Страница:
Въ теченiе концерта, въ перерывахъ между одной пcсней и другой, во время «биссовъ», я много разъ слышалъ возгласы то съ той, то съ другой стороны. Какiя то дcвицы кричали мнc, «Варшавянку!» Какiе то хриплые голоса настаивали: «Интернацiоналъ!». Но – говорю это совершенно искренне – этихъ революцiонныхъ пcсенъ я въ ту пору не зналъ. До сихъ поръ не знаю, что такое «Варшавянка», и только недавно, но за то очень хорошо, узналъ, что такое «Интернацiоналъ». Но еще съ юныхъ лcтъ, съ озера Кабана въ городc Казани, я зналъ, что существуетъ рабочая пcсня – «Дубинушка» – что поется она съ сопровожденiемъ хора, и что только куплеты поетъ солистъ – не солистъ Его Величества, конечно… И на просьбы рабочей публики мнc казалось самымъ подходящнмъ спcть именно эту пcсню. И я сказалъ, что знаю «Дубинушку», могу ее спcть, если вы ее мнc подтянете. Снова вавилонское «ура!», и я запеваю:
Много пcсенъ слыхалъ на родной сторонc,
Не про радость – про горе въ нихъ пcли.
Но изъ пcсенъ всcхъ тcхъ въ память врcзалась мнc
Эта пcсня рабочей артели…
— Эй, дубинушка, ухнемъ! – подхватили 5000 голосовъ, и я, какъ на Пасхc у заутрени, отдcлился отъ земли. Я не знаю, что звучало въ этой пcсне, – революцiя пли пламенный призывъ къ бодрости, прославленiе труда, человcческаго счастья и свободы. Не знаю. Я въ экстазc только пcлъ, а что за этимъ слcдуетъ, – рай или адъ – я и не думалъ. Такъ изъ гнcзда вылетаетъ могучая, сильная, бcлая птица и летитъ высоко за облака. – Конечно, всc дубины, который подымаются «на господъ и бояръ», – я ихъ въ рукc не держалъ, ни въ прямомъ, ни въ переносномъ смыслc. А конца гнета я желалъ, а свободу я любилъ и тогда, какъ люблю теперь.
Много лcтъ прошло съ тcхъ поръ, а этоть вечеръ запомнилъ, на всю жизнь запомнилъ. Удался онъ на славу. Рабочiе послc концерта разошлись домой мирно, какъ ученики, попарно. А о «Дубинушкc» стали, конечно, говорить различно. Главнымъ образомъ, меня немедленно зачислили въ крайнiе революцiонеры.
Отъ проданныхъ билетовъ очистилось сверхъ всcхъ расходовъ, кажется, 3000 рублей, и эти деньги черезъ посредство поэта Лоло-Мунштейна, кiевлянина, я отдалъ отъ моего имени рабочимъ.
Прiятно послc такихъ вечcровъ уехать на берегъ лазурнаго моря. И вотъ я сижу на берегу Аляссiо въ Италiи. Въ купальномъ костюмc жмурюсь на милое, теплое солнышко. Съ испуганнымъ лицомъ, съ итальянской газетой въ рукахъ подходитъ жена.
— Что же теперь дcлать? Въ Россiи тебя разыскиваютъ власти. Желаютъ предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцiю.
Я подумалъ: шутить. Но нcтъ. Въ газетc, дъйствительно, написано:
51.
52.
53.
54.
55.
Много пcсенъ слыхалъ на родной сторонc,
Не про радость – про горе въ нихъ пcли.
Но изъ пcсенъ всcхъ тcхъ въ память врcзалась мнc
Эта пcсня рабочей артели…
— Эй, дубинушка, ухнемъ! – подхватили 5000 голосовъ, и я, какъ на Пасхc у заутрени, отдcлился отъ земли. Я не знаю, что звучало въ этой пcсне, – революцiя пли пламенный призывъ къ бодрости, прославленiе труда, человcческаго счастья и свободы. Не знаю. Я въ экстазc только пcлъ, а что за этимъ слcдуетъ, – рай или адъ – я и не думалъ. Такъ изъ гнcзда вылетаетъ могучая, сильная, бcлая птица и летитъ высоко за облака. – Конечно, всc дубины, который подымаются «на господъ и бояръ», – я ихъ въ рукc не держалъ, ни въ прямомъ, ни въ переносномъ смыслc. А конца гнета я желалъ, а свободу я любилъ и тогда, какъ люблю теперь.
Много лcтъ прошло съ тcхъ поръ, а этоть вечеръ запомнилъ, на всю жизнь запомнилъ. Удался онъ на славу. Рабочiе послc концерта разошлись домой мирно, какъ ученики, попарно. А о «Дубинушкc» стали, конечно, говорить различно. Главнымъ образомъ, меня немедленно зачислили въ крайнiе революцiонеры.
Отъ проданныхъ билетовъ очистилось сверхъ всcхъ расходовъ, кажется, 3000 рублей, и эти деньги черезъ посредство поэта Лоло-Мунштейна, кiевлянина, я отдалъ отъ моего имени рабочимъ.
Прiятно послc такихъ вечcровъ уехать на берегъ лазурнаго моря. И вотъ я сижу на берегу Аляссiо въ Италiи. Въ купальномъ костюмc жмурюсь на милое, теплое солнышко. Съ испуганнымъ лицомъ, съ итальянской газетой въ рукахъ подходитъ жена.
— Что же теперь дcлать? Въ Россiи тебя разыскиваютъ власти. Желаютъ предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцiю.
Я подумалъ: шутить. Но нcтъ. Въ газетc, дъйствительно, написано:
«Ищутъ Шаляпина».
Собирался я посидcть подольше на морc, даже опоздать къ сезону намcревался, а изъ-за заметки поcхаль раньше.
Прicхалъ въ Москву. Остановился въ «Метрополc». Приходить ко мнc взволнованный Мунштейнъ и разсказываетъ, что скрывается, такъ какъ его разыскиваютъ по «дcлу» кiевскаго концерта.
Въ подпольной революцiонной газетc власти прочитали, что «отъ концерта X очистилось и поступило въ кассу 3000 рублей». Чей же концертъ можетъ дать 3000 рублей? Сообразили: конечно, Шаляпинскiй.
