
Чероков, вглядевшись пристальными своими, даже и здесь, на холодном
ветру, не мигающими глазами в очень знакомые ему линии и пятна путей, первый
заметил подходящий поезд, и все подтянулись, и генерал Ананьин высморкался
старательно, в несколько обдуманных приемов, потом вытер глаза и спрятал
платок, который держал в руках все время.
Поезд в несколько синих вагонов подошел тихо, без свистков и гудков, но
был это только свитский поезд, из которого вышел в некотором роде
жертвовавший собою в случае злостной неисправности путей великий князь Петр
Николаевич, длинный и тонкий, как хлыст, с лошадиным лицом, в серой,
обычного солдатского сукна, шинели и фуражке защитного цвета.
Здороваясь с Ананьиным и другими генералами и адмиралами, он сказал
негромко:
- Поезд его величества - через четверть часа, господа.
Чероков обратился к Ливенцеву торжественно и таинственно:
- Вот теперь смотрите в оба! Главное - около самого входа на вокзал.
Там, конечно, есть жандармы, но... я вам говорил: чем больше глаз, тем
лучше.
И Ливенцев пошел к подъезду, около которого собралась уже, правда, не
очень большая, толпа "проверенных людей", окруженная цепью царских егерей и
жандармов.
И как раз, только он подошел к толпе, он оказался необходимо нужен: два
молодых, то есть самого опасного возраста, офицера 514-й дружины в
караульной форме пытались пробиться на другую сторону вокзала, и знакомый
Ливенцеву жандарм показывал им на него рукою.
- Что такое? - спросил Ливенцев.
- Безобразие! Нам надо в караул на главную гауптвахту, а нас задержали,
- отчетливо ответил бравого вида поручик.
- Вы из какой же части? - спросил, настораживаясь против своей воли,
Ливенцев.
- Вот у нас есть на погонах, какой мы части, - нагнул голову к левому
своему погону прапорщик.
- Гм... Я вам, конечно, верю, господа... но видите ли, такое дело:
почему вам нужно непременно через вокзал?
- Потому что уже поздно, а здесь короче! - раздраженно ответил поручик.
- Вы - рунд?
- Нет, я - командир роты, и потому я дежурный по караулам, а это
рунд... Не задерживайте, пожалуйста, иначе вы ответите!
- Очень грозно! - улыбнулся Ливенцев. - Перед кем это я отвечу?.. Если
бы я вас когда-нибудь видел раньше, а то никогда не приходилось... Впрочем,
вот что: можете идти.
Он подозвал к себе тут же знакомого жандарма и сказал:
- Они в караул, пусть идут, конечно, только надо последить, куда они
пойдут.
- Слушаю, - понятливо кивнул жандарм, отходя.
Ливенцев думал, что этим все и кончится, но подошел совершенно
возмущенный артиллерист-подпоручик с самым молодым, первокурсно-студенческим
лицом и начал сразу:
- Черт знает что, прапорщик! Не пропускают к жене!
- К какой жене? Где у вас тут жена? - очень удивился и насторожился
Ливенцев.
- Здесь жена, в железнодорожной больнице...
- Гм... Вот поди же! Почему же она очутилась здесь? - пристально, как
Чероков, начал вглядываться в подпоручика Ливенцев.
- Очень просто - как! Ехала ко мне и родила в поезде. Ночью было это...
Вот почему очутилась.
- А вы как узнали об этом? - совершенно убеждаясь, что перед ним
злоумышленник, плохо умеющий врать, поспешил спросить Ливенцев.
- Получил бумажку из больницы, - как узнал! Вот бумажка!
Подпоручик вынул из бокового кармана шинели измятую бумажку со
штемпелем железнодорожной больницы: подпоручик крепостной артиллерии Ломакин
извещался, что жена его, только что родившая в поезде, находится в больнице.
- Все правильно, - сказал решительно Ливенцев, - но на вокзальную
территорию я вас во время приезда царя пропустить не могу.
- Как так не пропустите? - вскинулся подпоручик. - А если она сейчас
вот... там... умирает?!
- От какой причины? Что вы! Успокойтесь и станьте со мною рядом. Сейчас
проедет царь, и вы пойдете...
- Это черт знает что! - горячился артиллерист.
- Нет, это только порядок, не нами с вами заведенный.
У вокзала стояли уже автомобили, приготовленные для царя и свиты.
