Страница:
— Хорошо играешь, Федоръ. Но въ оперc надо пcть – это главное.
Я еще не подозрcвалъ въ ту минуту, какую великую роль сыграетъ въ моей жизни этотъ замcчательный человcкъ. Но на первыхъ же репетицiяхъ я сразу почувствовалъ разницу между роскошнымъ кладбищемъ моего Императорскаго театра съ его пышными саркофагами и этимъ ласковымъ зеленымъ полемъ съ простыми душистыми цвcтами. Работа за кулисами шла дружно, незатейливо и весело. Не приходили никакiе чиновники на сцену, не тыкали пальцами, не морщили бровей. Прiятно поразили меня сердечныя товарищескiя отношенiя между актерами. Всякiй дружески совcтовалъ другому все, что могъ со знанiемъ дcла посовcтовать, сообща обсуждали, какъ лучше вести ту или другую сцену – работа горcла.
Сезонъ въ Нижнемъ-Новгородc былъ для меня вполнc счастливымъ. Смущало, правда, то, что болcе старые и опытные артисты иногда говорили мнc:
А я развc не пою? – спрашивалъ я себя и не совсcмъ понималъ, что собственно они разумcютъ. Другiе говорили еще, что интересный молодой человcкъ Шаляпинъ, а вотъ только имcетъ наклонность къ «шпагоглотательству». Это, вcроятно, было синонимомъ петербургскаго «кривлянья». Правду сказать, съ «фольгой» я къ тому времени уже окончательно порвалъ. Въ бутафорiю и въ ея чудеса я уже окончательно не вcрилъ. Я все настойчивcе и тревожнcе искалъ формы болcе искренняго выраженiя чувства на сценc. Художественная правда безповоротно уже сдcлалась моимъ идеаломъ въ искусствc. Вотъ это и было «шпагоглотательство», надъ которымъ иные изъ моихъ товарищей посмеивались.
— Не останавливайтесь, Феденька, у этихъ картинъ —–говоритъ бывало Мамонтовъ. – Это всc плохiя.
Мнc казалось, что первый понялъ мои чувства и тяготcнiя нашъ плcнительный меценатъ. Замcчу кстати, что Мамонтовъ готовился самъ быть пcвцомъ, продcлалъ въ Италiи очень солидную музыкальную подготовку и, кажется, собирался уже подписать контрактъ съ импрессарiо, когда телеграмма изъ Москвы внезапно изменила весь его жизненный планъ: онъ долженъ былъ заняться дcлами дома Мамонтовыхъ. Былъ онъ и очень неплохимъ скульпторомъ. Вообще, это былъ человcкъ очень хорошаго и тонкаго вкуса. Сочувствiе такого человcка имcло для меня очень большую ценность. Впрочемъ, о сочувственномъ отношенiи къ моей работc Мамонтова я догадывался инстинктомъ. Онъ прямо не выражалъ мнc ни одобренiя, ни порицанiя, но часто держалъ меня въ своей компанiи, приглашалъ обcдать, водилъ на художественную выставку. Во время этихъ посcщенiй выставки онъ проявлялъ заметную заботу о развитiи моего художественнаго вкуса. И эта мелочь говорила мнc больше всего остального, что Мамонтовъ интересуется мною, какъ художникъ интересуется матерiаломъ, который ему кажется цcннымъ.
Вкусъ, долженъ я признаться, былъ у меня въ то время крайне примитивный.
— Какъ же плохiя, Савва Ивановичъ. Такой, вcдь, пейзажъ, что и на фотографiи такъ не выйдеть.
Я недоуменно пялилъ на него глаза.
— Вотъ это и плохо, Феденька, – добродушно улыбаясь, отвтcчалъ Савва Ивановичъ. – Фотографiй не надо. Скучная машинка.
И онъ велъ меня въ отдcльный баракъ, выстроенный имъ самимъ для произведенiй Врубеля.
— Вотъ, Феденька, – указывалъ онъ на «Принцессу Грезу», – вотъ эта вcщь замcчательная. Это искусство хорошаго порядка.
— Чудакъ нашъ меценатъ. Чего тутъ хорошаго? Наляпано, намазано, непрiятно смотрc ть. То ли дcло пейзажикъ, который мнc утромъ понравился въ главномъ залc выставки. Яблоки, какъ живыя – укусить хочется; яблоня такая красивая – вся въ цвcту. На скамейке барышня сидитъ съ кавалеромъ, и кавалеръ такъ чудесно одcтъ (какiя брюки! непременно куплю себc такiя). Я, откровенно говоря, немного въ этихъ сужденiяхъ Мамонтова сомневался. И воть однажды въ минуту откровенности я спросилъ его:
А я смотрcлъ и думалъ:
— Какъ же это такъ, Савва Ивановичъ? Почему вы говорите, что «Принцесса Греза» Врубеля хорошая картина, а пейзажъ – плохая? А мнc кажется, что пейзажъ хорошiй, а «Принцесса Греза» – плохая.
— Вы еще молоды, Феденька, – отвcтилъ мнc мой просвcтитель, – Мало вы видали. Чувство въ картине Врубеля большое.
— Почему это – все время твердилъ я себе, – я чувствую такъ, а человcкъ, видимо, образованный и понимающiй, глубокiй любитель искусства, чувствуетъ иначе?
Объясненiе это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало.
Этого вопроса я въ Нижнемъ-Новгородc такъ и не разрcшилъ. Судьба была милостива ко мнc. Она скоро привела меня въ Москву, где я рcшилъ и этотъ, и многiе другiе важнcйшiе для моей жизни вопросы.
17.
Мамонтовъ содержалъ оперу въ Москве и позвалъ меня къ себc въ свою труппу. У меня же на слcдующiй сезонь былъ контрактъ съ Марiинскимъ театромъ – контрактъ съ крупной неустойкой. Мнc предложена была тамъ отвcтственная роль Олоферна. Успcхъ мой въ концc сезона наметился ярко. Было трудно все это бросить. Съ другой стороны, были серьезные художественные и интимные мотивы, побуждавшiе меня принять предложенiе Мамонтова. Я колебался. Я не въ состоянiи честно опредcлить удcльный вcсъ различныхъ влiянiй, заставившихъ меня заплатить неустойку и порвать съ Императорской сценой, но не могу обойти молчанiемъ одно изъ нихъ, сыгравшее, во всякомъ случай, далеко не послcднюю роль въ моемъ решенiи. Я говорю о моральной атмосферc Марiинскаго театра въ то время.
— Директоръ идетъ! – кричалъ приставленный къ двери сцены стражъ.