Подумалъ, какъ быть, и рcшилъ взять быка за рога. Немедленно я написалъ кiевской полицiи, что, дескать, деньги я, дcйствительно, далъ, но на что пойдутъ, не зналъ и не интересовался знать.
Когда я даю деньги на хлебъ, а ихъ пропиваютъ – не мое дcло. Власти, повидимому, это поняли. Никакихъ преслcдованiй противъ меня не подняли. Сняли преслcдовате и противъ Лоло.
Благодаря этой исторiи, «Дубинушка» стала привлекать всеобщее любопытство. На концертахъ и спектакляхъ мнc часто послc этого приходилось слышать настойчивыя просьбы публики спcть «Дубинушку». И иногда, по настроенно, я ее пелъ въ столице и въ провинцiи, каждый разъ, однако, ставя условiе, чтобы публика мнc подтягивала.
Пришлось мнc пcть однажды «Дубинушку» не потому, что меня объ этомъ просили, а потому, что Царь въ особомъ манифестc обещалъ свободу. Было это въ Москвc въ огромномъ ресторанномъ залc «Метрополя»… Ликовала въ этотъ вечеръ Москва! Я стоялъ на столc и пcлъ – съ какимъ подъемомъ, съ какой радостью!
Не каждый день человcкъ радуется одному и тому же.
51.
Между моей кiевской и московской «Дубинушкой» прошло знаменательное въ русской исторiи лето 1905 года, полное событiй и борьбы. Къ осени разразилась всероссiйская железнодорожная забастовка. Университеты превратились въ мcста для революцiонныхъ митинговъ, въ которыхъ принимала участiе и уличная толпа. Городской народъ открыто вышелъ изъ повиновенiя власти. 17-го октября власть уступила. Былъ объявленъ манифестъ Царя о введенiи въ Россiи новаго порядка. Россiи обcщана свобода, конституцiя, парламентъ. Можетъ быть, изъ этого и вышелъ бы толкъ: можетъ быть, Россiя дcйствительно обновилась бы и стала мирно развиваться. Къ несчастью, и общество и правительство, какъ мнc казалось, сдcлали все, что отъ нихъ зависcло для того, чтобы эту возможность испортить. Общество разбилось на безконечное количество партiй, изъ которыхъ каждая пcла на свой ладъ. Однc говорили, что дано мало, другiя, что дано много, И что Царь обманетъ. А при дворc, какъ только забастовка прекратилась, какъ только стало въ странc тише, вообразили, что опасность революцiи была мнимая, что зря, дескать, мы труса праздновали, и рcшили, что быть тому, что предсказываютъ лcвые – обмануть. Въ самомъ дcлc, уже черезъ нcсколько дней почувствовался другой вcтеръ въ странc. Быстро прошла радость, опять стало хмуро я сурово въ столицахъ. По странc прокатилась волна погромовъ – громили евреевъ и интеллигенцiю. Какc впослcдствiи разоблачилъ въ Государственной Думc депутатъ князь Урусовъ, бывшiй товарищъ министра внутреннихъ дcлъ, прокламацiи съ призывомъ къ погромамъ печатались жандармскимъ ротмистромъ Комисаровымъ на казенный счетъ въ подвальномъ помcщенiи Департамента Полицiи!.. А тутъ волновалось крестьянство. Требовало земли, жгло помcщичьи усадьбы. Вспышки народнаго недовольства чередовались съ репрессiями. Горячая Москва стала строить баррикады…
Съ этимъ моментомъ у меня связано воспоминанiе, не лишенное символическаго значенiя. Въ пору московскихъ волненiй я жилъ въ Москве. Тамъ же жилъ Горькiй. Времена были смутныя и опасныя. Москва хоронила убитаго полицiей студента Баумана. Кто это такой Бауманъ, я не зналъ. Судя же по тому значение, какое въ революцiонныхъ кругахъ придавали этимъ похоронамъ, можно было подумать, что студентъ былъ человcкъ въ какомъ-то отношенiи замcчательный, что онъ не только зналъ, что земля вертится вокругъ своей оси, но еще и зналъ, какъ повернуть эту ось въ другую сторону… Въ дcйствительности, убитый революцiонеръ былъ, вcроятно, только мужественнымъ бойцомъ на баррикадахъ, сражался и палъ на посту. Естественно, что революционеры устроили изъ его похоронъ внушительную демонстрацiю. Вечеромъ этого дня я зашелъ къ Горькому съ однимъ моимъ старымъ другомъ, уже упомянутымъ мною композиторомъ и пiанистомъ Корещенко, впослcдствiи, какъ я слышалъ, погибшимъ отъ голода при большевикахъ. На квартирc Горькаго ждали не то обыска, не то арестовъ. Повидимому, сдаться такъ просто они не хотcли, и въ квартире писателя дежурило человcкъ 12 молодыхъ людей, преимущественно кавказцевъ, вооруженныхъ наганами и другими этого-же рода инструментами, названiя которыхъ я не зналъ, такъ какъ я играю на другихъ… Было среди этихъ молодыхъ людей и нcсколько русскихъ. Всcмъ имъ мы пожали руки, и когда они потомъ просили насъ пcть – мы съ удовольствiемъ имъ пcли. Пcсня всегда звучитъ прекрасно. Вечеръ вышелъ дcйствительно отличный, несмотря на тревогу, волновавшую домъ и собравшихся въ немъ людей… Черезъ много лcтъ, уже во время власти большевиковъ, мнc пришлось быть въ Кремлc въ квартире поэта Демьяна Бcднаго. Пришелъ Ленинъ. Когда, здороваясь съ нимъ, я сказалъ, что очень радъ съ нимъ познакомиться, вождь мiрового пролетариата посмотрcлъ на меня пристально и сказалъ:
— Да какъ-же, мы съ вами знакомы.
