Страница:
Полунощная царица
Даруетъ сына въ Царскiй Домъ…
Мелькнула мысль уйти за сцену, но съ боку, какъ я уже сказалъ, выхода не было, а сзади сцена запружена народомъ. Я пробовалъ было сдcлать два шага назадъ, – слышу шопотъ хористовъ, съ которыми въ то время у меня были отличныя отношенiя; «Дорогой Федоръ Ивановичъ, не покидайте насъ!»… Что за притча? Все это – соображения, мысли, исканiя выхода – длилось, конечно, не болcе нcсколькихъ мгновенiй. Однако, я ясно почувствовалъ что съ моей высокой фигурой торчать такъ нелcпо, какъ чучело, впереди хора, стоящаго на колcняхъ, я ни секунды больше не могу. А тутъ какъ разъ стояло кресло Бориса; я быстро присcлъ къ ручкc кресла на одно колcно.
Сцена кончилась. Занавcсъ опустился. Все еще недоумcвая, выхожу въ кулисы; немедленно подбcжали ко мнc хористы и на мой вопросъ, что это было? — отвcтили: «пойдемте, Федоръ Ивановичъ, къ намъ наверхъ. Мы все Вамъ объяснимъ».
Я за ними пошелъ наверхъ, и они, дcйствительно, мнc объяснили свой поступокъ. При этомъ они чрезвычайно экспансивно меня благодарили за то, что я ихъ не покинулъ, оглушительно спcли въ мою честь «Многая лcта» и меня качали.
Возвратившись въ мою уборную, я нашелъ тамъ блcднаго и взволнованнаго Теляковскаго.
— Что же это такое, Федоръ Ивановичъ? Отчего вы мнc не сказали, что въ театрc готовится такая демонстрацiя?
— А я удивляюсь, что Вы, Владимiръ Аркадьевичъ объ этомъ мнc ничего не сказали. Дcло Дирекцiи знать.
— Ничего объ этомъ я не зналъ, – съ сокрушенiемъ замcтилъ Теляковскiй. – Совсcмъ не знаю, что и какъ буду говорить объ этомъ Государю.
Демонстрацiя, волненiе Теляковскаго и вообще весь этотъ вечеръ оставили въ душc непрiятный осадокъ. Я вообще никогда не любилъ странной русской манеры по всякому поводу играть или пcть нацюнальный гимнъ. Я замcтилъ, что чcмъ чаще гимнъ исполняется, тcмъ меньше къ нему люди питаютъ почтенiя. Гимнъ вcщь высокая и драгоцcнная. Это представительный звукъ нацiи, и пcть гимнъ можно только тогда, когда высокимъ волненiемъ напряжена душа, когда онъ звучитъ въ крови и нервахъ, когда онъ льется изъ полнаго сердца. Святынями не кидаются, точно гнилыми яблоками. У насъ же вошло въ отвратительную привычку требовать гимна чуть ли не при всякой пьяной дракc – для оказательства «нацiонально-патрютическихъ» чувствъ. Это было мнc непрiятно. Но рcшительно заявляю, что никакого чувства стыда или сознанiя униженiя, что я стоялъ или не стоялъ на колcняхъ передъ царемъ, у меня не было и въ зародышc. Всему инциденту я не придалъ никакого значенiя. Въ самыхъ глубокихъ клcточкахъ мозга не шевелилась у меня мысль, что я что то такое сдcлалъ неблаговидное, предалъ что то, какъ нибудь измcнилъ моему достоинству и моему инстинкту свободы. Долженъ прямо сказать, что при всcхъ моихъ недостаткахъ, рабомъ или холопомъ я никогда не былъ и неспособенъ имъ быть. Я понимаю, конечно, что нcтъ никакого унижения въ колcнопреклоненномъ исполненiи какого нибудь ритуала, освященнаго нацiональной или религiозной традицiей. Поцеловать туфлю Намcстника Петра въ Римc можно, сохраняя полное свое достоинство. Я самымъ спокойнcйшимъ образомъ сталъ бы на колcни передъ Царемъ или передъ Патрiархомъ, если бы такое движенiе входило въ мизансценъ какого нибудь ритуала или обряда. Но такъ вотъ, здорово живешь, броситься на всc четыре копыта передъ человcкомъ, будь онъ трижды Царь, – на такое низкопоклонство я никогда не былъ способенъ. Это не въ моей натурc, которая гораздо болcе склонна къ оказательствамъ «дерзости», чcмъ угодничества. На колcни передъ царемъ я не становился. Я вообще чувствовалъ себя вполнc непричастнымъ къ случаю. Проходилъ мимо дома, съ котораго упала вывcска, не задcвъ, слава Богу, меня… А на другой день я уcзжалъ въ Монте-Карло. Въ петербургскiй январь очень прiятно чувствовать, что черезъ два-три дня увидишь яркое солнце и цвъcущiя розы. Беззаботно и весело уcхалъ я на Ривьеру.
81.
82.
83.
IV. Горькiй.
84.
