Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Зауряд-полк

показать, какой величины сделать корыта, когда Генкель обратился к Полетике,
весь кипя и щелкнув крышкой золотых массивных часов:
- Может быть, уже займемся тактическими задачами, господин полковник?
Уже половина десятого.
- Да, в самом деле, черт возьми, - что же мы все с бабами? Бабы,
конечно... Насчет баб я назначу комиссию из трех офицеров, и пусть все
выяснят. И какой там разврат и тиф... И тогда я сам буду говорить с
комендантом. Потому что лавочка - лавочкой, а я вижу, что бабы тоже
необходимы... А вот во флоте, мне говорили, будто перемена какая-то будет...
Вот тут прапорщик мне напомнил насчет флота... Недовольны будто бы высшим
командованием... э-э... да. Но это не наше дело, конечно... А насчет баб -
комиссию... То есть это я насчет лавочки сказал, чтобы комиссию, ну и насчет
баб в том числе, - одна комиссия будет назначена... Прапорщик! - кивнул он
Ливенцеву. - Запишите же, чтобы я не забыл, а то адъютанта нет, а я,
конечно, забуду, черт возьми.
- Хорошо, я не забуду, - сказал Ливенцев, - а записать мне даже и не на
чем.
- Да вот, все, господа, вот тут налицо... вот, и какого же нам черта
думать, в самом деле! - воодушевился вдруг Полетика. - Вот, подполковник
Пернатый - он будет за старшего члена комиссии, а вы, прапорщик, за
младшего. А за среднего... вот поручик у нас есть, юрист. Он все это дело
проведет сообразно... как это называется...
- "Своду военных постановлений"? - подсказал Кароли.
- Одним словом, в законном порядке... А вот что-то я хотел... Тефтели,
тефтели... Нет, не тефтели... Что это такое, черт их, какие-то тефтели?
- Кушанье какое-то, - буркнул Эльш.
- Как кушанье? Вы что это такое, - кушанье?.. Башня есть такая, а на
ней телеграф... ну, этот, беспроводный.
- Эйфеля башня? - пытался догадаться Ливенцев.
- Эйфеля, Эйфеля, - ну, разумеется! И вот... Мне говорили сегодня в
штабе бригады, будто шестьдесят три тысячи немцев взяли в плен... Оттуда
сообщение, от Эфтеля... Из Парижа.
- Кто же именно взял, если это не роковая тайна? - спросил Ливенцев.
- Кто-кто! Конечно, не австрийцы же, а мы!
- Французы, что ли? Где же именно?
- Ну, черт их знает, где именно!.. Нам через две недели будто бы
выступать, а я тут буду о французах думать!
- Как выступать? Куда выступать? - спросили Мазанка, Кароли, Урфалов.
- В этот, как его... Он исторический... Вот прапорщик его, наверно,
знает... Кто-то кого-то побил там, из истории он должен это помнить, -
кивнул бородой на Ливенцева Полетика.
- Мало ли при каких городах людей били! Всех не запомнишь, - философски
заметил Ливенцев.
- Турецкий... в Малой Азии. Морем к нему нас повезут, в виде десанта...
- Синоп, что ли?
- Ну, разумеется, Синоп! Вот именно! Синоп!.. Будто бы через две недели
погружать нас будут на пароход...
- Вот тебе раз! Как же так это? Вдруг ни с того ни с сего в Синоп!
Накажи меня бог, если это не утка! - поглядел вопросительно и с надеждой на
Ливенцева Кароли, как будто от этого математика в форме прапорщика ожидал
разоблачения этого явного вздора.
Но не успел еще что-нибудь утешительное по этому поводу сказать
Ливенцев, как Полетика закричал:
- Утка, вы сказали? Вот именно об этом мерзавце, пьянице я хотел, об
Утке-поваре! Как же вы, черт возьми, Константин Павлович...
- Павел Константиныч, - поправил Мазанка.