И такъ, подумалъ я, Ленинъ былъ тогда съ нами у Горькаго, а я такъ невнимательно къ нему отнесся, что даже не запомнилъ встрcчи. Я, другъ соцiалистовъ, такъ небрежно отнесся къ величайшему апостолу социализма – какое кощунство!.. Однако, эта деталь была очень яркой иллюстрацiей къ моему чувству, что всc три русскiя революцiи – звенья одной и той же цcпи. Въ 1905 году стоялъ уже въ очереди и ждалъ своего часа Ленинъ…
Съ этимъ моментомъ у меня связано воспоминанiе, не лишенное символическаго значенiя. Въ пору московскихъ волненiй я жилъ въ Москве. Тамъ же жилъ Горькiй. Времена были смутныя и опасныя. Москва хоронила убитаго полицiей студента Баумана. Кто это такой Бауманъ, я не зналъ. Судя же по тому значение, какое въ революцiонныхъ кругахъ придавали этимъ похоронамъ, можно было подумать, что студентъ былъ человcкъ въ какомъ-то отношенiи замcчательный, что онъ не только зналъ, что земля вертится вокругъ своей оси, но еще и зналъ, какъ повернуть эту ось въ другую сторону… Въ дcйствительности, убитый революцiонеръ былъ, вcроятно, только мужественнымъ бойцомъ на баррикадахъ, сражался и палъ на посту. Естественно, что революционеры устроили изъ его похоронъ внушительную демонстрацiю. Вечеромъ этого дня я зашелъ къ Горькому съ однимъ моимъ старымъ другомъ, уже упомянутымъ мною композиторомъ и пiанистомъ Корещенко, впослcдствiи, какъ я слышалъ, погибшимъ отъ голода при большевикахъ. На квартирc Горькаго ждали не то обыска, не то арестовъ. Повидимому, сдаться такъ просто они не хотcли, и въ квартире писателя дежурило человcкъ 12 молодыхъ людей, преимущественно кавказцевъ, вооруженныхъ наганами и другими этого-же рода инструментами, названiя которыхъ я не зналъ, такъ какъ я играю на другихъ… Было среди этихъ молодыхъ людей и нcсколько русскихъ. Всcмъ имъ мы пожали руки, и когда они потомъ просили насъ пcть – мы съ удовольствiемъ имъ пcли. Пcсня всегда звучитъ прекрасно. Вечеръ вышелъ дcйствительно отличный, несмотря на тревогу, волновавшую домъ и собравшихся въ немъ людей… Черезъ много лcтъ, уже во время власти большевиковъ, мнc пришлось быть въ Кремлc въ квартире поэта Демьяна Бcднаго. Пришелъ Ленинъ. Когда, здороваясь съ нимъ, я сказалъ, что очень радъ съ нимъ познакомиться, вождь мiрового пролетариата посмотрcлъ на меня пристально и сказалъ:
— Да какъ-же, мы съ вами знакомы.
— А помните, въ вечеръ похоронъ Баумана мы всc сидcли у Горькаго почти цcлую ночь?
Я смутился. Видя это, Ленинъ объяснилъ:
— Прекрасный былъ вечеръ…
И какъ-то особенно крcпко пожавъ мнc руку, добавилъ:
И такъ, подумалъ я, Ленинъ былъ тогда съ нами у Горькаго, а я такъ невнимательно къ нему отнесся, что даже не запомнилъ встрcчи. Я, другъ соцiалистовъ, такъ небрежно отнесся къ величайшему апостолу социализма – какое кощунство!.. Однако, эта деталь была очень яркой иллюстрацiей къ моему чувству, что всc три русскiя революцiи – звенья одной и той же цcпи. Въ 1905 году стоялъ уже въ очереди и ждалъ своего часа Ленинъ…
52.
А время шло. Послc ликвидацiи возстанiя въ успcшныхъ карательныхъ экспедицiй въ деревнc, послc бурнаго перiода 1-й и 2-й Думъ – наступило внcшнее затишье. Правительство какъ будто побcдило. Люди знающiе говорили, что благосостоянiе страны въ эти годы поднялось, что сильно развивалась промышленность; биржа, во всякомъ случаc, процвcтала, и столицы увидcли многихъ ловкихъ людей, нажившихъ большiя состоянiя и ослcплявшихъ публику блескомъ своей дcвственной, но шумной роскоши… Однако, въ глубинc народныхъ массъ, въ особенности крестьянскихъ, бродили все-таки опасные пары придушеннаго недовольства. Глухая борьба между властью и революцiонерами не прекращалась. То революцiонерамъ удавалось убить министра, то властямъ удавалось зацапать и посадить въ тюрьму какого-нибудь опаснаго революцiонера. Не сдавалась и либеральная оппозицiя въ Государственной Думc. Но поверхность жизни стала, во всякомъ случай, ровнее и глаже. Политика перестала быть общественной страстью. Люди занялись личными дcлами. Въ это время я работалъ съ покойнымъ С.П.Дягилевымъ въ Европc. Спектакли наши, какъ оперы, такъ и балеты, были буквально апогеями трiумфа. Мнc запомнился въ особенности послcднiй спектакль въ Лондонc. Не столько тcмъ онъ запомнился, что англiйская публика устроила намъ на прощанье незабываемыя овацiи, сколько тcмъ, что этотъ спектакль волею судебъ явился послcднимъ въ той исторической эпохc, которой подвела такой страшный итогъ великая война… Чуть ли не на другой день послc этого спектакля газетчики выкрикивали на улицахъ сенсацiонную вcсть, что какой-то австрiйскiй герцогъ или наслcдникъ престола убитъ въ какомъ-то Сараевc въ Сербiи… Когда я изъ Лондона прicхалъ въ Парижъ, война уже висела въ воздухc. Я провелъ въ Парижc нcсколько дней, которые не могу назвать иначе, какъ страшными. Улицы Парижа были усыпаны людьми, какъ черными орехами. Эти люди волновались и кричали, не то полные энтузiазма и надеждъ, не то отъ безконечнаго страха передъ будущимъ:
— Vive la France!..
— A bas l'Allemagne!..
Было жутко думать о томъ, что эти люди покинуть свои очаги, свои семьи и пойдутъ умирать…
Банкиры, впрочемъ, были еще оптимистичны. Одинъ изъ моихъ банкировъ, съ которымъ я завтракалъ, положительно увcрилъ меня, что война будетъ предотвращена, и сказалъ, что могу беззаботно cхать въ Карлсбадъ, куда я собирался изъ Лондона послc сезона. Я послушался и поcхалъ. Черезъ Швейцарию. Но война догнала насъ недалеко отъ Парижа въ пути. Насъ высадили изъ поcзда и заявили, что обратно поcзда въ Парижъ не будетъ… Я подумалъ о моемъ банкиръc безъ особой нежности и рcшилъ пробраться къ Парижу во что бы то ни стало, хотя бы на перекладныхъ, хотя бы на тачкc. Но у меня было слишкомъ много багажа, и вотъ я почувствовалъ приливъ человcколюбiя и сталъ раздаривать вещи незнакомымь. Мелкiя деньги какъ то вдругъ исчезли изъ обращенiя, и мое филантропическое настроенiе получило новое поприще. Дcло въ томъ, что у меня были только пятидесяти– и ста-франковыя бумажки. Въ ресторанахъ провинцiи цcны были умcренныя, но сдачи никакой! Сколько ни истратишь – хотя бы десять франковъ, плати 50 или 100. Пришла мнc въ голову мысль покормить милыхъ мнc людей, кричавшихъ «Vive la France!». Выбиралъ я людей похудcе, посинcе и приглашалъ къ столу, угощая бифштексами и виномъ… Они говорили мнc, что русскiе молодцы во всc времена года, въ военное и въ мирное время. Мнc пришлось съ ними соглашаться и пить за Францiю и нашу общую побcду.
