Страница:
Въ роли заступника за невинно-арестовываемыхъ, Горькiй выступалъ въ то время очень часто. Я бы даже , сказалъ, что это было главнымъ смысломъ его жизни въ первый перiодъ большевизма. Я встрcчался съ нимъ часто и замcчалъ въ немъ очень много нежности къ тому классу, которому угрожала гибель. По ласковости сердца онъ не только освобождалъ арестованныхъ, но даже давалъ деньги, чтобы помочь тому или другому человcку спастись отъ неистовствовавшей тогда невежественной и грубой силы и бcжать заграницу.
Горькiй не скрывалъ своихъ чувствъ и открыто порицалъ большевистскую демагогiю. Помню его рcчь въ Михайловскомъ театрc. Революцiя – говорилъ онъ – не дебошъ, а благородная сила, сосредоточенная въ рукахъ трудящагося народа. Это торжество труда, стимула, двигающаго мiръ. Какъ эти благородныя соображенiя разнились отъ тcхъ рcчей, которыя раздавались въ томъ же Михайловскомъ театрc, на площадяхъ и улицахъ, – отъ кровожадныхъ призывовъ къ разгромамъ! Я очень скоро почувствовалъ, какъ разочарованно смотрcлъ Горькiй на развиваюиияся событiя и на выдвигающихся новыхъ дcятелей революцiи.
Опять таки, не въ первый и не въ послcднiй разъ, долженъ сказать, что чрезвычайно мало понятна мнc и странна россiйская дcйствительность. Кто нибудь скажетъ: такой то – подлецъ, и пошла писать губернiя. Каждый охотно повторяетъ «подлецъ» и легко держитъ во рту это слово, какъ дешевую конфетку. Такъ было въ то время съ Горькимъ. Онъ глубоко страдалъ и душу свою, смcю сказать, отдавалъ жертвамъ революцiи, а какiе то водовозы морали распространяли слухи, что Горькiй только о томъ и думаетъ, какъ бы пополнить свои художественныя коллекцiи, на которыя, дескать, тратитъ огромныя деньги. Другiе говорили еще лучше: пользуясь бедою и несчастьемъ ограбленныхъ аристократовъ и богатыхъ людей, Горькiй за гроши скупаетъ у нихъ драгоцcнныя произведенiя искусства. Горькiй, дcйствительно, увлекался коллекцiонированiемъ. Но что это было за коллекцюнированiе! То онъ собиралъ старыя ружья, какiя то китайскiя пуговицы, то испанскiя гребенки и, вообще, всякiй брикъ-а-бракъ. Для него это были «произведенiя человеческаго духа». За чаемъ онъ показывалъ намъ такую замcчательную пуговицу и говорилъ: вотъ это сработано человcкомъ! Какихъ высотъ можетъ достигнуть человcческiй духъ! Онъ создалъ такую пуговицу, какъ будто ни на что не нужную! Понимаете ли вы, какъ надо человcка уважать, какъ надо любить человcческую личность?..
Намъ, его слушателямъ, черезъ обыкновенную пуговицу, но съ китайской рcзьбой, дcлалось совершенно ясно, что человcкъ – прекрасное творенiе Божье…
Но не совсcмъ такъ смотрcли на человcка люди, державшiе въ своихъ рукахъ власть. Тамъ уже застегивали и разстегивали, пришивали и отшивали другiя «пуговицы».
61.
62.
63.
Горькiй не скрывалъ своихъ чувствъ и открыто порицалъ большевистскую демагогiю. Помню его рcчь въ Михайловскомъ театрc. Революцiя – говорилъ онъ – не дебошъ, а благородная сила, сосредоточенная въ рукахъ трудящагося народа. Это торжество труда, стимула, двигающаго мiръ. Какъ эти благородныя соображенiя разнились отъ тcхъ рcчей, которыя раздавались въ томъ же Михайловскомъ театрc, на площадяхъ и улицахъ, – отъ кровожадныхъ призывовъ къ разгромамъ! Я очень скоро почувствовалъ, какъ разочарованно смотрcлъ Горькiй на развиваюиияся событiя и на выдвигающихся новыхъ дcятелей революцiи.
Опять таки, не въ первый и не въ послcднiй разъ, долженъ сказать, что чрезвычайно мало понятна мнc и странна россiйская дcйствительность. Кто нибудь скажетъ: такой то – подлецъ, и пошла писать губернiя. Каждый охотно повторяетъ «подлецъ» и легко держитъ во рту это слово, какъ дешевую конфетку. Такъ было въ то время съ Горькимъ. Онъ глубоко страдалъ и душу свою, смcю сказать, отдавалъ жертвамъ революцiи, а какiе то водовозы морали распространяли слухи, что Горькiй только о томъ и думаетъ, какъ бы пополнить свои художественныя коллекцiи, на которыя, дескать, тратитъ огромныя деньги. Другiе говорили еще лучше: пользуясь бедою и несчастьемъ ограбленныхъ аристократовъ и богатыхъ людей, Горькiй за гроши скупаетъ у нихъ драгоцcнныя произведенiя искусства. Горькiй, дcйствительно, увлекался коллекцiонированiемъ. Но что это было за коллекцюнированiе! То онъ собиралъ старыя ружья, какiя то китайскiя пуговицы, то испанскiя гребенки и, вообще, всякiй брикъ-а-бракъ. Для него это были «произведенiя человеческаго духа». За чаемъ онъ показывалъ намъ такую замcчательную пуговицу и говорилъ: вотъ это сработано человcкомъ! Какихъ высотъ можетъ достигнуть человcческiй духъ! Онъ создалъ такую пуговицу, какъ будто ни на что не нужную! Понимаете ли вы, какъ надо человcка уважать, какъ надо любить человcческую личность?..
Намъ, его слушателямъ, черезъ обыкновенную пуговицу, но съ китайской рcзьбой, дcлалось совершенно ясно, что человcкъ – прекрасное творенiе Божье…
Но не совсcмъ такъ смотрcли на человcка люди, державшiе въ своихъ рукахъ власть. Тамъ уже застегивали и разстегивали, пришивали и отшивали другiя «пуговицы».
Революцiя шла полнымъ ходомъ…
61.