Не ручаюсь за точность словъ, но смыслъ передаю точно. Я вcрилъ въ искренность Горькаго и чувствовалъ, что это не пустая фраза. Не разъ я видcлъ Горькаго впереди всcхъ съ открытой грудью…
Помню его больнымъ, блcднымъ, сильно кашляющимъ подъ охраной жандармовъ въ поъздc на московскомъ вокзалc. Это Горькаго ссылали куда то на сcверъ. Мы, его друзья, провожали его до Серпухова. Въ Серпуховc больному дали возможность отдохнуть, переспать въ постели. Въ маленькой гостинницc, подъ наблюденiемъ тcхъ же жандармовъ, мы провели съ нимъ веселый прощальный вечеръ. Веселый потому, что физическiя страданiя мало Горькаго смущали, какъ мало смущали его жандармы и ссылка. Жила вcра въ дcло, за которое онъ страдалъ, и это давало всcмъ намъ бодрость – въ насъ, а не въ Горькомъ, омраченную жалостью къ его болcзни… Какъ беззаботно и весело смcялся онъ надъ превратностями жизни, и какъ мало значенiя придавали мы факту физическаго ареста нашего друга, зная, сколько въ немъ внутренней свободы…
Даруетъ сына въ Царскiй Домъ…
Мелькнула мысль уйти за сцену, но съ боку, какъ я уже сказалъ, выхода не было, а сзади сцена запружена народомъ. Я пробовалъ было сдcлать два шага назадъ, – слышу шопотъ хористовъ, съ которыми въ то время у меня были отличныя отношенiя; «Дорогой Федоръ Ивановичъ, не покидайте насъ!»… Что за притча? Все это – соображения, мысли, исканiя выхода – длилось, конечно, не болcе нcсколькихъ мгновенiй. Однако, я ясно почувствовалъ что съ моей высокой фигурой торчать такъ нелcпо, какъ чучело, впереди хора, стоящаго на колcняхъ, я ни секунды больше не могу. А тутъ какъ разъ стояло кресло Бориса; я быстро присcлъ къ ручкc кресла на одно колcно.
Сцена кончилась. Занавcсъ опустился. Все еще недоумcвая, выхожу въ кулисы; немедленно подбcжали ко мнc хористы и на мой вопросъ, что это было? — отвcтили: «пойдемте, Федоръ Ивановичъ, къ намъ наверхъ. Мы все Вамъ объяснимъ».
Я за ними пошелъ наверхъ, и они, дcйствительно, мнc объяснили свой поступокъ. При этомъ они чрезвычайно экспансивно меня благодарили за то, что я ихъ не покинулъ, оглушительно спcли въ мою честь «Многая лcта» и меня качали.
Возвратившись въ мою уборную, я нашелъ тамъ блcднаго и взволнованнаго Теляковскаго.
— Что же это такое, Федоръ Ивановичъ? Отчего вы мнc не сказали, что въ театрc готовится такая демонстрацiя?
— А я удивляюсь, что Вы, Владимiръ Аркадьевичъ объ этомъ мнc ничего не сказали. Дcло Дирекцiи знать.
— Ничего объ этомъ я не зналъ, – съ сокрушенiемъ замcтилъ Теляковскiй. – Совсcмъ не знаю, что и какъ буду говорить объ этомъ Государю.
Демонстрацiя, волненiе Теляковскаго и вообще весь этотъ вечеръ оставили въ душc непрiятный осадокъ. Я вообще никогда не любилъ странной русской манеры по всякому поводу играть или пcть нацюнальный гимнъ. Я замcтилъ, что чcмъ чаще гимнъ исполняется, тcмъ меньше къ нему люди питаютъ почтенiя. Гимнъ вcщь высокая и драгоцcнная. Это представительный звукъ нацiи, и пcть гимнъ можно только тогда, когда высокимъ волненiемъ напряжена душа, когда онъ звучитъ въ крови и нервахъ, когда онъ льется изъ полнаго сердца. Святынями не кидаются, точно гнилыми яблоками. У насъ же вошло въ отвратительную привычку требовать гимна чуть ли не при всякой пьяной дракc – для оказательства «нацiонально-патрютическихъ» чувствъ. Это было мнc непрiятно. Но рcшительно заявляю, что никакого чувства стыда или сознанiя униженiя, что я стоялъ или не стоялъ на колcняхъ передъ царемъ, у меня не было и въ зародышc. Всему инциденту я не придалъ никакого значенiя. Въ самыхъ глубокихъ клcточкахъ мозга не шевелилась у меня мысль, что я что то такое сдcлалъ неблаговидное, предалъ что то, какъ нибудь измcнилъ моему достоинству и моему инстинкту свободы. Долженъ прямо сказать, что при всcхъ моихъ недостаткахъ, рабомъ или холопомъ я никогда не былъ и неспособенъ имъ быть. Я понимаю, конечно, что нcтъ никакого унижения въ колcнопреклоненномъ исполненiи какого нибудь ритуала, освященнаго нацiональной или религiозной традицiей. Поцеловать туфлю Намcстника Петра въ Римc можно, сохраняя полное свое достоинство. Я самымъ спокойнcйшимъ образомъ сталъ бы на колcни передъ Царемъ или передъ Патрiархомъ, если бы такое движенiе входило въ мизансценъ какого нибудь ритуала или обряда. Но такъ вотъ, здорово живешь, броситься на всc четыре копыта передъ человcкомъ, будь онъ трижды Царь, – на такое низкопоклонство я никогда не былъ способенъ. Это не въ моей натурc, которая гораздо болcе склонна къ оказательствамъ «дерзости», чcмъ угодничества. На колcни передъ царемъ я не становился. Я вообще чувствовалъ себя вполнc непричастнымъ къ случаю. Проходилъ мимо дома, съ котораго упала вывcска, не задcвъ, слава Богу, меня… А на другой день я уcзжалъ въ Монте-Карло. Въ петербургскiй январь очень прiятно чувствовать, что черезъ два-три дня увидишь яркое солнце и цвъcущiя розы. Беззаботно и весело уcхалъ я на Ривьеру.
81.
Каково же было мое горестное и негодующее изумленiе, когда черезъ короткое время я въ Монте-Карло получилъ отъ моего друга, художника Сcрова, кучу газетныхъ вырcзокъ о моей «монархической демонстрацiи!» Въ «Русскомъ Словc», редактируемомъ моимъ прiятелемъ Дорошевичемъ, я увидcлъ чудесно сделанный рисунокъ, на которомъ я былъ изображенъ у суфлерской будки съ высоко воздcтыми руками и съ широко раскрытымъ ртомъ. Подъ рисункомъ была надпись: «Монархическая демонстрацiя въ Марiинскомъ театрc во главе съ Шаляпинымъ». Если это писали въ газетахъ, то что же, думалъ я, передается изъ устъ въ уста! Я, поэтому, нисколько не удивился грустной приписке Сcрова: «Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы».
