Страница:
Вотъ почему я всегда удивлялся, когда встрcчалъ дворянина-помcщика, министра, великаго князя, короля, которые вдругъ, какъ плохой актеръ на сценc, въ бездарьc своемъ говорили фальшивымъ голосомъ фальшивыя слова и дcлали фальшивые жесты, и такъ же, какъ бездарные актеры на сценc, не замcчали, что они играютъ плохо. Временами мнc бывало противно смотрcть на этихъ странныхъ людей, какъ бываетъ противно смотрcть на фальшивую истерику, исполненную фальшивой актрисой. Отсюда, думается мнc, идутъ начала многихъ несчастiй.
Надо помcщику пойти къ мужикамъ и съ ними говорить. И выходитъ помcщикъ, плохо играющiй свою роль помещика, и говорить мужикамъ, пожалуй, дcло, но ставитъ такъ запятыя и точки съ запятой, дcлаетъ такiя неумcстныя паузы, что мужики вмcсто того, чтобы вынести самое благопрiятное впечатлcнiе отъ его зачастую дcйствительно добрыхъ намcренiй, выносятъ впечатлcнiе досадливое. Не понялъ актеръ-помcщикъ атмосферы, не зналъ правильной интонацiи. Провалился. Черезъ годъ, глядишь – горитъ его усадьба.
Приходитъ министръ въ парламентъ, скажемъ, въ Думу. Выходитъ на трибуну и говорить. Слушаютъ его уже не мужики, а люди, которые отлично понимаютъ, гдc слcдуетъ поставить запятую, и отлично понимаютъ, гдc она поставлена министромъ. Немедленно они въ своихъ ушахъ возстанавливаютъ грамматическую неточность. Но министръ плохой актеръ. Онъ не чувствуетъ обстановки, не понимаетъ «ситуацiи», и неточности начинаютъ нагромождаться одна на другую. Какая нибудь забубённая голова выкрикиваетъ нелестное замcчанiе. Какъ плохой актеръ отъ неправильно поданной реплики, министръ теряетъ тонъ и самообладанiе. Голосъ его начинаетъ звучать фальшиво, жесты перестаютъ подходить къ принесенному дcлу. Мысль осталась недосказанной, дcло недодcланнымъ, а впечатлcнiе произведено отвратительное. Не понялъ министръ своей роли – провалился.
А цари? Надо умcть играть царя. Огромной важности, шекспировскаго размаха его роль. Царю, кажется мнc, нужна какая то особенная наружность, какой то особенный глазъ. Все это представляется мнc въ величавомъ видc. Если же природа сдcлала меня, царя, человcкомъ маленькаго роста и немного даже съ горбомъ, я долженъ найти тонъ, создать себc атмосферу, – именно такую, въ которой я, маленькiй и горбатый, производилъ бы такое же впечатлcнiе, какъ произвелъ бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый разъ, когда я дcлаю жестъ передъ моимъ народомъ, изъ его груди вырывался возгласъ на все мое царство:
— Вотъ это такъ царь!
А если атмосфера не уяснена мною, то жестъ мой, какъ у бездарнаго актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и изъ груди народа сдавленно и хрипло вырывается полушопотъ:
— Ну, и царь же!…
56.
57.
58.
59.
II. Подъ большевиками.
60.
Надо помcщику пойти къ мужикамъ и съ ними говорить. И выходитъ помcщикъ, плохо играющiй свою роль помещика, и говорить мужикамъ, пожалуй, дcло, но ставитъ такъ запятыя и точки съ запятой, дcлаетъ такiя неумcстныя паузы, что мужики вмcсто того, чтобы вынести самое благопрiятное впечатлcнiе отъ его зачастую дcйствительно добрыхъ намcренiй, выносятъ впечатлcнiе досадливое. Не понялъ актеръ-помcщикъ атмосферы, не зналъ правильной интонацiи. Провалился. Черезъ годъ, глядишь – горитъ его усадьба.
Приходитъ министръ въ парламентъ, скажемъ, въ Думу. Выходитъ на трибуну и говорить. Слушаютъ его уже не мужики, а люди, которые отлично понимаютъ, гдc слcдуетъ поставить запятую, и отлично понимаютъ, гдc она поставлена министромъ. Немедленно они въ своихъ ушахъ возстанавливаютъ грамматическую неточность. Но министръ плохой актеръ. Онъ не чувствуетъ обстановки, не понимаетъ «ситуацiи», и неточности начинаютъ нагромождаться одна на другую. Какая нибудь забубённая голова выкрикиваетъ нелестное замcчанiе. Какъ плохой актеръ отъ неправильно поданной реплики, министръ теряетъ тонъ и самообладанiе. Голосъ его начинаетъ звучать фальшиво, жесты перестаютъ подходить къ принесенному дcлу. Мысль осталась недосказанной, дcло недодcланнымъ, а впечатлcнiе произведено отвратительное. Не понялъ министръ своей роли – провалился.
А цари? Надо умcть играть царя. Огромной важности, шекспировскаго размаха его роль. Царю, кажется мнc, нужна какая то особенная наружность, какой то особенный глазъ. Все это представляется мнc въ величавомъ видc. Если же природа сдcлала меня, царя, человcкомъ маленькаго роста и немного даже съ горбомъ, я долженъ найти тонъ, создать себc атмосферу, – именно такую, въ которой я, маленькiй и горбатый, производилъ бы такое же впечатлcнiе, какъ произвелъ бы большой и величественный царь. Надо, чтобы каждый разъ, когда я дcлаю жестъ передъ моимъ народомъ, изъ его груди вырывался возгласъ на все мое царство:
— Вотъ это такъ царь!
А если атмосфера не уяснена мною, то жестъ мой, какъ у бездарнаго актера, получается фальшивый, и смущается наблюдатель, и изъ груди народа сдавленно и хрипло вырывается полушопотъ:
— Ну, и царь же!…
Не понялъ атмосферы – провалился.
Горитъ Имперiя.
56.