Обычная наша театральная публика, состоявшая изъ богатыхъ, зажиточныхъ и интеллигентныхъ людей, постепенно исчезла. Залы наполнялись новой публикой. Перемена эта произошла не сразу, но скоро солдаты, рабочiе и простонародье уже господствовали въ составе театральныхъ залъ. Тому, чтобы простые люди имcли возможность насладиться искусствомъ наравнc съ богатыми, можно, конечно, только сочувствовать. Этому, въ частности, должны содcйствовать нацiональные театры. И въ томъ, что столичные русскiе театры во время революцiи стали доступны широкимъ массамъ, нельзя, въ принципc, видcть ничего, кромc хорошаго. Но напрасно думаютъ и утверждаютъ, что до седьмого пота будто бы добивался русскiй народъ театральныхъ радостей, которыхъ его раньше лишали, и что революцiя открыла для народа двери театра, въ которыя онъ раньше безнадежно стучался. Правда то, что народъ въ театръ не шелъ и не бcжалъ по собственной охотc, а былъ подталкиваемъ либо партiйными, либо военными ячейками. шелъ онъ въ театръ «по наряду». То въ театръ нарядятъ такую то фабрику, то погонятъ такiя то роты. Да и то сказать: скучно же очень какому нибудь фельдфебелю слушать Бетховена въ то время, когда всc сады частныхъ домовъ объявлены общественными, и когда въ этихъ садахъ освобожденная прислуга, подъ гармонику славнаго Яшки Изумрудова, откалываетъ кадриль!.. Я понимаю милаго фельдфебеля. Я понимаю его. Вcдь, когда онъ танцуетъ съ Олимпiадой Акакiевной и въ азартc танца ее крcпко обнимаетъ, то онъ чувствуетъ нcчто весьма осязательное и безконечно-волнующее. Что же можеть осязательнаго почувствовать фельдфебель отъ костляваго Бетховена?.. Надо, конечно, оговориться. Не весь народъ танцовалъ въ новыхъ общественныхъ садахъ. Были среди народа и люди, которые приходили молча вздохнуть въ залу, гдc играють Бетховена. Они приходили и роняли чистую, тяжелую слезу. Но ихъ, къ несчастью, было ничтожнcйшее меньшинство. А какъ было бы хорошо для Россiи, если бы это было наоборотъ…
Какъ бы то ни было, театры и театральные люди были у новой власти въ нcкоторомъ фаворc. Потому ли это было, что комиссаромъ народнаго просвcщенiя состоялъ А.В.Луначарскiй, лично всегда интересовавшiйся театромъ, т.е. чисто случайно; потому ли, что власть желала и надcялась использовать сцену для своей пропаганды; потому ли, что актерская среда, веселая и общительная, была прiятна новымъ властителямъ, какъ оазисъ беззаботнаго отдыха послc суровыхъ «трудовъ»; потому ли, наконецъ, что нужно же было вождямъ показать, что и имъ не чуждо «высокое и прекрасное», – вcдь, вотъ, и въ Монте-Карло содержатъ хорошую оперу для того, чтобы помимо возгласовъ крупье «faites vos jeux», благородно раздавались еще тамъ и крики Валькирiй – большевистская бюрократия къ театру тяготcла и театру мирволила. Но и мирволя, не давала забывать актерамъ, что это – «милость». Вспоминается мнc, въ связи съ этимъ, очень характерный случай. Русскiе драматическiе актеры разыгрывали въ театрc Консерваторiи «Донъ-Карлоса». Я пошелъ посмотрcть ихъ. Сcлъ въ партеръ. А по близости отъ меня помcщалась главная ложа, предназначавшаяся для богатыхъ. Теперь это была начальственная ложа, и въ ней съ друзьями сидcлъ коммунистъ Ш., завcдывавшiй тогда Петербургомъ въ качествc какъ бы полицеймейстера. Увидcвъ меня, Ш. пригласилъ меня въ ложу выпить съ нимъ чашку чаю. Кажется, тамъ былъ и Зиновьевъ, самовластный феодалъ недавно еще блистательной сcверной столицы.
За чашкой чаю, Ш., увлекаясь хорошо разыгрываемой пьесой, вдругъ замcчаетъ мнc:
— По настоящему васъ, актеровъ, надо уничтожать.
— Почему же? – опросилъ я, нcсколько огорошенный прiятной перспективой.
— А потому, что вы способны размягчить сердце революцiонера, а оно должно быть твердо, какъ сталь.
— А для чего должно оно быть твердо, какъ сталь? – допрашивалъ я дальше.
— Чтобы его рука не дрогнула, если нужно уничтожить врага.
Я рискнулъ возразить петербургскому полицеймейстеру Ш., какъ нcкогда – съ гораздо меньшимъ рискомъ! – возразилъ московскому оберъ-полицеймейстеру ген. Трепову сдержанно и мягко:
— Товарищъ Ш., Вы неправы. Мнc кажется, что у революционера должно быть мягкое дcтское сердце. Горячiй умъ и сильная воля, но сердце мягкое. Только при такомъ сочетанiи революцюнеръ, встрcтивъ на улицc старика или ребенка изъ вражескаго стана, не воткнетъ имъ кинжала въ животъ…
Акта начинался. Пронзивъ меня острымъ взглядомъ выпуклыхъ глазъ, Ш. произнесъ совершенно неожиданную фразу, какъ будто не вязавшуюся съ темой нашей бесcды.
— Довольно скушно пить чай, Шаляпинъ, – не правда ли?
— Что же, выпьемъ какъ нибудь, – сказалъ я.