Я Сcрову написалъ, что напрасно онъ повcрилъ вздорнымъ сплетнямъ, и пожурилъ его за записку. Но вcсть о моей «измcнc народу» достигла, между тcмъ, и департамента Морскихъ Альпъ. Возвращаясь какъ-то изъ Ниццы въ Монте-Карло, я сидcлъ въ купэ и бесcдовалъ съ прiятелемъ. Какъ вдругъ какiе то молодые люди, курсистки, студенты, а можетъ быть и приказчики, вошедшiе въ вагонъ, стали наносить мнc всевозможныя оскорбленiя:
— Лакей!
— Мерзавецъ!
— Предатель!
Я захлопнулъ дверь купэ. Тогда молодые люди наклеили на окно бумажку, на которой крупными буквами было написано:
— Холопъ!
Когда я, разсказывая объ этомъ моимъ русскимъ прiятелямъ, спрашиваю ихъ, зачcмъ эти люди меня оскорбляли, они до сихъ поръ отвcчаютъ:
— Потому, что они гордились Вами и любили Васъ.
Объ этомъ человcкc я слышалъ, конечно; это былъ одинъ изъ самыхъ уважаемыхъ и образованныхъ вождей русскихъ соцiалъ-демократовъ, даровитый публицистъ при этомъ. И когда онъ сказалъ мне:
— Какъ хотелъ бы я посидcть съ Вами, выпить чашку чаю, – я съ искреннимъ удовольствiемъ отвcтилъ;
— Ради Бога! Приходите ко мнc въ отель де Пари. Буду очень счастливъ.
— Вы мнc позволите съ моей супругой?
— Конечно, конечно, съ супругой. Я буду очень радъ.
Пришли ко мнc Плехановы. Мы пили чай, разговаривали. Плехановъ мнc говорилъ, подобно Гоголю:
— Побольше бы такого народа, Винница славно бы пошла…
Уходя, онъ попросилъ у меня мою фотографiю. Мнc радостно было слушать его и было прiягно знать, что его интересуетъ моя фотографiя.
И вотъ, черезъ нcсколько дней послc того, какъ молодые люди плевали мнc въ лицо оскорбленiя, я, придя домой, нашелъ адресованный мнc изъ Ментона плотный конвертъ и въ немъ нашелъ фотографiю, на которой я прочнталъ двc надписи: одну мою старую – «съ сердечными чувствами», и другую, свcжую – Плеханова – «Возвращается за ненадобностью»…
А въ это время въ Петербургc извcстный русскiй литераторъ написалъ мнc письмо, полное упрековъ и укоризны. Унизилъ де я званiе русскаго культурнаго человcка. Позже я узналъ, что этимъ своимъ интимнымъ чувствамъ скорби негодующiй литераторъ далъ гектографическое выраженiе: копiи своего письма ко мнc онъ разослалъ по редакцiямъ всcхъ столичныхъ газетъ.
Я Сcрову написалъ, что напрасно онъ повcрилъ вздорнымъ сплетнямъ, и пожурилъ его за записку. Но вcсть о моей «измcнc народу» достигла, между тcмъ, и департамента Морскихъ Альпъ. Возвращаясь какъ-то изъ Ниццы въ Монте-Карло, я сидcлъ въ купэ и бесcдовалъ съ прiятелемъ. Какъ вдругъ какiе то молодые люди, курсистки, студенты, а можетъ быть и приказчики, вошедшiе въ вагонъ, стали наносить мнc всевозможныя оскорбленiя:
— Лакей!
— Мерзавецъ!
— Предатель!
Я захлопнулъ дверь купэ. Тогда молодые люди наклеили на окно бумажку, на которой крупными буквами было написано:
— Холопъ!
Когда я, разсказывая объ этомъ моимъ русскимъ прiятелямъ, спрашиваю ихъ, зачcмъ эти люди меня оскорбляли, они до сихъ поръ отвcчаютъ:
— Потому, что они гордились Вами и любили Васъ.
— Плехановъ.
Странная, слюнявая какая то любовь!
Конечно, это были молодые люди. Они позволили себc свой дикiй поступокъ по крайнему невежеству и по сомнительному воспитанiю. Но какъ было мнc объяснить поведенiе другихъ, дcйствительно, культурныхъ людей, которыхъ тысячи людей уважають и цcнятъ, какъ учителей жизни?
За годъ до этого случая я пcлъ въ томъ же Монте-Карло. Взволнованный человcкъ прибcжалъ ко мнc въ уборную и съ неподдельной искренностью сказалъ мнc, что онъ потрясенъ моимъ пенiемъ и моей игрой, что жизнь его наполнена однимъ этимъ вечеромъ. Я, пожалуй, не обратилъ бы вниманiя на восторженныя слова и похвалы моего посетителя, если бы онъ не назвалъ своего имени:
Объ этомъ человcкc я слышалъ, конечно; это былъ одинъ изъ самыхъ уважаемыхъ и образованныхъ вождей русскихъ соцiалъ-демократовъ, даровитый публицистъ при этомъ. И когда онъ сказалъ мне:
— Какъ хотелъ бы я посидcть съ Вами, выпить чашку чаю, – я съ искреннимъ удовольствiемъ отвcтилъ;
— Ради Бога! Приходите ко мнc въ отель де Пари. Буду очень счастливъ.
— Вы мнc позволите съ моей супругой?
