Страница:
Съ Рахманиновымъ у меня связано не совсcмъ заурядное воспоминанiе о посcщенiи Льва Николаевича Толстого.
Было это 9-го января 1900 года въ Москвc. Толстой жилъ съ семьей въ своемъ домc въ Хамовникахъ. Мы съ Рахманиновымъ получили приглашенiе посетить его. По деревянной лcстницc мы поднялись во второй этажъ очень милаго, уютнаго, совсcмъ скромнаго дома, кажется, полудеревяннаго. Встрcтили насъ радушно Софiя Андревна и сыновья – Михаилъ, Андрей и Сергcй. Намъ предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мнc. Я очень волновался. Подумать только, мнc предстояло въ первый разъ въ жизни взглянуть въ лицо и въ глаза человcку, слова и мысли котораго волновали весь мiръ. До сихъ поръ я видcлъ Льва Николаевича только на портретахъ. И вотъ онъ живой! Стоить у шахматного столика и о чcмъ то разговариваетъ съ молодымъ Гольденвейзеромъ (Гольденвейзеры – отецъ и сынъ – были постоянными партнерами Толстого въ домашнихъ шахматныхъ турнирахъ). Я увидcлъ фигуру, кажется, ниже средняго роста, что меня крайне удивило – по фотографiямъ Левъ Николаевичъ представлялся мнc не только духовнымъ, но и физическимъ гигантомъ – высокимъ, могучимъ и широкимъ въ плечахъ… Моя проклятая слуховая впечатлительность (профессiональная) и въ эту многозначительную минуту отметила, что Левъ Николаевичъ заговорилъ со мною голосомъ, какъ будто дребезжащимъ, и что какая то буква, вcроятно, вслcдствiе отсутствiя какихъ нибудь зубовъ, свистала и пришепетывала!… Я это замcтилъ, несмотря на то, что необычайно оробcлъ, когда подходилъ къ великому писателю, а еще болcе оробcлъ, когда онъ просто и мило протянулъ мнc руку и о чcмъ то меня спросилъ, вродc того, давно ли я служу въ театрc, я – такой молодой мальчикъ… Я отвcчалъ такъ, какъ когда то въ Казанскомъ театрc отвъчалъ: «веревочка», на вопросъ, что я держу въ рукахъ…
Сережа Рахманиновъ былъ, кажется, смcлcе меня; но тоже волновался, и руки имcлъ холодныя. Онъ говорилъ мнc шопотомъ: «если попросятъ играть, не знаю, какъ – руки у меня совсcмъ ледяныя». И, дcйствительно, Левъ Николаевичъ попросилъ Рахманинова сьграть. Что игралъ Рахманиновъ, я не помню. Волновался и все думалъ: кажется, придется пcть. Еще больше я струсилъ, когда Левъ Николаевичъ въ упоръ спросилъ Рахманинова:
— Скажите, такая музыка нужна кому нибудь?
Попросили и меня спcть. Помню, запcлъ балладу «Судьбу», только что написанную Рахманиновымъ на музыкальную тему 5-ой симфонiи Бетховена и на слова Апухтина. Рахманиновъ мнc аккомпанировалъ, и мы оба старались представить это произведенiе возможно лучше, но такъ мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Онъ ничего не сказалъ. Онъ опять спросилъ:
— Какая музыка нужнcе людямъ – музыка ученая, или народная?
Меня просили спcть еще. Я спcлъ еще нcсколько вещей и, между прочимъ, пcсню Даргомыжскаго на слова Беранже «Старый Капралъ». Какъ разъ противъ меня сидcлъ Левъ Николаевичъ, засунувъ обc руки за ременный поясъ своей блузы. Нечаянно бросая на него время отъ времени взглядъ, я замcтилъ, что онъ съ интересомъ слcдилъ за моимъ лицомъ, глазами и ртомъ. Когда я со слезами говорилъ послcднiя слова разстръливаемаго солдата:
«Дай Богъ домой вамъ вернуться» – Толстой вынулъ изъ-за пояса руку и вытеръ скатившiяся у него двc слезы. Мнc неловко это разсказывать, какь бы внушая, что мое пcнiе вызвало въ Львc Николаевичc это движенiе души; я, можетъ быть, правильно изобразилъ переживанiя капрала и музыку Даргомыжскаго, но эмоцiю моего великаго слушателя я объяснилъ разстрcломъ человcка.
Когда я кончилъ пcть, присутствующiе мнc апплодировали и говорили мнc разныя лестныя слова. Левъ Николаевичъ не апплодировалъ и ничего не сказалъ.
— Что же, – спросилъ я – понравилось Льву Николаевичу, какъ я пcлъ «Стараго Капрала?»
Я самъ чувствовалъ милую внутреннюю ласковость суроваго апостола и былъ очень счастливъ. Но сыновья Льва Николаевича – мои сверстники и прiятели – увлекли меня въ соседнюю комнату:
— Послушай, Шаляпинъ, если ты будешь оставаться дольше, тебc будетъ скучно. Поcдемъ лучше къ Яру. Тамъ цыгане и цыганки. Вотъ тамъ – такъ споемъ!..
Не знаю, было ли бы мнc «скучно», но, что я чувствовалъ себя у Толстого очень напряженно и скованно – правда. Мнc было страшно, а вдругъ Левъ Николаевичъ спроситъ меня что нибудь, на что не сумcю какъ слcдуетъ отвcтить. А цыганкc смогу отвcтить на все, что бы она ни спросила… И черезъ часъ намъ цыганскiй хоръ распcвалъ «Перстенекъ золотой».
39.
40.
41.
42.
43.