Голосъ Ш. звучалъ мягко. Мнc показалось, что желанiе «потолковать» было несомнcнно связано с вопросомъ, какое должно быть у революцiонера сердце…
Я подумалъ, помнится, что не все ясно въ сердцахъ этихъ людей, оффицiально восхваляющихъ непоколебимую доблесть стали…
Мы разстались съ крcпкимъ рукопожатiемъ. Но курьезно, что, хотя мы съ Ш. еще не разъ встрcчались, и именно за бутылкой вина, разговоровъ о революцiи онъ явно избcгалъ. Въ нашемъ винc, вопреки латинской поговоркc – in vino veritas, – была какая то недоговоренность…
Революцiя шла полнымъ ходомъ. Власть обосновалась, укрcпилась какъ будто и окопалась въ своихъ твердыняхъ, оберегаемая милицiонерами, чекистами и солдатами, но жизнь, матерiальная жизнь людей, которымъ эта власть сулила счастье, становилась все бcднcе и тяжелcе. Покатилась жизнь внизъ. Въ городахъ уже показался призракъ голода. На улицахъ, поджавъ подъ стянутые животы всc четыре ноги, сидcли костлявыя лошади безъ хозяевъ. Сердобольные граждане, доставая гдc то клочекъ сcна, тащили его лошади, подсовывая ей этотъ маленькiй кусочекъ жизни подъ морду. Но у бcдной лошадки глаза были уже залиты какъ бы коллодiумомъ, и она уже не видcла и не чувствовала этого сcна – умирала… А поздно ночью или рано утромъ какiе то обыватели изъ переулковъ выходили съ перочинными ножиками и вырcзывали филейныя части лошади, которая, конечно, уже не знала, что все это дcлается не только для блага народа, но и для ея собственнаго блага…
Какъ бы то ни было, театры и театральные люди были у новой власти въ нcкоторомъ фаворc. Потому ли это было, что комиссаромъ народнаго просвcщенiя состоялъ А.В.Луначарскiй, лично всегда интересовавшiйся театромъ, т.е. чисто случайно; потому ли, что власть желала и надcялась использовать сцену для своей пропаганды; потому ли, что актерская среда, веселая и общительная, была прiятна новымъ властителямъ, какъ оазисъ беззаботнаго отдыха послc суровыхъ «трудовъ»; потому ли, наконецъ, что нужно же было вождямъ показать, что и имъ не чуждо «высокое и прекрасное», – вcдь, вотъ, и въ Монте-Карло содержатъ хорошую оперу для того, чтобы помимо возгласовъ крупье «faites vos jeux», благородно раздавались еще тамъ и крики Валькирiй – большевистская бюрократия къ театру тяготcла и театру мирволила. Но и мирволя, не давала забывать актерамъ, что это – «милость». Вспоминается мнc, въ связи съ этимъ, очень характерный случай. Русскiе драматическiе актеры разыгрывали въ театрc Консерваторiи «Донъ-Карлоса». Я пошелъ посмотрcть ихъ. Сcлъ въ партеръ. А по близости отъ меня помcщалась главная ложа, предназначавшаяся для богатыхъ. Теперь это была начальственная ложа, и въ ней съ друзьями сидcлъ коммунистъ Ш., завcдывавшiй тогда Петербургомъ въ качествc какъ бы полицеймейстера. Увидcвъ меня, Ш. пригласилъ меня въ ложу выпить съ нимъ чашку чаю. Кажется, тамъ былъ и Зиновьевъ, самовластный феодалъ недавно еще блистательной сcверной столицы.
За чашкой чаю, Ш., увлекаясь хорошо разыгрываемой пьесой, вдругъ замcчаетъ мнc:
— По настоящему васъ, актеровъ, надо уничтожать.
— Почему же? – опросилъ я, нcсколько огорошенный прiятной перспективой.
— А потому, что вы способны размягчить сердце революцiонера, а оно должно быть твердо, какъ сталь.
— А для чего должно оно быть твердо, какъ сталь? – допрашивалъ я дальше.
— Чтобы его рука не дрогнула, если нужно уничтожить врага.
Я рискнулъ возразить петербургскому полицеймейстеру Ш., какъ нcкогда – съ гораздо меньшимъ рискомъ! – возразилъ московскому оберъ-полицеймейстеру ген. Трепову сдержанно и мягко:
— Товарищъ Ш., Вы неправы. Мнc кажется, что у революционера должно быть мягкое дcтское сердце. Горячiй умъ и сильная воля, но сердце мягкое. Только при такомъ сочетанiи революцюнеръ, встрcтивъ на улицc старика или ребенка изъ вражескаго стана, не воткнетъ имъ кинжала въ животъ…
Акта начинался. Пронзивъ меня острымъ взглядомъ выпуклыхъ глазъ, Ш. произнесъ совершенно неожиданную фразу, какъ будто не вязавшуюся съ темой нашей бесcды.
— Довольно скушно пить чай, Шаляпинъ, – не правда ли?
— Лучше бы намъ посидcть за бутылкой хорошаго вина. Интересно было бы мнc съ Вами поговорить.
И затcмъ прибавилъ тихо, чтобы его не слышали:
— Что же, выпьемъ какъ нибудь, – сказалъ я.
Голосъ Ш. звучалъ мягко. Мнc показалось, что желанiе «потолковать» было несомнcнно связано с вопросомъ, какое должно быть у революцiонера сердце…
Я подумалъ, помнится, что не все ясно въ сердцахъ этихъ людей, оффицiально восхваляющихъ непоколебимую доблесть стали…
Мы разстались съ крcпкимъ рукопожатiемъ. Но курьезно, что, хотя мы съ Ш. еще не разъ встрcчались, и именно за бутылкой вина, разговоровъ о революцiи онъ явно избcгалъ. Въ нашемъ винc, вопреки латинской поговоркc – in vino veritas, – была какая то недоговоренность…
Революцiя шла полнымъ ходомъ. Власть обосновалась, укрcпилась какъ будто и окопалась въ своихъ твердыняхъ, оберегаемая милицiонерами, чекистами и солдатами, но жизнь, матерiальная жизнь людей, которымъ эта власть сулила счастье, становилась все бcднcе и тяжелcе. Покатилась жизнь внизъ. Въ городахъ уже показался призракъ голода. На улицахъ, поджавъ подъ стянутые животы всc четыре ноги, сидcли костлявыя лошади безъ хозяевъ. Сердобольные граждане, доставая гдc то клочекъ сcна, тащили его лошади, подсовывая ей этотъ маленькiй кусочекъ жизни подъ морду. Но у бcдной лошадки глаза были уже залиты какъ бы коллодiумомъ, и она уже не видcла и не чувствовала этого сcна – умирала… А поздно ночью или рано утромъ какiе то обыватели изъ переулковъ выходили съ перочинными ножиками и вырcзывали филейныя части лошади, которая, конечно, уже не знала, что все это дcлается не только для блага народа, но и для ея собственнаго блага…
62.
Въ это тяжелое время однажды утромъ въ раннiй весеннiй день, пришла ко мнc группа рабочихъ изъ Марiинскаго театра. Делегацiя. Во главc делегацiи былъ инженеръ Э., который управлялъ театромъ. Дcла б. Марiинскаго театра шли плохо. За недостаткомъ средствъ у правительства, театръ былъ предоставленъ самому себc. Сборовъ не было. Публику мало интересовали запасные прапорщики искусства. И вотъ, рcшено было снова обратиться къ «генералу» Шаляпину… Рcчь рабочихъ и ихъ сердечное желанiе, чтобы я опять вмcстc съ ними работалъ, возбудили во мнc дружескiя чувства, и я рcшилъ вернуться въ труппу, изъ которой меня недавно столь откровенно прогнали… Рабочiе оцcнили мое рcшенiе, и когда я въ первый разъ пришелъ за-кулисы родного театра, меня ждалъ чрезвычайный сюрпризъ. Рабочiе выпилили тотъ кусокъ сцены — около метра въ окружности – на которомъ я, дебютируя на этой сценc въ 1895 году, въ первый разъ, въ качествc Мефистофеля, поднялся изъ преисподней въ кабинетъ Фауста. И этотъ кусокъ сцены мнc поднесли въ подарокъ! Болcе трогательнаго подарка для меня не могло быть въ цcломъ, вcроятно, свcтc. Сколько волненiй, какiя бiенiя сердца испыталъ я на этомъ кускc дерева, представая передъ Фаустомъ и передъ публикой со словами: «И я здcсь!…» Гдc теперь этотъ подарокъ? Не знаю. Вмcстc со всcмъ моимъ прошлымъ я оставилъ его въ Россiи, въ петербургской моей квартирc, которую я покинулъ въ 1922 году и въ которую не вернулся.