Добравшись до Парижа и побывъ никоторое время въ Лаболc, я направился въ Лондонъ съ намcренiемъ вернуться черезъ Бергенъ и Финляндiю въ Россiю. Переcздъ Ламанша былъ какъ разъ въ этотъ моментъ не вполнc безопасенъ. Передовыя части нcмцевъ находились недалеко отъ Амьена. При поcздкc въ Дьеппъ пассажировъ предупреждали, что въ случаc обстрcла поезда надо имъ ложиться на полъ. Этого, слава Богу, не случилось, и въ Лондонъ я добрался безъ приключенiй.
Мои милые англiйскiе друзья уговаривали меня не cхать въ Россiю, не рисковать жизнью при опасномъ переcздc черезъ Сcверное море. Они упрашивали меня оставаться въ Англiи до конца войны – скораго конца войны, конечно – и предлагали мнc чудные замки и виллы для жительства.
Я вообще по родинc не тоскую. Привыкъ быть и жить въ чужихъ краяхъ. Но на этотъ разъ меня дcйствительно охватила невыразимая тоска по Россiи. Я не могъ дышать внc моей родины. Отблагодаривъ друзей, я сcлъ на пароходъ, носившiй нcсколько претенцiозное названiе «Сирiусъ», двигавшiйся, во всякомъ случае, медленнcе чудесной звезды, и на странномъ этомъ пакетботc благополучно доплылъ до Бергена. Съ помощью золотыхъ монетъ, которыя я досталъ въ Лондонc, я скоро добрался до Петербурга. Я былъ на родинc и отъ одного этого былъ счастливь.
— Vive la France!..
— A bas l'Allemagne!..
Было жутко думать о томъ, что эти люди покинуть свои очаги, свои семьи и пойдутъ умирать…
Банкиры, впрочемъ, были еще оптимистичны. Одинъ изъ моихъ банкировъ, съ которымъ я завтракалъ, положительно увcрилъ меня, что война будетъ предотвращена, и сказалъ, что могу беззаботно cхать въ Карлсбадъ, куда я собирался изъ Лондона послc сезона. Я послушался и поcхалъ. Черезъ Швейцарию. Но война догнала насъ недалеко отъ Парижа въ пути. Насъ высадили изъ поcзда и заявили, что обратно поcзда въ Парижъ не будетъ… Я подумалъ о моемъ банкиръc безъ особой нежности и рcшилъ пробраться къ Парижу во что бы то ни стало, хотя бы на перекладныхъ, хотя бы на тачкc. Но у меня было слишкомъ много багажа, и вотъ я почувствовалъ приливъ человcколюбiя и сталъ раздаривать вещи незнакомымь. Мелкiя деньги какъ то вдругъ исчезли изъ обращенiя, и мое филантропическое настроенiе получило новое поприще. Дcло въ томъ, что у меня были только пятидесяти– и ста-франковыя бумажки. Въ ресторанахъ провинцiи цcны были умcренныя, но сдачи никакой! Сколько ни истратишь – хотя бы десять франковъ, плати 50 или 100. Пришла мнc въ голову мысль покормить милыхъ мнc людей, кричавшихъ «Vive la France!». Выбиралъ я людей похудcе, посинcе и приглашалъ къ столу, угощая бифштексами и виномъ… Они говорили мнc, что русскiе молодцы во всc времена года, въ военное и въ мирное время. Мнc пришлось съ ними соглашаться и пить за Францiю и нашу общую побcду.
Добравшись до Парижа и побывъ никоторое время въ Лаболc, я направился въ Лондонъ съ намcренiемъ вернуться черезъ Бергенъ и Финляндiю въ Россiю. Переcздъ Ламанша былъ какъ разъ въ этотъ моментъ не вполнc безопасенъ. Передовыя части нcмцевъ находились недалеко отъ Амьена. При поcздкc въ Дьеппъ пассажировъ предупреждали, что въ случаc обстрcла поезда надо имъ ложиться на полъ. Этого, слава Богу, не случилось, и въ Лондонъ я добрался безъ приключенiй.
Мои милые англiйскiе друзья уговаривали меня не cхать въ Россiю, не рисковать жизнью при опасномъ переcздc черезъ Сcверное море. Они упрашивали меня оставаться въ Англiи до конца войны – скораго конца войны, конечно – и предлагали мнc чудные замки и виллы для жительства.
Я вообще по родинc не тоскую. Привыкъ быть и жить въ чужихъ краяхъ. Но на этотъ разъ меня дcйствительно охватила невыразимая тоска по Россiи. Я не могъ дышать внc моей родины. Отблагодаривъ друзей, я сcлъ на пароходъ, носившiй нcсколько претенцiозное названiе «Сирiусъ», двигавшiйся, во всякомъ случае, медленнcе чудесной звезды, и на странномъ этомъ пакетботc благополучно доплылъ до Бергена. Съ помощью золотыхъ монетъ, которыя я досталъ въ Лондонc, я скоро добрался до Петербурга. Я былъ на родинc и отъ одного этого былъ счастливь.
53.