— Конечно, конечно, съ супругой. Я буду очень радъ.
Пришли ко мнc Плехановы. Мы пили чай, разговаривали. Плехановъ мнc говорилъ, подобно Гоголю:
— Побольше бы такого народа, Винница славно бы пошла…
Уходя, онъ попросилъ у меня мою фотографiю. Мнc радостно было слушать его и было прiягно знать, что его интересуетъ моя фотографiя.
— «Съ сердечными чувствами».
Я написалъ ему:
И вотъ, черезъ нcсколько дней послc того, какъ молодые люди плевали мнc въ лицо оскорбленiя, я, придя домой, нашелъ адресованный мнc изъ Ментона плотный конвертъ и въ немъ нашелъ фотографiю, на которой я прочнталъ двc надписи: одну мою старую – «съ сердечными чувствами», и другую, свcжую – Плеханова – «Возвращается за ненадобностью»…
А въ это время въ Петербургc извcстный русскiй литераторъ написалъ мнc письмо, полное упрековъ и укоризны. Унизилъ де я званiе русскаго культурнаго человcка. Позже я узналъ, что этимъ своимъ интимнымъ чувствамъ скорби негодующiй литераторъ далъ гектографическое выраженiе: копiи своего письма ко мнc онъ разослалъ по редакцiямъ всcхъ столичныхъ газетъ.
Да вcдаютъ потомки православныхъ, какъ благородно онъ чувствовалъ…
Долженъ откровенно признаться, что эта травля легла тяжелымъ булыжникомъ на мою душу. Стараясь понять странность этого невероятнаго ко мнc отношения, я сталъ себя спрашивать, не совершилъ ли я, дcйствительно, какого нибудь страшнаго преступленiя? Не есть ли, наконецъ, самое мое пребыванiе въ Императорскомъ театрc измcна народу? Меня очень занималъ вопросъ, какъ смотритъ на этотъ инцидентъ Горькiй.
Горькiй былъ въ это время на Капри и молчалъ. Стороной я слышалъ, что многiе, пргcзжавшiе къ нему на Капри, не преминули многозначительно мигнуть заостреннымъ глазомъ въ мою сторону. Кончивъ сезонъ, я написалъ Горькому, что хотcлъ бы приcхать къ нему, но прежде, чcмъ это сдcать, желалъ бы знать, не заразился ли и онъ общимъ психозомъ. Горькiй мнc отвcтилъ, что онъ, дcйствительно, взволнованъ слухами, которыми ему прожужжали уши. Онъ меня, поэтому, просить написать ему, что же произошло на самомъ дcлc. Я написалъ. Горькiй отвcтилъ просьбой немедленно къ нему прicхать.
Противъ своего обыкновенiя ждать гостей дома или на пристани, Горькiй на этотъ разъ выcхалъ на лодкc къ пароходу мнc навстрcчу. Этотъ чуткiй другъ понялъ и почувствовалъ, какую муку я въ то время переживал!.. Я былъ такъ растроганъ этимъ благороднымъ его жестомъ, что отъ радостнаго волненiя заплакалъ. Алексей Максимовичъ меня успокоилъ, лишнiй разъ давъ мнc понять, что онъ знаетъ цcну мелкой пакости людской…
82.
Мелкiя это были раны, но онc долго въ моей душc не заживали. Подъ дcйствiемъ неутихавшей боли отъ нихъ я совершилъ поступокъ, противорcчившiй, въ сущности, моему внутреннему чувству: я отказался участвовать въ празднествахъ по случаю трехсотлcтняго юбилея Дома Романовыхъ. Думаю, что я по совести не имcлъ никакихъ основанiй это сдcлать. Правда, я былъ враждебенъ существовавшему политическому режиму и желалъ его паденiя. Но всякаго рода индивидуальныя политическiя демонстрацiи вообще чужды моей натурc и моему взгляду на вещи. Мнc всегда казалось это кукишемъ въ карманc. Домъ Романовыхъ существовалъ триста лcтъ. Онъ далъ Россiи правителей плохихъ, посредствениыхъ и замcчательныхъ. Они сделали много плохихъ и хорошихъ вещей. Это – русская исторiя. И вотъ, когда входитъ царь, и когда играютъ сотни лcтъ игранный гимнъ, среди всcхъ вставшихъ – одинъ человcкъ твердо сидитъ въ своемъ креслc… Такого рода протестъ кажется мнc мелкопомcстнымъ. Какъ ни желалъ бы я искренне запротестовать – отъ такого протеста никому ни тепло, ни холодно. Такъ что мое чувство вполнc позволяло мнc пcть въ торжественномъ юбилейномъ спектаклc. Я, однако, уклонился. И поступилъ я такъ только потому, что воспомннанiе о пережитой травлc лишило меня спокойствiя. Мысль о томъ, что она можетъ въ какой нибудь формc возобновиться, сделала меня малодушнымъ. Я былъ тогда въ Германiи и оттуда конфиденцiально написалъ В.А.Теляковскому, что не могу принять участiе въ юбилейномъ спектаклc, чувствуя себя нездоровымъ. Я полагаю, что Владимiръ Аркадьевичъ понялъ несерьезность предлога. Было такъ легко признать мое уклоненiе «саботажемъ», сдcлать изъ этого «организацiонные выводы» и лишить меня званiя Солиста Его Величества. Но В.А.Теляковскiй былъ истинный джентельменъ и представитель «буржуазной» культуры: о моемъ отказc онъ никому не молвилъ ни слова. Званiя Солиста меня никто и не думалъ лишать. О томъ, что у человcка можно отнять сделанный ему подарокъ, додумались только представители пролетарской культуры. Вотъ они, дcйствительно, «лишили» меня званiя Народнаго Артиста. Объ обстоятельствахъ, при которыхъ это произошло, стоитъ разсказать. Это относится къ моей темc о «любви народной»…
Перебегая въ качествc крысы изъ одного государства въ другое, чтобы погрызть зернышко то тутъ, то тамъ, я прicхалъ какъ то въ Лондонъ. Однажды, когда я возвращался съ ночной прогулки, швейцаръ отеля нcсколько загадочно и даже испуганно сообщилъ мнc, что въ прiемной комнатc меня ждутъ два какихъ то индивидуума. Въ часъ ночи! Кто бы это могъ быть? Просители приходятъ, обыкновенно, по утрамъ.