Въ эти нервные и сумбурные дни можно было замcтить одно совсcмъ россiйское, типичное явленiе. Люди сообразили, что сила солому ломитъ и, защищаясь отъ льдины, которая можетъ ихъ затереть, не совсcмъ искренне, но осторожно поплыли по теченiю. Всc сразу, какъ будто этого момента всю жизнь только и ждали, надcли красныя ленточки. Рcшительно, всc исты: символисты, кубисты, артисты и даже монархисты. Не скрою, надcлъ и я. Воспоминаю объ этомъ немного совестливо. Конечно, это дcлать мнc не надо было, хотя я совершенно искренне переживалъ событiя въ очень приподнятомъ настроенiи. Я думалъ: вотъ наступило время, когда мои боги, которыхъ я такъ чтилъ, придутъ къ власти, устроятъ жизнь хорошо – хорошо для всcхъ; жизнь осмысленную, радостную и правильно-работную. Но очень скоро сделалось мнc ясно, что въ дcлахъ правительства, въ настроенiи политическихъ партiй и въ поведенiи населенiя очень мало порядка. Началась невообразимая партiйная грызня на верхахъ, и анархически разгулялись низы. Достаточно было выйти на Невскiй проспектъ, чтобы сразу почувствовать, какъ безумно бушуетъ въ народc, анархическая стихiя. Я видcлъ, какъ солдаты злобно срывали со стcнъ какiя то афиши, которыя упорно наклеивали другiе «граждане», и какъ изъ-за этого въ разномыслящей уличной толпc возникали кровавыя драки. Я видcлъ, какъ жестоко и грубо обижали на улицахъ офицеровъ. Соцiалистическiй Совcть рабочихъ депутатовъ, опиравшiйся на деморализованныхъ солдатъ и на обозленныя рабочiя массы, держалъ въ плcну Временное Правительство и недовcрчиво контролировалъ каждую его мcру. Къ людямъ, сколько нибудь умcреннымъ, Совcтъ относился съ крайней подозрительностью – даже къ «заложнику революцiи» въ правительствc. А.Ф.Керенскому. Двоевластие питало и усиливало анархiю.
Разгулъ революцiонныхъ страстей вызвалъ въ культурной интеллигенцiи Петербурга основательное опасенiе за цcлость памятниковъ, имcющихъ историческое значенiе или художественную цcнность. Образовался Комитеть по охранc памятниковъ искусства. Между прочими, въ этотъ комитетъ вступилъ и я. Въ качествc члена этого комитета мнc пришлось лично столкнуться съ тогдашними настроенiями и порядками.
Предстояли похороны жертвъ революцiи. Совъть рабочихъ депутатовъ рcшилъ хоронить убитыхъ революцiонеровъ на Площади Знмняго Дворца. Подъ самыми, такъ сказать, окнами резиденцiи – въ укоръ императорамъ! Это было безсмысленно уже просто потому, что никакихъ императоровъ въ Зимнемъ Дворцc уже не было. Нcкоторые изъ нашихъ комитетчиковъ предложили протестовать противъ вандализма Совcта рабочихъ депутатовъ. Горькому и мнc пришлось по этому дcлу ходить по властямъ.
Мы отправились прежде всего къ предсcдателю Совъта рабочихъ депутатовъ, грузинскому соцiалъ-демократу Чхеидзе, недавно такъ трагически закончившему свои дни въ Парижc. Мы изложили Чхеидзе наши соображенiя, но этотъ горячiй кавказскiй человcкъ и «слышать не хотcлъ» нашихъ доводовъ. Жертвы революцiи должны быть похоронены подъ окнами тирановъ!.. Мы отправились къ Керенскому, бывшему въ то время министромъ юстицiи. Мы просили министра властью своей воспрепятствовать загроможденiю площади Зимняго Дворца. Не хорошо устраивать кладбище у Дворца, который, вcдь, можетъ пригодиться народу. Керенскiй съ нами согласился, и благодаря Временному Правительству рcшенiе Совcта было отмcнено. Площадь Зимняго Дворца удалось отстоять. Эти мои хожденiя по властямъ сильно меня просвcтили насчетъ положенiя дcлъ и – встревожили. Во время визита къ Чхеидзе я столкнулся съ политическилc фанатизмомъ, обcщавшимъ мало хорошаго. А между тcмъ, Чхеидзе представлялъ собою только центральное крыло Совcта… Какой же фанатизмъ долженъ процвcтать на его лcвыхъ скамьяхъ! А визитъ къ Керенскому показалъ мнc, въ какихъ абсурдно-ненормальныхъ условiяхъ новой власти приходится работать. Я увидcлъ, какъ эти люди, облеченные властью, устаютъ – въ самомъ обыкновенному физическомъ смыслc этого слова. Устаютъ и не имеютъ, вcроятно, возможности ни спать, ни есть. По длиннымъ корндорамъ министерства юстицiи взадъ и ипередъ съ бумагами носился А.Ф.Керенскiй, забегая въ разныя комнаты. Онъ былъ такъ озабоченъ, что на все, что попадалось въ коридорахъ, смотрcлъ недоумевающими глазами, въ томъ числc и на меня съ Горькимъ (я узналъ потомъ, что Керенскiй весьма близорукъ). А за министромъ, еще болcе озабоченный, носился по пятамъ челокcкъ высокаго роста и худой, держа въ рукахъ бутылку съ молокомъ. Онъ, повидимому, бcгалъ за министромъ съ тcмъ, чтобы не пропустить удобной минуты дать ему выпить хоть немного молока… Насъ пригласили въ кабинетъ, куда черезъ нcкоторое время вошла усталая власть. Власть заняла председательское мcсто за столомъ, а кормилица сcла сбоку… Помню, какъ меня, помимо бутылки съ молокомъ, поразила крайняя нервность и издерганность людей, пытавшихся въ это критическое время управлять Россiей. Изъ различныхъ репликъ присутствовавшихъ въ кабинетc правителей я поняль, что власть даже въ своей собственной средc какъ то въ разладc, не сцcплена, не спаяна. Я подумалъ съ огорченiемъ, какъ же такой власти и въ такихъ условiяхъ работать, править и держаться крcпко?.. Однако, я все же понималъ, что не время судить власть за то, что она и растерянная, и усталая, и не сцепленная. Тому было слишкомъ много серьезныхъ объясненiй…
Разгулъ революцiонныхъ страстей вызвалъ въ культурной интеллигенцiи Петербурга основательное опасенiе за цcлость памятниковъ, имcющихъ историческое значенiе или художественную цcнность. Образовался Комитеть по охранc памятниковъ искусства. Между прочими, въ этотъ комитетъ вступилъ и я. Въ качествc члена этого комитета мнc пришлось лично столкнуться съ тогдашними настроенiями и порядками.
Предстояли похороны жертвъ революцiи. Совъть рабочихъ депутатовъ рcшилъ хоронить убитыхъ революцiонеровъ на Площади Знмняго Дворца. Подъ самыми, такъ сказать, окнами резиденцiи – въ укоръ императорамъ! Это было безсмысленно уже просто потому, что никакихъ императоровъ въ Зимнемъ Дворцc уже не было. Нcкоторые изъ нашихъ комитетчиковъ предложили протестовать противъ вандализма Совcта рабочихъ депутатовъ. Горькому и мнc пришлось по этому дcлу ходить по властямъ.