- Ну, все равно... Как же вы мне подсунули такого повара? "Вот Утка,
Утка! Вот повар, повар!.." Прожужжали мне уши этим Уткой, а он оказался
запойный пьяница, этот мерзавец-подлец!.. Из-за него сегодня у меня и обеда
даже не было! Я уж не помню, где я обедал сегодня... или даже я совсем не
обедал! Вот я вам выговор в приказе объявлю за этого Утку! Тогда вы будете
знать!
- Что же он такое пьет, и где он достает? - очень удивился Мазанка. - В
роте он был, не замечалось за ним...
- Черт его знает, что он такое пьет! Денатурат, что ли... или там
какую-то политуру... А может, он женин одеколон выпил?.. Жена, когда
уезжала, оставила два флакона... И правда, ведь от негодяя одеколоном и
пахло!..
Генкель щелкнул крышкой часов и просопел мрачно:
- Одиннадцатый час в начале, господин полковник! Может быть,
тактические занятия отложить?
- Нет, отчего же отложить? - встрепенулся Полетика. - Ничего не
отложить, а сейчас же начнем... Значит, он весь одеколон выпил, этот Утка
проклятый! А где у нас карта-верстовка?
- Адъютант должен знать это. А поскольку нет адъютанта... Надобно
поискать, - поднялся было Урфалов и посмотрел на шкаф, массивный,
трехстворчатый, оставшийся в наследство от кадрового полка.
- Может быть, просто "Полевой устав" подчитать для начала занятия? -
широко зевнул Генкель, из кучи уставов, лежавших на столе, выискивая
"Наставление к ведению боя пехотой".
- Пожалуй, что же!.. Пожалуй, и "Полевой устав", что ли... - зараженный
генкелевой зевотою, пробормотал Полетика. - Хотя, конечно, господа офицеры
обязаны все уставы назубок знать... и "Полевой" тоже...
А Генкель между тем протягивал уже книжечку в черном клеенчатом
переплетце Пернатому, благосклонно осклабляясь:
- Вот вы хорошо как-то можете читать. Начните! У вас выходит очень
отчетливо всегда.
Пернатый, видимо, был польщен. Он взял устав, как артист специально для
него написанную роль. Он приосанился, придвинул стул ближе к столу,
прокашлялся, обвел всех кругом торжественным взглядом и начал:
- "Пехота - главный род оружия".
- Что такое? - удивился Ливенцев. - Как это - "пехота", и вдруг "род
оружия"? Вы сочиняете?
- Извините-с, господин прапорщик! Я не сочинитель, а штаб-офицер! - с
комической важностью отозвался Пернатый. - "Пехота - главный род оружия"...
Как напечатано, так я и читаю.
Он был, видимо, недоволен на своего субалтерна, так невежливо
перебившего его в самом начале чтения.
- А что такое? Я не понял!.. Как же, по-вашему, надо было сказать? -
воззрился на Ливенцева Полетика.
- Если уж "главный род", то во всяком случае не "оружия", а "войска",
вот как, мне кажется, надо было сказать.
- Но все-таки вы поняли, что тут такое сказано? - язвительно обратился
к Ливенцеву Генкель.
- Нет, все-таки не понял!
- Ну, после когда-нибудь поймете... Читайте, пожалуйста, дальше! -
кивнул Генкель Пернатому, и тот продолжал:
- "Она ведет бой совместно с артиллерией и, при помощи ее огня, сбивает
противника".
- Как это "при помощи ее огня сбивает противника"? - изумленно спросил
Ливенцев. - Что это за фраза такая?
Не отвечая и только выставив в сторону Ливенцева тощую ладонь, Пернатый
читал дальше:
- "Боевой опыт подчеркивает завидное преимущество наступательного
образа действий, но наряду с этим также указывает на неизбежность и на
выгоды обороны".
- Так что же рекомендуется: наступать или обороняться? - опять
непонимающе спросил Ливенцев, но, не отвечая, продолжал Пернатый:
- "Суть действий наступающего сводится к сближению с противником
вплотную и затем истреблению его. Решение атаковать противника должно быть
бесповоротно и доведено до конца: тот, кто решил победить или погибнуть,
всегда победит".