– Русскiе?
— Нcтъ. Кажется, англичане.
Дcйствительно, это оказались англiйскiе репортеры. Они сразу мнc бухнули:
— Правда ли, г. Шаляпинъ, что вы денацiонализованы Совcтской властью за то, что вы оказали помощь Бcлой Гвардiи? Вамъ, по нашимъ свcдcнiямъ, абсолютно воспрещенъ въcздь въ Россiю.
И они мнc показали только что полученную телеграмму. Точь-въ-точь, какъ теперь, на этихъ дняхъ, мнc показывали телеграмму изъ Москвы, что я Совками «помилованъ», что мнc возвращаютъ мое имущество, и что 13 февраля 1932 года я выступлю въ Московскомъ Большомъ Театрc…
Я, разумcется, ничего не могъ сказать имъ по поводу ихъ сенсайiи: я просто ничего въ ней не понялъ – что за чушь! Какую помощь оказалъ я Бcлой Гвардiи?
Репортеры были, вcроятно, разочарованы, но, уходя, они задали мнc еще одинъ вопросъ:
— Какъ же я буду носить свое тcло на земле? Т.е. будучи отверженъ родиной, въ которую мнc никогда никакъ ужъ не попасть, въ какое подданство, думаю я, будетъ мнc лучше устроиться?
Курьезный вопросъ меня успокоилъ, потому что весьма развеселилъ. Я отвcтилъ, что срочно я имъ дать отвcта не могу, что я прошу на размышленiе, по крайней мcрc, хоть одну эту ночь. И долженъ подумать и сообразить, къ кому мнc лучше примазаться.
Ночь эту я, дcствительно, спалъ плохо. Что это могло бы значить? – думалъ я.
Черезъ нcсколько дней письма отъ семьи и друзей изъ Парижа просвcтили меня, въ чcмъ дcло.
Перебегая въ качествc крысы изъ одного государства въ другое, чтобы погрызть зернышко то тутъ, то тамъ, я прicхалъ какъ то въ Лондонъ. Однажды, когда я возвращался съ ночной прогулки, швейцаръ отеля нcсколько загадочно и даже испуганно сообщилъ мнc, что въ прiемной комнатc меня ждутъ два какихъ то индивидуума. Въ часъ ночи! Кто бы это могъ быть? Просители приходятъ, обыкновенно, по утрамъ.
– Русскiе?
— Нcтъ. Кажется, англичане.
— Зови.
Интервьюеры – такъ поздно! Я былъ заинтригованъ.
Дcйствительно, это оказались англiйскiе репортеры. Они сразу мнc бухнули:
— Правда ли, г. Шаляпинъ, что вы денацiонализованы Совcтской властью за то, что вы оказали помощь Бcлой Гвардiи? Вамъ, по нашимъ свcдcнiямъ, абсолютно воспрещенъ въcздь въ Россiю.
И они мнc показали только что полученную телеграмму. Точь-въ-точь, какъ теперь, на этихъ дняхъ, мнc показывали телеграмму изъ Москвы, что я Совками «помилованъ», что мнc возвращаютъ мое имущество, и что 13 февраля 1932 года я выступлю въ Московскомъ Большомъ Театрc…
Я, разумcется, ничего не могъ сказать имъ по поводу ихъ сенсайiи: я просто ничего въ ней не понялъ – что за чушь! Какую помощь оказалъ я Бcлой Гвардiи?
Репортеры были, вcроятно, разочарованы, но, уходя, они задали мнc еще одинъ вопросъ:
— Какъ же я буду носить свое тcло на земле? Т.е. будучи отверженъ родиной, въ которую мнc никогда никакъ ужъ не попасть, въ какое подданство, думаю я, будетъ мнc лучше устроиться?
Курьезный вопросъ меня успокоилъ, потому что весьма развеселилъ. Я отвcтилъ, что срочно я имъ дать отвcта не могу, что я прошу на размышленiе, по крайней мcрc, хоть одну эту ночь. И долженъ подумать и сообразить, къ кому мнc лучше примазаться.
Ночь эту я, дcствительно, спалъ плохо. Что это могло бы значить? – думалъ я.
Черезъ нcсколько дней письма отъ семьи и друзей изъ Парижа просвcтили меня, въ чcмъ дcло.
83.