Было это 9-го января 1900 года въ Москвc. Толстой жилъ съ семьей въ своемъ домc въ Хамовникахъ. Мы съ Рахманиновымъ получили приглашенiе посетить его. По деревянной лcстницc мы поднялись во второй этажъ очень милаго, уютнаго, совсcмъ скромнаго дома, кажется, полудеревяннаго. Встрcтили насъ радушно Софiя Андревна и сыновья – Михаилъ, Андрей и Сергcй. Намъ предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мнc. Я очень волновался. Подумать только, мнc предстояло въ первый разъ въ жизни взглянуть въ лицо и въ глаза человcку, слова и мысли котораго волновали весь мiръ. До сихъ поръ я видcлъ Льва Николаевича только на портретахъ. И вотъ онъ живой! Стоить у шахматного столика и о чcмъ то разговариваетъ съ молодымъ Гольденвейзеромъ (Гольденвейзеры – отецъ и сынъ – были постоянными партнерами Толстого въ домашнихъ шахматныхъ турнирахъ). Я увидcлъ фигуру, кажется, ниже средняго роста, что меня крайне удивило – по фотографiямъ Левъ Николаевичъ представлялся мнc не только духовнымъ, но и физическимъ гигантомъ – высокимъ, могучимъ и широкимъ въ плечахъ… Моя проклятая слуховая впечатлительность (профессiональная) и въ эту многозначительную минуту отметила, что Левъ Николаевичъ заговорилъ со мною голосомъ, какъ будто дребезжащимъ, и что какая то буква, вcроятно, вслcдствiе отсутствiя какихъ нибудь зубовъ, свистала и пришепетывала!… Я это замcтилъ, несмотря на то, что необычайно оробcлъ, когда подходилъ къ великому писателю, а еще болcе оробcлъ, когда онъ просто и мило протянулъ мнc руку и о чcмъ то меня спросилъ, вродc того, давно ли я служу въ театрc, я – такой молодой мальчикъ… Я отвcчалъ такъ, какъ когда то въ Казанскомъ театрc отвъчалъ: «веревочка», на вопросъ, что я держу въ рукахъ…
Сережа Рахманиновъ былъ, кажется, смcлcе меня; но тоже волновался, и руки имcлъ холодныя. Онъ говорилъ мнc шопотомъ: «если попросятъ играть, не знаю, какъ – руки у меня совсcмъ ледяныя». И, дcйствительно, Левъ Николаевичъ попросилъ Рахманинова сьграть. Что игралъ Рахманиновъ, я не помню. Волновался и все думалъ: кажется, придется пcть. Еще больше я струсилъ, когда Левъ Николаевичъ въ упоръ спросилъ Рахманинова:
— Скажите, такая музыка нужна кому нибудь?
Попросили и меня спcть. Помню, запcлъ балладу «Судьбу», только что написанную Рахманиновымъ на музыкальную тему 5-ой симфонiи Бетховена и на слова Апухтина. Рахманиновъ мнc аккомпанировалъ, и мы оба старались представить это произведенiе возможно лучше, но такъ мы и не узнали, понравилось ли оно Льву Николаевичу. Онъ ничего не сказалъ. Онъ опять спросилъ:
— Какая музыка нужнcе людямъ – музыка ученая, или народная?
Меня просили спcть еще. Я спcлъ еще нcсколько вещей и, между прочимъ, пcсню Даргомыжскаго на слова Беранже «Старый Капралъ». Какъ разъ противъ меня сидcлъ Левъ Николаевичъ, засунувъ обc руки за ременный поясъ своей блузы. Нечаянно бросая на него время отъ времени взглядъ, я замcтилъ, что онъ съ интересомъ слcдилъ за моимъ лицомъ, глазами и ртомъ. Когда я со слезами говорилъ послcднiя слова разстръливаемаго солдата:
«Дай Богъ домой вамъ вернуться» – Толстой вынулъ изъ-за пояса руку и вытеръ скатившiяся у него двc слезы. Мнc неловко это разсказывать, какь бы внушая, что мое пcнiе вызвало въ Львc Николаевичc это движенiе души; я, можетъ быть, правильно изобразилъ переживанiя капрала и музыку Даргомыжскаго, но эмоцiю моего великаго слушателя я объяснилъ разстрcломъ человcка.
Когда я кончилъ пcть, присутствующiе мнc апплодировали и говорили мнc разныя лестныя слова. Левъ Николаевичъ не апплодировалъ и ничего не сказалъ.
— Ради Бога, не подавайте виду, что вы заметили у Льва Николаевича слезы. Вы знаете, онъ бываетъ иногда страшнымъ. Онъ говоритъ одно, а въ душc, помимо холоднаго разсужденiя, чувствуетъ горячо.
Софiя Андреевна немного позже, однако, говорила мнc:
— Что же, – спросилъ я – понравилось Льву Николаевичу, какъ я пcлъ «Стараго Капрала?»
— Я увcрена – очень.
Софья Андреевна пожала мнc руку:
Я самъ чувствовалъ милую внутреннюю ласковость суроваго апостола и былъ очень счастливъ. Но сыновья Льва Николаевича – мои сверстники и прiятели – увлекли меня въ соседнюю комнату:
— Послушай, Шаляпинъ, если ты будешь оставаться дольше, тебc будетъ скучно. Поcдемъ лучше къ Яру. Тамъ цыгане и цыганки. Вотъ тамъ – такъ споемъ!..
Не знаю, было ли бы мнc «скучно», но, что я чувствовалъ себя у Толстого очень напряженно и скованно – правда. Мнc было страшно, а вдругъ Левъ Николаевичъ спроситъ меня что нибудь, на что не сумcю какъ слcдуетъ отвcтить. А цыганкc смогу отвcтить на все, что бы она ни спросила… И черезъ часъ намъ цыганскiй хоръ распcвалъ «Перстенекъ золотой».
39.
Стыдновато и обидно мнc теперь сознавать, какъ многое, къ чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня какъ бы незамcченнымъ. Такъ природный москвичъ проходитъ равнодушно мимо Кремля, а парижанинъ не замcчаетъ Лувра. По молодости лcтъ и легкомыслiю, очень много проморгалъ я въ жизни. Не я ли могъ глубже, поближе и страстнcе подойти къ Льву Николаевичу Толстому? Не я ли могъ чаще съ умиленiемъ смотрcть въ глаза очкастому Николаю Андреевичу Римскому-Корсакову? Не я ли могъ глубоко вздохнуть, видя, какъ милый Антонъ Павловичъ Чеховъ, слушая свои собственные разсказы въ чтенiи Москвина, кашлялъ въ сделанные изъ бумаги фунтики? Видcлъ, но глубоко не вздохнулъ. Жалко.
Какъ сонъ вспоминаю я теперь всc мои встрcчи съ замcчательнейшими русскими людьми моей эпохи. Вотъ я съ моимъ бульдожкой сижу на диване у Ильи Ефимовича Репина въ Куокалла.
— Бариномъ хочу я васъ написать, Федоръ Ивановичъ, – говоритъ Рcпинъ.
— 3ачcмъ? – смущаюсь я.
— Иначе не могу себc васъ представить. Вотъ вы лежите на софc въ халатc. Жалко, что нcтъ старинной трубки. Не курятъ ихъ теперь.