Машины были новенькие, военного ведомства, и, глядя на эти машины и
представляя, как будет под "ура" толпы садиться в одну из них царь, Ливенцев
совершенно непроизвольно на глазомер определял расстояние до них, чтобы
сообразить, действителен ли будет выстрел этого сомнительного подпоручика,
если он начнет палить из браунинга. Выстрел, а не выстрелы, потому что двух
выстрелов он не успеет сделать, - его схватят. А предполагаемый цареубийца
ворчал около:
- Черт знает что! Возмутительно!.. Да, наконец, какое вы право имеете
мне не верить и меня не пропускать?
- Вполне верю, - отвечал не совсем правдиво Ливенцев. - Но никаких
посторонних людей, кроме высшего генералитета, на вокзальной территории
сейчас быть не должно, - поняли? Таков приказ коменданта крепости, который
как раз там.
- Генерал Ананьин там? - настолько оживленно спросил артиллерист, что
Ливенцев подумал, не хочет ли он укокошить Ананьина, а не царя, и вполне
искренне ответил ему:
- Ведь вы же знали, что приезжает царь, и что бы уж вам подождать сюда
приходить до его приезда!
- Ну, уж этому вы меня можете не учить! - надулся артиллерист.
- Еще бы, такого матерого я стал учить! - усмехнулся Ливенцев. - Однако
ваше место сейчас около своей батареи... Вдруг проедет царь прямо отсюда в
крепость, а вас как раз и не будет!
- Это уж мое дело! - огрызнулся подпоручик.
- Ваше, ваше. Вот и стойте и ждите.
Царский поезд подошел так же бесшумно, как и первый, свитский, и
Ливенцев, заметив его приход, очень заволновался.
В первый раз в жизни пришлось ему охранять того, чье существование он
считал безусловно излишним и вредным. И подпоручику артиллерии с лицом
возмущенного первокурсника-студента, время от времени повторявшему: "Какая
нелепость!" - он отвечал про себя: "Совершенная нелепость!" Он вспоминал,
как сказал своему ротному Пернатому на другой день после суда в штабе
дружины и удивившей его своею связностью речи Полетики:
- Знаете, в первый раз в жизни попадаю в такое положение: охраняю особу
монарха!
И Пернатый вдруг со свойственной ему театральностью перекрестил его и
сказал с подъемом:
- Дай бог, чтобы все у вас обошлось благополучно, потому что человек вы
хороший, и я вас вполне уважаю! И отнюдь не желаю я вашей смерти поэтому!
Так как, отец мой родной, если вдруг что-нибудь случится с царем по вашей
вине, то ведь это что же такое, подумайте!.. Ведь на вас сейчас вся Россия
смотрит с надеждой и упованием!.. А если... если, чего не дай бог... ведь
тогда вам и жить нельзя будет от стыда перед целой Рос-си-ей, отец мой
хороший!.. Тогда пулю себе в лоб, и конец!
Здесь, на площадке перед вокзалом в Севастополе, отнюдь не вся Россия
смотрела на Ливенцева с упованием; смотрел на него один только подпоручик
Ломакин, притом с явной ненавистью, исподлобья, представляя, может быть,
неотвязно, как вот сейчас благодаря этому формалисту-прапорщику, человеку
явно безмозглому, он стоит в двадцати шагах от своей, может быть, умирающей
жены.
Наконец, появился из выходной двери вокзала царь, такой маленький и
невзрачный рядом с длинным Петром Николаевичем и министром двора - старым,
седоусым Фредериксом. Проверенная толпа и жандармы нестройно и как-то
незвонко на холоде закричали "ура". Крикнул было один раз и Ливенцев, но тут
же осекся, наблюдая за подпоручиком: именно этот момент был самый опасный, -
именно теперь нужно было оправдать упования и надежды Черокова, и Пернатого,
и Полетики...
Подпоручик держал руки по швам, и он не кричал "ура". Вот что смутило
Ливенцева и наполнило его острой тоской ожидания. И, сам не зная, как это у
него получилось, Ливенцев обнял правой рукой подпоручика за талию, обнял как
бы вполне дружески, потому что не хотел, чтобы он глядел на него так сердито
исподлобья, но, конечно, только затем, чтобы тут же схватить его правую
руку, если ей вздумается выхватить браунинг из кармана шинели.
Он понимал, конечно, что должен был задержать эту правую свою руку у
козырька, но помнил и обязанности своих людей, охранявших путь: смотри зорко
в поле и чести не отдавай.
Это чувство острой тоски тянулось несколько минут, пока машины с царем
и свитой одна за другой не обогнули площадку и не скрылись при криках "ура"
толпы, хотя и проверенной, но совсем не скричавшейся.
- Теперь можете идти к своей жене, подпоручик, - сказал Ливенцев,
свободно вздохнув и улыбнувшись.