Конечно, то, что происходило в Ливенцеве, было сложно. Множество
предпосылок столпилось в его мозгу прежде, чем вышел он из себя во второй
раз за время своей службы в дружине.
Тут на общее недовольство дикой бестолочью каждого дня тяжело лег этот
нелепый случай с поручиком Миткалевым, который, конечно же, с легким сердцем
вытащил из стола на гауптвахте деньги арестованных, может быть в надежде,
что придет Эльш и положит в стол снова эти двенадцать с чем-то рублей;
который, конечно же, сам лично пошел, под видом проверки постов, куда-то за
водкой и потом нарезался до потери сознания... И вот только что все-таки все
до одного в этом кабинете, и даже он сам, всячески стремились выгородить
этого Миткалева только потому, что дело против него поднял Генкель, который
всеми понят и разъяснен, как несравненно более вредный для дела человек, чем
просто пьяница Миткалев. А дело это по существу - дело жизни или смерти всех
этих людей около и бесчисленных миллионов людей кругом, тех, которые уже
погибают там где-то, на далеких фронтах, и тех, которые признаны кем-то
вполне готовыми к тому, чтобы "победить или погибнуть", а за что именно
погибнуть или во имя чего победить - совершенно непонятно, непостижимо...
Оповещает свет о победе и десятках тысяч пленных кто-то с башни не то
Тефтели, не то Эйфеля; готовится кто-то погружать через две недели их, всю
дружину, на пароходы, чтобы высадить в каком-то Синопе, а тут в Севастополе
пока что посланцы градоначальника опрокидывают корзины с бубликами и топчут
их лошадьми, и бьют нагайками баб, выполняя приказ начальства. И вот уже
почти одиннадцать часов, а завтра чем свет вставать, чтобы объезжать посты у
туннелей на дрезине, и от зеленого абажура лица у всех кругом - как у
мертвецов, но все силятся понять что-нибудь из того, что старается как можно
отчетливее прочитать самый безжизненный из всех - подполковник Пернатый,
которому подсунул эту книжонку в клеенке... кто же, как не тот же Генкель,
вполне искренне ненавидимый всеми: подсунул - и ведется мирное чтение и
затянется оно, может быть, до полночи, а зачем? Какой смысл? Чья это чертова
насмешка?..
- Довольно уж этот идиотский устав читать! - выкрикнул вдруг Ливенцев и
стукнул кулаком по столу.
И все еще смотрели вопросительно на Ливенцева, не зная, как отнестись к
его неожиданному протесту, даже и Полетика только еще поднял непонимающе
брови и открыл рот, а Генкель уже вскочил из-за стола, загремел отставляемым
стулом. Он как-то перекосился весь: тройной подбородок его трясся, как
потревоженный студень. Каким-то придушенно-испуганным голосом он закричал
вдруг:
- Господин полковник!.. Прошу меня извинить, но я, я... Я не могу
этого! Я не могу допустить, чтобы устав... чтобы в моем присутствии устав,
подписанный самим его императорским величеством, называли идиотским!.. Я не
могу! И я ухожу!
И он буквально вылетел из кабинета. Он положительно как-то сразу
потерял большую часть своего шестипудового веса, точно погруженный в густую
жидкость, и даже не хлопнул дверью, вылетая, - пронесся, как некий дух, и
исчез. И с полминуты после его вылета все молчали, даже Ливенцев, который
все-таки не ожидал от Генкеля такой способности к полету.
Первым пришел в себя Кароли.
- Накажи меня бог, - это какой-то цирковой клоун, - сказал он с
чувством.
- Ну и вы тоже!.. Разве можно так? - укоризненно, однако добродушно,
покачал головой Полетика, взяв за плечо Ливенцева, так как все уже встали
из-за стола и столпились перед дверями кабинета.
- А почему нельзя? - спросил Ливенцев.
- Да он черт знает что теперь может сделать, этот Генкель! Подумайте
только: "высочайше одобрено" - и вдруг оно "идиотское"! Как же так в самом
вы деле?