Мы отправились прежде всего къ предсcдателю Совъта рабочихъ депутатовъ, грузинскому соцiалъ-демократу Чхеидзе, недавно такъ трагически закончившему свои дни въ Парижc. Мы изложили Чхеидзе наши соображенiя, но этотъ горячiй кавказскiй человcкъ и «слышать не хотcлъ» нашихъ доводовъ. Жертвы революцiи должны быть похоронены подъ окнами тирановъ!.. Мы отправились къ Керенскому, бывшему въ то время министромъ юстицiи. Мы просили министра властью своей воспрепятствовать загроможденiю площади Зимняго Дворца. Не хорошо устраивать кладбище у Дворца, который, вcдь, можетъ пригодиться народу. Керенскiй съ нами согласился, и благодаря Временному Правительству рcшенiе Совcта было отмcнено. Площадь Зимняго Дворца удалось отстоять. Эти мои хожденiя по властямъ сильно меня просвcтили насчетъ положенiя дcлъ и – встревожили. Во время визита къ Чхеидзе я столкнулся съ политическилc фанатизмомъ, обcщавшимъ мало хорошаго. А между тcмъ, Чхеидзе представлялъ собою только центральное крыло Совcта… Какой же фанатизмъ долженъ процвcтать на его лcвыхъ скамьяхъ! А визитъ къ Керенскому показалъ мнc, въ какихъ абсурдно-ненормальныхъ условiяхъ новой власти приходится работать. Я увидcлъ, какъ эти люди, облеченные властью, устаютъ – въ самомъ обыкновенному физическомъ смыслc этого слова. Устаютъ и не имеютъ, вcроятно, возможности ни спать, ни есть. По длиннымъ корндорамъ министерства юстицiи взадъ и ипередъ съ бумагами носился А.Ф.Керенскiй, забегая въ разныя комнаты. Онъ былъ такъ озабоченъ, что на все, что попадалось въ коридорахъ, смотрcлъ недоумевающими глазами, въ томъ числc и на меня съ Горькимъ (я узналъ потомъ, что Керенскiй весьма близорукъ). А за министромъ, еще болcе озабоченный, носился по пятамъ челокcкъ высокаго роста и худой, держа въ рукахъ бутылку съ молокомъ. Онъ, повидимому, бcгалъ за министромъ съ тcмъ, чтобы не пропустить удобной минуты дать ему выпить хоть немного молока… Насъ пригласили въ кабинетъ, куда черезъ нcкоторое время вошла усталая власть. Власть заняла председательское мcсто за столомъ, а кормилица сcла сбоку… Помню, какъ меня, помимо бутылки съ молокомъ, поразила крайняя нервность и издерганность людей, пытавшихся въ это критическое время управлять Россiей. Изъ различныхъ репликъ присутствовавшихъ въ кабинетc правителей я поняль, что власть даже въ своей собственной средc какъ то въ разладc, не сцcплена, не спаяна. Я подумалъ съ огорченiемъ, какъ же такой власти и въ такихъ условiяхъ работать, править и держаться крcпко?.. Однако, я все же понималъ, что не время судить власть за то, что она и растерянная, и усталая, и не сцепленная. Тому было слишкомъ много серьезныхъ объясненiй…
57.
Скоро политика, образцы которой мы видcли на Невскомъ Проспектc, ворвалась въ петербургскiе театры. Во время спектаклей въ театрахъ начали появляться какiе то люди – между ними бывалъ и Троцкiй – и прерывали дcйствiе на сценc рcчами къ публики. Они говорили, что пора кончать радостныя зрcлища, что пора прекратить праздныя забавы. Народъ – на фронтc, а столицы поютъ и пляшутъ. Они говорили, что народъ – на фронтc, а народъ съ фронта уже уходилъ. Дcло въ томъ, что въ траншеяхъ другiе люди говорили солдатамъ эту же рcчь въ обратномъ порядкc: «въ столицахъ поютъ и пляшутъ, а вы гибнете на фронтc…»
Началось броженiе и въ Императорскнхъ театрахъ. Старая дирекцiя во главc съ Теляковскимъ была Временнымъ правительствомъ смcнена. Бcдный Теляковскiй былъ арестованъ и уведенъ въ Государственную Думу. Его немедленно освободили. За нимъ не было, конечно, никакихъ грcховъ, а Комитетомъ Думы руководили тогда люди великодушные. Теляаковскiй, кстати сказать, былъ арестованъ по проискамъ какого-то маленькаго актера Александринскаго театра, которому онъ, вcроятно, отказалъ какъ-нибудь въ претенцiозной просьбc. При всей моей симпатiи и при всемъ моемъ уваженiи къ прекрасному человcку, какимъ былъ В.А.Теляковскiй, я не могу отрицать, что въ смнc днрекцiи была, можеть быть, извcстная логика, да и самъ Теляковскiй раздcлялъ это мнcнiе. Императорскiе театры были переименованы въ Государственные, должны были сдcлаться нацiональными. Дирекцiя, проникнутая дворцовымъ духомъ, была неумcстна въ новыхъ условiяхъ. Самъ Теляковскiй чувствовалъ неизбcжную естественность своей отставки и не принялъ ее въ личную обиду. Правительствомъ былъ назначенъ комиссаръ въ Государственные театры, былъ избранъ новый директоръ и созданъ Художественный Совcть изъ видныхъ артистовъ. Мое положенiе на сценc выдвинуло меня въ руководители этого Совcта. И тутъ начались мои «хожденiя по мукамъ», закончившiяся моимъ уходомъ изъ Марiинскаго театра. Дcло въ томъ, что двоевластие, бывшее тогда моднымъ во всемъ государствc, восторжествовало и въ Государственныхъ театрахъ. Была новая дирекцiя и Художественный Совcтъ, какъ бы – «Временное Правительство», и наряду съ нимъ утвердился за кулисами какъ бы «Совcтъ рабочихъ депутатовъ» – изъ хористовъ, музыкантовъ и рабочихъ, вообще, изъ театральнаго пролетарiата. И вотъ этому пролетарiату я пришелся не по вкусу.
— Нcтъ, правда, – вызывающе нагло отвcчаетъ мнc впереди стоявшiй хористъ.
Каюсь, я не сдержался и сильнымъ ударомъ сбилъ съ ногъ нахала. На меня набросилось человcкъ 60 хористовъ, и если бы меня не заслонила актриса, я, вcроятно, не писалъ бы теперь этихъ строкъ: я стоялъ у открытаго люка метровъ въ двадцать глубины…
Въ какомъ настроенiи я провелъ спектакль, не трудно вобразить. Мнc было стыдно и за хористовъ, и за себя – за русскихъ. И не очень радостно мнc было слышать англiйскихъ рабочихъ, пришедшихъ ко мнc въ уборную сейчасъ же послc инцидента съ благороднымъ намcренiемъ меня морально поддержать. Эти простые люди не понимали по русски, но они поняли положенiе. Они пришли ко мнc съ переводчикомъ и сказали:
— Мистеръ Шаляпинъ, мы вполнc ясно понимаемъ, какъ нехорошо держали себя въ отношение Васъ и другихъ находящiеся у насъ въ гостяхъ Ваши русскiе товарищи. Мы видcли, какъ они большой толпой хотели напасть на Васъ одного. Въ Англiи мы къ этому не привыкли. Вы можете продолжать спектакль спокойно. Мы ручаемся, что ни одинъ волосъ Вашъ не будетъ тронутъ.