- А может быть, и вы пойдете со мной? - вызывающе предложил тот.
- Зачем же идти мне с вами?
- А так, убедиться, что я - Ломакин и что у меня жена умирает!
- Ну что вы, что вы, - "умирает!"... Вы сейчас почувствуете себя
счастливым отцом... До свиданья!
И Ливенцев пошел от него, но все-таки оглянулся посмотреть, идет ли он
действительно к больнице. Никем уж теперь не останавливаемый, Ломакин шел
именно в том направлении. Ливенцеву не было стыдно за свою излишнюю
подозрительность: он знал, что если бы они поменялись местами с Ломакиным,
то Ломакин сделал бы то же самое, что и он, а может быть, даже отправил бы
его в жандармскую комнату для обыска.
Когда Ливенцев шел к себе на Малую Офицерскую, он шел во флагах и звоне
колоколов. Холодный бора неистово трепал появившиеся всюду на домах флаги,
звонили во всех церквах, как на Пасху. "Красный звон, малиновый звон, -
думал Ливенцев. - И потому только этот звон, что приехал какой-то маленький,
рыженький, хлипкого вида человечек, один из виновников бойни, невиданной и
неслыханной в мире, - приехал, чтобы посмотреть на наших ратников ополчения
и сказать им: "Молодцы! Я вижу, что вы годитесь уж к тому, чтобы умереть за
меня, за отечество и за веру... каждый за свою веру, разумеется, потому что
не у всех у вас медные кресты на фуражках, есть кое у кого и шестиугольные
медяшки вместо крестов... Итак, вы - готовое блюдо войны, и вы будете
съедены там, в окопах!" Не этими словами, как-нибудь иначе, но по смыслу
будет сказано именно это, и ратники в ответ должны будут прокричать "от
сердца" согласно: "Рады ст'ратс, ваше величество!.." Главное, чтобы у всех
ударение приходилось на "ство" и чтобы никто не отстал в этом крике.
Теперь, когда Ливенцев шел в толпе по Нахимовской, он пытался даже
представить себе, что было бы, если бы подпоручик Ломакин был совсем не
подпоручик и не Ломакин, а какой-нибудь Принцип-второй, гимназист восьмого
класса, террорист, выполняющий приказ других террористов, постарше, меткий
стрелок и фанатик, с твердыми руками и сердцем, и вот ему действительно
удалось сделать два-три выстрела один за другим, - что было бы тогда?..
Ливенцев не был художником, но запас его воображения, необходимый ему
как математику, был достаточен, чтобы представить на освободившемся престоле
кого-либо другого из весьма многочисленной царской семьи, - может быть,
гораздо более умного, более способного править и потому еще более опасного,
чем этот царь. И пока он шел и перебирал в уме того и другого из великих
князей, хоть сколько-нибудь ему известных, начиная с верховного
главнокомандующего и кончая только что виденным на вокзале длинным и тонким
его братом с лошадиным лицом, он приходил к одной прочной мысли: "Не
стоит!.. Не нужно!.."
Ему вспомнился старик плотник, на Корабельной имевший небольшой дом, в
котором он поселился было, прежде чем попал на Малую Офицерскую к Марье
Тимофеевне. Этот костистый старик за два дня, что пробыл в его доме
Ливенцев, совершенно извел его длинным рассказом о том, как он "сколько
разов яво видал, великого князя Миколай Миколаича..."
- Да, господи, я ж яво - вот все одно как вас теперь вижу, так яво!..
Высо-кай, страсть!.. Ку-да-а! Прямо столб мачтовый!.. А я же яму, Миколай
Миколаичу, сказать бы так, псарню делал в яво имении. Огромадное такое
помещение, на целых на триста собак! Там и борзые, там и гончаки, там и
меделяны, - ну, решительно всяких сортов собаки. И он, Миколай Миколаич,
придет, бывалыча, и стоит и смотрит, - ну, прямо сказать, как простой какой
помещик, придет и станет. Ты себе топором орудуешь, балку тешешь, а он
глядит, прямо как простой. Эх! Это ж и князь! Прямо надо всеми князьями
князь!..
Домишко старика был тихий, и комнаты наверху в нем (он был двухэтажный)
глядели в сад с абрикосами, но сам старик до того надоел Ливенцеву за два
дня своими рассказами все о той же псарне и трехстах собаках
великокняжеских, что он не выдержал и пошел искать другую квартиру.
И теперь, подходя к дому, где жил, он думал: "У того "Миколая
Миколаича" есть хоть это внешнее качество, способное поражать толпу, -
высокий рост. А этот и ростом не взял - не за что ухватиться жаждущему
обожания рабскому глазу. Так, замухрышка какой-то, царишка, зауряд-царь!"