Но эти сентиментальныя минутныя переживанiя не облегчали жизни. Жизнь была тяжела и съ каждымъ днемъ становилась тяжелcе. Въ Россiи то здcсь, то тамъ вспыхивала гражданская война. Отъ этого продовольствiе въ столицахъ дcлалось скуднымъ, понижаясь до крайняго мииимума. Была очень трудна и работа въ театрc. Такъ какъ были еще въ Россiи кое какiе города на югc, гдc хлcба было больше, то многiе артисты, естественно, устремились туда, гдc можно не голодать. Другимъ какъ-то удалось вырваться заграницу. Такъ что одно время я остался почти безъ труппы. А играть надо. Кое-какъ съ уцcлcвшими остатками когда то огромной труппы мы разыгрывали то ту, то иную оперу… Удовлетворенiя это не давало.
Тяготило меня еще одно обстоятельство. Конечно, положение всcхъ «гражданъ» въ то время было очень тяжелое, не исключая самихъ революцiонеровъ. Всc служащiе получали пайки. Пайки были скудные. Скудны были пайки и актеровъ, и мой собственый паекъ. Но я все таки время оть времени выступалъ то здcсь, то тамъ, помимо моего театра, и за это получалъ то муку, то другую какую нибудь провизiю. Такъ что въ общемъ мнc было сравнительно лучше, чcмь другимъ моимъ товарищамъ. Въ тогдашнихъ русскихъ условiяхъ меня это немного тяготило. Тяжело было чувствовать себя какъ бы въ преимущественномъ положенiи.
Признаюсь, что не разъ у меня возникало желате куда нибудь уйти, просто бcжать, куда глаза глядять. Но мнc въ то же время казалось, что это будетъ нехорошо передъ самимъ собою. Вcдь, революцiи то ты желалъ, красную ленточку въ петлицу вдcвалъ, кашу то революцiонную для «накопленiя силъ» cдалъ, – говорилъ я себc, – а какъ пришло время, когда каши то не стало, а осталась только мякина – бcжать?! Нехорошо.
Говорю совершенно искренне, я бы, вcроятно, вообще оставался въ Россiи, не уcхалъ бы, можетъ быть, и позже, если бы нcкоторыя привходящiя обстоятельства день ото дня не стали вспухать передъ моими глазами. Вещи, которыхъ я не замcчалъ, о которыхъ не подозрcвалъ, стали дcлаться все болcе и болcе заметными.
Матерiально страдая, я всетаки кое какъ перебивался и жилъ. Если я о чcмъ нибудь безшжоился, такъ это о моихъ малолcтнихъ дcтяхъ, которымъ зачастую не хватало того-другого, а то даже просто молока. Какiе то бывшее парикмахеры, ставшiе впослcдствiи революцiонерами и завcдывавшiе продовольственными организацiями, стали довольно неприлично кричать на нашу милую старую служанку и друга нашего дома, Пелагею, называя меня буржуемъ, капиталистомъ и вообще всcми тcми прилагательными, которыя полагались людямъ въ галстухахъ. Конечно, это была частность, выходка невcжественнаго и грубаго партiйца. Но такихъ невcжественныхъ и грубыхъ партiйцевъ оказывалось, къ несчастью, очень много и на каждомъ шагу. И не только среди мелкой сошки, но и среди настоящихъ правителей. Мнc вспоминается, напримcръ, петербургскiй не то воевода, не то губернаторъ тов. Москвинъ. Какой-то изъ моихъ импрессарiо расклеилъ безъ его разрcшенiя афишу о моемъ концертc въ Петербургc. Допускаю, что онъ сдcлалъ оплошность, но, вcдь, ничего противозаконнаго: мои концерты обыкновенно разрcшались. И вотъ въ день концерта въ 6 часовъ вечера узнаю – концертъ запрещенъ. Почему? Кто запретилъ? Москвинъ. Какой Москвинъ? – я знаю Москвина изъ Московскаго Художественнаго театра, тоть этимъ не занимается. Оказывается, есть такой губернаторъ въ Петербургc. А половину денегъ, полученныхъ авансомъ за концертъ, я уже израсходовалъ. И вдругъ – запрещенъ! А еще страшно, что вообще, чcмъ-то, значитъ, провинился! Позвонилъ по телефону, вызываю губернатора Москвина:
— Какъ это, товарищъ (а самъ думаю, можно ли говорить «товарищъ» – не обидится ли, принявъ за издcвательство?), слышалъ я, что вы концертъ мой запретили.
— Дасъ, запретилъ, запретилcсъ, сударь! – слышу я рcзкiй, злой крикъ.
— Почему-же, – упавшимъ голосомъ спрашиваю.
— А потому, чтобы вы не воображали много о себc. Вы думаете, что Вы Шаляпинъ, такъ вамъ все позволено?
Голосъ губернатора звенcлъ такъ издевательски громко, что мои семейные все слышали, и пр мcрc того, какъ я начиналъ блcднcть отъ возмущенiя, мои бcдныя дcти и жена стали дрожать отъ страха. Повисли на мнc и шопотомъ умоляли, не отвcчать ему рcзко. И то, самъ я понималъ, что отвcчать въ томъ духи, въ какомъ надо-бы – не надо. И мнc пришлось закончить беседу просьбой:
— Ужъ не взыщите на этотъ разъ, товарищъ Москвинъ. Не поставьте мнc моей ошибки въ фальшь и разрcшите концертъ.
— Пришлите кого-нибудь – посмотримъ, – смилостивился, наконецъ, воевода. Эти господа составляли самую суть режима и отравляли россiйскимъ людямъ и безъ того печальное существованiе.
И такъ, я – буржуй. Въ качествc такового я сталъ подвергаться обыскамъ. Не знаю, чего искали у меня эти люди. Вcроятно, они думали, что я обладаю исключительными розсыпями бриллiантовъ и золота. Они въ моей квартирc перерывали всc ковры. Говоря откровенно, въ началc это меня немного забавляло и смешило. Съ умcренными дозами такихъ развлеченiй я готовъ былъ мириться, но мои милые партiйцы скоро стали развлекать меня уже черезчуръ настойчиво.