- Постойте-ка! А есть там действительно "высочайше одобрено" на этом
"Уставе"? - потянулся Мазанка к черненькой книжечке, которую все еще держал
в своей полумертвой руке Пернатый, может быть единственный из всех несколько
недовольный на Ливенцева за то, что он то мешал его чтению, то, наконец,
совсем его сорвал, и ему не удалось развернуться как следует как прекрасному
чтецу.
- Я когда-то был начальником учебной команды и все уставы, и "Полевой
службы" в том числе, отлично помню, а это что-то для меня новое, - бормотал
Мазанка, перелистывая книжечку.
- Вы смотрите не в середину, а в начало. В начале должно быть это
"высочайшее", - торопил его Кароли.
- Ничего нет в начале! Написано: "Проект", - и больше ничего! Тысяча
девятьсот десятого года.
- Ну, вот видите! Даже и "высочайшей подписи" нет, - обратился к
Полетике Ливенцев. - Он просто разыграл комедию, и все! Нож в сердце, что
ему придется проститься с помоями! И с лавочкой, откуда он загребал деньги
лопатою! Вот мы его обревизуем завтра как следует!
- Не-ет уж, вы - нет! Вас теперь в комиссию назначать нельзя, - решил
вдруг Полетика. - Кого-нибудь другого, только не вас!.. Вы думаете, он о вас
не сочинит кляузы? Сочинит, будьте уверены!
- Черт с ним!.. Устав действительно идиотский, высочайшего одобрения на
нем нет, разыгрался Генкель не к месту и времени, и очень он мне нужен,
подумаешь.
- Теперь вы уж за своими туннелями и мостами смотрите в оба! - шутливо
уже и даже улыбаясь, посоветовал ему Полетика, успокоенный тем, что "Устав"
без подписи и одобрения его величества и что его лично обвинить Генкель
перед своей "рукою" оснований не имеет, - напротив, сам он ему завтра скажет
кое-что теплое.
- А что такое мосты и туннели? Не подошлет же он фельдфебеля нестроевой
роты их взрывать?
- Дело ваше, конечно... А я бы... я бы сейчас, пожалуй, в преферанс...
а, капитан? Как у вас насчет преферанса? - взял под локоть Полетика
Урфалова.
- У меня все готово, - пожалуйте! Я, изволите видеть, даже жене своей,
когда еще шел сюда, сказал: "К бою готовься!.."
И попутно захватил он рукою за талию Кароли, а Кароли Мазанку.
Когда все одевались, явился адъютант Татаринов. Он подошел прямо к
Полетике, а по встревоженному лицу его тот увидел, что надо с ним
уединиться, и, тщетно пытаясь попасть левой рукой в рукав шинели, вернулся в
кабинет.
Ливенцев слышал, как, неосторожно повысив голос, спросил полковник:
- Но деньги-то эти, черт их совсем, вы внесли или с вами этого не
случилось?
Должно быть, вполголоса говоривший Татаринов сказал, что внес, потому
что Полетика заговорил потом более добродушно:
- Ну, черт с ними, как-нибудь вообще... Лишь бы он рапорта не писал, а
поручика этого, пьяницу, откомандируем куда-нибудь в другую дружину... или,
или... черт его, куда его девать такого?.. Хоть бы уж заболел чем-нибудь,
отправили в госпиталь или... или, может быть, в этот вот, недавно тут без
вас вспоминали... в Синоп, а?
Ночь была темная, моросила какая-то игольчатая изморозь; скользили
ноги. Только одному Ливенцеву приходилось идти далеко пешком на свою Малую
Офицерскую: остальные жили около казарм, и трамвай действовал только до
одиннадцати.
- Что же это, неужели через две недели в Синоп? - спросил Ливенцев
Пернатого, прощаясь.
- Гм... Воображаю турецких дам в этих самых гаремах! - отвечал
Пернатый. - Небось, бедные, ждут они нас, не дождутся... Но я уж пас! Ваше
дело еще молодое, а я уж касательно турецких дам - "атанде, сказал
Липранди"!
И как будто действительно какие-то грустные нотки прозвучали в голосе
этого тощего старика с холодными руками.

