Сергеев-Ценский Сергей. Преображение России. Зауряд-полк

смеха, вторая смена, а с нею вместе неожиданно для Ливенцева пришел Демка.
Оказалось, что он встретил эту смену недалеко от мельницы Ичаджика и кого-то
узнал из ратников.
- А-а! Демка! Где же ты пропадал последнее время? - спросил Ливенцев. -
Кажется, с неделю я тебя не видал.
- Я-то?.. Я в Балаклаве был, - пытался улыбнуться Демка, но улыбка ему
вообще не удавалась.
- В Балаклаве? У кого же ты там был? У ротмистра Лихачева?
- Ага!.. В эскадроне.
- Ты что же думал, что эскадрон наш на своих лошадях скорее до фронта
доскачет, чем мы пешие дойдем?
- Ага! Верхом ездить учился, - буркнул Демка.
- Гм... Засела в тебя эта скверная идея - охотиться за черепами немцев.
Ах, Демка, Демка!
- А что же им - спустить это? - при электрической лампочке сверкнул
раскосыми глазами Демка. - Никогда не спущу!
- Чего же ты именно не спустишь?
- Того!.. Как это они наших солдат пленных живыми в землю закапывают?
Хорошо это? Спустить это можно?
- Откуда ты это знаешь?
- Знаю! Ребята в газетах читали!
- Может, это и выдумка: немцы - народ культурный.
- Выдумка! Пальцы нашим пленным отрезают, чтоб они больше стрелять не
могли. А каких прямо в землю...
- А немецкие газеты про наших солдат то же самое пишут.
- Не-ет! Наши этого не сделают. Пускай не брешут!
- Давай с тобой лучше думать, что все это - одна брехня на человека,
кто бы он ни был... И потом вот что, Демка... Ты ел что-нибудь сегодня?
Может, это ты с голодухи такой свирепый?
- А то не ел? - подозрительно поглядел Демка.
- А что же ты так поздно по улицам ходишь?
- Да я ведь прямо из Балаклавы сюда.
- Тебя, что же, погнали оттуда?
- Ну да, "погнали"! Я сам ушел... Когда они на войну даже не
собираются. А вам уж шинеля повыдавали.
- Шинеля и там будут получать не сегодня-завтра. Только там шинеля
другого образца - с длинным раструбом... А домой тебе не хочется ехать?
- Чего я там забыл? - насупился Демка.
- Отца с матерью забыл... Семена Михайловича и Василису Никитичну.
Демка, услышав это, оглянулся кругом, ища глазами, кто мог тут сказать
этому прапорщику, как зовут его отца и мать, но, не найдя такого, уставился,
усиленно мигая, на Ливенцева.
- Думаешь, откуда я мог взять Семена Михайловича и Василису Никитичну?
Добрые люди сказали... Нехорошо, брат Демка! Даже если ты и кровавым
мстителем хочешь быть - не советую. Без тебя у нас в России народу хватит.
Чего другого, а народу - сколько угодно... Ехал бы ты лучше к своим
старикам, право.
- Они разве старики? Вот, значит, вы и не знаете! - повеселел Демка. -
Вовсе они не старики еще.
- Чем же тебе они надоели? Бьют, что ли, тебя?
- Ну да! Еще чего! Бью-ут! - И Демка поглядел с вызовом.
- Я тоже слыхал о них, что люди они хорошие... И будто они о тебе
беспокоятся, что ты здесь зря погибаешь. Что зря, то зря - это правда. Ехал
бы ты лучше домой.
- Уж вы мне один раз это говорили... Домой! - презрительно протянул
Демка и вдруг пошел проворно к двери.
- Куда ты? Заблудишься в темноте! Уж так и быть, - пришел, так ложись
спать в нашей гостинице! - кричал ему Ливенцев, но он все-таки ушел.
А Старосила говорил Ливенцеву:
- Его, ваше благородие, теперь уж на путь не наставишь. Теперь
отец-мать без него живи; этот малый погибший.

IV

Получен был приказ докупить для надобностей дружины к тем, какие стояли
уже на конюшне, еще десятка четыре лошадей - обозных, ротных и
ординарческих, и так как на покупку выдавались из полевого казначейства
довольно большие деньги, то естественно, что это взволновало офицерский
состав дружины.