214 Мнc передавали, что первые дни войны вызвали въ Петербурге очень большой патрiотическiй подъемъ. Разсказывали о глубокомъ впечатлcнiи, которое на столицу произвело выступленiе въ первые бои блестящей императорской гвардiи. Я прicхалъ значительно позже и не замcтилъ ни энтузiазма, ни унынiя. Все шло какъ будто своимъ чередомъ. Магазины торговали, кареты разъезжали, дуговые фонари освещали Морскую. Театры работали весело и были переполнены. И только иногда тc или иные слухи волновали общество. То это были оффицiальныя и громкiя извcстiя о побcдахъ, то изъ устъ въ уста шопотомъ передавались проникавшiя въ столицу извcстiя о несчастьяхъ армiи. Говорили о гибели въ Мазурскихъ озерахъ двухъ корпусовъ, а то становилось известнымъ, что въ какихъ то лесахъ въ двухъ-дневномъ бою было уничтожено нcсколько десятковъ тысячъ русскихъ солдатъ… Въ газетахъ объ этихъ несчастiяхъ сообщали деликатно, и десятки тысячъ переделывались въ простыя сотни. Нули куда-то исчезали. Стало слышно, что не хватаетъ снарядовъ, и что несчастной армiи, солдатамъ и офицерамъ, приходится иногда встрcчать наступающего врага открытой грудью въ прямомъ и самомъ трагическомъ смысле этого слова… Несомненно, много доблести и крепости проявляли русскiе на многочисленныхъ фронтах!.. Несомненно и то, что и въ тылу война пробудила въ людяхъ много благородныхъ чувствъ жалости н жертвенности. Но, какъ это всегда бываетъ, довольно широко разлился въ столицахъ и отвратительный, бахвальствующiй словесный патрiотизмъ, нерcдко пьяный. Сидитъ у Кюба и вкусно обcдаетъ этакiй патрiотъ своего отечества. От уже отведалъ много различныхъ марокъ и чуточку осовелъ. Въ залc играетъ въ красныхъ камзолахъ румынскiй оркестръ, Румынiя нейтральна, и нашъ патрiотъ чрезвычайно этимъ раздраженъ. И вотъ, слегка пошатываясь, съ сигарой въ рукc, онъ приближается къ эстрадc и, прищурившись, презрительно ждетъ, пока музыканты закончатъ номеръ. И когда замолкли жидкiе апплодисменты обcдающихъ, господинъ съ сигарой становится въ ораторскую позу, пялитъ глаза на дирижера н неповоротливымъ языкомъ, икая, вопрошаетъ:
— Когда же, вы, наконецъ, сволочи, вы… выступите?!
Когда же Румынiя въ войну вступила и на первыхъ порахъ, къ сожаленiю, потерпела какое-то пораженiе, то тотъ же типъ, такъ же икая и такъ же тупо смотря на инструменты, вноситъ въ свою патрiотическую реплику варiантъ:
— Ну, что – выступили, сволочи?!..
А русскiе солдаты въ это время брали Перемышль и Львовъ, теряли ихъ и снова наступали. Война затягивалась и прiобрcтала удручающую монотонность. Съ каждымъ мcсяцемъ становилось все яснcе, что нcмецъ силенъ, что воевать съ нимъ побcдоносно не очень то легко. Я изредка видалъ солдатъ и бесcдовалъ съ ними. Дcло въ томъ, что желая такъ или иначе быть полезнымъ и оправдать мое отсутсвiе въ траншеc, я открылъ два госпиталя – одинъ въ Москвc, другой въ Петербургc. Въ общемъ, на 80 человcкъ, которыхъ во все время войны я кормилъ и содержалъ на личныя мои средства. Мнc въ этомъ отношенiи пошли великодушно навстрcчу мои друзья – врачи, которые денегъ у меня за работу въ госпиталяхъ не брали. Больныхъ перебывало у меня за годы войны очень много. Я посcщалъ ихъ и иногда развлекалъ пcнiемъ. Изъ бесcдъ съ солдатами я вынесъ грустное убcжденiе, что люди эти не знаютъ, за что собственно сражаются. Тcмъ патетичнее казалась мнc ихъ безропотная готовность дcлать свое дcло…
Монотонно текла война. Теперь даже трудно выдcлить изъ этого однообразнаго потока событiй какое нибудь одно, которое особено поражало бы воспоминанiе. Лично у меня, впрочемъ, навсегда врезалась въ память одна мелочь, въ которой сосредоточился весь трагизмъ войны.
Кажется, въ 1916 году я узналъ, что во время послcдняго наступленiя на Варшаву немцами сброшено было много бомбъ съ аэроплановъ, что разрушенiя велики, и что особенно сильно страдаетъ бcдный людъ отъ отсутствия крова. Мнc страшно захотcлось какъ нибудь помочь этимъ бcднымъ людямъ. Я рcшилъ немедленно поcхать въ Варшаву и дать концертъ въ ихъ пользу. Я сознавалъ, что это будетъ каплей въ морc нужды – но что же дcлать? Мои милые прiятели, братья Кедровы, тогда такъ же, какъ теперь, распcвавипе квартетомъ, охотно согласились поcхать со мною и принять участие въ концертc. Надъ городомъ рвались бомбы, но нашъ концертъ въ Филармонiи, тcмъ не менcе, прошелъ блестяще при переполненномъ залc. Польское общество въ лицc своихъ князей и графовъ, а въ особенности – дивныхъ своихъ актеровъ, оказало мнc и моимъ товаршцамъ необыкновенно горячiй прiемъ. Особенно меня тронули нацюнальныя польскiя ленты, прикрcпленныя къ лавровому вcнку, мнc поднесенному на концертc. Я долго хранилъ ихъ вмcстc съ другими сувенирами, близкими моему сердцу. Гдc онc теперь? Я оставилъ ихъ въ Петербургc…
И вотъ въ это мое пребыванiе въ Варшавc мнc была дана возможность увидcть Саконтянскiй лcсъ, гдc во время наступленiя нcмцевъ шли бои. Лcсъ находится въ нcсколькихъ верстахъ отъ Варшавы. Сопровождалъ меня туда одинъ веселый и любезный польскiй фармацевтъ, который всю дорогу, не то въ мою честь, не то подъ сильнымъ влiянiемъ пережитыхъ бомбардировокъ, стоя на подножкc автомобиля, палилъ въ воздухъ изъ револьвера.