Къ этому времени, благодаря успcху въ разныхъ странахъ Европы, а главнымъ образамъ, въ Америкc, мои матерiальныя дcла оказались въ отличномъ состоянии. Выcхавъ нcсколько лcтъ тому назадъ изъ Россiи нищимъ, я теперь могъ устроить себc хорошiй домъ, обставленный по моему собственному вкусу. Недавно я въ этотъ свой новый очагъ переcзжалъ. По старинному моему воспитанiю, я пожелалъ отнестись къ этому прiятному событiю религiозно и устроить въ моей квартирc молебенъ. Я не настолько религiозный человcкъ, чтобы вcрить, что за отслуженный молебенъ Господь Богъ укрcпитъ крышу моего дома и пошлетъ мнc въ новомъ жилищc благодатную жизнь. Но я, во всякомъ случаc, чувствовалъ потребность отблагодарить привычное нашему сознание Высшее Существо, которое мы называемъ Богомъ, а въ сущности даже не знаемъ, сущcствуетъ ли оно или нcтъ. Есть какое то наслажденiе въ чувствc благодарности. Съ этими мыслями пошелъ я за попомъ. Пошелъ со мною прiятель мой одинъ. Было это лcтомъ. Прошли мы на церковный дворъ на rue Daru, зашли къ милcйшему, образованнcйшему и трогательнcйшему священнику, о. Георгiю Спасскому. Я пригласилъ его пожаловать ко мнc въ домъ на молебенъ… Когда я выходилъ отъ о. Спасскаго, у самаго крыльца его дома ко мнc подошли какiя то женщины, оборванныя, обтрепанныя, съ такими же оборванными и растрепанными дcтьми. Дcти эти стояли на кривыхъ ногахъ и были покрыты коростой. Женщины просили дать имъ что нибудь на хлcбъ. Но вышелъ такой несчастный случай, что ни у меня, ни у моего прiятеля не оказалось никакихъ денегъ. Такъ было неудобно сказать этимъ несчастнымъ, что у меня нcтъ денегъ. Это нарушило то радостное настроенiе, съ которымъ я вышелъ отъ священника. Въ эту ночь я чувствовалъ себя отвратительно.
Послc молебна я устроилъ завтракъ. На моемъ столc была икра и хорошее вино. Не знаю, какъ это объяснить, но за завтракомъ мнc почему то вспомнилась пcсня:
О. Спасскiй счелъ нужнымъ напечатать въ русской газетc Парижа нcсколько словъ благодарности за пожертвованiе въ пользу бcдныхъ русскихъ дcтей. И немедленно же объ этомъ за посольскимъ секретнымъ шифромъ съ улицы Гренель въ Кремль полетcла служебная телеграмма…
Москва, нcкогда сгоревшая отъ копcечной свcчки, снова зажглась и вспыхнула отъ этого моего, въ сущности, копcечнаго пожертвованiя. Въ газетахъ печатали статьи о томъ, что Шаляпинъ примкнулъ къ контръ-революцiонерамъ. Актеры, циркачи и другiе служители искусства высказывали протесты, находя, что я не только плохой гражданинъ, но и актеръ, никуда негодный, а «народныя массы» на митингахъ отлучали меня отъ родины…
Изъ Кремля на улицу Гренель подъ секретнымъ дипломатическимъ шифромъ летcли телеграммы, и однажды, – кажется, по телефону – я получилъ очень вcжливое приглашенiе пожаловать въ совcтское полпредство.
Я, конечно, могъ бы не пойти, но какое то щекотливое любопытство подсказывало мнc: ступай, ступай. Послушай, что тебc скажутъ.
Полпредъ Раковскiй принялъ меня чрезвычайно любезно. Онъ прямо пригласилъ меня въ столовую, гдc я познакомился съ г-жей Раковской, очень милой дамой, говорившей по русски съ иностраннымъ акцентомъ. Мнc предложили чаю, русскiя папиросы. Поболтали о томъ, о семъ. Наконецъ, посолъ мнc сказалъ, что имcетъ что-то такое мнc передать. Мы перешли въ кабинетъ. Усадивъ меня у стола рядомъ съ собою, Раковскiй, нервно перебирая какiя-то бумаги – ему, видно, было немного не по себc – сказалъ:
— Видите ли, тов. Шаляпинъ, я получилъ изъ Москвы предложенiе спросить Васъ, правда-ли, что вы пожертвовали деньги для бcлогвардейскихъ организацiй, и правда ли, что вы ихъ передали капитану Дмитрiевскому (фамилiю котораго я слышалъ въ первый разъ) и еп. Евлогiю?
Я отвcтилъ Раковскому, что бcлогвардейскимъ организацiямъ не помогалъ, что я въ политикc не участвую, стою въ сторонc и отъ бcлыхъ и отъ красныхъ, что капитана Дмитрiевскаго не знаю, что еп. Евлогiю денегъ не давалъ. Что, если далъ 5.000 франковъ о. Спасскому на помощь изгнанникамъ россiйскимъ, то это касалось дcтей, а я думаю, что трудно установить съ точностью, какiя дъти бcлыя и какiя красныя.
— Но они воспитываются по разному, – замcтилъ Раковскiй.
— А вотъ, что касается моего выступленiя въ Калифорнiи, то долженъ по совcсти сказать, что если я выступалъ, то это въ роли Донъ-Базилiо въ «Севильскомъ Цырюльникc», но никакихъ совcтовъ при этомъ не имcлъ въ виду…
По просьбc Раковскаго, я все это изложилъ ему въ письменномъ видc для Москвы. Письмомъ моимъ въ Кремлc остались очень недовольны. Не знаю, чего они отъ меня ожидали.
ВЦИК обсуждалъ мое дcло. И вскорc было опубликовано оффицiально, что я, какъ бcлогвардеецъ и контръ-революцiонеръ, лишаюсь званiя Перваго Народнаго Артиста Республики…
Я сказалъ, что у меня хранятся золотые часы, нcкогда подаренные мнc Царемъ. Смотрю я иногда на эти часы и думаю:
— Вотъ на этомъ циферблатc когда то указывалось время, когда я былъ Солистомъ Его Величества. Потомъ на немъ же указывалось время, когда я былъ первымъ Народнымъ Артистомъ. Теперь стоять мои часы…
И когда затcмъ я смотрю въ зеркально-лоснящееся золото этихъ часовъ, то вмcсто Шаляпина, лишеннаго всcхъ чиновъ, вижу, увы – только круглый нуль…
Послc молебна я устроилъ завтракъ. На моемъ столc была икра и хорошее вино. Не знаю, какъ это объяснить, но за завтракомъ мнc почему то вспомнилась пcсня:
— Батюшка, я вчера видcлъ на церковномъ дворе несчастныхъ женщинъ и дcтей. Ихъ, вcроятно, много около церкви, и вы ихъ знаете. Позвольте мнc предложить Вамъ 5000 франковъ. Распредcлите ихъ, пожалуйста, по Вашему усмотрcнiю…
А деспотъ пируетъ въ роскошномъ дворцc,
Тревогу виномъ заливая…
На душе моей, дcйствительно, было тревожно. Не приметь Богъ благодарности моей, и нуженъ ли былъ вообще этотъ молебенъ, думалъ я.