И всc мгновенно застывали на своихъ мcстахъ. И, дcйствительно, входилъ И.А.Всеволожскiй. Почтенный человcкъ въ множествc орденовъ. Сконфуженно, какъ добродушный помcщикъ своимъ крестьянамъ, говорилъ: «здасте… здасте…» и совалъ въ руку два пальца. Эти два пальца получалъ, между прочимъ, и я. А въ антрактахъ приходили другiе люди въ вицъ-мундирахъ, становились посреди сцены, зачастую мcшая работать, и что то глубокомысленно между собою обсуждали, тыкая пальцами въ воздухъ. Послc этихъ пальцевъ въ воздухc режиссеръ, какъ оглашенный, кричалъ:
— Григорiй! Прибавь свcту на лcвой кулисc. Въ 4-й дай софитъ (продольная рампа).
— Степанъ! Поправь крыло у ангела.
Такъ непочтительно выражались рабочiе, а актеры другъ передъ другомъ въ это самое время похваливали вслухъ то одного, то другого «дармоcда». Чувствовалось, что похвала эта неискренняя. Спрашивали и меня иногда, – знаешь ли такого то начальника ремонтировочной части?
— Да, такъ, знаю, – говорю – немножко; встрcчаю на сценc.
— Правда, симпатичный, милый человcкъ?
— Да, хорошiй человcкъ, – осторожно соглашаюсь я. Не думаю, однако, что по моей интонацiи «хорошiй» выпытыватель повcрилъ мнc…
Не нравилось мнc, что актеры молчали и всегда соглашались со всcмъ, что и какъ имъ скажетъ чиновникъ по тому или другому, въ сущности, актерскому, а не чиновничьему дcлу. Конечно, чиновники, слава Богу, не показывали, какъ надо пcть и играть, но выражали свое мнcнiе вcско, иногда по лицепрiятiю, т.е., о хорошемъ говорили плохо, а о дурномъ хорошо. Случалось мнc замcчать, что и въ драматическихъ Императорскихъ театрахъ начальники монтировочныхъ частей распоряжались на сценc своевольно, какъ и въ оперc.
— Скажите, – говорю я артисту-товарищу, – отчего же здcсь такъ мало идутъ русскiя оперы?
— Довольно съ тебя. Идетъ «Русалка», идетъ «Жизнь за Царя», «Русланъ и Людмила», «Рогнcда».
— Но есть же другiя оперы?
— Въ свое время пойдутъ и эти. А теперь и этого довольно.
И отказывали въ постановкc «Псковитянки» Римскаго-Корсакова! Неужели и отъ Грознаго пахло щами и перегаромъ водки?
Играя Мефистофеля и желая отойти отъ «фольги», я попросилъ завcдующаго гардеробомъ и режиссера сшить новый костюмъ – такой, въ которомъ, казалось мнc, я могъ бы нcсколько иначе изобразить Мефистофеля. Оба, какъ бы сговорившись, посмотрcли на меня тускло-оловянными глазами, даже не разсердились, а сказали:
— Малый, будь скроменъ и не веди себя раздражающе. Эту роль у насъ Стравинскiй играетъ и доволенъ тcмъ, что даютъ ему надcть, а ты кто такой? Перестань чудить и служи скромно. Чcмъ скромнcе будешь служить, тcмъ до большаго дослужишься…
Какъ удушливый газъ отягчали мою грудь всc эти впечатлcнiя. Запротестовала моя бурная натура. Запросилась душа на широкiй просторъ, Взялъ я паспорта, подушное отдалъ, и пошелъ въ бурлаки, – какъ говорится въ стихотворенiи Никитина.
Махнулъ я рукою на ассирiйскаго царя Олоферна, забралъ всc мое движимое имущество и укатилъ въ Москву къ Мамонтову.
Только ли къ Мамонтову? Я былъ въ томъ перiодc человcческаго бытiя, когда человcкъ не можетъ не влюбляться. Я былъ влюбленъ – въ Москвc…
— Директоръ идетъ! – кричалъ приставленный къ двери сцены стражъ.
И всc мгновенно застывали на своихъ мcстахъ. И, дcйствительно, входилъ И.А.Всеволожскiй. Почтенный человcкъ въ множествc орденовъ. Сконфуженно, какъ добродушный помcщикъ своимъ крестьянамъ, говорилъ: «здасте… здасте…» и совалъ въ руку два пальца. Эти два пальца получалъ, между прочимъ, и я. А въ антрактахъ приходили другiе люди въ вицъ-мундирахъ, становились посреди сцены, зачастую мcшая работать, и что то глубокомысленно между собою обсуждали, тыкая пальцами въ воздухъ. Послc этихъ пальцевъ въ воздухc режиссеръ, какъ оглашенный, кричалъ:
— Григорiй! Прибавь свcту на лcвой кулисc. Въ 4-й дай софитъ (продольная рампа).
— Степанъ! Поправь крыло у ангела.
— Дармоcды, дураки, толстопузые!
Рабочiе бcжали туда и сюда, лазили наверхъ, поправляли ангеловъ.
Въ корридорахъ я слышалъ, какъ Григорiй, Степанъ и прочiе нелестно говорили про эти вицъ-мундиры:
Такъ непочтительно выражались рабочiе, а актеры другъ передъ другомъ въ это самое время похваливали вслухъ то одного, то другого «дармоcда». Чувствовалось, что похвала эта неискренняя. Спрашивали и меня иногда, – знаешь ли такого то начальника ремонтировочной части?
— Да, такъ, знаю, – говорю – немножко; встрcчаю на сценc.
— Правда, симпатичный, милый человcкъ?
— Да, хорошiй человcкъ, – осторожно соглашаюсь я. Не думаю, однако, что по моей интонацiи «хорошiй» выпытыватель повcрилъ мнc…
Не нравилось мнc, что актеры молчали и всегда соглашались со всcмъ, что и какъ имъ скажетъ чиновникъ по тому или другому, въ сущности, актерскому, а не чиновничьему дcлу. Конечно, чиновники, слава Богу, не показывали, какъ надо пcть и играть, но выражали свое мнcнiе вcско, иногда по лицепрiятiю, т.е., о хорошемъ говорили плохо, а о дурномъ хорошо. Случалось мнc замcчать, что и въ драматическихъ Императорскихъ театрахъ начальники монтировочныхъ частей распоряжались на сценc своевольно, какъ и въ оперc.
— Скажите, – говорю я артисту-товарищу, – отчего же здcсь такъ мало идутъ русскiя оперы?
— Довольно съ тебя. Идетъ «Русалка», идетъ «Жизнь за Царя», «Русланъ и Людмила», «Рогнcда».
— Но есть же другiя оперы?
— Въ свое время пойдутъ и эти. А теперь и этого довольно.