Попасть в полковые ремонтеры издавна в русской армии считалось большой
удачей жизни, хотя и требовало известного знания лошадиных статей и повадок
коннозаводчиков и барышников. Теперь, после мобилизации лошадей, многое из
трудностей этого дела было упрощено, а денежный соблазн остался тот же
самый.
Поэтому все в дружине яростно стремились попасть в ремонтеры, а так как
дружина сформирована была в Мариуполе, то всеми предлагалось ехать за
лошадьми не куда-нибудь еще, а непременно в Мариуполь.
Командир дружины, Полетика, выслушивал всех довольно добродушно, потому
что не имел привычки кого-нибудь слушать внимательно, а всегда думал о
чем-нибудь своем или ни о чем не думал, но, наконец, сказал он с чувством:
- Красавцы, черт вас возьми! Ведь это - вопрос... как его называют...
ну?
- Восточный? - подсказал было Ливенцев.
- Да не восточный, а... какой там, к черту, восточный!.. Одним словом,
серьезный вопрос. И лучше, кажется, я уж поеду сам, да... А чтобы
торговаться там крепче, то я возьму вот адвоката нашего, - кивнул он на
Кароли.
- А лошадей кто будет выбирать? - живо отозвался Кароли. - Это дело
тонкое - лошадь выбрать... Разве для этого фельдфебеля нестроевой роты,
Ашлу, взять?
- Ашла-шашла... гм... Шашла... это что такое? - спросил его Полетика.
- Виноград есть такой десертный.
- Да-да... Помню... - несколько раз поднялся на цыпочки полковник,
вздохнув. - Душистая такая?
- Есть душистая, - та называется мускатная шашла.
- Шашла-шашлык... Будто из этой... как ее?.. из шашлы шашлык делается?
Гм... шашлык, ведь он из баранины?.. - взял за пуговицу капитана Урфалова
Полетика.
Приземистый капитан Урфалов сильно потянул коричневым изогнутым носом,
точно перед ним был свежезажаренный шашлык, а не Полетика, и сказал
уверенно:
- Первая, изволите видеть, закуска под водку, господин полковник!
- Надо бы здесь когда-нибудь заказать, а? Вот вы это можете... А за
шашлой... гм... зачем же за шашлой нам ехать в этот... как его?.. в
Мариуполь?
- Насколько я понял, за лошадьми будто бы в Мариуполь, - не удержался,
чтобы самым серьезным тоном не вставить, прапорщик Ливенцев, и Полетика,
помигав несколько секунд мечтательными голубыми глазами, счел нужным
рассердиться вдруг:
- А, конечно, за лошадьми! За коим же еще чертом мы в эту Ашлу? И вы
никуда не поедете, вы останетесь здесь, в дружине!
- Да я и не собираюсь никуда - ни в Ашлу, ни в Ош, ни в Оршу!
Подполковник Мазанка очень поморщился, поглядев в его сторону, а Кароли
постарался взять точное направление на Мариуполь и на лошадей, и деловая
беседа о том, кого взять и как ехать, затянулась еще на целый час, причем
Ливенцев все не мог понять, зачем хочет ехать в Мариуполь сам Полетика,
когда ему гораздо спокойней было бы сидеть здесь в канцелярии и подписывать,
что поднесет на подпись адъютант, а потом зайти в кондитерскую, спросить
стакан кофе и пирожных, сесть за мраморный столик и дожидаться, когда девицы
в белых фартуках поднесут то и другое. А через минуту уже по-детски
заскучать от бездействия и погрозить девицам пальцем:
- Вы что же это не несете мне этого... что я заказывал?.. Смо-три-те! А
то сейчас придет сюда еще один полковник, с большими-большими усами, очень
строгий! Он вам тогда задаст!
Девицы начнут хихикать, а Полетике будет казаться, что действительно
обещал зайти и действительно зайдет сейчас подполковник Мазанка, и он будет
нетерпеливо ждать его, поглядывая на дверь, наконец скажет сердито:
- Черт знает что! Нет и нет его до сих пор! - и пойдет из кондитерской
на улицу как раз в то время, когда одна из девиц уже нальет ему стакан кофе
и положит на тарелочку пирожных.