Мcсто битвы произвело на меня огромное впечатлcнiе. Вcковыя сосны были перерезаны пополамъ. Земля была изрыта вся снарядами. 3iяли свcжiя ямы и овраги. Кое гдc валялись еще трупы ободранныхъ лошадей. А тутъ и тамъ, въ лcсу, стояли деревянные кресты на свcжихъ солдатскихъ могилахъ. На одномъ изъ этихъ крестовъ ухарски была надcта разодранная солдатская шапка, и это ухарское «набекрень» въ соединении съ могилой, эта горячая нота молодечества въ холодномъ безмолвiи смерти создавали жуткое настроение. Я думаю, что трупъ убитаго не потрясъ бы меня съ такой силой, какъ эта пустая на крестc солдатская шапка. Я подошелъ къ этой могилc, снялъ шляпу и наклонился, ставъ на колcно. И тутъ, въ рыхлой землc, я увидcлъ, валялась какая-то книжечка въ синей обложкc. Я поднялъ ее. Это была солдатская книжка съ отметками объ успcхахъ… Запыленную, въ кускахъ приставшей грязи и крови, я сталь ее перелистывать. Читаю:
— «За отлично-усердную службу»…
Какъ много въ этихъ нcсколькихъ словахъ сказано! Что надо было вынести и перетерпcть за эту «отлично-усердную» службу. И переходы, и траншеи, и адскiй огонь, и холодныя ночи, и недостатокъ снарядовъ, и открытая, беззащитная грудь… И вотъ – послcднее усердiе, послcднее отличiе: деревянный крестъ въ Саконтянскомъ лcсу надъ могилой неизвcстнаго солдата…
Въ Петербургc и Москвc, между тcмъ, съ каждымъ днемъ становилось все скучнcе и унылcе. Для поддержанiя, должно быть, духа и бодрости въ Петербургъ прicхали выдающiеся представители союзной Францiи – Рене Вивiани и Альбертъ Тома. Петербургъ встрcтилъ ихъ съ особенной теплотой. Отношения между обществомъ и властью были въ то время чрезвычайно напряжены. Для успcшнаго веденiя трудной войны необходимо было «единенiе царя съ народомъ», какъ тогда говорили. Дума билась изо всcхъ силъ, чтобы это единенiе наладить. А гдc то, въ высшихъ сферахъ, темныя интриги близорукихъ царедворцевъ пропасть между царемъ и народомъ все болcе углубляли. И Вивiани, и Тома принадлежали къ лcвому крылу французскихъ политическихъ деятелей. Ихъ участiе въ правительствc Францiи служило какъ бы предметнымъ урокомъ нашему Двору. Вотъ, смотрите, какъ едина Францiя! Въ Петербургc, помнится, поговаривали даже, что одной изъ цcлей прicзда французскихь министровъ является желанiе повлiять въ этомъ духc на наше правительство, въ интересахъ войны. Какъ бы то ни было, французовъ приняли восторжено. Имъ устроили, между прочимъ, пышный и торжественный обcдъ у Контана. Говорили прекрасный рcчи, пили за побcду до конца, обнимались и лобызались. Къ концу обcда я запcлъ «Марсельезу» къ большому восторгу французскихъ гостей и русскихъ хозяевъ… Брежжилъ темносинiй утреннiй свcть, когда я въ 6 часовъ утра покинулъ праздникъ. Петербургъ одевался въ морозно-молочный туманъ. Я шелъ къ себc на Каменностровскiй – домой. И этотъ вечерь, такой искреннiй и веселый, остался бы въ моей душc безоблачно-радостнымъ воспоминанiемъ, если бы мой россiйскiй снcгъ, въ это холодное россiйское утро, не хрустcлъ бы подъ моими ногами съ особеннымъ какимъ то прискрипомъ, въ которомъ мнc слышалось: усердная, усердная, усердная служба… Хрустcлъ подъ ногами россiйскiй снcгъ въ туманное петербургское утро, и вспоминался мнc деревянный кресть и ухарски, на бекрень, надcтая на него пустая солдатская шапка… Усердная, усердная, усердная…
— Когда же, вы, наконецъ, сволочи, вы… выступите?!
Когда же Румынiя въ войну вступила и на первыхъ порахъ, къ сожаленiю, потерпела какое-то пораженiе, то тотъ же типъ, такъ же икая и такъ же тупо смотря на инструменты, вноситъ въ свою патрiотическую реплику варiантъ:
— Ну, что – выступили, сволочи?!..
А русскiе солдаты въ это время брали Перемышль и Львовъ, теряли ихъ и снова наступали. Война затягивалась и прiобрcтала удручающую монотонность. Съ каждымъ мcсяцемъ становилось все яснcе, что нcмецъ силенъ, что воевать съ нимъ побcдоносно не очень то легко. Я изредка видалъ солдатъ и бесcдовалъ съ ними. Дcло въ томъ, что желая такъ или иначе быть полезнымъ и оправдать мое отсутсвiе въ траншеc, я открылъ два госпиталя – одинъ въ Москвc, другой въ Петербургc. Въ общемъ, на 80 человcкъ, которыхъ во все время войны я кормилъ и содержалъ на личныя мои средства. Мнc въ этомъ отношенiи пошли великодушно навстрcчу мои друзья – врачи, которые денегъ у меня за работу въ госпиталяхъ не брали. Больныхъ перебывало у меня за годы войны очень много. Я посcщалъ ихъ и иногда развлекалъ пcнiемъ. Изъ бесcдъ съ солдатами я вынесъ грустное убcжденiе, что люди эти не знаютъ, за что собственно сражаются. Тcмъ патетичнее казалась мнc ихъ безропотная готовность дcлать свое дcло…
Монотонно текла война. Теперь даже трудно выдcлить изъ этого однообразнаго потока событiй какое нибудь одно, которое особено поражало бы воспоминанiе. Лично у меня, впрочемъ, навсегда врезалась въ память одна мелочь, въ которой сосредоточился весь трагизмъ войны.