И отказывали въ постановкc «Псковитянки» Римскаго-Корсакова! Неужели и отъ Грознаго пахло щами и перегаромъ водки?
Играя Мефистофеля и желая отойти отъ «фольги», я попросилъ завcдующаго гардеробомъ и режиссера сшить новый костюмъ – такой, въ которомъ, казалось мнc, я могъ бы нcсколько иначе изобразить Мефистофеля. Оба, какъ бы сговорившись, посмотрcли на меня тускло-оловянными глазами, даже не разсердились, а сказали:
— Малый, будь скроменъ и не веди себя раздражающе. Эту роль у насъ Стравинскiй играетъ и доволенъ тcмъ, что даютъ ему надcть, а ты кто такой? Перестань чудить и служи скромно. Чcмъ скромнcе будешь служить, тcмъ до большаго дослужишься…
Какъ удушливый газъ отягчали мою грудь всc эти впечатлcнiя. Запротестовала моя бурная натура. Запросилась душа на широкiй просторъ, Взялъ я паспорта, подушное отдалъ, и пошелъ въ бурлаки, – какъ говорится въ стихотворенiи Никитина.
Махнулъ я рукою на ассирiйскаго царя Олоферна, забралъ всc мое движимое имущество и укатилъ въ Москву къ Мамонтову.
Только ли къ Мамонтову? Я былъ въ томъ перiодc человcческаго бытiя, когда человcкъ не можетъ не влюбляться. Я былъ влюбленъ – въ Москвc…
18.
Въ Москвc мнc предстояло, какъ читатель, вcроятно, помнитъ, рcшить споръ между аппетитной яблоней въ цвcту, нравившейся мнc, и неудобоваримой «Принцессой Грезой», нравившейся С.И.Мамонтову. Я хочу исчерпать эту тему теперь же, прежде, чcмъ я перейду къ дальнcйшему разсказу объ эволюцiи моего сценическаго творчества. Дcло въ томъ, что этотъ московскiй перiодъ, въ теченiе котораго я нашелъ, наконецъ, свой настоящiй путь въ искусствc и окончательно оформилъ мои прежнiя безсознательныя тяготcнiя, отмcченъ благотворными влiянiемъ замcчательныхъ русскихъ художниковъ. Послc великой и правдивой русской драмы, влiянiя живописи занимаютъ въ моей артистической бiографiи первое мcсто. Я думаю, что съ моимъ наивнымъ и примитивнымъ вкусомъ въ живописи, который въ Нижнемъ-Новгородc такъ забавлялъ во мнc Мамонтова, я не сумcлъ бы создать те сценическiе образы, которые дали мнc славу. Для полнаго осуществленiя сценической правды и сценической красоты, къ которымъ я стремился, мнc было необходимо постигнуть правду и поэзiю подлинной живописи.
Въ окруженiи Мамонтова я нашелъ исключительно талантливыхъ людей, которые въ то время обновляли русскую живопись, и у которыхъ мнc выпало счастье многому научиться.
Это были: Сcровъ, Левитанъ, братья Васнецовы, Коровинъ, Полcновъ, Остроуховъ, Нестеровъ и тотъ самый Врубель, чья «Принцесса Грезъ» мнc казалась такой плохой.
Почти съ каждымъ изъ этихъ художниковъ была впослcдствiи связана та или другая изъ моихъ московскихъ постановокъ.
Я вспоминалъ о «фотографiи», которую Мамонтовъ называлъ «скучной машинкой», и сразу понялъ, въ чемъ суть. Фотографiя не можетъ мнc спcть ни о какой тропинкc, ни о лcсной, ни о садовой. Это только протоколъ. Я понялъ, что не нужно копировать предметы и усердно ихъ раскрашивать, чтобы они казались возможно болcе эффектными – это не искусство. Понялъ я, что во всякомъ искусствc важнcе всего чувство и духъ – тотъ глаголъ, которымъ пророку было повелcно жечь сердца людей. Что этотъ глаголъ можетъ звучать и въ краскc, и въ линiи, и въ жестc – какъ въ рcчи. Я сдcлалъ изъ этихъ новыхъ для меня впечатлcнiй надлежащiе выводы для моей собственной работы въ оперc.
Первое мое выступленiе въ театрc Мамонтова состоялось въ «Фаустc» Гуно. Роль Мефистофеля какъ будто считается одной изъ моихъ лучшихъ ролей. Я пcлъ ее сорокъ лcтъ подрядъ во всcхъ театрахъ мiра. Она, такимъ образомъ, въ нcкоторомъ смыслc освящена традицiей въ томъ видc, въ какомъ я ее представляю. Я долженъ сдcлать признанiе, что Мефистофель – одна изъ самыхъ горькихъ неудовлетворенностей всей моей артистической карьеры. Въ своей душc я ношу образъ Мефистофеля, который мнc такъ и не удалось воплотить. Въ сравненiи съ этимъ мечтаемымъ образомъ – тотъ, который я создаю, для меня не больше, чcмъ зубная боль. Мнc кажется, что въ изображенiи этой фигуры, не связанной ни съ какимъ бытомъ, ни съ какой реальной средой или обстановкой, фигуры вполнc абстрактной, математической – единственно подходящимъ средствомъ выраженiя является скульптура.
Никакiя краски костюма, никакая пятна грима въ отдcльности не могутъ въ данномъ случаc заменить остроты и таинственнаго холода голой скульптурной линiи. Элементъ скульптуры вообще присущъ театру – онъ есть во всякомъ жестc – но въ роли Мефистофеля скульптура въ чистомъ виде прямая необходимость и первооснова. Мефистофеля я вижу безъ бутафорiи и безъ костюма. Это острыя кости въ безпрестанномъ скульптурномъ дcйствiи.
Я пробовалъ осуществить этотъ мой образъ Мефистофеля на сцене, но удовлетворенiя отъ этого не получилъ. Дcло въ томъ, что при всcхъ этихъ попыткахъ я практически могъ только приблизиться къ моему замыслу, не осуществляя его вполне. А искусство, какъ известно, приблизительнаго не терпитъ. Мнc нужно вполне нагое скульптурное существо, конечно, условное, какъ все на сцене, но и эта условная нагота оказалась неосуществимой: изъ за соседства со щепетильнымъ «nu» мнc приходилось быть просто раздcтымъ въ предcлахъ салоннаго приличiя… Встрcтилъ я къ тому же и нcкоторыя объективныя техническiя затрудненiя. Какъ бы то ни было, Мефистофеля я игралъ по узаконенному чекану, выработанному раньше многими талантливыми художниками и поэтами. Чеканъ этотъ несомненно производитъ на публику впечатлcнiе, и онъ имcетъ, слcдовательно, свои права.