При воспоминании объ исчезнувшемъ изъ обихода чубукc, мысли и чувства великаго художника уходили въ прошлое, въ старину. Смотрcлъ я на его лицо и смутно чувствовалъ его чувства, но не понималъ ихъ тогда, а вотъ теперь понимаю. Самъ иногда поворачиваю мою волчью шею назадъ и, когда вспоминаю старинную трубку-чубукъ, понимаю, чcмъ наполнялась душа незабвеннаго Ильи Ефимовича Репина. Дcло, конечно, не въ деревc этого чубука, а въ духовной полнотc того настроенiя, которое онъ создавалъ…
Объ искусствc Репинъ говорилъ такъ просто и интересно, что, не будучи живописцемъ, я все таки каждый разъ узнавалъ отъ него что нибудь полезное, что давало мнc возможность сообразить и отличить дурное отъ хорошаго, прекрасное отъ красиваго, высокое отъ пошлаго. Многiе изъ этихъ моихъ учителей-художниковъ, какъ и Илья Ефимовичъ, уже умерли. Но природа моей родины, прошедшая черезъ ихъ душу, широко дышетъ и никогда не умретъ…
Удивительно, сколько въ талантливыхъ людяхъ бываетъ неисчерпаемой внутренней жизни, и какъ часто ихъ внcшнiй обликъ противорcчитъ ихъ дcйствительной натурc.
Валентинъ Серовъ казался суровымъ, угрюмымъ и молчаливымъ. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать съ людьми. Да, пожалуй, съ виду онъ такой. Но посмотрели бы вы этого удивительнаго «сухого» человcка, когда онъ съ Константиномъ Коровиномъ и со мною въ деревнc направляется на рыбную ловлю. Какой это сердечный весельчакъ и какъ значительно-остроумно каждое его замcчание. Цcлые дни проводили мы на водc, а вечеромъ забирались на ночлегъ въ нашу простую рыбацкую хату. Коровинъ лежитъ на какой то богемной кровати, такъ устроенной, что ея пружины обязательно должны вонзиться въ ребра спящаго на ней великомученика. У постели на тумбочке горитъ огарокъ свечи, воткнутой въ бутылку, а у ногъ Коровина, опершись о стену, стоитъ крестьянинъ Василiй Князевъ, симпатичнcйшiй бродяга, и разсуждаетъ съ Коровинымъ о томъ, какая рыба дурашливcе и какая хитрcе… Сcровъ слушаетъ эту рыбную диссертацiю, добродушно посмcивается и съ огромнымъ темпераментомъ быстро заноситъ на полотно эту картинку, полную живого юмора и правды. Сcровъ оставилъ послc себя огромную галлерею портретовъ нашихъ современниковъ, и въ этихъ портретахъ сказалъ о своей эпохc, пожалуй, больше, чcмъ оказали многiя книги. Каждый его портретъ – почти бiографiя. Не знаю, живъ ли и гдc теперь мой портретъ его работы, находившiйся въ Художественномъ Кружкc въ Москвc? Сколько было пережито мною хорошихъ минутъ въ обществc Сcрова! Часто послc работы мы часами блуждали съ нимъ по Москвc и беседовали, наблюдая жизнь столицы. Запомнился мнc, между прочимъ, курьезный случай. Онъ дcлалъ рисунокъ углемъ моего портрета. Закончивъ работу, онъ предложилъ мнc погулять. Это было въ пасхальную ночь, и часовъ въ 12 мы пробрались въ Храмъ Христа Спасителя, теперь уже не существующiй. Въ эту заутреню мы оказались большими безбожниками, несмотря на все духовное величiе службы. «Отравленные» театромъ, мы увлечены были не самой заутреней, а страннымъ ея «мизансценомъ». По срединc храма былъ поставленъ какой-то четырехъ-угольный помостъ, на каждый уголъ котораго подымались облаченные въ ризы дьякона съ большими свcчами въ рукахъ и громогласно, огромными трубными голосами, потряхивая гривами волосъ, одинъ за другимъ провозглашали молитвы. А облаченный архiерей маленькаго роста съ седенькой небольшой головкой, смcшно торчавшей изъ пышнаго облаченiя, взбирался на помостъ съ явнымъ старческимъ усилiемъ, поддерживаемый священниками. Намъ отчетливо казалось, что оттуда, откуда торчитъ маленькая головка архiерея, идетъ и кадильный дымъ. Не говоря ни слова друтъ другу, мы переглянулись. А потомъ увидcли: недалеко отъ насъ какой то рабочiй человcкъ, одетый во все новое и хорошо причесанный съ масломъ, держалъ въ рукахъ зажженную свcчку и страшно увлекался зрcлищемъ того, какъ у впереди него стоящаго солдата горитъ сзади на шинели ворсъ, «религiозно» имъ же поджигаемый… Мы снова переглянулись и поняли, что въ эту святую ночь мы не молельщики… Протиснувшись черезъ огромныя толпы народа, мы пошли въ Ваганьковскiй переулокъ, гдc Сcровъ жилъ, – разговляться.
Какъ сонъ вспоминаю я теперь всc мои встрcчи съ замcчательнейшими русскими людьми моей эпохи. Вотъ я съ моимъ бульдожкой сижу на диване у Ильи Ефимовича Репина въ Куокалла.
— Бариномъ хочу я васъ написать, Федоръ Ивановичъ, – говоритъ Рcпинъ.
— 3ачcмъ? – смущаюсь я.
— Иначе не могу себc васъ представить. Вотъ вы лежите на софc въ халатc. Жалко, что нcтъ старинной трубки. Не курятъ ихъ теперь.
При воспоминании объ исчезнувшемъ изъ обихода чубукc, мысли и чувства великаго художника уходили въ прошлое, въ старину. Смотрcлъ я на его лицо и смутно чувствовалъ его чувства, но не понималъ ихъ тогда, а вотъ теперь понимаю. Самъ иногда поворачиваю мою волчью шею назадъ и, когда вспоминаю старинную трубку-чубукъ, понимаю, чcмъ наполнялась душа незабвеннаго Ильи Ефимовича Репина. Дcло, конечно, не въ деревc этого чубука, а въ духовной полнотc того настроенiя, которое онъ создавалъ…
Объ искусствc Репинъ говорилъ такъ просто и интересно, что, не будучи живописцемъ, я все таки каждый разъ узнавалъ отъ него что нибудь полезное, что давало мнc возможность сообразить и отличить дурное отъ хорошаго, прекрасное отъ красиваго, высокое отъ пошлаго. Многiе изъ этихъ моихъ учителей-художниковъ, какъ и Илья Ефимовичъ, уже умерли. Но природа моей родины, прошедшая черезъ ихъ душу, широко дышетъ и никогда не умретъ…
Удивительно, сколько въ талантливыхъ людяхъ бываетъ неисчерпаемой внутренней жизни, и какъ часто ихъ внcшнiй обликъ противорcчитъ ихъ дcйствительной натурc.