IV

Прошло дня четыре.
Ливенцев искал в приказах по дружине назначения комиссии, о которой
говорил Полетика, однако ничего о комиссии не было. Он решил, что комиссия,
конечно, зачем же, если через две недели всю дружину отвезут в Синоп? Но на
общительной Нахимовской улице встретился Кароли и весело сказал:
- Накажи меня бог, если Франц-Иосиф пьет теперь свою слабительную воду
"Гунияди-Янос"! Достаточно для него телеграмм из Перемышля!
- А что такое с Перемышлем?
- Как что? Не сегодня-завтра генерал Кузманек перейдет на харчи к
генералу Селиванову, а Селиванов этот - такой старый мухомор, как наш
Баснин, и тоже бывший командир бригады ополченцев. Вот где скрывались
военные гении!.. Теперь Баснин спит и каждую ночь во сне видит, - в печенку,
в селезенку, в корень! - что он уже Синоп взял, а Константинополь через день
возьмет.
- Так что же мы, едем в самом деле в Синоп или не едем? -
полюбопытствовал Ливенцев, догадываясь, впрочем, что Синоп почему-то
отложен.
- Как же мы поедем, чудак-человек вы, когда походные кухни у нас не в
исправности?.. На другой же день после вашего "идиотского устава" явился
Баснин - и прямо к кухням. А кухни оказались ни к черту! То есть там в
общем-то пустяки какие-то, и минутное дело поправить в нашей кузне, однако
наш Полетика получил разнос.
- Вот что случилось! А я и не знал.
- Еще бы! При мне было! Я дежурил по дружине - с двенадцати сменил
Метелкина, - и, конечно, по обязанности дежурного, хвостом за Басниным
вилял, а впереди меня заведующий хозяйством, у которого под началом обоз,
знаменитый ваш "приятель" - Генкель. Брюхо подтянул, рука все время у
фуражки, и, конечно: "Я, ваше превосходительство, своевременно докладывал
командиру дружины... Я даже писал и рапорт о неисправности командиру
дружины..." Полетика же хлопает глазками, как младенец: "Когда докладывали?
Кухни были в исправности. Это вы о лазаретных линейках писали рапорт, что на
них кресты красные плохо нарисованы!" А клоун наш с серьезнейшим видом (вот
накажи меня бог, по нем веревка плачет!..): "Никак нет, господин полковник,
вы изволили забыть: писал я именно о кухнях, но вы, однако, рапорту моему не
дали ходу". Баснин, разумеется, явный хомутник. "Да уж при вашей памяти
смехотворной, говорит, вам бы, полковник, спасибо надо сказать, что у вас
такой расторопный заведующий хозяйством, а вы..." Вообще черт знает что
получилось с этими кухнями, и, откровенно вам скажу, у меня сильнейшее
подозрение на этого мерзавца: не сам ли он их испортил? Ведь их испортить,
конечно, ничего не стоит, раз они якобы машины: вывинтил какой-нибудь
винтик, вот и привел в негодность.
- Изумительно!.. Выходит, что он может делать, что хочет!.. А как же
теперь комиссия насчет лавочки и баб?
- Что вы, что вы с лавочками и бабочками! Теперь уж о комиссии никто и
не заикается. Полетика убедился, с кем он имеет дело! Как бы Генкель не
добился комиссии врачебной на предмет отправки самого Полетики в госпиталь,
а оттуда опять - в отставку!.. Накажи меня бог, если он сам в командиры
дружины не метит.
- Скверно! Очень гнусно!.. Ну, а Синоп, Синоп?.. Как же все-таки с
Синопом?
- Собственноручная выдумка Баснина! Утка кустарного производства! У
меня есть один знакомый капитан в штабе крепости... сказал я ему, тот
хохочет. "Уж поверьте, говорит, что мы больше вашего Баснина знаем, однако
насчет Синопа я только от вас услыхал. И зачем нам так, ни с того ни с сего,
брать Синоп? И что нам делать с ним дальше, если и возьмем? Вообще очевидная
чушь!" Но тревогу ночную, конечно, он сделать может и примерную посадку на
транспорт, если хочет людей проверить, - это ему могут, конечно, разрешить,
буде он этого захочет. Вот и весь Синоп... А вы счастливый человек с вашими
постами, накажи меня бог, счастливый!