Купилъ я какъ то у знакомой балерины 15 бутылокъ вина и съ прiятелемъ его попробовали. Внно оказалось качествомъ ниже средняго. Легъ спать. И вотъ въ самый крcпкiй сонъ, часа въ два ночи мой испуганный Николай, именовавшiйся еще поваромъ, хотя варить уже нечего было, въ подштанникахъ на босую ногу вбcгаетъ въ спальную:
— Опять пришли!
Молодые солдаты съ ружьями и штыками, а съ ними двое штатскихъ. Штатскiе мнc рапортуютъ, что по ордеру революцiоннаго районнаго комитета они обязаны произвести у меня обыскъ.
— Это другая организацiя, не наша.
— Ну, валяйте, обыскивайте. Что дcлать?
Опять подымаютъ ковры, трясутъ портьеры, ощупываютъ подушки, заглядываютъ въ печку. Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни революцiонной. Вотъ, эти 13 бутылокъ вина.
— Забрать вино, – скомандовалъ старили.
И какъ ни уговаривалъ я милыхъ гостей вина не забирать, а лучше тутъ же его со мною отвcдать, – добродcтельные граждане противъ искушенiя устояли. Забрали. Въ игральномъ столc нашли карты. Не скрою, занимаюсь этимъ буржуазнымъ дcломъ. Преферансомъ или бриджемъ. Забрали. А въ ночномъ столикc моемъ нашли револьверъ.
— Позвольте, товарищи! У меня есть разрcшенiе на ношенiе этого револьвера. Вотъ смотрите: бумага съ печатью.
— Бумага, гражданинъ, изъ другого района. Для насъ она не обязательна.
Забавна была процедура составленiя протокола объ обыскc. Составлялъ его молодой парень, начальникъ изъ простыхъ.
— Гриша, записалъ карты?
— Записалъ, – угрюмо отвcчаетъ Гриша.
— Правильно записалъ бутылки?
— Правильно. 13.
— Таперича, значить, пиши: Револьверъ системы… системы… какой это, бишь, системы?
Солдатъ все ближе къ огню, старается прочитать систему, но буквы иностранныя – не разумcетъ.
— Какой системы, гражданинъ вашъ револьвертъ?
— Веблей Скоттъ, – отвечаю.
— Пиши, Гриша, системы библейской.
— Сплю, – робко каюсь я, оглушенный столь неожиданнымъ привcтствiемъ.
— А я къ тебc сейчасъ cду.
— Да какъ же, друc, сейчасъ? Мы спимъ.
— Такъ на кой же чертъ я семгу оставилъ?
Много стоило мнc усилiй уломать нетерпcливаго гостя прicхать завтра. Но прicхавъ на другой день и снова не заставъ меня, онъ, забирая семгу, обругалъ жену такими словами, что смыслъ нcкоторыхъ словъ былъ ей непонятенъ.
Я принялъ рcшенiе положить конецъ такого рода развлеченiямъ и избавиться разъ навсегда отъ надоcдливыхъ гостей. Я рcшилc пойти къ высшему начальству, каковымъ былъ тогда Зиновьевъ. Долго мнc пришлось хлопотать о свиданiи въ Смольномъ. Наконецъ, я получилъ пропуски. Ихъ было нcсколько. Между прочимъ, это была особенность новаго режима. Дойти при большевикахъ до министра или генералъ-губернатора было такъ же трудно, какъ при старомъ режимc получить свиданiе съ какимъ нибудь очень важнымъ и опаснымъ преступникомъ. Надо было пройти черезъ цcлую кучу бдительныхъ надзирателей, патрулей и заставъ.
Въ одной изъ комнатъ третьяго этажа принялъ меня человcкъ въ кожаномъ костюмc, бритый, средняго роста, съ интеллигентнымъ лбомъ и шевелюрой музыканта – вологодскiй любимецъ публики. Дcловито спросилъ меня, что мнc нужно. Я объяснилъ ему, что творится въ моей квартирc – разсказалъ о винc, картахъ, револьверc, семгc и т.д. Я сказалъ при этомъ, что въ необходимости и полезности обысковъ не сомневаюсь, но просилъ, чтобы они производились въ болcе подходящее для меня время. Нельзя ли, тов. Зиновьевъ, устроить такъ, чтобы это было отъ 8 до 10 часовъ вечера? Я готовъ ждать.
Тов. Зиновьевъ улыбнулся и обcщалъ принять мcры. На прощанье я ему ввернулъ:
— Тов. Зиновьевъ, Совcтъ солдатскихъ и матросскихъ депутатовъ Ялты снялъ съ моего текущаго счета тамъ около 200.000 рублей. Не можете ли вы также похлопотать, чтобы мнc вернули эти деньги въ виду продовольственнаго, денежнаго и даже трудового кризисовъ?
— Ну, это ужъ! – недовольно пожалъ плечами тов. Зиновьевъ, которому я показался, вcроятно, окончательно несерьезным человcкомъ. – Это не въ моемъ вcдcнiи.
Посcщенiе Зиновьева оказалось не безполезнымъ. Черезъ два дня послc моего визита въ Смольный мнc, къ моему великому удивленiю, солдаты, и уже не вооруженные, принесли 13 бутылокъ вина, очень хорошаго качества, и револьверъ. Не принесли только картъ. Пригодились унтерамъ въ казармc.
Но эти сентиментальныя минутныя переживанiя не облегчали жизни. Жизнь была тяжела и съ каждымъ днемъ становилась тяжелcе. Въ Россiи то здcсь, то тамъ вспыхивала гражданская война. Отъ этого продовольствiе въ столицахъ дcлалось скуднымъ, понижаясь до крайняго мииимума. Была очень трудна и работа въ театрc. Такъ какъ были еще въ Россiи кое какiе города на югc, гдc хлcба было больше, то многiе артисты, естественно, устремились туда, гдc можно не голодать. Другимъ какъ-то удалось вырваться заграницу. Такъ что одно время я остался почти безъ труппы. А играть надо. Кое-какъ съ уцcлcвшими остатками когда то огромной труппы мы разыгрывали то ту, то иную оперу… Удовлетворенiя это не давало.
Тяготило меня еще одно обстоятельство. Конечно, положение всcхъ «гражданъ» въ то время было очень тяжелое, не исключая самихъ революцiонеровъ. Всc служащiе получали пайки. Пайки были скудные. Скудны были пайки и актеровъ, и мой собственый паекъ. Но я все таки время оть времени выступалъ то здcсь, то тамъ, помимо моего театра, и за это получалъ то муку, то другую какую нибудь провизiю. Такъ что въ общемъ мнc было сравнительно лучше, чcмь другимъ моимъ товарищамъ. Въ тогдашнихъ русскихъ условiяхъ меня это немного тяготило. Тяжело было чувствовать себя какъ бы въ преимущественномъ положенiи.