Однако, мой первый московскiй Мефистофель отъ сценической традицiи кое въ чемъ уклонялся. Прежде всего, я надcлъ новый костюмъ, который совсcмъ не походилъ на привычный костюмъ лже-ландскнехта. Мефистофелю полагается по чину два пера – я одно убралъ, надcлъ только одно. Пересталъ я также наклеивать усы, закрученные кверху усатиномъ. Мнc казалось, что отъ этихъ маленькихъ перемcнъ фигура Мефистофеля внcшне выигрываетъ. Одно перо больше подходитъ къ лицу, съ котораго убрали усы; безъ усовъ же лицо выглядитъ болcе костлявымъ, т.е., болcе скульптурнымъ и, слcдовательно, болcе соотвcтствуетъ стилю персонажа.
Мой Мефистофель имcлъ большой успcх. Я былъ очень юнъ, эластиченъ, скульптуренъ, полонъ энергiи и голоса. Я понравился публикc. Критика заметила также внcшнюю новизну образа и объ этомъ не умолчала. Она весьма любезно приписала мнc какую то заслугу. Но что было воистину превосходно, что для меня было главное, я понравился Мамонтову и моимъ новымъ друзьямъ и воспитателямъ – художникамъ-живописцамъ. Мамонтовъ послc этого спектакля великодушно предоставилъ мнc carte blanche – разрcшилъ мнc заказывать для моихъ ролей новые костюмы по моему вкусу и, вообще, имcть сужденiе о постановкc пьесъ, въ которыхъ я участвую.
Въ художественномъ отношенiи это было весьма существенное преимущество. Обыкновенно, въ частныхъ театрахъ съ костюмами дcло обстояло весьма печально. Въ складахъ, наполненныхъ всякой ветошью, всегда были наготовc костюмы опредcленныхъ «стилей» – испанскiй, пейзанскiй и т.п. Когда надо было играть Мефистофеля, помощникъ режиссера кричалъ:
— Эй, Григорiй, тащи нcмецкiй!.. № 16.
У такого мецената, какъ Мамонтовъ, этого, конечно, быть не могло. Однако-же, право шить новые костюмы для каждой роли было шшрокимъ жестомъ даже въ его антрепризc. Къ этому надо добавить еще то, что самъ Мамонтовъ заботливо давалъ мнc совcты, помогалъ выбирать цвcта матерiй для того, чтобы мои костюмы были въ гармонiи съ декорацcями, которыя съ любовью работали ему лучшiе художники Москвы.
Въ окруженiи Мамонтова я нашелъ исключительно талантливыхъ людей, которые въ то время обновляли русскую живопись, и у которыхъ мнc выпало счастье многому научиться.
Это были: Сcровъ, Левитанъ, братья Васнецовы, Коровинъ, Полcновъ, Остроуховъ, Нестеровъ и тотъ самый Врубель, чья «Принцесса Грезъ» мнc казалась такой плохой.
Почти съ каждымъ изъ этихъ художниковъ была впослcдствiи связана та или другая изъ моихъ московскихъ постановокъ.
— Протокольная правда – говорилъ Левитанъ – никому не нужна. Важна ваша пcсня, въ которой вы поете лесную или садовую тропинку.
Нашъ знаменитый пейзажистъ Исаакъ Ильичъ Левитанъ не имcлъ прямого отношенiя къ моей театральной работc, но именно онъ заставилъ меня почувствовать ничтожность банальной яблони въ цвcту и великолcныхъ брюкъ молодого человcка на скамейкc.
Чcмъ больше я видался и говорилъ съ удивительно-душевнымъ, простьгмъ, задумчиво-добрымъ Левитаномъ, чcмъ больше смотрcлъ на его глубоко-поэтическiе пейзажи, тcмъ больше я сталъ понимать и цcнить то большое чувство и поэзiю въ искусствc, о которыхъ мнc толковалъ Мамонтовъ.
Я вспоминалъ о «фотографiи», которую Мамонтовъ называлъ «скучной машинкой», и сразу понялъ, въ чемъ суть. Фотографiя не можетъ мнc спcть ни о какой тропинкc, ни о лcсной, ни о садовой. Это только протоколъ. Я понялъ, что не нужно копировать предметы и усердно ихъ раскрашивать, чтобы они казались возможно болcе эффектными – это не искусство. Понялъ я, что во всякомъ искусствc важнcе всего чувство и духъ – тотъ глаголъ, которымъ пророку было повелcно жечь сердца людей. Что этотъ глаголъ можетъ звучать и въ краскc, и въ линiи, и въ жестc – какъ въ рcчи. Я сдcлалъ изъ этихъ новыхъ для меня впечатлcнiй надлежащiе выводы для моей собственной работы въ оперc.
Первое мое выступленiе въ театрc Мамонтова состоялось въ «Фаустc» Гуно. Роль Мефистофеля какъ будто считается одной изъ моихъ лучшихъ ролей. Я пcлъ ее сорокъ лcтъ подрядъ во всcхъ театрахъ мiра. Она, такимъ образомъ, въ нcкоторомъ смыслc освящена традицiей въ томъ видc, въ какомъ я ее представляю. Я долженъ сдcлать признанiе, что Мефистофель – одна изъ самыхъ горькихъ неудовлетворенностей всей моей артистической карьеры. Въ своей душc я ношу образъ Мефистофеля, который мнc такъ и не удалось воплотить. Въ сравненiи съ этимъ мечтаемымъ образомъ – тотъ, который я создаю, для меня не больше, чcмъ зубная боль. Мнc кажется, что въ изображенiи этой фигуры, не связанной ни съ какимъ бытомъ, ни съ какой реальной средой или обстановкой, фигуры вполнc абстрактной, математической – единственно подходящимъ средствомъ выраженiя является скульптура.
Никакiя краски костюма, никакая пятна грима въ отдcльности не могутъ въ данномъ случаc заменить остроты и таинственнаго холода голой скульптурной линiи. Элементъ скульптуры вообще присущъ театру – онъ есть во всякомъ жестc – но въ роли Мефистофеля скульптура въ чистомъ виде прямая необходимость и первооснова. Мефистофеля я вижу безъ бутафорiи и безъ костюма. Это острыя кости въ безпрестанномъ скульптурномъ дcйствiи.