Кажется, въ 1916 году я узналъ, что во время послcдняго наступленiя на Варшаву немцами сброшено было много бомбъ съ аэроплановъ, что разрушенiя велики, и что особенно сильно страдаетъ бcдный людъ отъ отсутствия крова. Мнc страшно захотcлось какъ нибудь помочь этимъ бcднымъ людямъ. Я рcшилъ немедленно поcхать въ Варшаву и дать концертъ въ ихъ пользу. Я сознавалъ, что это будетъ каплей въ морc нужды – но что же дcлать? Мои милые прiятели, братья Кедровы, тогда такъ же, какъ теперь, распcвавипе квартетомъ, охотно согласились поcхать со мною и принять участие въ концертc. Надъ городомъ рвались бомбы, но нашъ концертъ въ Филармонiи, тcмъ не менcе, прошелъ блестяще при переполненномъ залc. Польское общество въ лицc своихъ князей и графовъ, а въ особенности – дивныхъ своихъ актеровъ, оказало мнc и моимъ товаршцамъ необыкновенно горячiй прiемъ. Особенно меня тронули нацюнальныя польскiя ленты, прикрcпленныя къ лавровому вcнку, мнc поднесенному на концертc. Я долго хранилъ ихъ вмcстc съ другими сувенирами, близкими моему сердцу. Гдc онc теперь? Я оставилъ ихъ въ Петербургc…
И вотъ въ это мое пребыванiе въ Варшавc мнc была дана возможность увидcть Саконтянскiй лcсъ, гдc во время наступленiя нcмцевъ шли бои. Лcсъ находится въ нcсколькихъ верстахъ отъ Варшавы. Сопровождалъ меня туда одинъ веселый и любезный польскiй фармацевтъ, который всю дорогу, не то въ мою честь, не то подъ сильнымъ влiянiемъ пережитыхъ бомбардировокъ, стоя на подножкc автомобиля, палилъ въ воздухъ изъ револьвера.
Мcсто битвы произвело на меня огромное впечатлcнiе. Вcковыя сосны были перерезаны пополамъ. Земля была изрыта вся снарядами. 3iяли свcжiя ямы и овраги. Кое гдc валялись еще трупы ободранныхъ лошадей. А тутъ и тамъ, въ лcсу, стояли деревянные кресты на свcжихъ солдатскихъ могилахъ. На одномъ изъ этихъ крестовъ ухарски была надcта разодранная солдатская шапка, и это ухарское «набекрень» въ соединении съ могилой, эта горячая нота молодечества въ холодномъ безмолвiи смерти создавали жуткое настроение. Я думаю, что трупъ убитаго не потрясъ бы меня съ такой силой, какъ эта пустая на крестc солдатская шапка. Я подошелъ къ этой могилc, снялъ шляпу и наклонился, ставъ на колcно. И тутъ, въ рыхлой землc, я увидcлъ, валялась какая-то книжечка въ синей обложкc. Я поднялъ ее. Это была солдатская книжка съ отметками объ успcхахъ… Запыленную, въ кускахъ приставшей грязи и крови, я сталь ее перелистывать. Читаю:
— «За отлично-усердную службу»…
Какъ много въ этихъ нcсколькихъ словахъ сказано! Что надо было вынести и перетерпcть за эту «отлично-усердную» службу. И переходы, и траншеи, и адскiй огонь, и холодныя ночи, и недостатокъ снарядовъ, и открытая, беззащитная грудь… И вотъ – послcднее усердiе, послcднее отличiе: деревянный крестъ въ Саконтянскомъ лcсу надъ могилой неизвcстнаго солдата…
Въ Петербургc и Москвc, между тcмъ, съ каждымъ днемъ становилось все скучнcе и унылcе. Для поддержанiя, должно быть, духа и бодрости въ Петербургъ прicхали выдающiеся представители союзной Францiи – Рене Вивiани и Альбертъ Тома. Петербургъ встрcтилъ ихъ съ особенной теплотой. Отношения между обществомъ и властью были въ то время чрезвычайно напряжены. Для успcшнаго веденiя трудной войны необходимо было «единенiе царя съ народомъ», какъ тогда говорили. Дума билась изо всcхъ силъ, чтобы это единенiе наладить. А гдc то, въ высшихъ сферахъ, темныя интриги близорукихъ царедворцевъ пропасть между царемъ и народомъ все болcе углубляли. И Вивiани, и Тома принадлежали къ лcвому крылу французскихъ политическихъ деятелей. Ихъ участiе въ правительствc Францiи служило какъ бы предметнымъ урокомъ нашему Двору. Вотъ, смотрите, какъ едина Францiя! Въ Петербургc, помнится, поговаривали даже, что одной изъ цcлей прicзда французскихь министровъ является желанiе повлiять въ этомъ духc на наше правительство, въ интересахъ войны. Какъ бы то ни было, французовъ приняли восторжено. Имъ устроили, между прочимъ, пышный и торжественный обcдъ у Контана. Говорили прекрасный рcчи, пили за побcду до конца, обнимались и лобызались. Къ концу обcда я запcлъ «Марсельезу» къ большому восторгу французскихъ гостей и русскихъ хозяевъ… Брежжилъ темносинiй утреннiй свcть, когда я въ 6 часовъ утра покинулъ праздникъ. Петербургъ одевался въ морозно-молочный туманъ. Я шелъ къ себc на Каменностровскiй – домой. И этотъ вечерь, такой искреннiй и веселый, остался бы въ моей душc безоблачно-радостнымъ воспоминанiемъ, если бы мой россiйскiй снcгъ, въ это холодное россiйское утро, не хрустcлъ бы подъ моими ногами съ особеннымъ какимъ то прискрипомъ, въ которомъ мнc слышалось: усердная, усердная, усердная служба… Хрустcлъ подъ ногами россiйскiй снcгъ въ туманное петербургское утро, и вспоминался мнc деревянный кресть и ухарски, на бекрень, надcтая на него пустая солдатская шапка… Усердная, усердная, усердная…
54.
Съ каждымъ днемъ становилось, между тcмъ, яснcе, что Россiя войну проигрываетъ. Всc чувствовали, что надвигается какая то гроза, которую никто не рcшался называть революцiей, потому что не вязалось это никакъ съ войной. Что то должно произойти, а что именно – никто не представлялъ себc этого ясно. Въ политическихъ кругахъ открыто и рcзко требовали смcны непопулярнаго правительства и призыва къ власти людей, пользующихся довcрiемъ страны. Но какъ на зло, непопулярныхъ министровъ смcняли у власти министры, еще болcе непопулярные. Въ народc стали говорить, что война неудачна потому, что при Дворc завелась измcна. Любимца Двора, страннаго человcка Григорiя Распутина, молва признала нcмецкимъ агентомъ, толкающимъ Царя на сепаратный миръ съ Германiей. Раздраженiе было такъ велико, что молва не пощадила самоё Царицу. На счетъ этой больной и несчастной женщины распространялись самые нелcпые разсказы, которые находили вcру. Говорили, напримcръ, что она сносится съ Вильгельмомъ II «по прямому проводу» и выдаетъ ему государственныя тайны. Солдаты на фронтc считали дурной приметой получать изъ рукъ Царицы георгiевскiй крестикъ – убьетъ немецкая пуля…
Въ это время пришелъ однажды въ мой домъ секретарь Распутина съ порученiемъ отъ «старца». Не заставъ меня дома, онъ передалъ моей женc, что Распутинъ желаетъ со мною познакомиться и спрашиваетъ, какъ мнc прiятнcе – прicхать къ нему или принять его у себя? Желанiе Распутина меня очень удивило. Что ему отъ меня нужно было, я не понималъ. Онъ должно быть, считалъ просто неудобнымъ, что такiя двc знаменитости, какъ онъ и я, между собою незнакомы… Такъ какъ я слышалъ, что этотъ человcкъ бываетъ грубъ въ обращенiи даже съ высокопоставленными людьми, то знакомство это меня не прельщало. Скажетъ онъ мнc какую нибудь грубость или что нибудь обидное, я, вcдь, скажу ему что нибудь еще полновcснcе, и дcло, пожалуй, кончится дракой. А драться съ людьми безъ крайней надобности вообще неприятно, особливо съ людьми, обласканными при Дворc. Отъ встрcчи я, подъ какимъ то предлогомъ, отказался.