Кто попробуетъ, пусть знаетъ, что онъ будетъ убитъ нами на мcстc.
Я кончилъ спектакль. И хотя я глубоко сознавалъ мою правоту въ этомъ ужасномъ случаc, мнc было больно, что я ударилъ человcка. Я не спалъ всю ночь. Раннимъ утромъ я оделся, пошелъ и разыскалъ хориста у него на дому. Сурово, враждебно, хотя немного и виновато, глядели на меня жившiе съ нимъ хористы, когда я вошелъ въ комнату, но мое сожалcнiе было выражено мною такъ сердечно, что мы какъ будто искренне примирились. Уходя, я лишнiй разъ подумалъ, какъ хорошо, когда человcк можетъ сказать другому человcку отъ всего сердца :
— Прости меня, другъ мой или врагъ мой, я погорячился…
Но, тcмъ не менcе, хористы, бывшiе единственными виновниками нашего столкновения въ Лондонc, нcкоторую злобу на меня, какъ видно, затаили. Я ее почувствовалъ въ дни «свободы», когда требованiя – «золотомъ, и немедленно!» сдcлались бытовымъ явленiемъ…
Впрочемъ, къ старому, затаенному недовольству мною присоединились новыя и болcе серьезныя основанiя.
Странная есть у русскихъ пословица. Кажется, она существуетъ только въ Россiи. «Дcло не медведь, въ лcсъ не убежитъ». Я не могу сказать, чтобы я самъ былъ очень ревностный труженикъ и не обладалъ бы долей восточной лcни, но эту пословицу я всегда ненавидcлъ. И вотъ, ставъ во главе художественной работы Марiинскаго театра, я прежде всего рcшилъ устранить старые бюрократическiе, бездушные лимиты репетицiй: отъ 11 до 1 часу, или отъ 12 до 2-хъ, и ни одной секунды больше. Я разсуждалъ, что теперь работникамъ театра, сделавшимся хозяевами нацiональнаго театра, слcдовало бы работать уже не за казенный страхъ, а за совcсть. И я потребовалъ отъ всcхъ и – въ первую очередь, разумcется, отъ самого себя, – относиться къ репетицiямъ не формально, а съ душой, съ любовью. Другими словами, репетировать не отъ такой то минуты до такой то, а столько, сколько требуетъ наше далеко не шуточное, серьезное дcло. Если нужно, то хотя бы отъ 12-ти до 5-ти… Мое требованiе вызвало бурю недовольства. Меня прозвали «генераломъ». Такъ просто и опредcлили: «генералъ!» А генералы въ то время, какъ извcстно, кончили свое вольное житiе, и многiе изъ нихъ сидели арестованные. По новому русскому правописанiю писалось «генералъ», а читалось «арестъ»… Меня, правда, не арестовали, но мнc опредcленно дали понять, что мое присутствiе въ театрc не необходимо. Можно построить репертуаръ безъ Шаляпина, и на репетицiи нcтъ ему надобности приходить… Контрактъ мой кончился, а новый родъ дирекцiи другого не предлагалъ. Я понялъ, что мнc надо уходить. Насилу милъ не будешь. Бросивъ грустный прощальный взглядъ на милый мой Марiинскiй театръ, я ушелъ пcть въ частную антрепризу, въ Народный Домъ. Такъ какъ театръ я всегда, главнымъ образомъ, носилъ въ своей груди, то я не ощущалъ особенно сильно разницы между Марiинскимъ театромъ и Народнымъ Домомъ. Спектакли шли обычной чередой. Я пcлъ мои обычныя роли, и слушала меня та же публика.
Началось броженiе и въ Императорскнхъ театрахъ. Старая дирекцiя во главc съ Теляковскимъ была Временнымъ правительствомъ смcнена. Бcдный Теляковскiй былъ арестованъ и уведенъ въ Государственную Думу. Его немедленно освободили. За нимъ не было, конечно, никакихъ грcховъ, а Комитетомъ Думы руководили тогда люди великодушные. Теляаковскiй, кстати сказать, былъ арестованъ по проискамъ какого-то маленькаго актера Александринскаго театра, которому онъ, вcроятно, отказалъ какъ-нибудь въ претенцiозной просьбc. При всей моей симпатiи и при всемъ моемъ уваженiи къ прекрасному человcку, какимъ былъ В.А.Теляковскiй, я не могу отрицать, что въ смнc днрекцiи была, можеть быть, извcстная логика, да и самъ Теляковскiй раздcлялъ это мнcнiе. Императорскiе театры были переименованы въ Государственные, должны были сдcлаться нацiональными. Дирекцiя, проникнутая дворцовымъ духомъ, была неумcстна въ новыхъ условiяхъ. Самъ Теляковскiй чувствовалъ неизбcжную естественность своей отставки и не принялъ ее въ личную обиду. Правительствомъ былъ назначенъ комиссаръ въ Государственные театры, былъ избранъ новый директоръ и созданъ Художественный Совcть изъ видныхъ артистовъ. Мое положенiе на сценc выдвинуло меня въ руководители этого Совcта. И тутъ начались мои «хожденiя по мукамъ», закончившiяся моимъ уходомъ изъ Марiинскаго театра. Дcло въ томъ, что двоевластие, бывшее тогда моднымъ во всемъ государствc, восторжествовало и въ Государственныхъ театрахъ. Была новая дирекцiя и Художественный Совcтъ, какъ бы – «Временное Правительство», и наряду съ нимъ утвердился за кулисами какъ бы «Совcтъ рабочихъ депутатовъ» – изъ хористовъ, музыкантовъ и рабочихъ, вообще, изъ театральнаго пролетарiата. И вотъ этому пролетарiату я пришелся не по вкусу.
— Мнc, конечно, налгали, что вы меня обвиняете въ конфликтc и поносили меня скверными словами?
Мои отношенiя съ хоромъ, всегда хорошiя, испортились еще передъ войной. Тяжело мнc вспоминать объ этомъ печальномъ инцидентc, но изъ пcсни слова не выкинешь.
Это было во время дягилевскаго сезона 1913 года въ Лондонc. Между хоромъ и С.П.Дягилевымь возникc острый споръ. Хоръ требовалъ бенефиса, на который по совести не имcлъ права, и Дягилевъ хору въ бенефисc отказалъ. Хористы рcшили сдcлать непрiятность Дягилеву, а за одно и мнc, такъ какъ я не скрывалъ, что считаю правымъ въ этомъ конфликтc Дягилева, а не хоръ.