На улице он встретит ратника не своей дружины, а другой, которой
командует генерал Михайлов и которая разбросана от Балаклавы вдоль берега до
Фороса - охраняет берег.
- А-а! - скажет он ратнику. - Здравствуй, братец!
- Здравия желаю, вашескородье! - грянет во весь голос ратник.
- Ты откуда сюда?
- Из Фороса, вашескородь!
- Что же, командир ваш там как? Жив?
- Так точно, жив!
- Ну, ступай!
- Я так что артельщика дожидаю, он в магазин пошел, вашескородь!
- А! Ну, тогда стой.
Потом увидит другую кондитерскую, вспомнит о кофе и пирожных и зайдет
сюда.
Конечно, это гораздо спокойнее, чем ехать куда-то в Мариуполь, возиться
с лошадьми, считать казенные деньги, заниматься сложением и вычитанием, не
высыпаться в гостиницах...
Но, слушая бестолковщину в канцелярии дружины, Ливенцев нащупал
случайно письмо Семена Михайлыча и Василисы Никитичны Лабунских, которое он
несколько дней уже носил в боковом кармане тужурки, и у него возникла
простая и убедительная мысль - отправить вместе с Кароли в этот поход за
лошадьми в Мариуполь и Демку, потому что другого подобного случая может и не
быть, и вернее всего, что не будет.
Когда Ливенцев улучил время сказать об этом Кароли и показал ему при
этом письмо с адресом: "Фонтальная улица, дом Краснянского", Кароли даже
просиял:
- Как же! Фонтальная улица!.. Я на Фонтальной улице детство свое
провел! Помню, как по ней греки с говяжьими костями бегали... Ведь у греков
кость дорого стоит он ее сам в своем супу часа два варит, потом на улицу с
ней выбежит и кричит: "Кре! Кре! Кре-е-е!" - бегут гречанки, по копейке
платят, чтобы в своем супу подержать для вкуса пять минут... Больше пяти
минут держать не полагалось, а ему доход: одна пять минут подержит - копейку
дает, да другая, да третья, - вот ему три копейки остается. А потом уж кость
эту на вес продает тем, кто кости собирает, - еще копейку за нее получит.
Увлекшись приятными воспоминаниями детства, Демку он обещал непременно
взять.
Ливенцев хотя и видел Демку в этот день около бухты, не решился раньше
времени говорить ему ничего, и только в день, когда стало известно, что
вечером выезжают на пароходе Полетика, Кароли и несколько заядлых
лошадятников из ополченцев во главе с фельдфебелем Ашлою, он сказал ему:
- Слушай, Демка! Тебе, брат, везет, как дай бог, чтоб целую жизнь
везло! Только не прозевай. Иди вечером на пароходную пристань: отправляются
в Одессу, а оттуда на фронт... понимаешь? - на фронт, куда ты так
стремишься, - сам командир дружины, поручик Кароли и еще несколько человек
ратников. Вот и ты там устроишься с ними.
Ливенцев сказал это как мог таинственней и вполголоса, и Демка вздернул
узенькие плечи и как-то боком, криво открыл рот, а глаза глянули на
прапорщика и подозрительно и бешено-радостно в одно и то же время.
- Вы... это правду говорите? - прошептал Демка.
- Чистейшую! - не улыбнувшись и не моргнув, отвечал Ливенцев, чувствуя
себя врачом у постели смертельно больного. - Я ведь говорил тебе, что надо
бы тебе домой ехать, а теперь вижу, что ты этим военным ядом отравлен до
неизлечимости, - значит, все равно. Хочешь погибнуть там, - погибай, твое
дело!
- Я не погибну, не таковский! - сжал кулаки Демка и даже челюстями
заскрипел.
- Может быть, и не погибнешь... Так вот - фронт так фронт. Только не
прозевай парохода.
- Как же они одни едут? А дружина вся?