Валентинъ Серовъ казался суровымъ, угрюмымъ и молчаливымъ. Вы бы подумали, глядя на него, что ему неохота разговаривать съ людьми. Да, пожалуй, съ виду онъ такой. Но посмотрели бы вы этого удивительнаго «сухого» человcка, когда онъ съ Константиномъ Коровиномъ и со мною въ деревнc направляется на рыбную ловлю. Какой это сердечный весельчакъ и какъ значительно-остроумно каждое его замcчание. Цcлые дни проводили мы на водc, а вечеромъ забирались на ночлегъ въ нашу простую рыбацкую хату. Коровинъ лежитъ на какой то богемной кровати, такъ устроенной, что ея пружины обязательно должны вонзиться въ ребра спящаго на ней великомученика. У постели на тумбочке горитъ огарокъ свечи, воткнутой въ бутылку, а у ногъ Коровина, опершись о стену, стоитъ крестьянинъ Василiй Князевъ, симпатичнcйшiй бродяга, и разсуждаетъ съ Коровинымъ о томъ, какая рыба дурашливcе и какая хитрcе… Сcровъ слушаетъ эту рыбную диссертацiю, добродушно посмcивается и съ огромнымъ темпераментомъ быстро заноситъ на полотно эту картинку, полную живого юмора и правды. Сcровъ оставилъ послc себя огромную галлерею портретовъ нашихъ современниковъ, и въ этихъ портретахъ сказалъ о своей эпохc, пожалуй, больше, чcмъ оказали многiя книги. Каждый его портретъ – почти бiографiя. Не знаю, живъ ли и гдc теперь мой портретъ его работы, находившiйся въ Художественномъ Кружкc въ Москвc? Сколько было пережито мною хорошихъ минутъ въ обществc Сcрова! Часто послc работы мы часами блуждали съ нимъ по Москвc и беседовали, наблюдая жизнь столицы. Запомнился мнc, между прочимъ, курьезный случай. Онъ дcлалъ рисунокъ углемъ моего портрета. Закончивъ работу, онъ предложилъ мнc погулять. Это было въ пасхальную ночь, и часовъ въ 12 мы пробрались въ Храмъ Христа Спасителя, теперь уже не существующiй. Въ эту заутреню мы оказались большими безбожниками, несмотря на все духовное величiе службы. «Отравленные» театромъ, мы увлечены были не самой заутреней, а страннымъ ея «мизансценомъ». По срединc храма былъ поставленъ какой-то четырехъ-угольный помостъ, на каждый уголъ котораго подымались облаченные въ ризы дьякона съ большими свcчами въ рукахъ и громогласно, огромными трубными голосами, потряхивая гривами волосъ, одинъ за другимъ провозглашали молитвы. А облаченный архiерей маленькаго роста съ седенькой небольшой головкой, смcшно торчавшей изъ пышнаго облаченiя, взбирался на помостъ съ явнымъ старческимъ усилiемъ, поддерживаемый священниками. Намъ отчетливо казалось, что оттуда, откуда торчитъ маленькая головка архiерея, идетъ и кадильный дымъ. Не говоря ни слова друтъ другу, мы переглянулись. А потомъ увидcли: недалеко отъ насъ какой то рабочiй человcкъ, одетый во все новое и хорошо причесанный съ масломъ, держалъ въ рукахъ зажженную свcчку и страшно увлекался зрcлищемъ того, какъ у впереди него стоящаго солдата горитъ сзади на шинели ворсъ, «религiозно» имъ же поджигаемый… Мы снова переглянулись и поняли, что въ эту святую ночь мы не молельщики… Протиснувшись черезъ огромныя толпы народа, мы пошли въ Ваганьковскiй переулокъ, гдc Сcровъ жилъ, – разговляться.
40.
Вспоминается Исаакъ Левитанъ. Надо было посмотрcть его глаза. Такихъ другихъ глубокихъ, темныхъ, задумчиво-грустныхъ глазъ я, кажется, никогда не видcлъ. Всякiй разъ, когда я на эстрадc пою на слова Пушкина романсъ Рубинштейна:
Слыхали-ль вы за рощей гласъ ночной
Пcвца любви, пcвца своей печали?
Когда поля въ часъ утреннiй молчали,
Свирcли звукъ унылый и простой
Слыхали-ль вы? ………….
………..
Вздохнули-ль вы
Когда въ лcсахъ вы юношу видали? –
я почти всегда думаю о Левитанc. Это онъ ходитъ въ лcсу и слушаетъ свирcли звукъ унылый и простой. Это онъ – пcвецъ любви, пcвецъ печали. Это онъ увидcлъ какую-нибудь церковку, увидcлъ какую-нибудь тропинку въ лcсу, одинокое деревцо, изгибъ рcки, монастырскую стcну, – но не протокольно взглянули на все это грустные глаза милаго Левитана. Нcтъ, онъ вздохнулъ и на тропинкc, и у колокольни, и у деревца одинокаго, и въ облакахъ вздохнулъ…
И странный Врубель вспоминается. Демонъ, производивши впечатлcнiе педанта! Въ тяжелые годы нужды онъ въ соборахъ писалъ архангеловъ, и, конечно, это они, архангелы, внушили ему его демоновъ. И писалъ же онъ своихъ демоновъ! крcпко, страшно, жутко и неотразимо. Я не смcю быть критикомъ, но мнc кажется, что талантъ Врубеля былъ такъ грандiозенъ, что ему было тcсно въ его тщедушномъ тcлc. И Врубель погибъ отъ разлада духа съ тcломъ. Въ его задумчивости, дcйствительно, чувствовался трагизмъ. Отъ Врубеля мой «Демонъ». Онъ же сдcлалъ эскизъ для моего Сальери, затерявшiйся, къ несчастью, гдc-то у парикмахера или театральнаго портного…
Вспоминается Полcновъ – еще одинъ замcчательный поэтъ въ живописи. Я бы сказалъ, дышешь и не надышешься на какую нибудь его желтую лилiю въ озерc. Этотъ незаурядный русскiй человcкъ какъ то сумcлъ распредcлить себя между россiйскимъ озеромъ съ лилiей и суровыми холмами Iерусалима, горючими песками азiатской пустыни. Его библейскiя сцены, его первосвященники, его Христосъ – какъ могъ онъ совмcстить въ своей душc это красочное и острое величiе съ тишиной простого русскаго озера съ карасями? Не потому-ли, впрочемъ, и надъ его тихими озерами вcетъ духъ божества?…
Ушли изъ жизни всc эти люди. Изъ славной московской группы русскихъ художниковъ съ нами, здcсь, въ Парижc, здравствуетъ одинъ только Констанитнъ Коровинъ, талантливcйшiй художникъ и одинъ изъ обновителей русской сценической живописи, впервые развернувшiй свои силы также въ оперc Мамонтова, въ концc прошлаго вcка.