Вскоре я услышалъ, что во дворцc Юсупова произошла драма. Кто то кого то кусалъ, кого то зашивали въ мcшокъ и съ камнемъ на шеc спускали въ Неву. Это убили Распутина.
Вcроятно, этотъ фактъ еще болcе укрcпилъ мнcнiе народа, что при Дворc таится измcна: ее, дескать, замcтили, признали и за нее отомстили люди, близкiе къ Царю. Значить, все, что разсказывали – правда! Событiя стали развертываться со страшной быстротой. Въ столицc не хватало продовольствiя, образовались хвосты, въ которыхъ люди заражали другъ друга возмущенiемъ. Заволновались солдаты въ казармахъ. Какой то солдатъ застрcлилъ въ строю офицера. Вышелъ изъ повиновенiя весь полкъ. Не стало Императорской армiи. Выпалъ одинъ кирпичъ, и все зданiе рухнуло. Не очень крcпко, значить, оно держалось.
Изъ окна моего дома я увидcлъ огромнcйшiе клубы дыма. Это горcлъ, подожженный толпой, Окружный Судъ. Началась революцiя. Народъ, представители армiи, флотскiе люди потянулись къ Государственной Думc, глc прiобщались къ революцiи. Съ царемъ разговаривалъ фронтъ. Столицы зашумcли въ невообразимомъ нервномъ напряженiи. Закружило. На маленькой станцiи железной дороги между Псковомъ и Петербургомъ, которой какой то невcдомый пророкъ далъ когда то символическое имя – «Дно» – Царь отрекся отъ престола…
Въ это время пришелъ однажды въ мой домъ секретарь Распутина съ порученiемъ отъ «старца». Не заставъ меня дома, онъ передалъ моей женc, что Распутинъ желаетъ со мною познакомиться и спрашиваетъ, какъ мнc прiятнcе – прicхать къ нему или принять его у себя? Желанiе Распутина меня очень удивило. Что ему отъ меня нужно было, я не понималъ. Онъ должно быть, считалъ просто неудобнымъ, что такiя двc знаменитости, какъ онъ и я, между собою незнакомы… Такъ какъ я слышалъ, что этотъ человcкъ бываетъ грубъ въ обращенiи даже съ высокопоставленными людьми, то знакомство это меня не прельщало. Скажетъ онъ мнc какую нибудь грубость или что нибудь обидное, я, вcдь, скажу ему что нибудь еще полновcснcе, и дcло, пожалуй, кончится дракой. А драться съ людьми безъ крайней надобности вообще неприятно, особливо съ людьми, обласканными при Дворc. Отъ встрcчи я, подъ какимъ то предлогомъ, отказался.
Вскоре я услышалъ, что во дворцc Юсупова произошла драма. Кто то кого то кусалъ, кого то зашивали въ мcшокъ и съ камнемъ на шеc спускали въ Неву. Это убили Распутина.
Вcроятно, этотъ фактъ еще болcе укрcпилъ мнcнiе народа, что при Дворc таится измcна: ее, дескать, замcтили, признали и за нее отомстили люди, близкiе къ Царю. Значить, все, что разсказывали – правда! Событiя стали развертываться со страшной быстротой. Въ столицc не хватало продовольствiя, образовались хвосты, въ которыхъ люди заражали другъ друга возмущенiемъ. Заволновались солдаты въ казармахъ. Какой то солдатъ застрcлилъ въ строю офицера. Вышелъ изъ повиновенiя весь полкъ. Не стало Императорской армiи. Выпалъ одинъ кирпичъ, и все зданiе рухнуло. Не очень крcпко, значить, оно держалось.
Изъ окна моего дома я увидcлъ огромнcйшiе клубы дыма. Это горcлъ, подожженный толпой, Окружный Судъ. Началась революцiя. Народъ, представители армiи, флотскiе люди потянулись къ Государственной Думc, глc прiобщались къ революцiи. Съ царемъ разговаривалъ фронтъ. Столицы зашумcли въ невообразимомъ нервномъ напряженiи. Закружило. На маленькой станцiи железной дороги между Псковомъ и Петербургомъ, которой какой то невcдомый пророкъ далъ когда то символическое имя – «Дно» – Царь отрекся отъ престола…
55.
Я уже говорилъ, что въ жизни, какъ и въ театрc нужно имcть чувство мcры. Это значитъ, что чувствовать надо не болcе и не меньше того, что соотвcтствуетъ правдc положенiя. Надо имcть талантъ не только для того, чтобы играть на сценc; талантъ необходимъ и для того, чтобы жить. Оно и понятно. Роль человcка въ жизни всегда сложнcе любой роли, которую можно только себc вообразить на театрc. Если трудно сыграть на сценc уже начерченную фигуру того или другого человcка, то еще труднcе, думаю я, сыграть свою собственную роль въ жизни. Если я каждую минуту провcряю себя, такъ ли пошелъ, такъ ли сcлъ, такъ ли засмеялся или заплакалъ на сценc, то, вcроягно, я долженъ каждую минуту провcрять себя и въ жизни – такъ ли я сдcлалъ то или это? Если на сценc даже отрицательное должно выглядcть красиво, то въ жизни необходимо, что бы все красиво выходило…