- Дружина пойдет за ними следом... они квартирьерами едут. Будут
смотреть, куда там, на позициях, всю дружину поставить... Это всегда так
делается, - вот почему сам командир и поедет... Одним словом, дело твое. Мне
уж отговаривать тебя надоело, - попытайся, посмотри, что за позиции такие. Я
думаю, что ты и сам сбежишь и что уж больше тебя тянуть на смерть не будет.
- На смерть! Я не пропаду, небось!.. Я... А шинель и винтовку мне
дадут?
- Там, до Одессы доедешь, дадут. От Одессы до фронта там уж близко.
Пятьсот тысяч войск там стоит.
- Ого! Пятьсот тысяч!.. Больше, чем всего народу в Севастополе!
- Ну еще бы!.. Так вот, не зевай...
И так как Ливенцев подумал вдруг, что Демка будет теперь спрашивать
всех в дружине насчет этой скорой отправки и кто-нибудь скажет ему, что едут
совсем не в Одессу, то он добавил:
- Если хочешь ехать, то здесь уж не околачивайся, а иди прямо туда, где
пароходы отходят. Поручика Кароли ты ведь знаешь в лицо?
- Ну да, знаю.
- Вот! И командира, конечно, знаешь... Как только увидишь, что они на
пароход садятся, ты сейчас же к ним.
- А не прогонят? - прошептал Демка.
- Я их упросил, - так же шепотом и таинственно ответил Ливенцев.
Демка снял благодарно свой лиловый картуз, а потом, когда надел его
снова, по-солдатски поднес руку к козырьку и отошел, и следивший за ним
глазами Ливенцев видел, что он не желал даже ждать здесь до вечера, а прямо
пошел на пароходную пристань. Так как он знал, что этим же вечером отходит
пароход и на Одессу, то не боялся вполне понятного любопытства Демки. Ашлу
же он предупредил, чтобы так именно и говорили воинственному мальчугану, что
едут сначала в Одессу, а оттуда немедленно на фронт.
Прошло дней десять.
Приказы по дружине подписывал вместо Полетики Мазанка, в ротах
занимались все теми же ружейными приемами и сборкой-разборкой винтовок
(выдали всем винтовки), ратники читали "Русское слово" и гадали, к новому
году распустят их по домам или так на месяц, может быть, раньше? Они уже
знали, что командир дружины уехал докупать лошадей, но лошади лошадьми, а
роспуск ополченских дружин роспуском, одно другому не должно было мешать.
Наконец, появились в канцелярии дружины и Полетика и Кароли; Ашлу с другими
ратниками оставили около купленных лошадей, которых не так просто оказалось
доставить.
Как всегда у людей, только что купивших лошадей для хозяйства, у
Полетики и Кароли был приятно возбужденный вид. Особенно расхваливал
Полетика какого-то буланого в яблоках, с черной гривой, которого удалось
купить очень дешево, хотя, разумеется, значительно дороже, чем остальных.
- Но уж зато картинка! Это прямо поразительно, до чего... Буквально
заглядеться можно! - восхищался несколько как будто даже помолодевший за эту
хлопотливую поездку Полетика. - Этого коня я уж никому, не-ет! Я его себе
возьму под седло... Я уж ему и имя дал... как, а? - обратился он вдруг к
Кароли за помощью.
- Десять имен вы ему за день надавали! И я уж не помню последнее, -
пожал плечами Кароли и выпятил губы.
- Вот! Вот видите: "Не помню"! А на меня все говорят, что я не помню!..
Сарданапал?
- Мазепа, кажется?
- Мазепа, да! Мазепа! Пусть так и будет - Мазепа!
- Если брать исторические имена, - сказал Ливенцев, - то, по-моему,
лучше уж современные... Франц-Иосиф, например, - чем плохо? Все-таки верхом
на Франце-Иосифе приятнее ехать, чем на каком-то мифическом Сарданапале...
даже и на Мазепе.
- Постойте, а вы... вы что же это, прапорщик? - вскинулся вдруг на него
Полетика и лицо сделал строгим. - Вы кого это, кого нам подкинули?
- А, да! Кстати, как он? Доехал до Мариуполя? - с живейшим интересом
спросил Ливенцев.