Признаюсь, что не разъ у меня возникало желате куда нибудь уйти, просто бcжать, куда глаза глядять. Но мнc въ то же время казалось, что это будетъ нехорошо передъ самимъ собою. Вcдь, революцiи то ты желалъ, красную ленточку въ петлицу вдcвалъ, кашу то революцiонную для «накопленiя силъ» cдалъ, – говорилъ я себc, – а какъ пришло время, когда каши то не стало, а осталась только мякина – бcжать?! Нехорошо.
Говорю совершенно искренне, я бы, вcроятно, вообще оставался въ Россiи, не уcхалъ бы, можетъ быть, и позже, если бы нcкоторыя привходящiя обстоятельства день ото дня не стали вспухать передъ моими глазами. Вещи, которыхъ я не замcчалъ, о которыхъ не подозрcвалъ, стали дcлаться все болcе и болcе заметными.
Матерiально страдая, я всетаки кое какъ перебивался и жилъ. Если я о чcмъ нибудь безшжоился, такъ это о моихъ малолcтнихъ дcтяхъ, которымъ зачастую не хватало того-другого, а то даже просто молока. Какiе то бывшее парикмахеры, ставшiе впослcдствiи революцiонерами и завcдывавшiе продовольственными организацiями, стали довольно неприлично кричать на нашу милую старую служанку и друга нашего дома, Пелагею, называя меня буржуемъ, капиталистомъ и вообще всcми тcми прилагательными, которыя полагались людямъ въ галстухахъ. Конечно, это была частность, выходка невcжественнаго и грубаго партiйца. Но такихъ невcжественныхъ и грубыхъ партiйцевъ оказывалось, къ несчастью, очень много и на каждомъ шагу. И не только среди мелкой сошки, но и среди настоящихъ правителей. Мнc вспоминается, напримcръ, петербургскiй не то воевода, не то губернаторъ тов. Москвинъ. Какой-то изъ моихъ импрессарiо расклеилъ безъ его разрcшенiя афишу о моемъ концертc въ Петербургc. Допускаю, что онъ сдcлалъ оплошность, но, вcдь, ничего противозаконнаго: мои концерты обыкновенно разрcшались. И вотъ въ день концерта въ 6 часовъ вечера узнаю – концертъ запрещенъ. Почему? Кто запретилъ? Москвинъ. Какой Москвинъ? – я знаю Москвина изъ Московскаго Художественнаго театра, тоть этимъ не занимается. Оказывается, есть такой губернаторъ въ Петербургc. А половину денегъ, полученныхъ авансомъ за концертъ, я уже израсходовалъ. И вдругъ – запрещенъ! А еще страшно, что вообще, чcмъ-то, значитъ, провинился! Позвонилъ по телефону, вызываю губернатора Москвина:
— Какъ это, товарищъ (а самъ думаю, можно ли говорить «товарищъ» – не обидится ли, принявъ за издcвательство?), слышалъ я, что вы концертъ мой запретили.
— Дасъ, запретилъ, запретилcсъ, сударь! – слышу я рcзкiй, злой крикъ.
— Почему-же, – упавшимъ голосомъ спрашиваю.
— А потому, чтобы вы не воображали много о себc. Вы думаете, что Вы Шаляпинъ, такъ вамъ все позволено?
Голосъ губернатора звенcлъ такъ издевательски громко, что мои семейные все слышали, и пр мcрc того, какъ я начиналъ блcднcть отъ возмущенiя, мои бcдныя дcти и жена стали дрожать отъ страха. Повисли на мнc и шопотомъ умоляли, не отвcчать ему рcзко. И то, самъ я понималъ, что отвcчать въ томъ духи, въ какомъ надо-бы – не надо. И мнc пришлось закончить беседу просьбой:
— Ужъ не взыщите на этотъ разъ, товарищъ Москвинъ. Не поставьте мнc моей ошибки въ фальшь и разрcшите концертъ.
— Пришлите кого-нибудь – посмотримъ, – смилостивился, наконецъ, воевода. Эти господа составляли самую суть режима и отравляли россiйскимъ людямъ и безъ того печальное существованiе.
И такъ, я – буржуй. Въ качествc такового я сталъ подвергаться обыскамъ. Не знаю, чего искали у меня эти люди. Вcроятно, они думали, что я обладаю исключительными розсыпями бриллiантовъ и золота. Они въ моей квартирc перерывали всc ковры. Говоря откровенно, въ началc это меня немного забавляло и смешило. Съ умcренными дозами такихъ развлеченiй я готовъ былъ мириться, но мои милые партiйцы скоро стали развлекать меня уже черезчуръ настойчиво.
Купилъ я какъ то у знакомой балерины 15 бутылокъ вина и съ прiятелемъ его попробовали. Внно оказалось качествомъ ниже средняго. Легъ спать. И вотъ въ самый крcпкiй сонъ, часа въ два ночи мой испуганный Николай, именовавшiйся еще поваромъ, хотя варить уже нечего было, въ подштанникахъ на босую ногу вбcгаетъ въ спальную:
— Опять пришли!
Молодые солдаты съ ружьями и штыками, а съ ними двое штатскихъ. Штатскiе мнc рапортуютъ, что по ордеру революцiоннаго районнаго комитета они обязаны произвести у меня обыскъ.
— Недавно у меня были, обыскивали.
Я говорю:
— Это другая организацiя, не наша.
— Ну, валяйте, обыскивайте. Что дcлать?
Опять подымаютъ ковры, трясутъ портьеры, ощупываютъ подушки, заглядываютъ въ печку. Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни революцiонной. Вотъ, эти 13 бутылокъ вина.
— Забрать вино, – скомандовалъ старили.
И какъ ни уговаривалъ я милыхъ гостей вина не забирать, а лучше тутъ же его со мною отвcдать, – добродcтельные граждане противъ искушенiя устояли. Забрали. Въ игральномъ столc нашли карты. Не скрою, занимаюсь этимъ буржуазнымъ дcломъ. Преферансомъ или бриджемъ. Забрали. А въ ночномъ столикc моемъ нашли револьверъ.
— Позвольте, товарищи! У меня есть разрcшенiе на ношенiе этого револьвера. Вотъ смотрите: бумага съ печатью.
— Бумага, гражданинъ, изъ другого района. Для насъ она не обязательна.
Забавна была процедура составленiя протокола объ обыскc. Составлялъ его молодой парень, начальникъ изъ простыхъ.
— Гриша, записалъ карты?