II

В "Положениях о дружинах ополчения" (конечно, подписанных его
величеством) поручик Кароли отыскал, что он имеет право именоваться
зауряд-капитаном, если, скажем, внезапно умрет подполковник Пернатый, и ему,
Кароли, вновь придется командовать ротой. А при случае он мог бы попасть на
такую должность, которая произвела бы его сразу и в зауряд-подполковники.
Это открытие развеселило больше всех в дружине прапорщика Ливенцева,
так как гораздо больше других он был склонен к игре мысли и шуткам.
- Все мы знаем слово "заурядный", - говорил он как-то, - значит это
слово - рядовой, обыкновенный, встречающийся сплошь и рядом, на каждом шагу.
Вообще, в этом именно роде... Но нужно же было какому-то военному в главном
штабе перевернуть это слово так, чтобы "зауряд" значило повышение человека в
глазах общества, а значит, и в его собственных глазах! Вот это фокус!..
Кстати, правда ли, я слышал, будто мой ротный, Пернатый, завел себе
зауряд-жену?
Это говорилось перед приездом царя в канцелярии дружины, и Урфалов,
который почему-то все и обо всех знал, неторопливо стал объяснять ему:
- Изволите видеть, это была горняшка в одном шляпном доме, потом попала
она к капитану Бородину Бахчисарайского полка, а как полк ушел отсюда на
позиции, то, стало быть, Настя осталась ни в тех, ни в сех... Вот наш старик
ее и подцепил... Действительно, зауряд-жена!
И когда по вечерам по людным улицам - Нахимовской, Большой Морской,
Екатерининской - гуляли подполковники Мазанка и Эльш, с предательской уже
сединою в усах, но с горячими еще сердцами, и, разглядывая встречных женщин,
мечтали о бескорыстной, как в поэтических сказках, любви, более молодой
Мазанка говорил увальню Эльшу:
- Вы на этих всяких приличного вида и под зонтиками - не зритесь! Черт
их знает, кто они такие! Пристанешь к ней, а она тебе вдруг публично по роже
даст - и что тогда будешь делать?.. Мы уж лучше за этими вот шары будем
гонять, какие в белых горжетках ходят и с одними ридикюльчиками, а зонтиков
никаких не признают. Тут уж ошибки не будет. Эти уж действительно наши дамы,
зауряд-дамы, и бешено ищут они себе кавалеров на ночь - зауряд-кавалеров.
Зауряд-Багратион, Аврамиди, отнюдь и никогда не служил ни в каком
присутственном месте, он был торговцем; но вот его сделали зауряд-чиновником
военного ведомства, и он стал носить погоны чиновника на тужурке из очень
дорогой материи защитного цвета; и те наградные, какие он получил в первый
месяц своей службы в дружине, были тоже, так сказать, зауряд-наградные, то
есть как бы наградные, а на самом деле деньги, ассигнованные для веселой
пирушки с преферансом, любителем которого был полковник Полетика.
О том же, что сам Полетика был вовсе не командир дружины, а тоже
какой-то зауряд-командир, сплошное "вроде", "как бы", "будто бы" командир, а
на самом деле туман, рамоли, мистификация, - знали, конечно, все в дружине.
Часто можно было слышать в канцелярии:
- Адъютант! Послушайте! Что же это вы, в самом деле?
- Господин полковник, ведь вы же мне сами сказали, что...
- Что же, что я сказал? Раз я сказал, то-о...
- Вы мне даже записку прислали.
- А? Записку?.. Постойте! Что я такое говорил?.. Не перебивайте же
меня, черт вас возьми!.. "Сказал"... Раз я что-нибудь сказал... или написал,
все равно... Сказал или написал - все равно я перепутал!.. А нужно было
справиться. Нужно было узнать в штабе бригады! А на меня как же так можете
вы полагаться?.. Записку!.. Ведь вы меня, кажется, уж должны знать, - пора!
И без отговорок всяких этих, - прошу!
При этом он даже топал коротенькой ножкой в лакированном сапожке, и
голубые глаза его были, как у пятилетнего капризы-ребенка.