41.
Музыкальная молодежь моего поколонiя жила какъ то врозь. Объяснялось это тcмъ, что намъ очень много дали старики. Богатый ихъ наслcдiемъ, каждый изъ молодыхъ могъ работать самостоятельно въ своемъ углу. Но не въ такомъ положенiи были эти самые старики. Отъ предыдущихъ музыкальныхъ поколcнiй они получили наслcдство, не столь богатое. Былъ Глинка, генiальный музыкантъ, былъ потомъ Даргомыжскiй и Сcровъ. Но собственно русскую народную музыку имъ приходилось творить самимъ. Это они добрались до народныхъ корней, гдc потъ и кровь. Приходилось держаться другъ за друга, работать вмcстc. Дружно жили поэтому старики. Хорошiй былъ «коллективъ» знаменитыхъ нашихъ композиторовъ въ Петербургc. Вотъ такiе коллективы я понимаю!… Встрcчу съ этими людьми въ самомъ началc моего артистическаго пути я всегда считалъ и продолжаю считать однимъ изъ большихъ подарковъ мнc судьбы.
Собирались музыканты большей частью то у В.В.Стасова, ихъ вдохновителя и барда, то у Римскаго-Корсакова на Загородномъ проспектc. Квартира у великаго композитора была скромная. Большiе русскiе писатели и большiе музыканты жили не такъ богато, какъ – извините меня – живутъ пcвцы… Маленькая гостиная, немного стульевъ и большой рояль. Въ столовой – узкiй столъ. Сидимъ мы, бывало, какъ шашлыкъ, кусочекъ къ кусочку, плечо къ плечу – тcсно. Закуска скромная. А говорили мы о томъ, кто что сочинилъ, что кому хорошо удалось, что такой балетъ поставленъ хорошо, а такая то опера – плохо: ее наполовину сократилъ Направникъ, который, хотя и хорошiй дирижеръ, но иногда жестоко не понимаетъ, что дcлаетъ… А то запевали хоромъ: Римскiй-Корсаковъ, Цезарь Кюи, Феликсъ Блюменфельдъ, другiе и я.
Большое мое огорченiе въ жизни, что не встрcтилъ Мусоргскаго. Онъ умеръ до моего появленiя въ Петербургc. Мое горе. Это все равно, что опоздать на судьбоносный поcздъ. Приходишь на станцiю, а поcздъ на глазахъ у тебя уходитъ – навсегда!
Но къ памяти Мусоргскаго относились въ этой компанiи съ любовью, съ горделивой любовью. Уже давно понимали, что Мусоргскiй – генiй. Недаромъ Римскiй-Корсаковъ съ чисто-религiознымъ усердiемъ работалъ надъ Борисомъ Годуновымъ, величайшимъ наслcдiемъ Мусоргскаго. Многiе теперь насcдаютъ на Римскаго-Корсакова за то, что онъ де «исказилъ Мусоргскаго». Я не музыкантъ, но по скромному моему разумcнiю, этотъ упрекъ считаю глубоко несправедливымъ. Ужъ одинъ тотъ матерiальный трудъ, который Римскiй-Корсаковъ вложилъ въ эту работу, удивителенъ и незабываемъ. Безъ этой работы мiръ, вcроятно, и по сiю пору едва ли узналъ бы «Бориса Годунова». Мусоргскiй былъ скроменъ: о томъ, что Европа можетъ заинтересоваться его музыкой, онъ и не думалъ. Музыкой онъ былъ одержимъ. Онь писалъ потому, что не могъ не писать. Писалъ всегда, всюду. Въ петербургскомъ кабачкc «Малый Ярославецъ», что на Морской, одинъ въ отдcльномъ кабинет пьетъ водку и пишетъ музыку. На салфеткахъ, на счетахъ, на засаленныхъ бумажкахъ… «Тряпичникъ» былъ великiй. Все подбиралъ, что была музыка. Тряпичникъ понимающiй. Окурокъ, и тотъ у него съ ароматомъ. Ну, и столько написалъ въ «Борисc Годуновc», что, играй мы его, какъ онъ написанъ Мусоргскимъ, начинали бы въ 4 часа дня и кончали бы въ 3 часа ночи. Римскiй-Корсаковъ понялъ и сократилъ, но все цcнное взялъ и сохранилъ. Ну, да. Есть погрешности. Римскiй-Корсаковъ былъ чистый классикъ, диссонансовъ не любилъ, не чувствовалъ. Нcтъ, вернее, чувствовалъ болезненно. Параллельная квинта или параллельная октава уже причиняли ему непрiятность. Помню его въ Париже послc «Саломеи» Рихарда Штрауса. Ведь, заболcлъ человcкъ отъ музыки Штрауса! Встрcтилъ я его послc спектакля въ кафе де ля Пэ – буквально захворалъ. Говорилъ онъ немного въ носъ: «Вcдь это мерзость. Ведь это отвратительно. Тело болитъ отъ такой музыки!» Естествено, что онъ и въ Мусоргскомъ кое на что поморщился. Кроме того, Римскiй-Корсаковъ былъ петербужцемъ и не все московское принималъ. А Мусоргскiй былъ по духу москвичемъ насквозь. Конечно, петербуржцы тоже глубоко понимали и до корней чувствовали народную Россiю, но въ москвичахъ было, пожалуй, больше бытовой почвенности, «черноземности». Они, такъ сказать, носили еще косоворотки… Вообще, наши музыкальные классики въ глубине души, при всемъ ихъ преклоненiи передъ Мусоргскимъ, всc нcсколько отталкивались отъ его слишкомъ густого для нихъ «реализма».