— Записалъ, – угрюмо отвcчаетъ Гриша.
— Правильно записалъ бутылки?
— Правильно. 13.
— Таперича, значить, пиши: Револьверъ системы… системы… какой это, бишь, системы?
Солдатъ все ближе къ огню, старается прочитать систему, но буквы иностранныя – не разумcетъ.
— Какой системы, гражданинъ вашъ револьвертъ?
— Веблей Скоттъ, – отвечаю.
— Пиши, Гриша, системы библейской.
— Что жъ это ты, разъ-такъ-такой, – спишь?
Карты, вино, библейскую систему – все записали, забрали и унесли.
А то случались развлеченiя еще болcе забавныя.
Такъ, какой то архангельскiй комиссаръ, со свcжей семгой съ полпуда подмышкой, вдребезги пьяный, пришелъ разъ часовъ въ 5-6 вечера, но не засталъ меня дома. Будучи начальствомъ важнымъ, онъ довольно развязно распорядился съ Марiей Валентиновной. Онъ сказалъ ей, чтобы она вообще держала своего мужа въ решпектc и порядкc, дабы онъ, когда его спрашиваетъ начальство, былъ дома! – особливо, когда начальство пришло къ нему выпить и закусить семгой, привезенной изъ Архангельска.,. Семгу онъ, впрочемъ, оставить тутъ до слcдующаго визита, такъ какъ ему тяжело ее носить. Сконфуженная Марiя Валентиновна сказала, что она постарается его совcты и рекомендацiи исполнить, и прелестный комиссаръ, оставивъ семгу, ушелъ. Каково же было мое удивленiе, когда въ 3 часа ночи раздался оглушительный звонокъ по телефону. Когда я взялъ трубку, я услышалъ:
— Сплю, – робко каюсь я, оглушенный столь неожиданнымъ привcтствiемъ.
— А я къ тебc сейчасъ cду.
— Да какъ же, друc, сейчасъ? Мы спимъ.
— Такъ на кой же чертъ я семгу оставилъ?
Много стоило мнc усилiй уломать нетерпcливаго гостя прicхать завтра. Но прicхавъ на другой день и снова не заставъ меня, онъ, забирая семгу, обругалъ жену такими словами, что смыслъ нcкоторыхъ словъ былъ ей непонятенъ.
Я принялъ рcшенiе положить конецъ такого рода развлеченiямъ и избавиться разъ навсегда отъ надоcдливыхъ гостей. Я рcшилc пойти къ высшему начальству, каковымъ былъ тогда Зиновьевъ. Долго мнc пришлось хлопотать о свиданiи въ Смольномъ. Наконецъ, я получилъ пропуски. Ихъ было нcсколько. Между прочимъ, это была особенность новаго режима. Дойти при большевикахъ до министра или генералъ-губернатора было такъ же трудно, какъ при старомъ режимc получить свиданiе съ какимъ нибудь очень важнымъ и опаснымъ преступникомъ. Надо было пройти черезъ цcлую кучу бдительныхъ надзирателей, патрулей и заставъ.
Въ одной изъ комнатъ третьяго этажа принялъ меня человcкъ въ кожаномъ костюмc, бритый, средняго роста, съ интеллигентнымъ лбомъ и шевелюрой музыканта – вологодскiй любимецъ публики. Дcловито спросилъ меня, что мнc нужно. Я объяснилъ ему, что творится въ моей квартирc – разсказалъ о винc, картахъ, револьверc, семгc и т.д. Я сказалъ при этомъ, что въ необходимости и полезности обысковъ не сомневаюсь, но просилъ, чтобы они производились въ болcе подходящее для меня время. Нельзя ли, тов. Зиновьевъ, устроить такъ, чтобы это было отъ 8 до 10 часовъ вечера? Я готовъ ждать.
Тов. Зиновьевъ улыбнулся и обcщалъ принять мcры. На прощанье я ему ввернулъ:
— Тов. Зиновьевъ, Совcтъ солдатскихъ и матросскихъ депутатовъ Ялты снялъ съ моего текущаго счета тамъ около 200.000 рублей. Не можете ли вы также похлопотать, чтобы мнc вернули эти деньги въ виду продовольственнаго, денежнаго и даже трудового кризисовъ?
— Ну, это ужъ! – недовольно пожалъ плечами тов. Зиновьевъ, которому я показался, вcроятно, окончательно несерьезным человcкомъ. – Это не въ моемъ вcдcнiи.
— Съ ними церемониться не надо. Принять самыя суровыя мcры… Эта сволочь не стоитъ даже хорошей пули…
А по телефону, я слышалъ (во время бесcды со мною), онъ говорилъ:
Посcщенiе Зиновьева оказалось не безполезнымъ. Черезъ два дня послc моего визита въ Смольный мнc, къ моему великому удивленiю, солдаты, и уже не вооруженные, принесли 13 бутылокъ вина, очень хорошаго качества, и револьверъ. Не принесли только картъ. Пригодились унтерамъ въ казармc.
63.
Мой прiятель Дальскiй, этотъ замcчательный драматическiй актеръ, о которомъ я упоминалъ выше, исповcдывалъ анархическую доктрину. Онъ говорилъ, что не надо ни начальства, ни тюремъ, ни законовъ. Вообще, ничего не надо. Снcгъ на улицc убирать тоже не надо. Онъ падаетъ съ неба самъ по себc въ одинъ перiодъ года, когда холодно, ну, и самъ же по себc растаетъ въ положенный ему другой перiодъ года. Въ Петербургc разсказывали, что Дальскiй участвовалъ въ какихъ то анархическихъ экспропрiацiяхъ. По той буйной энергiи и тому присутствiю духа, которыми онъ обладалъ, онъ, пожалуй, могъ этимъ заниматься. Во всякомъ случаъ, когда Дальскiй развивалъ мнc свои идеи въ этотъ перiодъ моего жизненнаго опыта, долженъ признаться, мнc эта поверхностно нравилось больше, чcмъ то начальство и тc законы, которые вокругъ меня творили жизнь. Но какъ же, все-таки, совсcмъ безъ начальства? – съ опаской думалъ я.
А «начальство» нравилось мнc все меньше и меньше. Я замcтилъ, что искренность и простота, которыя мнc когда то такъ глубоко импонировали въ соцiалистахъ, въ этихъ соцiалистахъ послcдняго выпуска совершенно отсутствуютъ. Бросалась въ глаза какая то сквозная лживость во всемъ. Лгутъ на митингахъ, лгутъ въ газетахъ, лгутъ въ учрежденiяхъ и организацiяхъ. Лгутъ въ пустякахъ и такъ же легко лгутъ, когда дcло идетъ о жизни невинныхъ людей.