Но такого же зауряд-командира бригады видел Ливенцев и в этом вечно
объедающемся и редко бывающем в штабе генерале Баснине, а начальник другой
дружины той же баснинской бригады, генерал Михайлов, был тоже как бы
генерал, вроде-генерал, зауряд-генерал. О нем рассказывали, что он ест из
одного котла с ратниками - не по каким-либо героическим соображениям,
конечно, а исключительно ввиду умопомрачительной жадности к деньгам, хотя
человек он совершенно одинокий. Говорили, что на него был даже веселый донос
Баснину, что он, обладающий редкостным аппетитом, объедает несчастных
ратников своей дружины. И комендант крепости, генерал Ананьин, которого
видел на вокзале Ливенцев, показался ему тоже зауряд-комендантом,
комендантом в шутку, вроде-комендантом. Однако и самая эта крепость
Севастополь, так обрадованная однажды тем, что ее обстреляла (наконец-то!)
немецко-турецкая эскадра, - и обстреляла совершенно безбоязненно почти среди
бела дня, - теперь она безмятежно заснула снова... Впрочем, в последнее
время, как слышал Ливенцев, начали уж потихоньку разоружать ее, и орудия, и
снаряды, и людей при орудиях отправлять на австрийский фронт.
Но и весь этот город Севастополь, свидетель когда-то, шестьдесят лет
назад, беспрерывно гремевшей здесь одиннадцатимесячной канонады, истощившей
силы всей тогдашней России, - он теперь был переполнен отставными военными
всех видов оружия, поселявшимися здесь ввиду дешевизны квартир и продуктов,
с одной стороны, и теплого южного климата, обещавшего им долгую и
безмятежную старость, - с другой.
И самым почтенным лицом в городе был отставной полный генерал
Кононович, получавший семьсот рублей пенсии в месяц, имевший обширный дом с
флигелями на Чесменской улице. Его дочь, старая дева, все сидела за книгами
французских писателей прошлого века, со всеми говорила свысока и очень редко
выходила из дому. Один флигель в восемь комнат занимала вдова генерала
Норова, которая жила в нем одна, с тремя прислугами и десятью кошками, спала
днем, но бодрствовала ночами, раскладывая пасьянсы. Другой флигель, в шесть
комнат, нанимала другая генеральша с пожилою дочерью; но для того чтобы
пользоваться бесплатной прислугой, отчасти же радея о дочери, она сдавала
две комнаты непременно одиноким военным, имевшим денщиков. И теперь у нее на
квартире жил младший врач дружины, зауряд-врач Адриянов, студент
военно-медицинской академии. Когда зашел к нему как-то Ливенцев, - это было
еще осенью, - он был удивлен отставной тишиной большого генеральского сада,
в котором оказались громадные, каких не видал никогда раньше, деревья
махрового боярышника - розового и белого, бассейны с золотыми рыбками и три
увитые хмелем беседки - для каждой генеральши своя.
- Послушайте, зауряд-врач! - сказал тогда удивленный Ливенцев
Адриянову. - Ведь у вас тут какая-то сказка, какая-то тихая фантастика,
восточная мелодия под тугую сурдинку, - зауряд-жизнь!
Адриянов же, молодой, но уже заплывающий, всегда "под ноль" стриженный
круглоголовый блондин, с отвисающей нижней губою, соглашался, что жизнь в
этом доме действительно несколько слишком тихая, но в то же время говорил:
- Моя мать, чуть случится ей заболеть, сейчас же пьет можжевеловую
настойку, - знаете, из можжевеловых ягод; правда, это очень хорошее
мочегонное средство. А отец, чуть что-нибудь у него, сейчас же берется за
графинчик с полыновкой, - это тоже хорошее желудочное, вообще тоническое. И
вот им уже теперь почти по семидесяти лет каждому... Вот что значит
постоянство привычек!
- А вы чем будете лечить своих больных, когда станете врачом?
- Я? Я ведь буду военным врачом, - скромно отозвался Адриянов, и
Ливенцев понял, что он собирается остаться зауряд-врачом до самой смерти.
Однако и во флоте тут, неизвестно зачем, торчали на внутреннем рейде
такие зауряд-броненосцы, как "Синоп", служивший, по-видимому, для наводки
орудий (так решил Ливенцев), почему и раскрашенный во всевозможные цвета, и
"Георгий Победоносец", не мечтающий уже ни о каких победах и ни при каких
боевых заданиях флота никуда не двигавшийся с места. Была еще древность -
"Екатерина Великая", но это судно освободили, наконец, от брони и от всего
сколько-нибудь ценного, что на нем было, вытащили на буксире в открытое
море, открыли по нем учебную стрельбу с дальних дистанций, и хотя
зауряд-судно это несколько покачивалось на волнах, а не стояло совершенно
неподвижно, все-таки затонуло оно от двух попавших в него снарядов, а не
само по себе.
Но и те броненосцы, крейсера и миноносцы, которые могли и двигаться, и
стрелять, и выпускать из минных аппаратов мины, и ставить минные заграждения