Выдумали же хористы неприятность, дcйствительно, планетарную, въ самомъ лучшемъ русскомъ стилc. Назначенъ парадный спектакль – Борисъ Годуновъ. Въ театрc король и дворъ. Вообразите изумленiе Дягилева, когда передъ самымъ спектаклемъ къ нему за сценой подходятъ хористы и требуютъ, чтобы онъ имъ заплатилъ деньги впередъ, иначе они не будутъ пcть. За спиной Дягилева стоялъ сэръ Томасъ Бичамъ, ничего подобнаго, конечно, не ожидавшiй. Дягилевъ, подавляя возмущенiе, во избcжанiе скандала, готовъ платить, но хористы заявляютъ, что они требуютъ не просто денегъ, а непремcнно и только золотомъ. Золота въ Англiи тогда было сколько угодно, но въ дcловомъ обиходc золотомъ пользовались мало – бумажки удобнcе. Въ театрc золота не оказалось, а банки въ 8 часовъ вечера, конечно, закрыты. Гдc же достать золотыя монеты? Дягилевъ проситъ начать спектакль – къ первому же антракту золото будетъ добыто и выдано хористамъ. Ни за что! Немедленно. И сцена коронацiи царя Бориса проходитъ съ одними статистами – хоръ на сцену такъ и не вышелъ. Я былъ совершенно подавленъ этимъ невcроятно-серьезнымъ озорствомъ. Ничто меня такъ сильно не возмущаетъ, какъ неуважительное отношенiе къ сценc, кь дcлу, къ своему собственному дcлу. Мое безпредcльное негодованiе я громко высказалъ въ кулисахъ во время антракта и ушелъ къ себc въ уборную. И вотъ приходятъ и говорятъ мнc, что хористы приписываютъ весь конфликтъ мнc и ругательски меня ругаютъ.
Я взволнованный вышелъ къ хору и говорю:
— Нcтъ, правда, – вызывающе нагло отвcчаетъ мнc впереди стоявшiй хористъ.
Каюсь, я не сдержался и сильнымъ ударомъ сбилъ съ ногъ нахала. На меня набросилось человcкъ 60 хористовъ, и если бы меня не заслонила актриса, я, вcроятно, не писалъ бы теперь этихъ строкъ: я стоялъ у открытаго люка метровъ въ двадцать глубины…
Въ какомъ настроенiи я провелъ спектакль, не трудно вобразить. Мнc было стыдно и за хористовъ, и за себя – за русскихъ. И не очень радостно мнc было слышать англiйскихъ рабочихъ, пришедшихъ ко мнc въ уборную сейчасъ же послc инцидента съ благороднымъ намcренiемъ меня морально поддержать. Эти простые люди не понимали по русски, но они поняли положенiе. Они пришли ко мнc съ переводчикомъ и сказали:
— Мистеръ Шаляпинъ, мы вполнc ясно понимаемъ, какъ нехорошо держали себя въ отношение Васъ и другихъ находящiеся у насъ въ гостяхъ Ваши русскiе товарищи. Мы видcли, какъ они большой толпой хотели напасть на Васъ одного. Въ Англiи мы къ этому не привыкли. Вы можете продолжать спектакль спокойно. Мы ручаемся, что ни одинъ волосъ Вашъ не будетъ тронутъ.
Кто попробуетъ, пусть знаетъ, что онъ будетъ убитъ нами на мcстc.
Я кончилъ спектакль. И хотя я глубоко сознавалъ мою правоту въ этомъ ужасномъ случаc, мнc было больно, что я ударилъ человcка. Я не спалъ всю ночь. Раннимъ утромъ я оделся, пошелъ и разыскалъ хориста у него на дому. Сурово, враждебно, хотя немного и виновато, глядели на меня жившiе съ нимъ хористы, когда я вошелъ въ комнату, но мое сожалcнiе было выражено мною такъ сердечно, что мы какъ будто искренне примирились. Уходя, я лишнiй разъ подумалъ, какъ хорошо, когда человcк можетъ сказать другому человcку отъ всего сердца :
— Прости меня, другъ мой или врагъ мой, я погорячился…
Но, тcмъ не менcе, хористы, бывшiе единственными виновниками нашего столкновения въ Лондонc, нcкоторую злобу на меня, какъ видно, затаили. Я ее почувствовалъ въ дни «свободы», когда требованiя – «золотомъ, и немедленно!» сдcлались бытовымъ явленiемъ…
Впрочемъ, къ старому, затаенному недовольству мною присоединились новыя и болcе серьезныя основанiя.
Странная есть у русскихъ пословица. Кажется, она существуетъ только въ Россiи. «Дcло не медведь, въ лcсъ не убежитъ». Я не могу сказать, чтобы я самъ былъ очень ревностный труженикъ и не обладалъ бы долей восточной лcни, но эту пословицу я всегда ненавидcлъ. И вотъ, ставъ во главе художественной работы Марiинскаго театра, я прежде всего рcшилъ устранить старые бюрократическiе, бездушные лимиты репетицiй: отъ 11 до 1 часу, или отъ 12 до 2-хъ, и ни одной секунды больше. Я разсуждалъ, что теперь работникамъ театра, сделавшимся хозяевами нацiональнаго театра, слcдовало бы работать уже не за казенный страхъ, а за совcсть. И я потребовалъ отъ всcхъ и – въ первую очередь, разумcется, отъ самого себя, – относиться къ репетицiямъ не формально, а съ душой, съ любовью. Другими словами, репетировать не отъ такой то минуты до такой то, а столько, сколько требуетъ наше далеко не шуточное, серьезное дcло. Если нужно, то хотя бы отъ 12-ти до 5-ти… Мое требованiе вызвало бурю недовольства. Меня прозвали «генераломъ». Такъ просто и опредcлили: «генералъ!» А генералы въ то время, какъ извcстно, кончили свое вольное житiе, и многiе изъ нихъ сидели арестованные. По новому русскому правописанiю писалось «генералъ», а читалось «арестъ»… Меня, правда, не арестовали, но мнc опредcленно дали понять, что мое присутствiе въ театрc не необходимо. Можно построить репертуаръ безъ Шаляпина, и на репетицiи нcтъ ему надобности приходить… Контрактъ мой кончился, а новый родъ дирекцiи другого не предлагалъ. Я понялъ, что мнc надо уходить. Насилу милъ не будешь. Бросивъ грустный прощальный взглядъ на милый мой Марiинскiй театръ, я ушелъ пcть въ частную антрепризу, въ Народный Домъ. Такъ какъ театръ я всегда, главнымъ образомъ, носилъ въ своей груди, то я не ощущалъ особенно сильно разницы между Марiинскимъ театромъ и Народнымъ Домомъ. Спектакли шли обычной чередой. Я пcлъ мои обычныя роли, и слушала меня та же публика.
58.