Я думалъ о вчерашнемъ случаc на церковномъ дворе и невпопадъ отвcчалъ на вопросы гостей. Помочь этимъ двумъ женщинамъ, конечно, возможно. Но двое, ли ихъ только или четверо? Должно быть, много.
И вотъ я всталъ и сказалъ:
О. Спасскiй счелъ нужнымъ напечатать въ русской газетc Парижа нcсколько словъ благодарности за пожертвованiе въ пользу бcдныхъ русскихъ дcтей. И немедленно же объ этомъ за посольскимъ секретнымъ шифромъ съ улицы Гренель въ Кремль полетcла служебная телеграмма…
Москва, нcкогда сгоревшая отъ копcечной свcчки, снова зажглась и вспыхнула отъ этого моего, въ сущности, копcечнаго пожертвованiя. Въ газетахъ печатали статьи о томъ, что Шаляпинъ примкнулъ къ контръ-революцiонерамъ. Актеры, циркачи и другiе служители искусства высказывали протесты, находя, что я не только плохой гражданинъ, но и актеръ, никуда негодный, а «народныя массы» на митингахъ отлучали меня отъ родины…
Изъ Кремля на улицу Гренель подъ секретнымъ дипломатическимъ шифромъ летcли телеграммы, и однажды, – кажется, по телефону – я получилъ очень вcжливое приглашенiе пожаловать въ совcтское полпредство.
Я, конечно, могъ бы не пойти, но какое то щекотливое любопытство подсказывало мнc: ступай, ступай. Послушай, что тебc скажутъ.
Полпредъ Раковскiй принялъ меня чрезвычайно любезно. Онъ прямо пригласилъ меня въ столовую, гдc я познакомился съ г-жей Раковской, очень милой дамой, говорившей по русски съ иностраннымъ акцентомъ. Мнc предложили чаю, русскiя папиросы. Поболтали о томъ, о семъ. Наконецъ, посолъ мнc сказалъ, что имcетъ что-то такое мнc передать. Мы перешли въ кабинетъ. Усадивъ меня у стола рядомъ съ собою, Раковскiй, нервно перебирая какiя-то бумаги – ему, видно, было немного не по себc – сказалъ:
— Видите ли, тов. Шаляпинъ, я получилъ изъ Москвы предложенiе спросить Васъ, правда-ли, что вы пожертвовали деньги для бcлогвардейскихъ организацiй, и правда ли, что вы ихъ передали капитану Дмитрiевскому (фамилiю котораго я слышалъ въ первый разъ) и еп. Евлогiю?
— И правда ли, что вы въ Калифорнiи, въ Лосъ-Анжелосc, выступали публично противъ совcтской власти? Извините меня, что я васъ объ этомъ спрашиваю, но это предписанiе изъ Москвы, и я долженъ его исполнить.
А потомъ, къ моему удивленш, онъ еще спросилъ:
Я отвcтилъ Раковскому, что бcлогвардейскимъ организацiямъ не помогалъ, что я въ политикc не участвую, стою въ сторонc и отъ бcлыхъ и отъ красныхъ, что капитана Дмитрiевскаго не знаю, что еп. Евлогiю денегъ не давалъ. Что, если далъ 5.000 франковъ о. Спасскому на помощь изгнанникамъ россiйскимъ, то это касалось дcтей, а я думаю, что трудно установить съ точностью, какiя дъти бcлыя и какiя красныя.
— Но они воспитываются по разному, – замcтилъ Раковскiй.
— А вотъ, что касается моего выступленiя въ Калифорнiи, то долженъ по совcсти сказать, что если я выступалъ, то это въ роли Донъ-Базилiо въ «Севильскомъ Цырюльникc», но никакихъ совcтовъ при этомъ не имcлъ въ виду…
По просьбc Раковскаго, я все это изложилъ ему въ письменномъ видc для Москвы. Письмомъ моимъ въ Кремлc остались очень недовольны. Не знаю, чего они отъ меня ожидали.
ВЦИК обсуждалъ мое дcло. И вскорc было опубликовано оффицiально, что я, какъ бcлогвардеецъ и контръ-революцiонеръ, лишаюсь званiя Перваго Народнаго Артиста Республики…
Я сказалъ, что у меня хранятся золотые часы, нcкогда подаренные мнc Царемъ. Смотрю я иногда на эти часы и думаю:
— Вотъ на этомъ циферблатc когда то указывалось время, когда я былъ Солистомъ Его Величества. Потомъ на немъ же указывалось время, когда я былъ первымъ Народнымъ Артистомъ. Теперь стоять мои часы…
И когда затcмъ я смотрю въ зеркально-лоснящееся золото этихъ часовъ, то вмcсто Шаляпина, лишеннаго всcхъ чиновъ, вижу, увы – только круглый нуль…
IV. Горькiй.
84.
— Это человcкъ, который во всякую минуту жизни готовъ встать впереди всcхъ съ открытой грудью на защиту правды, не щадя даже своей собственной жизни.