Дcйствительно, Мусоргскаго обыкновенно опредcляютъ, какъ великаго реалиста въ музыке. Такъ часто говорятъ о немъ и его искреннiе поклонники. Я не настолько авторитетенъ въ музыке, чтобы увcренно высказывать по этому поводу мое мненiе. Но на мое простое чувство певца, воспринимающаго музыку душою, это определенiе для Мусоргскаго узко и ни въ какой мcрc не обнимаетъ всего его величiя. Есть такiя творческiя высоты, на которыхъ всc формальные эпитеты теряютъ смыслъ или прiобретаютъ только второстепенное значенiе. Мусоргскiй, конечно, реалистъ, но вcдь сила его не въ томъ, что его музыка – реалистична, а въ томъ, что его реализмъ – музыка въ самомъ потрясающемъ смыслc этого слова. За его реализмомъ, какъ за завcсой, цcлый мiръ проникновенiй и чувствъ, которыя въ реалистическiй планъ никакъ не войдутъ. Какъ для кого, – лично для меня даже Варлаамъ, какъ будто насквозь реалистически – впрямь, «перегаромъ водки» отъ него тянетъ – не только реализмъ, а еще и нcчто другое: тоскливое и страшное въ музыкальной своей безпредcльности…
Это я къ тому разсказываю, что сплошь и рядомъ композиторъ поетъ мнc какого нибудь своего персонажа, а въ музыкc, которая сама по себc хороша, этого персонажа нcтъ, а если и есть, то представленъ онъ только внcшнимъ образомъ. Дcйствiе одно, а музыка – другое. Если на сценc драка, то въ оркестрc много шуму, а драки нcтъ, нcтъ атмосферы драки, не разсказано музыкой, почему герой рcшился на такую крайнюю мcру, какъ драка…
Мусоргскiй же, какъ композиторъ, такъ видитъ и слышитъ всc запахи даннаго сада, данной корчмы и такъ сильно и убcдительно о нихъ разсказываетъ, что и публика начинаетъ эти запахи слышать и чувствовать…
Реализмъ это, конечно. Но реализмъ вотъ какого сорта. Русскiе мужики берутъ простыя бревна, берутъ простые топоры (другихъ инструментовъ у нихъ нcтъ) и строятъ храмъ. Но этими топорами они вырубаютъ такiя кружева, что не снились тончайшимъ инкрустаторамъ.
Собирались музыканты большей частью то у В.В.Стасова, ихъ вдохновителя и барда, то у Римскаго-Корсакова на Загородномъ проспектc. Квартира у великаго композитора была скромная. Большiе русскiе писатели и большiе музыканты жили не такъ богато, какъ – извините меня – живутъ пcвцы… Маленькая гостиная, немного стульевъ и большой рояль. Въ столовой – узкiй столъ. Сидимъ мы, бывало, какъ шашлыкъ, кусочекъ къ кусочку, плечо къ плечу – тcсно. Закуска скромная. А говорили мы о томъ, кто что сочинилъ, что кому хорошо удалось, что такой балетъ поставленъ хорошо, а такая то опера – плохо: ее наполовину сократилъ Направникъ, который, хотя и хорошiй дирижеръ, но иногда жестоко не понимаетъ, что дcлаетъ… А то запевали хоромъ: Римскiй-Корсаковъ, Цезарь Кюи, Феликсъ Блюменфельдъ, другiе и я.
Большое мое огорченiе въ жизни, что не встрcтилъ Мусоргскаго. Онъ умеръ до моего появленiя въ Петербургc. Мое горе. Это все равно, что опоздать на судьбоносный поcздъ. Приходишь на станцiю, а поcздъ на глазахъ у тебя уходитъ – навсегда!
Но къ памяти Мусоргскаго относились въ этой компанiи съ любовью, съ горделивой любовью. Уже давно понимали, что Мусоргскiй – генiй. Недаромъ Римскiй-Корсаковъ съ чисто-религiознымъ усердiемъ работалъ надъ Борисомъ Годуновымъ, величайшимъ наслcдiемъ Мусоргскаго. Многiе теперь насcдаютъ на Римскаго-Корсакова за то, что онъ де «исказилъ Мусоргскаго». Я не музыкантъ, но по скромному моему разумcнiю, этотъ упрекъ считаю глубоко несправедливымъ. Ужъ одинъ тотъ матерiальный трудъ, который Римскiй-Корсаковъ вложилъ въ эту работу, удивителенъ и незабываемъ. Безъ этой работы мiръ, вcроятно, и по сiю пору едва ли узналъ бы «Бориса Годунова». Мусоргскiй былъ скроменъ: о томъ, что Европа можетъ заинтересоваться его музыкой, онъ и не думалъ. Музыкой онъ былъ одержимъ. Онь писалъ потому, что не могъ не писать. Писалъ всегда, всюду. Въ петербургскомъ кабачкc «Малый Ярославецъ», что на Морской, одинъ въ отдcльномъ кабинет пьетъ водку и пишетъ музыку. На салфеткахъ, на счетахъ, на засаленныхъ бумажкахъ… «Тряпичникъ» былъ великiй. Все подбиралъ, что была музыка. Тряпичникъ понимающiй. Окурокъ, и тотъ у него съ ароматомъ. Ну, и столько написалъ въ «Борисc Годуновc», что, играй мы его, какъ онъ написанъ Мусоргскимъ, начинали бы въ 4 часа дня и кончали бы въ 3 часа ночи. Римскiй-Корсаковъ понялъ и сократилъ, но все цcнное взялъ и сохранилъ. Ну, да. Есть погрешности. Римскiй-Корсаковъ былъ чистый классикъ, диссонансовъ не любилъ, не чувствовалъ. Нcтъ, вернее, чувствовалъ болезненно. Параллельная квинта или параллельная октава уже причиняли ему непрiятность. Помню его въ Париже послc «Саломеи» Рихарда Штрауса. Ведь, заболcлъ человcкъ отъ музыки Штрауса! Встрcтилъ я его послc спектакля въ кафе де ля Пэ – буквально захворалъ. Говорилъ онъ немного въ носъ: «Вcдь это мерзость. Ведь это отвратительно. Тело болитъ отъ такой музыки!» Естествено, что онъ и въ Мусоргскомъ кое на что поморщился. Кроме того, Римскiй-Корсаковъ былъ петербужцемъ и не все московское принималъ. А Мусоргскiй былъ по духу москвичемъ насквозь. Конечно, петербуржцы тоже глубоко понимали и до корней чувствовали народную Россiю, но въ москвичахъ было, пожалуй, больше бытовой почвенности, «черноземности». Они, такъ сказать, носили еще косоворотки… Вообще, наши музыкальные классики въ глубине души, при всемъ ихъ преклоненiи передъ Мусоргскимъ, всc нcсколько отталкивались отъ его слишкомъ густого для нихъ «реализма».