А революцiя «углублялась». все смcлcе подымали голову большевики. Я жилъ на Каменноостровскомъ проспектc, и мой путь изъ дому въ театръ Народнаго Дома лежалъ близко отъ главнаго штаба большевиковъ, который помcщался во дворцc знаменитой танцовщицы Марiинскаго балета М.Ф.Кшешинской. Большевики захватили самовластно дворецъ и превратили его обширный балкоиъ въ революцюнный форумъ. Проходя мимо дворца, я останавливался на нcкоторое время наблюдать сцены и послушать ораторовъ, которые безпрерывно смcняли другъ друга. Протиснуться къ балкону не было никакой возможности изъ-за толпы, но я слышалъ, однако, громогласный рcчи. Говорили ораторы толпc, что эти дворцы, граждане, ваши! Въ нихъ жили эксплуататоры и тираны, а теперь-де наступилъ часъ возмездия. Недостаточно забрать эти дворцы, – нcтъ, нcтъ, нcтъ, граждане! Надо уничтожить, какъ гадовъ, самихъ этихъ злостныхъ кровопiйцъ народныхъ!!.
Слушалъ я эти рcчи съ нcкоторымъ смущенiемъ и даже опаской, такъ какъ одcтъ я былъ въ костюмъ, сшитый лучшимъ портнымъ Лондона, и невольно чувствовалъ, что принадлежу, если не душою, то костюмомъ, къ этимъ именно кровопйцамъ. Того же мнcнiя держались, невидимому, мои ближайшiе сосcди въ толпc, такъ какъ ихъ косые на меня взгляды были не особенно доброжелательны. И я осторожно улетучивался,
Было очевидно, что Временное Правительство доживаетъ свои послcднiе дни. Это сознавали даже въ кругахъ, близкихъ и преданныхъ Временному Правительству. Мнc запомнился одинъ петербургскиc обcдъ съ друзьями, во время котораго даже мнc, въ политикc не очень искушенному, стало ясно, до какой степени серьезно положенiе.
Обcдъ былъ устроенъ депутатомъ М.С.Аджемовымъ, виднымъ дcятелемъ кадетской партiи и другомъ Временнаго Правительства, въ честь общихъ нашихъ друзей В.А.Маклакова и М.А.Стаховича. Оба они только что назначены были Временнымъ Правительствомъ на важные дипломатичесюе посты: Маклаковъ – посломъ въ Парижъ, Стаховичъ – посломъ въ Мадридъ. На слcдующiй день они покидали родину, и дружеская встрcча за прощальнымъ обcдомъ носила очень сердечный характеръ. Остроумный Аджемовъ, какъ хозяинъ дома, давалъ тонъ веселой бесcдc. За столомъ мы пикантно шутили и дружески подтрунивали другъ надъ другомъ, какъ это водится у насъ за пирушками. Но сквозь веселье, смcхъ и юморъ прорывалась внутренняя печаль. Очень ужъ грустны были наши шутки: говорили о томъ, какъ по частямъ и скопомъ Временное Правительство будетъ скоро посажено въ тюрьмы Ленинымъ и Троцкимъ, приближение которыхъ уже чувствовалось въ воздухc. Но наивности моей я еще надcялся, что революцiя обновитъ, укрепитъ и вознесетъ нашу родину, и горькой фразой откликнулся на мои слова Маклаковъ.
Маклаковъ крcпко пожалъ мнc руку. Сердечно и грустно разстались мы. Я зналъ, что этотъ выдающейся русскiй человcкъ, назначенный правительствомъ Россiи на первый по значенiю дипломатическiй постъ, уcзжаетъ изъ родной страны тайкомъ, какъ контрабандистъ. Правительство опасалось, что, если объ отъcздc «имперiалиста» Маклакова на постъ посла въ Парижc узнаетъ революцiонная чернь, то она его такъ же задержитъ на вокзалc и не позволить ему уcхать, какъ до этого задержала на Финляндскомъ вокзалc бывшаго министра иностранныхъ дcлъ С.Д.Сазонова, назначеннаго россiйскимъ посломъ въ Лондонъ… Сазоновъ такъ и не поcхалъ въ Лондонъ. Маклаковъ использовалъ его печальный опытъ и уcхалъ инкогнито.
«Ни одного человcка, который избcгнулъ бы въ будущемъ страданiй», повторялъ я слова моего друга. И подумалъ тогда, какъ думаю сейчасъ: зачcмъ же нужна была революцiя?..
Слушалъ я эти рcчи съ нcкоторымъ смущенiемъ и даже опаской, такъ какъ одcтъ я былъ въ костюмъ, сшитый лучшимъ портнымъ Лондона, и невольно чувствовалъ, что принадлежу, если не душою, то костюмомъ, къ этимъ именно кровопйцамъ. Того же мнcнiя держались, невидимому, мои ближайшiе сосcди въ толпc, такъ какъ ихъ косые на меня взгляды были не особенно доброжелательны. И я осторожно улетучивался,
Было очевидно, что Временное Правительство доживаетъ свои послcднiе дни. Это сознавали даже въ кругахъ, близкихъ и преданныхъ Временному Правительству. Мнc запомнился одинъ петербургскиc обcдъ съ друзьями, во время котораго даже мнc, въ политикc не очень искушенному, стало ясно, до какой степени серьезно положенiе.
Обcдъ былъ устроенъ депутатомъ М.С.Аджемовымъ, виднымъ дcятелемъ кадетской партiи и другомъ Временнаго Правительства, въ честь общихъ нашихъ друзей В.А.Маклакова и М.А.Стаховича. Оба они только что назначены были Временнымъ Правительствомъ на важные дипломатичесюе посты: Маклаковъ – посломъ въ Парижъ, Стаховичъ – посломъ въ Мадридъ. На слcдующiй день они покидали родину, и дружеская встрcча за прощальнымъ обcдомъ носила очень сердечный характеръ. Остроумный Аджемовъ, какъ хозяинъ дома, давалъ тонъ веселой бесcдc. За столомъ мы пикантно шутили и дружески подтрунивали другъ надъ другомъ, какъ это водится у насъ за пирушками. Но сквозь веселье, смcхъ и юморъ прорывалась внутренняя печаль. Очень ужъ грустны были наши шутки: говорили о томъ, какъ по частямъ и скопомъ Временное Правительство будетъ скоро посажено въ тюрьмы Ленинымъ и Троцкимъ, приближение которыхъ уже чувствовалось въ воздухc. Но наивности моей я еще надcялся, что революцiя обновитъ, укрепитъ и вознесетъ нашу родину, и горькой фразой откликнулся на мои слова Маклаковъ.
— Не будетъ ни одного человcка, совершенно ни одного, кто бы избcгнулъ въ будущемъ страданiй.