- Послушайте, он, - накажи меня бог, - одержимый какой-то, его в
смирительный дом надо, - ответил Кароли за Полетику, который только разевал
рот и смотрел оскорбленно. - Если б я знал, я бы его на выстрел не
подпустил. Я ведь ему билет купил на ваши деньги, честь честью, и только что
мы отчалили, он и пошел выкаблучивать! Буквально какой-то ирокезский танец
на палубе поднял и орет: "На фронт! На фронт едем! Немцев бить!" Прыгает, на
руках ходит... Что же это такое за военный припадок? Люди кругом хохочут, а
у него шахсей-вахсей какой-то... ей-богу, он чуть за борт не полетел, вот
как разбесновался.
- Ну, хорошо, - а дальше?
- Дальше? До Ялты доехал ничего, - спал, должно быть, что ли, а уж вот
как к Феодосии подъезжали, тут с ним и началось! Лезет к нам в каюту второго
класса, понимаете, напролом лезет! Его гонят, а он... Понятно, нашелся
какой-то дурак, сказал ему, что не на фронт, а в Мариуполь едем... Такого
крику наделал, что его, видите ли, обманули, боже ж мой! В Феодосии он и
остался, мерзавец этот.
- Я вам, прапорщик, выговор в приказе объявлю завтра! - нашел, наконец,
нужные слова Полетика.
- Может быть, и следует, - кротко отозвался Ливенцев. - Но ведь не
думал же я, что до такой степени опротивело ему ремесло позолотчика
иконостасов, что он заболеет адской любовью к войне. Вот до чего иногда
иконостасы доводят!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ИДИОТСКИЙ УСТАВ

I

Этого не было в приказе по дружине, чтобы офицерам собраться к восьми
часам вечера для тактических занятий под руководством самого командира
дружины, полковника Полетики; прапорщик Ливенцев получил записочку об этом
от адъютанта дружины Татаринова, через одного из писарей канцелярии штаба
дружины, когда было уже часов шесть.
Он спросил писаря:
- Почему такая экстренность? Что случилось?
Писарь улыбнулся и ответил:
- Не могу знать.
Ливенцев ведал охраной туннелей и мостов под Севастополем, и в его
распоряжении было до полутораста ополченцев, стоявших постами около
охраняемых мест. Они там жили в нарочно для этого устроенных землянках, на
каждом посту свой унтер-офицер за старшего; на постах стояли с винтовками и
при проходе поезда вели себя так, как полагалось часовым по гарнизонному
уставу.
Ливенцев объезжал сначала ежедневно, потом раз в два-три дня посты на
дрезине, которую давали ему на станции "Севастополь", принимал рапорты
унтер-офицеров, что на таком-то посту никаких происшествий не случилось,
раздавал кормовые деньги, так как люди на охране пути довольствовались сами,
как хотели и могли, привозя только хлеб из роты.
Это давало Ливенцеву кое-какой досуг, и он мог бы даже иногда урывками
продолжать свою работу над диссертацией, прерванную мобилизацией, но жуть
великой войны не давала возможности сосредоточиться на чем-нибудь другом,
кроме газет и телеграмм с театров военных действий.
Он хотел было не идти на эти тактические занятия, пользуясь своим
положением командира части, стоящей в отделе. Но так как в штабе дружины
всем было известно, что живет он отнюдь не на каком-либо из постов у
туннелей, а в Севастополе, на той же Малой Офицерской улице, на которой жил
и прежде, то неудобным показалось не пойти.
А уж декабрь мерно отсчитывал свои тяжелые дни. Истекали все сроки
конца войны, которые намечал и про себя и вслух Ливенцев. Война
продолжалась.
Дружина помещалась уже теперь не в портовых сараях, а в бывших казармах
Белостокского полка, ушедшего на фронт в самом начале войны. Временно
занимал потом эти казармы другой полк, из запасных, но и его зацепил крючок
войны и потянул на тот же фронт, и, доживая последние дни в Севастополе,
полк этот сдавал теперь дружине кое-какое имущество, которое считалось
излишним там, в окопах.