Дcйствительно, Мусоргскаго обыкновенно опредcляютъ, какъ великаго реалиста въ музыке. Такъ часто говорятъ о немъ и его искреннiе поклонники. Я не настолько авторитетенъ въ музыке, чтобы увcренно высказывать по этому поводу мое мненiе. Но на мое простое чувство певца, воспринимающаго музыку душою, это определенiе для Мусоргскаго узко и ни въ какой мcрc не обнимаетъ всего его величiя. Есть такiя творческiя высоты, на которыхъ всc формальные эпитеты теряютъ смыслъ или прiобретаютъ только второстепенное значенiе. Мусоргскiй, конечно, реалистъ, но вcдь сила его не въ томъ, что его музыка – реалистична, а въ томъ, что его реализмъ – музыка въ самомъ потрясающемъ смыслc этого слова. За его реализмомъ, какъ за завcсой, цcлый мiръ проникновенiй и чувствъ, которыя въ реалистическiй планъ никакъ не войдутъ. Какъ для кого, – лично для меня даже Варлаамъ, какъ будто насквозь реалистически – впрямь, «перегаромъ водки» отъ него тянетъ – не только реализмъ, а еще и нcчто другое: тоскливое и страшное въ музыкальной своей безпредcльности…
— Вcрно, во всякомъ случаc это весна, и весна русская, – а не гибралтарская…
bздилъ со мною когда то по Россiи прiятель и аккомпанiаторъ, очень способный музыкантъ. Въ перерывахъ между отдcленiями концерта онъ часто разыгрывалъ на фортепiано свои собственныя произведенiя. Одно изъ нихъ мнc чрезвычайно понравилось. Оно рисовало какой то раннiй апрcль, когда, озоруя, мальчишки ранятъ березу и пьютъ березовый сокъ. – «Какъ ты назвалъ эту вcщь?» – спросилъ я автора. Онъ мнc сказалъ нcчто вродc – «Переходъ черезъ Гибралтаръ». Очень я удивился и послc концерта пригласилъ музыканта къ себc въ номеръ, попросилъ еще разъ сыграть вещицу, во время игры останавливалъ и разспрашивалъ, какъ онъ воображалъ и чувствовалъ тотъ или этотъ пассажъ. Музыкантъ ничего не могъ мнc сказать – мямлилъ что то такое. Никакого Гибралтара въ музыкc, въ развитiи темы, въ модуляцiяхъ не было. Я ему сказалъ: я тутъ чувствую апрcль съ оттепелью, съ воробьями, съ испариной въ лcсу.
Онъ выпучилъ на меня глаза и потомъ попросилъ разрcшенiя еще разъ сыграть эту вcщь для себя самого. Углубившись, онъ игралъ и слушалъ себя, а сыгравъ, смущенно сказалъ:
Это я къ тому разсказываю, что сплошь и рядомъ композиторъ поетъ мнc какого нибудь своего персонажа, а въ музыкc, которая сама по себc хороша, этого персонажа нcтъ, а если и есть, то представленъ онъ только внcшнимъ образомъ. Дcйствiе одно, а музыка – другое. Если на сценc драка, то въ оркестрc много шуму, а драки нcтъ, нcтъ атмосферы драки, не разсказано музыкой, почему герой рcшился на такую крайнюю мcру, какъ драка…
Мусоргскiй же, какъ композиторъ, такъ видитъ и слышитъ всc запахи даннаго сада, данной корчмы и такъ сильно и убcдительно о нихъ разсказываетъ, что и публика начинаетъ эти запахи слышать и чувствовать…
Реализмъ это, конечно. Но реализмъ вотъ какого сорта. Русскiе мужики берутъ простыя бревна, берутъ простые топоры (другихъ инструментовъ у нихъ нcтъ) и строятъ храмъ. Но этими топорами они вырубаютъ такiя кружева, что не снились тончайшимъ инкрустаторамъ.
42.
Есть иногда въ русскихъ людяхъ такая неодолимая физическая застcнчивость, которая вызываетъ во мнc глубокую обиду, несмотря на то, что она бываетъ и трогательна. Обидна она тcмъ, что въ самой глубокой своей основc она отраженiе, вcрнcе, отслоенiе нашего долгаго рабства. Гляжу на европейцевъ и завидую имъ – какая свобода и непринужденность жеста, какая легкость слова! Не всегда и не у всcхъ это свобода и легкость высокаго стиля, но все же чувствую я въ нихъ какое то утвержденiе европейцемъ своей личности, своего неотъемлемаго достоинства. Есть въ этомъ и наслcдiе большой пластической культуры Запада. А вотъ русскiй человcкъ, поди, душа у него свободнcе вcтра, въ мозгу у него – орлы, въ сердце – соловьи поютъ, а въ салоне непременно опрокинетъ стулъ, прольетъ чай, споткнется. Дать ему на какомъ нибудь банкетc слово – смутится, двухъ словъ не свяжетъ и замолкнетъ, сконфуженный. Повторяю, это отъ того, по всей вcроятности, что слишкомъ долго русскiй человcкъ ходилъ подъ грознымъ окомъ не то царя, въ качестве боярина, не то помещика, въ качестве раба, не то городничаго, въ качестве «подданнаго». Слишкомъ часто ему говорили: «молчать, тебя не спрашиваютъ»…
Ведь, несомненно изъ-за этой застенчивости величайшiй русскiй волшебникъ звука – Н.А.Римскiй-Корсаковъ, какъ дирижеръ, иногда проваливалъ то, чcмъ дирижировалъ. Угловато выходилъ, сконфуженно поднималъ палочку и махалъ ею робко, какъ бы извиняясь за свое существованiе…
Въ Римскомъ-Корсаковc, какъ композиторc, поражаетъ, прежде всего, художественный аристократизмъ. Богатcйшiй лирикъ, онъ благородно сдержанъ въ выраженiи чувства, и это качество придаетъ такую тонкую прелесть его творенiямъ. Мою мысль я лучше всего смогу выразить примcромъ. Замcчательный русскiй композиторъ, всcмъ намъ дорогой П.И.Чайковскiй, когда говорилъ въ музыке грустно, всегда высказывалъ какую то персональную жалобу, будетъ ли это въ романсc или въ симфонической поэмc. (Оставляю въ стороне нейтральныя произведенiя – «Евгенiй Онcгинъ», балеты). Вотъ, друзья мои, жизнь тяжела, любовь умерла, листья поблекли, болезни, старость пришла. Конечно, печаль законная, человcчная. Но все же музыку это мельчитъ. Ведь, и у Бетховена бываетъ грустно, но грусть его въ такихъ пространствахъ, гдc все какъ будто есть, но ничего предметнаго не видно; уцcпиться не за что, а всетаки есть. Вcдь, падая, за звcзду не ухватишься, но она есть. Взять у Чайковскаго хотя бы шестую симфонiю – прекрасная, но въ ней чувствуется личная слеза композитора… Тяжело ложится эта искренняя, соленая слеза на душу слушателя…
Иная грусть у Римскаго-Корсакова, – она ложится на душу радостнымъ чувствомъ. Въ этой печали не чувствуется ничего личнаго – высоко, въ лазурныхъ высотахъ грустить Римскiй-Корсаковъ. Его знаменитый романсъ на слова Пушкина «На холмахъ Грузiи» имcетъ для композитора смыслъ почти эпиграфа ко всcмъ его творенiямъ.