Ливенцев и сам считал, что туннели - это гораздо лучше, чем казарма,
где младшие офицеры дежурили через три дня в четвертый, а с ополченцами не
занимались ничем, кроме всем опостылевших ружейных приемов и пресловутой
"словесности", во время которой у ратников сами собой сонно слипались глаза.
После столкновения с Генкелем на чтении "Наставления к ведению боя
пехотой" Ливенцев достал несколько разных уставов и вздумал внимательно их
прочесть от параграфа к параграфу, не с тою целью, чтобы буквально запомнить
эти наставления, как приходилось запоминать их давно, еще перед войной с
Японией, когда держал он при штабе 4-й пехотной дивизии экзамены на
прапорщика запаса, а просто в видах проверки их простым и незатемненным
здравым смыслом. И какая все оказывалась жалкая и тошная чепуха, годная,
может быть, только для игры с оловянными солдатиками! Но люди, живые люди,
как могут они там, на фронте, в окопах, под "чемоданами", смотреть на все
эти уставы? Когда он занимался в первое время своей службы в дружине с
командой разведчиков, то в книжечке, ему данной в штабе для этих занятий,
единственная примета привлекла его внимание: "Когда отхожие места начинают
пахнуть сильнее обыкновенного, это значит, что собирается дождь".
Жизнь на постах текла так завидно-спокойно, освобождая в то же время
ротного командира от заботы о большой части ротного состава, что капитан
Урфалов начал подкапываться под Пернатого, однообразно жужжа Полетике во
время преферанса:
- Изволите видеть, господин полковник, ратники ведь во всех ротах
одинаковы, почему же третья рота может службу нести на постах на железной
дороге, а моя - нет? Испытали бы все ж таки, - может быть, и моя может...
Кроме того, хотел я доложить, что вот, например, есть там один пост при
Черной речке. Речка, она, как ее видишь, вполне пустяковая, а ратники там
без раков даже и обедать не садятся. Также и Пернатому через день по
корзиночке привозят, а он хотя бы ради такого случая нас у себя собрал:
жмот! А мои бы если ратники там стояли, они бы уж, разумеется, мне, своему
ротному, по корзиночке, может, и каждый день привозили, тогда бы мне и вас
было чем новеньким угостить.
- Раки? Да-а, что ж... Это тоже хорошо ведь - раки, а? - задумчиво
отзывался Полетика. - Хо-тя-я я больше люблю эту, как ее... вот ее на Волге
много ловят... и этак как-то... вялят, что ли? Очень хорошая под водку рыба,
если не сухая только... Икра особенно хороша под водку... с зеленым луком...
- Тарань, что ли? - напрягал весь свой ум на догадку Урфалов.
- Тарань, тарань! Вот именно! Тарань!
- Ну, тарани, разумеется, в Черной речке нет, одни раки... Устрицы вот
действительно в бухте водятся, только они в тех местах, где из лазарета
всякую гадость спускают в воду, и вот, изволите видеть, заболели, говорят,
всякими заразными солдатскими болезнями, так что их в пищу употреблять
нельзя. А раки, если их хорошо приготовить, то есть к ним разное добавочное,
они будут тоже не хуже устриц, а также и тарани.
Этими чернореченскими раками Урфалов, наконец, соблазнил Полетику, и
люди третьей роты были заменены на постах людьми первой, но Ливенцева не
заменили никем, и он по-прежнему через день объезжал свои посты на дрезине,
для чего управлением дороги командировался неизменно один и тот же артельный
староста Есаков, разбитной человек, несколько обезьяньей внешности, речистый
и большой знаток анекдотов, правда, нескромных, но веселых. Вертели дрезину
двое рабочих с путей, но на нее часто наседали поезда, и если пост был
далеко, приходилось проворно стаскивать ее с путей в сторону, а перед тремя
большими туннелями бойкий Есаков всегда останавливал дрезину и слушал
встревоженно, не идет ли встречный, неизменно повторяя при этом:
- Если в дыре встретимся, там нам всем каюк, и поезду тоже будет не
сладко!