Для "принятия имущества" этого и была командиром бригады ополченцев
назначена комиссия из трех лиц от двух дружин: от одной - начальник дружины,
генерал-майор Михайлов, от другой - командир роты, капитан Урфалов, а
третьим был назначен прапорщик Ливенцев, должно быть потому, что он -
математик и хорошо сумеет сосчитать все эти старые хомуты, вещевые мешки,
шинели второго срока, подсумки, набрюшники...
Теперь, когда с последней остановки трамвая Ливенцев шел на тактические
занятия и засияли в темноте желтыми огнями окна верхних этажей казармы, он
вспомнил, как при этой приемке пропахших мышами и плесенью вещей, - причем
генерал Михайлов, чтобы дышать свежим воздухом, расположился со всей
комиссией на балконе цейхгауза, высоко, под чердаком, - он, Ливенцев, всегда
казавшийся всем веселым и спокойным, в первый раз за время службы в дружине
совершенно вышел из себя.
Было время обеда, и запасные обедали, окружив котелки, тут же на дворе
казарм, но какой-то молодой и ретивый штабс-капитан гонял свою роту из конца
в конец по двору и кричал:
- По-ка не прой-дете как следует, сукины дети, не пущу обедать, не-ет!
И одиннадцать раз эта несчастная рота прошла перед ним туда и сюда,
пока, наконец, возмутился Ливенцев и, возмутившись, прямо в широкое,
серобородое, красное, угреватое лицо генерала крикнул:
- Что он гоняет их, этот стервец?! Ведь ему, идиоту, первая же пуля в
затылок будет за это от своих же солдат!.. Остановите этого болвана, ваше
превосходительство!
Генерал снял очки, встал, взял под козырек и сказал:
- Слушаю, господин прапорщик!
Потом оперся на перила балкона и очень зычно, как-то нутром, закричал:
- Эй, вы там! Штабс-капитан такой-то, имярек!.. Сейчас же распустить
нижних чинов обедать!
Штабс-капитан недоуменно пригляделся к балкону, заметил, конечно,
красные генеральские лампасы на брюках Михайлова и широкие погоны без
просветов, удивленно отдал честь и махнул левой рукой своей роте:
- О-бе-дать!
Рота побежала составлять винтовки, топоча по булыжнику радостными
сапогами.
- Ну, вот и хорошо! - сказал Ливенцев, благодарно поглядев на генерала.
- Рад стараться, господин прапорщик! - по-фронтовому отчеканил генерал,
не мигая глазами, потом сел как ни в чем не бывало, протер платком и надел
очки и спросил деловым тоном:
- Так сколько там вещевых мешков насчитали годных, сколько никуда не
годных, чтобы нам не сбиться с панталыку?
А Ливенцев, выясняя насчет мешков, говорил, чтобы оправдать для себя же
самого свою горячность:
- Люди идут на фронт, и недели через две, может, от них и четверти не
уцелеет, а он их тут шагистикой какой-то паршивой морит!.. И какому черту
она, спрашивается, теперь нужна?
- Понятно-с... Понятно-с... Очень-с все понятно-с... - отзывался
генерал и спрашивал: - Теперь как там выясняется дело с подсумками?
Ливенцев решил тогда об этом генерале Михайлове, что он - человек,
должно быть, со странностями, но невредный.
И еще, подходя к казарме, вспоминал он, как здесь переживал обстрел,
первый раз в своей жизни, настоящий обстрел настоящими снарядами.
Это случилось в середине октября, часов около семи утра, когда он
брился, готовясь, напившись чаю, идти в дружину, где как раз в этот день
должны были приводить к присяге молодых ратников.
Он брился не спеша, как обычно, когда вдруг загремело страшно вверху
где-то и кругом и чуть не вылетели рамы в его комнате. Потом еще и еще, раз
за разом... Он вскочил было, но так как обрил только правую щеку, сел
добриться и чуть не порезался - до того волновались руки. Он не сомневался,
что это - настоящее, такое же самое, как и там, на фронте.
Денщика у него не было, - не хотел брать, - и в дверь к нему, не
постучав, вбежала квартирная хозяйка Марья Тимофеевна, непричесанная,
полуодетая, растерянная.