Ведь, несомненно изъ-за этой застенчивости величайшiй русскiй волшебникъ звука – Н.А.Римскiй-Корсаковъ, какъ дирижеръ, иногда проваливалъ то, чcмъ дирижировалъ. Угловато выходилъ, сконфуженно поднималъ палочку и махалъ ею робко, какъ бы извиняясь за свое существованiе…
Въ Римскомъ-Корсаковc, какъ композиторc, поражаетъ, прежде всего, художественный аристократизмъ. Богатcйшiй лирикъ, онъ благородно сдержанъ въ выраженiи чувства, и это качество придаетъ такую тонкую прелесть его творенiямъ. Мою мысль я лучше всего смогу выразить примcромъ. Замcчательный русскiй композиторъ, всcмъ намъ дорогой П.И.Чайковскiй, когда говорилъ въ музыке грустно, всегда высказывалъ какую то персональную жалобу, будетъ ли это въ романсc или въ симфонической поэмc. (Оставляю въ стороне нейтральныя произведенiя – «Евгенiй Онcгинъ», балеты). Вотъ, друзья мои, жизнь тяжела, любовь умерла, листья поблекли, болезни, старость пришла. Конечно, печаль законная, человcчная. Но все же музыку это мельчитъ. Ведь, и у Бетховена бываетъ грустно, но грусть его въ такихъ пространствахъ, гдc все какъ будто есть, но ничего предметнаго не видно; уцcпиться не за что, а всетаки есть. Вcдь, падая, за звcзду не ухватишься, но она есть. Взять у Чайковскаго хотя бы шестую симфонiю – прекрасная, но въ ней чувствуется личная слеза композитора… Тяжело ложится эта искренняя, соленая слеза на душу слушателя…
Иная грусть у Римскаго-Корсакова, – она ложится на душу радостнымъ чувствомъ. Въ этой печали не чувствуется ничего личнаго – высоко, въ лазурныхъ высотахъ грустить Римскiй-Корсаковъ. Его знаменитый романсъ на слова Пушкина «На холмахъ Грузiи» имcетъ для композитора смыслъ почти эпиграфа ко всcмъ его творенiямъ.
«Мнc грустно и легко: печаль моя свcтла…
…Унынья моего
Ничто не мучитъ, не тревожитъ».
Дcйствительно, это «унынье» въ тcхъ самыхъ пространствахъ, о которыхъ я упоминалъ въ связи съ Бетховеномъ.
Большой русскiй драматургъ А.Островскiй, отрcшившись отъ своихъ бытовыхъ тяготенiй, вышелъ на опушку леса сыграть на самодельной свирели человcческiй приветъ заходящему солнцу: написалъ «Снегурочку». Съ какой свcтлой, дcйствительно, прозрачной наивностью звучитъ эта свирcль у Римскаго-Корсакова! А въ симфонiяхъ?! Раздаются аккорды пасхальной увертюры, оркестръ играетъ «да воскреснетъ Богъ», и благовcстно, какъ въ пасхальную заутреню, радостнымъ умиленiемъ наполняетъ вамъ душу этотъ въ жизни странно-сумрачный, рcдко смcющiйся, мало разговорчивый и застенчивый Римскiй-Корсаковъ…
Кто слышалъ «Градъ Китежъ», не могъ не почувствовать изумительную поэтическую силу и прозрачность композитора. Когда я слушалъ Китежъ въ первый разъ, представилась картина, наполнившая радостью мое сердце. Мнc представилось человcчество, все человcчество, мертвое и живое, стоящее на какой то таинственной планетc. Въ темнотc – съ богатырями, съ рыцарями, съ королями, съ царями, съ первосвященниками и съ несмcтной своей людской громадой… И изъ этой тьмы взоры ихъ устремлены на линiю горизонта, – торжественные, спокойные, увcренные, они ждутъ восхода свcтила. И вь стройной гармонiи мертвые и живые поютъ еще до сихъ поръ никому неведомую, но нужную молитву… Эта молитва въ душc Римскаго-Корсакова.
43.
Въ отличiе отъ Москвы, гдc жизни давали тонъ культурное купечество и интеллигенцiя, тонъ Петербургу давалъ, конечно, дворъ, а затcмъ аристократiя и крупная бюрократiя. Какъ и въ Москвc, я съ «обществомъ» сталкивался мало, но положенiе виднаго пcвца Императорской сцены время отъ времени ставило меня въ необходимость принимать приглашенiя на вечера и рауты большого свcта.
Высокiе «антрепренеры» Императорскихъ театровъ, въ общемъ, очень мало удcляли имъ личнаго внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ея отношенiе къ столичному театру было приблизительно такое же, какое было, вcроятно, у помcщика къ своему деревенскому театру, построенному для забавы съ участiемъ въ немъ крcпостныхъ людей. Едва ли интересовался театромъ Императоръ Александръ I. Его вниманiе было слишкомъ поглощено театромъ военныхъ дcйствiй, на которомъ выступалъ величайшiй изъ актеровъ своего времени – Наполеонъ…
Высокiе «антрепренеры» Императорскихъ театровъ, въ общемъ, очень мало удcляли имъ личнаго внимания. Интересовалась сценой Екатерина Великая, но ея отношенiе къ столичному театру было приблизительно такое же, какое было, вcроятно, у помcщика къ своему деревенскому театру, построенному для забавы съ участiемъ въ немъ крcпостныхъ людей. Едва ли интересовался театромъ Императоръ Александръ I. Его вниманiе было слишкомъ поглощено театромъ военныхъ дcйствiй, на которомъ выступалъ величайшiй изъ актеровъ своего времени – Наполеонъ…