Я пробовалъ осуществить этотъ мой образъ Мефистофеля на сцене, но удовлетворенiя отъ этого не получилъ. Дcло въ томъ, что при всcхъ этихъ попыткахъ я практически могъ только приблизиться къ моему замыслу, не осуществляя его вполне. А искусство, какъ известно, приблизительнаго не терпитъ. Мнc нужно вполне нагое скульптурное существо, конечно, условное, какъ все на сцене, но и эта условная нагота оказалась неосуществимой: изъ за соседства со щепетильнымъ «nu» мнc приходилось быть просто раздcтымъ въ предcлахъ салоннаго приличiя… Встрcтилъ я къ тому же и нcкоторыя объективныя техническiя затрудненiя. Какъ бы то ни было, Мефистофеля я игралъ по узаконенному чекану, выработанному раньше многими талантливыми художниками и поэтами. Чеканъ этотъ несомненно производитъ на публику впечатлcнiе, и онъ имcетъ, слcдовательно, свои права.
Однако, мой первый московскiй Мефистофель отъ сценической традицiи кое въ чемъ уклонялся. Прежде всего, я надcлъ новый костюмъ, который совсcмъ не походилъ на привычный костюмъ лже-ландскнехта. Мефистофелю полагается по чину два пера – я одно убралъ, надcлъ только одно. Пересталъ я также наклеивать усы, закрученные кверху усатиномъ. Мнc казалось, что отъ этихъ маленькихъ перемcнъ фигура Мефистофеля внcшне выигрываетъ. Одно перо больше подходитъ къ лицу, съ котораго убрали усы; безъ усовъ же лицо выглядитъ болcе костлявымъ, т.е., болcе скульптурнымъ и, слcдовательно, болcе соотвcтствуетъ стилю персонажа.
Мой Мефистофель имcлъ большой успcх. Я былъ очень юнъ, эластиченъ, скульптуренъ, полонъ энергiи и голоса. Я понравился публикc. Критика заметила также внcшнюю новизну образа и объ этомъ не умолчала. Она весьма любезно приписала мнc какую то заслугу. Но что было воистину превосходно, что для меня было главное, я понравился Мамонтову и моимъ новымъ друзьямъ и воспитателямъ – художникамъ-живописцамъ. Мамонтовъ послc этого спектакля великодушно предоставилъ мнc carte blanche – разрcшилъ мнc заказывать для моихъ ролей новые костюмы по моему вкусу и, вообще, имcть сужденiе о постановкc пьесъ, въ которыхъ я участвую.
Въ художественномъ отношенiи это было весьма существенное преимущество. Обыкновенно, въ частныхъ театрахъ съ костюмами дcло обстояло весьма печально. Въ складахъ, наполненныхъ всякой ветошью, всегда были наготовc костюмы опредcленныхъ «стилей» – испанскiй, пейзанскiй и т.п. Когда надо было играть Мефистофеля, помощникъ режиссера кричалъ:
— Эй, Григорiй, тащи нcмецкiй!.. № 16.
У такого мецената, какъ Мамонтовъ, этого, конечно, быть не могло. Однако-же, право шить новые костюмы для каждой роли было шшрокимъ жестомъ даже въ его антрепризc. Къ этому надо добавить еще то, что самъ Мамонтовъ заботливо давалъ мнc совcты, помогалъ выбирать цвcта матерiй для того, чтобы мои костюмы были въ гармонiи съ декорацcями, которыя съ любовью работали ему лучшiе художники Москвы.
19.
До сихъ поръ я съ радостью воспоминаю этотъ чудесный московскiй перiодъ моей работы. Въ атмосферc довcрiя, признанiя и дружбы мои силы какъ бы удесятерились. Я работалъ съ энтузiазмомъ и какъ губка впитывалъ въ себя лучшiя вcянiя времени, которое во всcхъ областяхъ искусства было отмcчено борьбою за обновление духа и формы творенiй. Мамонтовъ открылъ двери своего театра для великихъ русскихъ композиторовъ, которыми пренебрегала Императорская сцена. Въ короткое время онъ поставилъ четыре оперы Римскаго-Корсакова и воскресилъ къ славc Мусоргскаго свежей постановкой «Бориса Годунова» и «Хованщины».
У Мамонтова я получилъ тотъ репертуаръ, который далъ мнc возможность разработать всc особенныя черты моей артистической натуры, моего темперамента. Достаточно сказать, что изъ 19-ти ролей, созданныхъ мною въ Москвc, 15 были роли русскаго репертуара, къ которому я тяготcлъ душою. Но самымъ большимъ благодcянiемъ для меня было, конечно, то, что у Мамонтова я могъ позволить себc смелые художественные опыты, отъ которыхъ мои чиновные вицъ-мундиры въ Петербургc перепадали бы всc въ обморокъ.
Я готовилъ къ одному изъ сезоновъ роль Олоферна въ «Юдифи» Сcрова. Художественно-декоративную часть этой постановки велъ мой несравненный другъ и знаменитый нашъ художникъ Валентинъ Александровичъ Сcровъ, сынъ композитора. Мы съ нимъ часто вели бесcды о предстоящей работc. Сcровъ съ увлеченiемъ разсказывалъ мнc о духc и жизни древней Ассирiи. А меня волновалъ вопросъ, какъ представить мнc Олоферна на сценc? Обыкновенно его у насъ изображали какимъ-то волосатымъ размашистымъ чудовищемъ. Ассирiйская бутафорiя плохо скрывала пустое безличiе персонажа, въ которомъ не чувствовалось ни малcйшаго дыханiя древности. Это бывалъ просто страшный манекенъ, напившiйся пьянымъ. А я желалъ дать не только живой, но и характерный образъ древняго ассирiйскаго сатрапа. Разумcется, это легче желать, чcмъ осуществить. Какъ поймать эту давно погасшую жизнь, какъ уловить ея неуловимый трепетъ? И вотъ однажды въ студiи Сcрова, разсматривая фотографiи памятниковъ стариннаго искусства Египта, Ассирiи, Индiи, я наткнулся на альбомъ, въ которомъ я увидcлъ снимки барельефовъ, каменныя изображенiя царей и полководцевъ, то сидящихъ на тронc, то скачущихъ на колесницахъ, въ одиночку, вдвоемъ, втроемъ. Меня поразило у всcхъ этихъ людей профильное движенiе рукъ и ногъ, – всегда въ одномъ и томъ же направленiи. Ломанная линiя рукъ съ двумя углами въ локтевомъ сгибc и у кисти, наступательно заострены впередъ. Ни одного въ сторону раскинутаго движенiя!