Почти одновременно съ великими князьями арестованы были въ Петербургc два моихъ сердечныхъ друга – бароны Стюарты. Съ домомъ Стюартовъ я познакомился въ 1894 году, когда я почти еще мальчикомъ служилъ въ частной оперc въ Панаевскомъ театрc въ Петербургc. Мои сверстники Стюарты только что окончили лицей. Это были добродушнcйшiе и очень тонко воспитанные молодые люди. Когда пришла революцiя, одинъ изъ нихъ, Володя, ни капли не стесняясь, надcлъ полушубокъ, валеные сапоги и пошелъ работать грузчикомъ на железной дорогc. Другой братъ, Николай, окончившiй затcмъ медицинскiй факультетъ Харьковскаго Университета, старался какъ нибудь практиковать, но по натурc былъ больше театралъ и мечтатель, чcмъ врачъ-натуралистъ. Сiи Стюарты, правду говоря, не были пролетарiями ни но происхожденiю, ни по жизни, ни по убcжденiямъ, ни по духу. Политикой, однако, не занимались никакой. Но они были бароны, отецъ ихъ служилъ въ Государственномъ архивc, а въ старыя времена былъ гдc то царскимъ консуломъ. Бароны! Этого было достаточно для того, чтобы ихъ въ чcмъ то заподозрили и арестовали. Въ особенности, должно быть, надо было ихъ арестовать потому, что бароны эти надcвали деревенскiе полушубки и валенки и шли работать по разгрузкc вагоновъ на станцiи железной дороги. Зная Стюартовъ до глубины корней ихъ волосъ, я всегда и всюду могъ поручиться своей собственной головой за полную ихъ невинность. Я отправился на Гороховую улицу въ Чека. Долго ходилъ я туда по ихъ дcлу. Принималъ меня любезно какой то молодой красавецъ съ чудной шевелюрой — по фамилiи Чудинъ, – комиссаръ. Помню, у него былъ красивый взглядъ. Любезно принималъ, выслушивалъ. Я каждый разъ увcрялъ Чудина въ невинности Стюартовъ и просилъ скорcе ихъ освободить. Наконецъ, Чудинъ посовътовалъ мнc лучше изложить все это на бумагc и подать въ Чека. Я изложилъ. Ждалъ освобожденiя. На несчастье Стюартовъ гдc то на верхахъ въ то время будто бы рcшили не примcнять больше къ политическимъ преступникамъ смертной казни. Объ этомъ ожидался декретъ. И вотъ, для того, чтобы арестованные и содержимые въ тюрьмахъ не избcгли, Боже упаси, смерти, всю тюрьму разстрcляли въ одну ночь, накануне появленiя милостиваго декрета! – Такъ ни по чемъ погибли мои друзья, братья Стюарты… Я узналъ потомъ, что былъ разстрcлянъ и комиссаръ Чудинъ. Увлекаясь какой то актрисой, онъ помогъ ей достать не то мcха, не то бриллiанты, конфискованные властью у частныхъ лицъ. Она же, кажется, на него и донесла.
А «начальство» нравилось мнc все меньше и меньше. Я замcтилъ, что искренность и простота, которыя мнc когда то такъ глубоко импонировали въ соцiалистахъ, въ этихъ соцiалистахъ послcдняго выпуска совершенно отсутствуютъ. Бросалась въ глаза какая то сквозная лживость во всемъ. Лгутъ на митингахъ, лгутъ въ газетахъ, лгутъ въ учрежденiяхъ и организацiяхъ. Лгутъ въ пустякахъ и такъ же легко лгутъ, когда дcло идетъ о жизни невинныхъ людей.
Почти одновременно съ великими князьями арестованы были въ Петербургc два моихъ сердечныхъ друга – бароны Стюарты. Съ домомъ Стюартовъ я познакомился въ 1894 году, когда я почти еще мальчикомъ служилъ въ частной оперc въ Панаевскомъ театрc въ Петербургc. Мои сверстники Стюарты только что окончили лицей. Это были добродушнcйшiе и очень тонко воспитанные молодые люди. Когда пришла революцiя, одинъ изъ нихъ, Володя, ни капли не стесняясь, надcлъ полушубокъ, валеные сапоги и пошелъ работать грузчикомъ на железной дорогc. Другой братъ, Николай, окончившiй затcмъ медицинскiй факультетъ Харьковскаго Университета, старался какъ нибудь практиковать, но по натурc былъ больше театралъ и мечтатель, чcмъ врачъ-натуралистъ. Сiи Стюарты, правду говоря, не были пролетарiями ни но происхожденiю, ни по жизни, ни по убcжденiямъ, ни по духу. Политикой, однако, не занимались никакой. Но они были бароны, отецъ ихъ служилъ въ Государственномъ архивc, а въ старыя времена былъ гдc то царскимъ консуломъ. Бароны! Этого было достаточно для того, чтобы ихъ въ чcмъ то заподозрили и арестовали. Въ особенности, должно быть, надо было ихъ арестовать потому, что бароны эти надcвали деревенскiе полушубки и валенки и шли работать по разгрузкc вагоновъ на станцiи железной дороги. Зная Стюартовъ до глубины корней ихъ волосъ, я всегда и всюду могъ поручиться своей собственной головой за полную ихъ невинность. Я отправился на Гороховую улицу въ Чека. Долго ходилъ я туда по ихъ дcлу. Принималъ меня любезно какой то молодой красавецъ съ чудной шевелюрой — по фамилiи Чудинъ, – комиссаръ. Помню, у него былъ красивый взглядъ. Любезно принималъ, выслушивалъ. Я каждый разъ увcрялъ Чудина въ невинности Стюартовъ и просилъ скорcе ихъ освободить. Наконецъ, Чудинъ посовътовалъ мнc лучше изложить все это на бумагc и подать въ Чека. Я изложилъ. Ждалъ освобожденiя. На несчастье Стюартовъ гдc то на верхахъ въ то время будто бы рcшили не примcнять больше къ политическимъ преступникамъ смертной казни. Объ этомъ ожидался декретъ. И вотъ, для того, чтобы арестованные и содержимые въ тюрьмахъ не избcгли, Боже упаси, смерти, всю тюрьму разстрcляли въ одну ночь, накануне появленiя милостиваго декрета! – Такъ ни по чемъ погибли мои друзья, братья Стюарты… Я узналъ потомъ, что былъ разстрcлянъ и комиссаръ Чудинъ. Увлекаясь какой то актрисой, онъ помогъ ей достать не то мcха, не то бриллiанты, конфискованные властью у частныхъ лицъ. Она же, кажется, на него и донесла.