Онъ вздохнулъ и многозначительно сказалъ:
Маклаковъ крcпко пожалъ мнc руку. Сердечно и грустно разстались мы. Я зналъ, что этотъ выдающейся русскiй человcкъ, назначенный правительствомъ Россiи на первый по значенiю дипломатическiй постъ, уcзжаетъ изъ родной страны тайкомъ, какъ контрабандистъ. Правительство опасалось, что, если объ отъcздc «имперiалиста» Маклакова на постъ посла въ Парижc узнаетъ революцiонная чернь, то она его такъ же задержитъ на вокзалc и не позволить ему уcхать, какъ до этого задержала на Финляндскомъ вокзалc бывшаго министра иностранныхъ дcлъ С.Д.Сазонова, назначеннаго россiйскимъ посломъ въ Лондонъ… Сазоновъ такъ и не поcхалъ въ Лондонъ. Маклаковъ использовалъ его печальный опытъ и уcхалъ инкогнито.
«Ни одного человcка, который избcгнулъ бы въ будущемъ страданiй», повторялъ я слова моего друга. И подумалъ тогда, какъ думаю сейчасъ: зачcмъ же нужна была революцiя?..
59.
Зачcмъ же нужна была революцiя? Но въ томъ то и дcло, что революцiя никого и ни о чcмъ не спрашиваетъ. Получивъ толчокъ, она претъ, когда ей вздумается.
Одcтый въ богатую порфировую мантiю, со скипетромъ въ рукахъ, съ короной испанскаго короля Филиппа на головc, я выхожу изъ собора на площадь, гдc еще разъ подтверждаю моему народу, что еретики будутъ сожжены, что корону надcлъ на мою голову самъ Богъ, и что я вообще единственный стоющiй владыка на землc. Въ эту минуту на Невc, по близости отъ Народнаго Дома, раздается внезапно пушечный выстрcлъ. Въ качествc короля, не терпящаго возраженiй, я сурово прислушиваюсь – не реплика ли это мнc? Выстрcлъ повторяется. Съ высоты ступеней собора я замcчаю, что народъ мой дрогнулъ. Третiй выстрcлъ и четвертый – одинъ за другимъ. Площадь моя стала пустcть. Хористы и статисты двинулись къ кулисамъ и, забывъ про еретиковъ, стали громко обсуждать, въ какую сторону имъ бcжать. Не мало труда стоило королю Филиппу II Испанскому убcдить своихъ робкихъ подданныхъ, что бcжать некуда, ибо совершенно невозможно опредcлить, куда будутъ сыпаться снаряды. Черезъ минуту за кулисы прибcжали люди и сообщили, что снаряды летятъ въ противоположную сторону, и что опасаться нечего. Мы остались на сценc и продолжали дcйствiе. Осталась и публика въ залc, также не знавшая, въ какую сторону бcжать, и поэтому рcшившая сидcть на мcстc.
— Почему же пушки? – спрашивали мы вcстовыхъ.
— А это, видите ли, крейсеръ «Аврора» обстрcливаеть Зимнiй Дворецъ, въ которомъ засcдаетъ Временное Правительство.
Къ концу спектакля выстрcлы замолкли. Но путь мой домой не былъ особенно прiятнымъ. Шелъ дождь со снcгомъ, какъ бываетъ въ Петербургc глубокой осенью. Слякоть. Выйдя съ Марiей Валентиновной, я не нашелъ извозчика. Пошли пcшкомъ. Повернули на Каменноостровокiй проспектъ, идемъ, и вдругъ – посыпался горохъ по мокрому воздуху. Поднялась какая то стрcльба. Звякнули и пули. Если моя храбрость поколебалась, то можете себc представить, что случилось съ моей женой? Въ темнотc – фонари не горели – перебcгая отъ крыльца къ крыльцу и прячась у дверей, мы кое какъ добрались домой. Невредимо, хотcлъ я сказатъ. Но вспомнилъ, что Марiя Валентиновна въ эту ночь отъ потрясенiя и испуга слегла и была больна съ мcсяцъ. – Если бы я въ эту ночь спалъ, я бы сказалъ, что проснулся я уже въ соцiалистическомъ туманc.
Одcтый въ богатую порфировую мантiю, со скипетромъ въ рукахъ, съ короной испанскаго короля Филиппа на головc, я выхожу изъ собора на площадь, гдc еще разъ подтверждаю моему народу, что еретики будутъ сожжены, что корону надcлъ на мою голову самъ Богъ, и что я вообще единственный стоющiй владыка на землc. Въ эту минуту на Невc, по близости отъ Народнаго Дома, раздается внезапно пушечный выстрcлъ. Въ качествc короля, не терпящаго возраженiй, я сурово прислушиваюсь – не реплика ли это мнc? Выстрcлъ повторяется. Съ высоты ступеней собора я замcчаю, что народъ мой дрогнулъ. Третiй выстрcлъ и четвертый – одинъ за другимъ. Площадь моя стала пустcть. Хористы и статисты двинулись къ кулисамъ и, забывъ про еретиковъ, стали громко обсуждать, въ какую сторону имъ бcжать. Не мало труда стоило королю Филиппу II Испанскому убcдить своихъ робкихъ подданныхъ, что бcжать некуда, ибо совершенно невозможно опредcлить, куда будутъ сыпаться снаряды. Черезъ минуту за кулисы прибcжали люди и сообщили, что снаряды летятъ въ противоположную сторону, и что опасаться нечего. Мы остались на сценc и продолжали дcйствiе. Осталась и публика въ залc, также не знавшая, въ какую сторону бcжать, и поэтому рcшившая сидcть на мcстc.
— Почему же пушки? – спрашивали мы вcстовыхъ.
— А это, видите ли, крейсеръ «Аврора» обстрcливаеть Зимнiй Дворецъ, въ которомъ засcдаетъ Временное Правительство.
Къ концу спектакля выстрcлы замолкли. Но путь мой домой не былъ особенно прiятнымъ. Шелъ дождь со снcгомъ, какъ бываетъ въ Петербургc глубокой осенью. Слякоть. Выйдя съ Марiей Валентиновной, я не нашелъ извозчика. Пошли пcшкомъ. Повернули на Каменноостровокiй проспектъ, идемъ, и вдругъ – посыпался горохъ по мокрому воздуху. Поднялась какая то стрcльба. Звякнули и пули. Если моя храбрость поколебалась, то можете себc представить, что случилось съ моей женой? Въ темнотc – фонари не горели – перебcгая отъ крыльца къ крыльцу и прячась у дверей, мы кое какъ добрались домой. Невредимо, хотcлъ я сказатъ. Но вспомнилъ, что Марiя Валентиновна въ эту ночь отъ потрясенiя и испуга слегла и была больна съ мcсяцъ. – Если бы я въ эту ночь спалъ, я бы сказалъ, что проснулся я уже въ соцiалистическомъ туманc.
II. Подъ большевиками.
60.