Въ этихъ каменныхъ позахъ чувствовалось великое спокойствiе, царственная медлительность и въ то же время сильная динамичность. Не дурно было бы – подумалъ я – изобразить Олоферна вотъ такимъ, въ этихъ типическихъ движенiяхъ, каменнымъ и страшнымъ. Конечно, не такъ, вcроятно, жили люди той эпохи въ дcйствительности; едва-ли они такъ ходили по своимъ дворцамъ и въ лагеряхъ; это, очевидно, прiемъ стилизацiи. Но, вcдь, стилизацiя, это не сплошная выдумка, есть же въ ней что нибудь отъ дcйствительности, – разсуждалъ я дальше. Мысль эта меня увлекала, и я спросилъ Сcрова, что подумалъ бы онъ о моей странной фантазiи?
Мысль эта не давала мнc покою. Я носился съ нею съ утра до вечера. Идя по улицc, я дcлалъ профильныя движенiя взадъ и впередъ руками, и убcждалъ себя, что я правъ. Но легко ли будетъ, возможно ли будетъ мнc, при такой структурc фигуры Олоферна, заключать Юдифь въ объятiя?.. Я попробовалъ – шедшая мнc навстрcчу по тротуару барышня испуганно отшатнулась и громко сказала:
— «Какай нахалъ»!…
И въ 1897 году на Москва-рcкc въ театрc Солодовникова я игралъ Олоферна суровымъ каменнымъ барельефомъ, одухотвореннымъ силой, страстью и грознымъ величiемъ. Успcхъ Олофернъ превзошелъ всc ожиданiя. Воспоминая эту первую мою попытку и мой успcхъ, я теперь ясно отдаю себc отчетъ, какъ я былъ тогда еще несовершененъ. Я смcю думать, однако, что я первый на сценc попробовалъ осуществить такое вольное новшество.
Много разъ впослcдствiи я имcлъ удовлетворение видcть, какъ талантливcйшiе русскiе хореографы съ успcхомъ применяли этотъ новый прiемъ, въ болcе совершенномъ видc, въ танцахъ и балетныхъ спектакляхъ…
Многозначительный эпизодъ Олоферна показалъ мнc, что жестъ и движенiе на сценc, какъ бы они ни были архаичны, условны и необычны, будутъ все таки казаться живыми и естественными, если артистъ глубоко въ душc ихъ прочувствуетъ.
У Мамонтова я получилъ тотъ репертуаръ, который далъ мнc возможность разработать всc особенныя черты моей артистической натуры, моего темперамента. Достаточно сказать, что изъ 19-ти ролей, созданныхъ мною въ Москвc, 15 были роли русскаго репертуара, къ которому я тяготcлъ душою. Но самымъ большимъ благодcянiемъ для меня было, конечно, то, что у Мамонтова я могъ позволить себc смелые художественные опыты, отъ которыхъ мои чиновные вицъ-мундиры въ Петербургc перепадали бы всc въ обморокъ.
Я готовилъ къ одному изъ сезоновъ роль Олоферна въ «Юдифи» Сcрова. Художественно-декоративную часть этой постановки велъ мой несравненный другъ и знаменитый нашъ художникъ Валентинъ Александровичъ Сcровъ, сынъ композитора. Мы съ нимъ часто вели бесcды о предстоящей работc. Сcровъ съ увлеченiемъ разсказывалъ мнc о духc и жизни древней Ассирiи. А меня волновалъ вопросъ, какъ представить мнc Олоферна на сценc? Обыкновенно его у насъ изображали какимъ-то волосатымъ размашистымъ чудовищемъ. Ассирiйская бутафорiя плохо скрывала пустое безличiе персонажа, въ которомъ не чувствовалось ни малcйшаго дыханiя древности. Это бывалъ просто страшный манекенъ, напившiйся пьянымъ. А я желалъ дать не только живой, но и характерный образъ древняго ассирiйскаго сатрапа. Разумcется, это легче желать, чcмъ осуществить. Какъ поймать эту давно погасшую жизнь, какъ уловить ея неуловимый трепетъ? И вотъ однажды въ студiи Сcрова, разсматривая фотографiи памятниковъ стариннаго искусства Египта, Ассирiи, Индiи, я наткнулся на альбомъ, въ которомъ я увидcлъ снимки барельефовъ, каменныя изображенiя царей и полководцевъ, то сидящихъ на тронc, то скачущихъ на колесницахъ, въ одиночку, вдвоемъ, втроемъ. Меня поразило у всcхъ этихъ людей профильное движенiе рукъ и ногъ, – всегда въ одномъ и томъ же направленiи. Ломанная линiя рукъ съ двумя углами въ локтевомъ сгибc и у кисти, наступательно заострены впередъ. Ни одного въ сторону раскинутаго движенiя!
Въ этихъ каменныхъ позахъ чувствовалось великое спокойствiе, царственная медлительность и въ то же время сильная динамичность. Не дурно было бы – подумалъ я – изобразить Олоферна вотъ такимъ, въ этихъ типическихъ движенiяхъ, каменнымъ и страшнымъ. Конечно, не такъ, вcроятно, жили люди той эпохи въ дcйствительности; едва-ли они такъ ходили по своимъ дворцамъ и въ лагеряхъ; это, очевидно, прiемъ стилизацiи. Но, вcдь, стилизацiя, это не сплошная выдумка, есть же въ ней что нибудь отъ дcйствительности, – разсуждалъ я дальше. Мысль эта меня увлекала, и я спросилъ Сcрова, что подумалъ бы онъ о моей странной фантазiи?
— Ахъ, это бы было очень хорошо. Очень хорошо!.. Однако, поберегись. Какъ бы не вышло смешно…
Сcровъ какъ-то радостно встрепенулся, подумалъ и сказалъ:
Мысль эта не давала мнc покою. Я носился съ нею съ утра до вечера. Идя по улицc, я дcлалъ профильныя движенiя взадъ и впередъ руками, и убcждалъ себя, что я правъ. Но легко ли будетъ, возможно ли будетъ мнc, при такой структурc фигуры Олоферна, заключать Юдифь въ объятiя?.. Я попробовалъ – шедшая мнc навстрcчу по тротуару барышня испуганно отшатнулась и громко сказала:
— «Какай нахалъ»!…
— Можно…
Я очнулся, разсмcялся и радостно подумалъ:
И въ 1897 году на Москва-рcкc въ театрc Солодовникова я игралъ Олоферна суровымъ каменнымъ барельефомъ, одухотвореннымъ силой, страстью и грознымъ величiемъ. Успcхъ Олофернъ превзошелъ всc ожиданiя. Воспоминая эту первую мою попытку и мой успcхъ, я теперь ясно отдаю себc отчетъ, какъ я былъ тогда еще несовершененъ. Я смcю думать, однако, что я первый на сценc попробовалъ осуществить такое вольное новшество.