- Что это? Николай Иваныч? Кто это может?
Орудийные выстрелы раздавались один за другим так часто, рамы так
крупно вздрагивали, что едва слышно было ее, хотя она кричала.
- Обстрел! - крикнул ей Ливенцев. - Десант, должно быть, немецкий...
Вообще непонятно...
Она помогла ему надеть боевые ремни поверх шинели. Он переставил
предохранитель своего браунинга на feu*.
______________
* Огонь (франц.).

Марья Тимофеевна была старая дева, жившая квартирантами; по годам,
пожалуй, немногим моложе его. Но теперь, непричесанная, неумытая,
полуодетая, растерянная, испуганная, она показалась ему гораздо старше. Она
как-то вся посерела от испуга; даже волосы ее, распущенные по плечам,
обыкновенные русые волосы, какие могли бы быть у всякой Марьи Тимофеевны,
стали как будто светлее.
Она бормотала:
- Вы же поберегитесь, Николай Иваныч!.. Вы же поосторожней,
пожалуйста!.. Не дай бог несчастья!.. Вы же смотрите!
И он обещал ей, усмехаясь:
- Буду, буду смотреть!.. Изо всех сил буду...
И выскочил на улицу.
А на улицах, на балконах, стояли такие же, как Марья Тимофеевна,
полуодетые, иные и совсем в одних рубашках, с накинутыми на плечи одеялами,
женщины, непонимающе жались одна к другой и слушали - слушали зычный
разговор своих крепостных орудий с чужими пушками.
Когда проходил мимо Ливенцев, они кричали ему:
- Послушайте! Кто это? Что это такое?
Он отвечал уверенно:
- Это - немцы! Это все немцы!
И быстро шел дальше, думая: "А может быть, и не немцы? Может быть, это
бунт какой-нибудь, например во флоте, как было в девятьсот пятом году..."
Трамвай не действовал. Не было видно ни одного вагона.
Из переулка вырвался извозчик, испуганно хлеставший лошадей.
- Эй, дядя! - крикнул Ливенцев. - В казармы Белостокского полка!
Извозчик отозвался, не остановившись:
- Рублевку! Скорее только!
Ливенцев добежал и сел, а извозчик кричал ему:
- И то это потому я только, что в ту сторону мне домой ехать!
И, продолжая хлестать вожжами лошадей, оборачиваясь, поблескивал
откровенно злыми глазами в диких зарослях лица:
- Эх, штаны белые, черти! Вот спать какие здоровые!.. То Порт-Артур они
проспали, то теперь Севастополь!.. Разворочают все к чертям! Одессу уж
разворочали этой ночью, теперь - нас!
- Да кто это? Что это ты? О ком?
- Как так "кто это"? Немецкий флот это, какой у турков оказался, вот
кто! "Уральца" утопили. "Донцу" тоже сделали конец. Половину Одессы
разворочали этой ночью... А наши все только спят!.. Вот штаны белые!
Поскольку Ливенцев не носил белых штанов, то есть не был моряком, он не
должен был обижаться, - так решал это дело извозчик. По крайней мере
Ливенцеву теперь было ясно: обстреливали Севастополь немецкие крейсера,
проскочившие в Константинополь в начале войны, - "Гебен" и "Бреслау".
К себе в роту Ливенцев приехал раньше ротного, подполковника Пернатого,
и тут ему пришлось самостоятельно решать очень важный, конечно в смысле
сохранения людей, вопрос: держать ли ратников в казарме, или вывести их на
двор.
Канонада продолжалась. Куда летели неприятельские снаряды - было
неизвестно. Ливенцев представил, как снаряд большого калибра, уже окрещенный
в те времена "чемоданом", разрывается над крышей казармы и убивает и калечит
половину из доверчиво глядящих на него, стоящих вздвоенными рядами людей, и
скомандовал:
- На двор! Марш!
А когда все выскочили на двор, скомандовал снова:
- Рас-сыпсь! - и, показав руками, что это значит, добавил: - Стадом не
стой! Распылись по два, по три!.. Увидишь - летит снаряд, - ложись!
Вообще в этот день он старался говорить суворовским языком.