На протяжении моей книги я много разъ говорилъ объ Алексcc Максимовичc Пcшковc (Горькомъ), какъ о близкомъ друге. Дружбой этого замcчательнаго писателя и столь же замcчательнаго человcка я всю жизнь гордился. Ныне эта дружба омрачена, и у меня такое чувство, что умолчанiе объ этомъ грустномъ для меня обстоятельствc было бы равносильно укрывательству истины. Непристойно носить въ петличке почетный орденъ, право на ношенiе котораго сделалось сомнительнымъ. Вотъ почему я въ этой книге итоговъ считаю необходимымъ посвятить нcсколько страницъ моимъ отношенiямъ съ Горькимъ.
Я уже разсказывалъ о томъ, какъ просто, быстро и крcпко завязалась наша дружба съ нимъ въ Нижнемъ-Новгородc въ начала этого вcка. Хотя мы познакомились съ нимъ сравнительно поздно – мы уже оба въ это время достигли известности – мнc Горькiй всегда казался другомъ дcтства. Такъ молодо и непосредственно было наше взаимоощущенiе. Да и въ самомъ дcлc: наши раннiе юношеские годы мы, дcйствительно, прожили какъ бы вмcстc, бокъ-о-бокъ, хотя и не подозревали о существованiи другъ друга. Оба мы изъ бcдной и темной жизни пригородовъ, онъ – нижегородскаго, я – казанскаго, одинаковыми путями потянулись къ борьбc и славc. И былъ день, когда мы одновременно въ одинъ и тотъ же часъ постучались въ двери Казанскаго опернаго театра, и одновременно держали пробу на хориста: Горькiй былъ принятъ, я – отвергнутъ. Не разъ мы съ нимъ по поводу этого впослъдствiи смcялись. Потомъ мы еще часто оказывались сосcдями въ жизни, одинаково для насъ горестной и трудной. Я стоялъ въ «цcпи» на волжской пристани и изъ руки въ руку перебрасывалъ арбузы, а онъ, въ качествc крючника, тащилъ тутъ же, вcроятно, какiе нибудь мcшки съ парохода на берегъ. Я у сапожника, а Горькiй по близости у какого нибудь булочника…
Любовь къ человcку не нуждается, собственно говоря, въ оправданiи: любишь потому, что любишь. Но моя сердечная любовь къ Горькому въ теченiе всей моей жизни была не только инстинктивной. Этотъ человcкъ обладалъ всcми тcми качествами, которыя меня всегда привлекали въ людяхъ. Насколько я презираю бездарную претенцiозность, настолько же преклоняюсь искренне передъ талантомъ, серьезнымъ и искреннимъ. Горькiй восхищалъ меня своимъ выдающимся литературнымъ талантомъ. Все, что онъ написалъ о русской жизни, такъ мнc знакомо, близко и дорого, какъ будто при всякомъ разсказанномъ имъ фактc я присутствовалъ лично самъ.
Я уважаю въ людяхъ знанiе. Горькiй такъ много зналъ! Я видалъ его въ обществc ученыхъ, философовъ, историковъ, художниковъ, инженеровъ, зоологовъ и не знаю еще кого. И всякiй разъ, разговаривая съ Горькимъ о своемъ спецiальномъ предметc, эти компетентные люди находили въ немъ какъ бы одноклассника. Горькiй зналъ большiя и малыя вещи съ одинаковой полнотой и солидностью. Если бы я, напримcръ, вздумалъ спросить Горькаго, какъ живетъ снcгирь, то Алексcй Максимовичъ могъ разсказать мнc о снcтирc такiя подробности, что, если бы собрать всcхъ снегирей за тысячелcтiя, они этого о себc знать не могли бы…
Добро есть красота, и красота есть добро. Въ Горькомъ это было слито. Я не могъ безъ восторга смотрcть на то, какъ въ глазахъ Горькаго блестcли слезы, когда онъ слышалъ красивую пcсню или любовался истинно-художественнымъ произведенiемъ живописца.
Помню, какъ Горькiй высоко понималъ призванiе интеллигента. Какъ то въ одну изъ вечеринокъ у какого-то московскаго писателя, въ домикc во дворc на Арбатc въ перерывахъ между пcнiемъ Скитальца подъ аккомпаниментъ гуслей и чарочками водки съ закуской, завели писатели споръ о томъ, что такое, въ сущности, значитъ интеллигентъ? По разному отзывались присутствующiе писатели-интеллигенты. Одни говорили, что это человcкъ съ особыми интеллектуальными качествами, другiе говорили, что это человcкъ особеннаго душевнаго строя и проч. и проч. Горькiй далъ свое опредcленiе интеллигента, и оно мнc запомнилось:
Не ручаюсь за точность словъ, но смыслъ передаю точно. Я вcрилъ въ искренность Горькаго и чувствовалъ, что это не пустая фраза. Не разъ я видcлъ Горькаго впереди всcхъ съ открытой грудью…
Помню его больнымъ, блcднымъ, сильно кашляющимъ подъ охраной жандармовъ въ поъздc на московскомъ вокзалc. Это Горькаго ссылали куда то на сcверъ. Мы, его друзья, провожали его до Серпухова. Въ Серпуховc больному дали возможность отдохнуть, переспать въ постели. Въ маленькой гостинницc, подъ наблюденiемъ тcхъ же жандармовъ, мы провели съ нимъ веселый прощальный вечеръ. Веселый потому, что физическiя страданiя мало Горькаго смущали, какъ мало смущали его жандармы и ссылка. Жила вcра въ дcло, за которое онъ страдалъ, и это давало всcмъ намъ бодрость – въ насъ, а не въ Горькомъ, омраченную жалостью къ его болcзни… Какъ беззаботно и весело смcялся онъ надъ превратностями жизни, и какъ мало значенiя придавали мы факту физическаго ареста нашего друга, зная, сколько въ немъ внутренней свободы…