Много разъ впослcдствiи я имcлъ удовлетворение видcть, какъ талантливcйшiе русскiе хореографы съ успcхомъ применяли этотъ новый прiемъ, въ болcе совершенномъ видc, въ танцахъ и балетныхъ спектакляхъ…
Многозначительный эпизодъ Олоферна показалъ мнc, что жестъ и движенiе на сценc, какъ бы они ни были архаичны, условны и необычны, будутъ все таки казаться живыми и естественными, если артистъ глубоко въ душc ихъ прочувствуетъ.
20.
Въ этотъ плодотворный московскiй перiодъ работа надъ каждой ролью приносила мнc какое нибуь неожиданное поученiе, какой нибудь новый урокъ или же укрcпляла меня въ какомъ нибудь уже ранcе сложившемся убcжденiи, полезномъ для моего искусства. Значенiе и важность правильной интонацiи роли я сознавалъ уже давно — пожалуй, еще со времени моихъ занятiй съ Усатовымъ, а въ особенности, послc разговора съ Дальскимъ о роли мельника.
Но вотъ, при постановкc «Псковитянки» Римскаго-Корсакова, мнc пришлось выстрадать это сознанiе въ прямо таки драматической формc.
Я игралъ въ «Псковитянкc» роль Ивана Грознаго. Съ великимъ волненiемъ готовился я къ ней. Мнc предстояло изобразить трагическую фигуру Грознаго Царя одну изъ самыхъ сложныхъ и страшныхъ фигуръ русской исторiи.
Я не спалъ ночей. Читалъ книги, смотрcлъ въ галлереяхъ и частныхъ коллекцiяхъ портреты Царя Ивана, смотрcлъ картины на темы, связанныя съ его жизнью. Я выучилъ роль на зубокъ и началъ репетировать. Репетирую старательно, усердно – увы, ничего не выходитъ. Скучно. Какъ ни кручу – толку никакого.
Сначала я нервничалъ, злился, грубо отвcчалъ режиссеру и товарищамъ на вопросы, относившiеся къ роли, и кончилъ тcмъ, что разорвалъ клавиръ въ куски, ушелъ въ уборную и буквально зарыдалъ.
Пришелъ ко мнc въ уборную Мамонтовъ и, увидcвъ мое распухшее отъ слезъ лицо, спросилъ въ чcмъ дcло? Я ему попечалился. Не выходитъ роль – отъ самой первой фразы до послcдней.
— А ну-ка, – сказалъ Мамонтовъ, – начните-ка еще разъ сначала.
Для роли Грознаго этотъ вопросъ имcетъ такое же значенiе, какъ для роли Гамлета вопросъ: «быть или не быть?» Въ ней надо сразу показать характеръ царя, дать почувствовать его жуткое нутро. Надо сдcлать яснымъ зрителю, не читавшему исторiи, а тcмъ болcе – читавшему ее, почему трепещетъ бояринъ Токмаковъ отъ одного вида Ивана.
Произношу фразу – «войти аль нcтъ?» – тяжелой гуттаперкой валится она у моихъ ногъ, дальше не идетъ. И такъ весь актъ – скучно и тускло.
Подходитъ Мамонтовъ и совсcмъ просто, какъ бы даже мимоходомъ, замcчаетъ:
— Хитряга и ханжа у васъ въ Иванc есть, а вотъ Грознаго нcтъ.
Какъ молнiей, освcтилъ мнc Мамонтовъ однимъ этимъ замcчанiемъ положенiе. – Интонацiя фальшивая! – сразу почувствовалъ я. Первая фраза – «войти, аль нcтъ?» – звучитъ у меня ехидно, ханжески, саркастически, зло. Это рисуетъ Царя слабыми нехарактерными штрихами. Это только морщинки, только оттcнки его лица, но не самое его лицо. Я понялъ, что въ первой фразc Царя Ивана должна вылиться вся его натура въ ея главной сути.
Могучимъ, грознымъ, жестоко-издcвательскимъ голосомъ, какъ ударъ желcзнымъ посохомъ, бросилъ я мой вопросъ, свирепо озирая комнату.
И сразу все кругомъ задрожало и ожило. Весь актъ прошелъ ярко и произвелъ огромное впечатлcнiе. Интонацiя одной фразы, правильно взятая, превратила ехидную змcю (первоначальный оттcнокъ моей интонацiи) въ свирcпаго тигра…
Интонацiя поставила поcздъ на надлежащая рельсы, и поcздъ засвистcлъ, понесся стрcлой.
Вcдь, вотъ же: въ формальномъ отношенiи я пcлъ Грознаго безукоризненно правильно, съ математической точностью выполняя всc музыкальныя интонацiи, т.е пcлъ увеличенную кварту, пcлъ секунду, терцiю, большую, малую, какъ указано. Тcмъ не менcе, если бы я даже обладалъ самымъ замcчательнымъ голосомъ въ мiрc, то этого все таки было бы недостаточно для того, чтобы произвести то художественное впечатлcнiе, которое требовала данная сценическая фигура въ данномъ положенiи. Значить – понялъ я разъ навсегда и безповоротно – математическая вcрность музыкc и самый лучшiй голосъ мертвенны до тcхъ поръ, пока математика и звукъ не одухотворены чувствомъ и воображенiемъ. Значитъ, искусство пcнiя нcчто большее, чcмъ блескъ bel canto… Я уже сказалъ, что каждая новая постановка сближала меня съ какимъ нибудь замcчательнымъ русскимъ художникомъ. «Псковитянка» сблизила меня съ Викторомъ Васнецовымъ, вообще питавшимъ ко мнc сердечное расположенiе.
Этотъ замcчательный оригинальный русскiй художникъ родился въ Вятской губернiи, родинc моего отца.
Поразительно, какихъ людей рождаютъ на сухомъ пескc ростущiе еловые лcса Вятки! Выходятъ изъ вятскихъ лcсовъ и появляются на удивленiе изнеженныхъ столицъ люди, какъ бы изъ самой этой древней скифской почвы выдранные. Массивные духомъ, крcпкiе тcломъ богатыри. Такими именно были братья Васнецовы. Не мнc, конечно, судить, кто изъ братьевъ, Викторъ или Аполлинарiй, первенствовалъ въ живописи. Лично мнc былъ ближе Викторъ. Когда я глядcлъ на его Божью Матерь съ младенцемъ, съ прозрачными херувимами и серафимами, я чувствовалъ, какъ духовно прозраченъ, при всей своей творческой массивности, самъ авторъ. Его витязи и богатыри, воскресающiе самую атмосферу древней Руси, вселяли въ меня ощущенiе великой мощи и дикости – физической и духовной. Отъ творчества Виктора Васнецова вcяло «Словомъ о Полку Игоревc». Незабываемы на могучихъ коняхъ эти суровые, нахмуренные витязи, смотрящiе изъ подъ рукавицъ вдаль – на перекресткахъ дорогъ… Вотъ эта сухая сила древней закваски жила въ обоихъ Васнецовыхъ.