И подмигивал весело, как после забористого анекдота.
С людьми на постах, как и вообще со всеми ратниками, Ливенцев не умел
говорить начальственно. Для начальственности нужна была серьезность, а от
Ливенцева как-то отскакивало все, чем заняты были кругом него тысячи людей.
Ливенцев думал даже, что если бы и в самом деле посадили всю дружину на
транспорты и повезли к Синопу, а там началась бы артиллерийская перестрелка
русского боевого флота с турецкими береговыми батареями, и огнем с берега
был бы, например, потоплен транспорт с их дружиной, - он тонул бы вместе со
всеми вполне безропотно, но даже и близкую смерть свою не считал бы
серьезным для себя самого событием: глупо - да, дико - да, но все-таки
несерьезно, потому что бессмысленно и совершенно бесцельно, а серьезность
предполагает прежде всего точную и ясную мысль.
Поэтому он сворачивал куда попало в сторону, если унтер-офицер вел
команду по улице, и при виде его, идущего навстречу, начинал подсчитывать
шаг и готовиться зычно прокричать: "Смирно!"
Служба на постах шла сама собою, без всякого его вмешательства.
Обязанности часовых были несложны, поэтому Ливенцев очень был изумлен, когда
однажды Полетика сказал ему:
- Получил за вас благодарность от коменданта. Проверял, говорит, посты
на туннелях - все нашел в блестящем порядке... Да, вот так прямо и сказал:
"В блестящем порядке!" И люди, говорит, стоят на постах бравыми молодцами.
- Гм... Понятно, люди стоят молодцами... Только я-то тут при чем? -
удивился Ливенцев.
- Ну, а как же - при чем, при чем! Ведь это же ваша команда!
- Исполняют они свои обязанности, а я - свои. А о том, чтобы проверял
комендант посты наши, я даже и не слыхал. Когда это было?
- Ну, уж когда и как он там проверял - это... это черт его знает, это ж
его дело! Однако же вот передал благодарность за службу.
- Конечно, лучше уж пусть хвалят, чем ругают, - согласился Ливенцев.
- Разумеется, лучше!.. Только что же это: у вас комендант посты
проверяет, а вы и не знаете?
- Не доложил никто... А может быть, просто из окна вагона на посты он
смотрел, когда проезжал мимо?
- Ну, как бы там ни было! Он благодарил меня, я благодарю вас, - и
усмешливо-церемонно Полетика пожал ему руку, а Ливенцев подумал тогда, что
из всех своих содружинников более всего понимает он, пожалуй, вот этого
вечного путаника, для которого тоже не было ничего серьезного в серьезных
будто бы делах кругом, поэтому-то все и можно было перепутать, переставить,
переиначить, перемешать и, наконец, позабыть совершенно.
После встречи с Кароли на Нахимовской Ливенцев встретился и с Генкелем.
Тот стоял, ожидая вагона трамвая. Ливенцев прошел мимо него, едва
дотронувшись двумя пальцами до козырька фуражки и стараясь на него не
взглянуть.
- Прапорщик Ливенцев! - вдогонку ему крикнул Генкель, но он только
ускорил шаг, сделав вид, что не слышит. А когда дня через два они
встретились снова, то так же точно Ливенцев взял под козырек, как любой
младший в чине старшему в чине, и не глядя на него, давая тем самым понять,
что этим и ограничиваются между ними теперь все отношения. И Генкель понял
это и крикнул:
- Почему считаете вы вежливым не отдавать мне чести?
Теперь Ливенцев уже не сделал вида, что не расслышал, теперь не ушел
он. Он вспомнил, что говорил ему Кароли об истории с походными кухнями,
быстро обернулся и сказал:
- Какой такой чести еще вы требуете? Фронта что ли?.. И как смеете вы
делать мне замечания на улице?.. Не вздумайте проделать это когда-нибудь