Временное правительство свергнуто. Министры арестованы. Торжественно въcзжаетъ въ покоренную столицу Владимiръ Ильичъ Ленинъ.
О людяхъ, ставшихъ съ ночи на утро властителями Россiи, я имcлъ весьма слабое понятiе. Въ частности, я не зналъ, что такое Ленинъ. Мнc вообще кажется, что историческiя «фигуры» складываются либо тогда, когда ихъ везутъ на эшафотъ, либо тогда, когда они посылаютъ на эшафотъ другихъ людей. Въ то время разстрcлы производились еще въ частномъ порядкc, такъ что генiй Ленина былъ мнc, абсолютно невежественному политику, мало еще замcтенъ. Уже о Троцкомъ я зналъ больше. Онъ ходилъ по театрамъ, и то съ галерки, то изъ ложи грозилъ кулаками и говорилъ публики презрительнымъ тономъ: «На улицахъ льется народная кровь, а вы, безчувственные буржуи, ведете себя такъ низко, что слушаете ничтожныя пошлости, которыя вамъ выплевываютъ бездарные актеришки»… Насчетъ Ленина же я былъ совершенно невcжествененъ, и потому встрcчать его на Финляндскiй вокзалъ я не поcхалъ, хотя его встрcчалъ и Горькiй, который въ то время относился къ большевикамъ, кажется, враждебно.
238 Первымъ божьимъ наказанiемъ мнc – вcроятно, именно за этотъ поступокъ – была реквизицiя какими то молодыми людьми моего автомобиля. Зачcмъ, въ самомъ дcлc, нужна россiйскому гражданину машина, если онъ не воспользовался ею для вcрноподданнаго акта встрcчи вождя мiрового пролетарiата? Я разсудилъ, что мой автомобиль нуженъ «народу», и весьма легко утcшился. Въ эти первые дни господства новыхъ людей столица еще не отдавала себc яснаго отчета въ томъ, чcмъ на практикc будетъ для Россiи большевистскiй режимъ. И вотъ – первое страшное потрясенiе. Въ госпиталc звcрскимъ образомъ матросами убиты «враги народа» – больные Кокошкинъ и Шингаревъ, арестованные министры Временнаго Правительства, лучшiе представители либеральной интеллигенцiи.
Я помню, какъ послc этого убiйства потрясенный Горькiй предложилъ мнc пойти съ нимъ въ министерство юстицiи хлопотать объ освобожденiи другихъ арестованиыхъ членовъ Временнаго Правительства. Мы прошли въ какой то второй этажъ большого дома, гдc то на Конюшенной, кажется, около Невы. Здcсь насъ принялъ человcкъ въ очкахъ и въ шевелюрc. Это былъ министръ юстицiи Штейнбергъ. Въ начавшейся бесcдc я занималъ скромную позицiю манекена – говорилъ одинъ Горькiй. Взволнованный, бледный, онъ говорилъ, что такое отношенiе къ людямъ омерзительно. «Я настаиваю на томъ, чтобы члены Временнаго Правительства были выпущены на свободу немедленно. А то съ ними случится то, что случилось съ Шингаревымъ и Кокошкинымъ. Это позоръ для революцiи». Штейнбергъ отнесся къ словамъ Горькаго очень сочувственно и обcщалъ сдcлать все, что можетъ, возможно скорcе. Помимо насъ, съ подобными настоянiями обращались къ власти, кажется, и другiя лица, возглавлявшiя политическiй Красный Крестъ. Черезъ нcкоторое время министры были освобождены.
О людяхъ, ставшихъ съ ночи на утро властителями Россiи, я имcлъ весьма слабое понятiе. Въ частности, я не зналъ, что такое Ленинъ. Мнc вообще кажется, что историческiя «фигуры» складываются либо тогда, когда ихъ везутъ на эшафотъ, либо тогда, когда они посылаютъ на эшафотъ другихъ людей. Въ то время разстрcлы производились еще въ частномъ порядкc, такъ что генiй Ленина былъ мнc, абсолютно невежественному политику, мало еще замcтенъ. Уже о Троцкомъ я зналъ больше. Онъ ходилъ по театрамъ, и то съ галерки, то изъ ложи грозилъ кулаками и говорилъ публики презрительнымъ тономъ: «На улицахъ льется народная кровь, а вы, безчувственные буржуи, ведете себя такъ низко, что слушаете ничтожныя пошлости, которыя вамъ выплевываютъ бездарные актеришки»… Насчетъ Ленина же я былъ совершенно невcжествененъ, и потому встрcчать его на Финляндскiй вокзалъ я не поcхалъ, хотя его встрcчалъ и Горькiй, который въ то время относился къ большевикамъ, кажется, враждебно.
238 Первымъ божьимъ наказанiемъ мнc – вcроятно, именно за этотъ поступокъ – была реквизицiя какими то молодыми людьми моего автомобиля. Зачcмъ, въ самомъ дcлc, нужна россiйскому гражданину машина, если онъ не воспользовался ею для вcрноподданнаго акта встрcчи вождя мiрового пролетарiата? Я разсудилъ, что мой автомобиль нуженъ «народу», и весьма легко утcшился. Въ эти первые дни господства новыхъ людей столица еще не отдавала себc яснаго отчета въ томъ, чcмъ на практикc будетъ для Россiи большевистскiй режимъ. И вотъ – первое страшное потрясенiе. Въ госпиталc звcрскимъ образомъ матросами убиты «враги народа» – больные Кокошкинъ и Шингаревъ, арестованные министры Временнаго Правительства, лучшiе представители либеральной интеллигенцiи.
Я помню, какъ послc этого убiйства потрясенный Горькiй предложилъ мнc пойти съ нимъ въ министерство юстицiи хлопотать объ освобожденiи другихъ арестованиыхъ членовъ Временнаго Правительства. Мы прошли въ какой то второй этажъ большого дома, гдc то на Конюшенной, кажется, около Невы. Здcсь насъ принялъ человcкъ въ очкахъ и въ шевелюрc. Это былъ министръ юстицiи Штейнбергъ. Въ начавшейся бесcдc я занималъ скромную позицiю манекена – говорилъ одинъ Горькiй. Взволнованный, бледный, онъ говорилъ, что такое отношенiе къ людямъ омерзительно. «Я настаиваю на томъ, чтобы члены Временнаго Правительства были выпущены на свободу немедленно. А то съ ними случится то, что случилось съ Шингаревымъ и Кокошкинымъ. Это позоръ для революцiи». Штейнбергъ отнесся къ словамъ Горькаго очень сочувственно и обcщалъ сдcлать все, что можетъ, возможно скорcе. Помимо насъ, съ подобными настоянiями обращались къ власти, кажется, и другiя лица, возглавлявшiя политическiй Красный Крестъ. Черезъ нcкоторое время министры были освобождены.