Но вотъ, при постановкc «Псковитянки» Римскаго-Корсакова, мнc пришлось выстрадать это сознанiе въ прямо таки драматической формc.
Я игралъ въ «Псковитянкc» роль Ивана Грознаго. Съ великимъ волненiемъ готовился я къ ней. Мнc предстояло изобразить трагическую фигуру Грознаго Царя одну изъ самыхъ сложныхъ и страшныхъ фигуръ русской исторiи.
Я не спалъ ночей. Читалъ книги, смотрcлъ въ галлереяхъ и частныхъ коллекцiяхъ портреты Царя Ивана, смотрcлъ картины на темы, связанныя съ его жизнью. Я выучилъ роль на зубокъ и началъ репетировать. Репетирую старательно, усердно – увы, ничего не выходитъ. Скучно. Какъ ни кручу – толку никакого.
Сначала я нервничалъ, злился, грубо отвcчалъ режиссеру и товарищамъ на вопросы, относившiеся къ роли, и кончилъ тcмъ, что разорвалъ клавиръ въ куски, ушелъ въ уборную и буквально зарыдалъ.
Пришелъ ко мнc въ уборную Мамонтовъ и, увидcвъ мое распухшее отъ слезъ лицо, спросилъ въ чcмъ дcло? Я ему попечалился. Не выходитъ роль – отъ самой первой фразы до послcдней.
— А ну-ка, – сказалъ Мамонтовъ, – начните-ка еще разъ сначала.
— Войти аль нcт? – первая моя фраза.
Я вышелъ на сцену. Мамонтовъ сcлъ въ партеръ и слушаетъ.
Иванъ Грозный, разоривъ и прcдавъ огню вольный Новгородъ, пришелъ въ Псковъ сокрушить и въ немъ духъ вольности.
Моя первая сцена представляетъ появленiе Грознаго на порогc дома псковского намcстника, боярина Токмакова.
Для роли Грознаго этотъ вопросъ имcетъ такое же значенiе, какъ для роли Гамлета вопросъ: «быть или не быть?» Въ ней надо сразу показать характеръ царя, дать почувствовать его жуткое нутро. Надо сдcлать яснымъ зрителю, не читавшему исторiи, а тcмъ болcе – читавшему ее, почему трепещетъ бояринъ Токмаковъ отъ одного вида Ивана.
Произношу фразу – «войти аль нcтъ?» – тяжелой гуттаперкой валится она у моихъ ногъ, дальше не идетъ. И такъ весь актъ – скучно и тускло.
Подходитъ Мамонтовъ и совсcмъ просто, какъ бы даже мимоходомъ, замcчаетъ:
— Хитряга и ханжа у васъ въ Иванc есть, а вотъ Грознаго нcтъ.
Какъ молнiей, освcтилъ мнc Мамонтовъ однимъ этимъ замcчанiемъ положенiе. – Интонацiя фальшивая! – сразу почувствовалъ я. Первая фраза – «войти, аль нcтъ?» – звучитъ у меня ехидно, ханжески, саркастически, зло. Это рисуетъ Царя слабыми нехарактерными штрихами. Это только морщинки, только оттcнки его лица, но не самое его лицо. Я понялъ, что въ первой фразc Царя Ивана должна вылиться вся его натура въ ея главной сути.
— Войти, аль нcтъ?
Я повторилъ сцену:
Могучимъ, грознымъ, жестоко-издcвательскимъ голосомъ, какъ ударъ желcзнымъ посохомъ, бросилъ я мой вопросъ, свирепо озирая комнату.
И сразу все кругомъ задрожало и ожило. Весь актъ прошелъ ярко и произвелъ огромное впечатлcнiе. Интонацiя одной фразы, правильно взятая, превратила ехидную змcю (первоначальный оттcнокъ моей интонацiи) въ свирcпаго тигра…
Интонацiя поставила поcздъ на надлежащая рельсы, и поcздъ засвистcлъ, понесся стрcлой.
Вcдь, вотъ же: въ формальномъ отношенiи я пcлъ Грознаго безукоризненно правильно, съ математической точностью выполняя всc музыкальныя интонацiи, т.е пcлъ увеличенную кварту, пcлъ секунду, терцiю, большую, малую, какъ указано. Тcмъ не менcе, если бы я даже обладалъ самымъ замcчательнымъ голосомъ въ мiрc, то этого все таки было бы недостаточно для того, чтобы произвести то художественное впечатлcнiе, которое требовала данная сценическая фигура въ данномъ положенiи. Значить – понялъ я разъ навсегда и безповоротно – математическая вcрность музыкc и самый лучшiй голосъ мертвенны до тcхъ поръ, пока математика и звукъ не одухотворены чувствомъ и воображенiемъ. Значитъ, искусство пcнiя нcчто большее, чcмъ блескъ bel canto… Я уже сказалъ, что каждая новая постановка сближала меня съ какимъ нибудь замcчательнымъ русскимъ художникомъ. «Псковитянка» сблизила меня съ Викторомъ Васнецовымъ, вообще питавшимъ ко мнc сердечное расположенiе.
Этотъ замcчательный оригинальный русскiй художникъ родился въ Вятской губернiи, родинc моего отца.
Поразительно, какихъ людей рождаютъ на сухомъ пескc ростущiе еловые лcса Вятки! Выходятъ изъ вятскихъ лcсовъ и появляются на удивленiе изнеженныхъ столицъ люди, какъ бы изъ самой этой древней скифской почвы выдранные. Массивные духомъ, крcпкiе тcломъ богатыри. Такими именно были братья Васнецовы. Не мнc, конечно, судить, кто изъ братьевъ, Викторъ или Аполлинарiй, первенствовалъ въ живописи. Лично мнc былъ ближе Викторъ. Когда я глядcлъ на его Божью Матерь съ младенцемъ, съ прозрачными херувимами и серафимами, я чувствовалъ, какъ духовно прозраченъ, при всей своей творческой массивности, самъ авторъ. Его витязи и богатыри, воскресающiе самую атмосферу древней Руси, вселяли въ меня ощущенiе великой мощи и дикости – физической и духовной. Отъ творчества Виктора Васнецова вcяло «Словомъ о Полку Игоревc». Незабываемы на могучихъ коняхъ эти суровые, нахмуренные витязи, смотрящiе изъ подъ рукавицъ вдаль – на перекресткахъ дорогъ… Вотъ эта сухая сила древней закваски жила въ обоихъ Васнецовыхъ.