Шервуд Том. Мастер Альба

   Когда Джо Жаба вошёл, старый монах порывисто обнял его.
   – Как хорошо, что ты жив, – сказал патер и, не давая ответить, добавил: – Нас нашли. Это место стало опасным. Ты всё здесь знаешь, ты сможешь нас вывести к берегу?
   Но Джованьолли отрицательно качнул головой.
   – Бежать, разумеется, нужно, – сказал он упрямо и хрипло, – но сначала наймём пиратов и заберём золото, которое осталось на плантации, в руках негров. Теперь это можно сделать, – я проверил, Том с “Дукатом” ушёл и увёл всю команду. В лесу только негры, и золото всё ещё там.
   – Ты не понимаешь, – глядя ему прямо в глаза, заговорил торопливо монах, – какие звери вышли на наш след. Они уже здесь, в Адоре! Нам и без золота, кажется, не спастись. Филипп! Тот здоровяк – он ещё там?
   Но на вопрос никто не ответил, и старик торопливо поднялся по лестнице. Поспешил за ним и Джо Жаба. Патер замер в дверях. В комнате никого не было. Белый жгут из разорванных простыней, зацепленный за край подоконника, свешивался за окно.
   – Филипп! – прошептал патер Люпус. – Что ты сделал, сын мой? Зачем бросил меня?
   – Твой Филипп сбежал?! – опешил Джо Жаба. – Неужели дело настолько серьёзно?
   Но монах не ответил ему. Он подбежал к кровати, упал на колени и, согнувшись, вытащил из-под неё кожаный дорожный баул. Сунув в него руку, он поднял побелевшее лицо:
   – Деньги унёс…
   Если здесь так опасно, что даже Филипп убежал, – торопливо проговорил Джо, склонившись к монаху, – то и нам нужно поскорее отсюда убраться.
   – Куда? – глухо спросил патер.
   – На виллу атамана Дикого Поля. Его зовут Перебей-Нос. Я много лет хорошо ладил с ним. Там достаточно безопасно.
   – Но как мы дойдём без охраны?
   – Мой ром здесь знают все. Стало быть, и меня тоже. Увидишь – нас по пути ещё будут приветствовать!
   – Тогда скорее, – встал с коленей монах. – Меня начинает пугать одна мысль. Что, если Филипп заодно с ними?
   – С кем это с ними? – обеспокоенно поинтересовался Джо Жаба. – Случайно, не появился поблизости корабль с названием “Дукат”?
   Однако монах, не слыша его, продолжал бормотать:
   – Тот здоровяк, в лесу под Бристолем, нам встретился не случайно. На моих глазах Филипп его убил, – и вот, оказывается, – не убил! И вот – они уже здесь. Здесь! На окраине мира, в Адоре! От кого узнали, что мы бежали сюда? Плохо дело, ой плохо.
   Они торопливо вышли из дома. Озираясь, направились к воротам Города. Джо получил от привратников какое-то сданное им на хранение оружие и, схватив за рукав, потащил патера за собой. Быстрым шагом шли через Дикое Поле. Джо действительно ответил на пару приветствий, но Люпус этого не замечал. Он разговаривал сам с собой, всё время спрашивая:
   – На чём “сломался” Филипп? На чём? Деньги? Женщина? Страх? Желание власти? Власти?! Сам захотел управлять тайными ложами, которые я создавал много лет? Но тогда он совершенно уверен, что мне отсюда не выбраться! Значит, мой преследователь уже здесь. Откуда он взялся и кто он такой, проклятый, неведомый мастер Альба?

УЖИН В “ОБЖОРЕ” 

   В одиночку по Дикому Полю никто не ходит, особенно ночью. Никто не выходит и из Города – сразу после минуты, когда опустеет арена Адорского рынка и, клацнув засовом, затворятся ворота. Эту особенность растолковал Бэнсону вечером пришедший к нему Битый Лоб. Носорог оставил свой пост и, вскинув топор на плечо, последовал со своими новыми друзьями в трактир.
   В один день Бэнсон обзавёлся не наёмной командой, а именно друзьями. Битый Лоб, который предупредил его о том, что пари – это ловушка, топал рядом, рассказывая, почему никто ночью не выйдет из Города. Шёл рядом Урмуль, который весь день просидел рядом с заступившимся за него незнакомцем. Они не сказали за день друг другу и пары слов – Урмуль в силу своего врождённого недостатка, Бэнсон – по причине обыкновенной неразговорчивости. Но обед, принесённый в полдень трактирным поваром, Бэнсон честно поделил с этим странным “Ур-Муль-Железные-Пальцы”, и тот сидел рядом, как будто знал Бэнсона тысячу лет, и забавлялся тем, что бросал камни в сторону моря, – да так, что Бэнсон иногда внутренне изумлялся тому, как далеко может бросить камень обыкновенный человек, – едва не до середины Адорской бухты.
   Шёл с ними ещё и четвёртый. Это был простак, который после бегства пиратов, унёсших его деньги, подобрался неуверенно к Бэнсону с вопросом о том, что теперь будет с брошенными ими оружием и одеждой. Получив от грозного бойца с топором безразличное “забери себе”, он сложил всё в кучу, но унести с пристани случайную эту добычу не смел. Дождавшись, когда Урмуль, Битый Лоб и Бэнсон отправятся в трактир, простак пристроился в двух шагах позади – так, чтобы всем встречным казалось, что и он принадлежит этой серьёзной компании.
   По дороге Битый Лоб рассказывал, что весть о превращении “Три Ноги” в “Обжору” облетела всё Дикое Поле, и в трактире целый день не было ни одного свободного места, и что за день он сделал недельную выручку.
   А простак плёлся упрямо следом и оказался вдруг кстати. Выяснилось, что один повар сбежал. В комнате бывшего трактирщика был вскрыт пол, и в земляной яме отчётливо отпечатались следы долгое время простоявшего там сундучка. Теперь, разумеется, этого сундучка не было. Но, кроме того, исчезли и котомка Бэнсона, и чёрный, с белым крестом, чехол топора.
   Простак был тут же пристроен на место сбежавшего повара, – и в этом имелась явная необходимость: воодушевлённые необыкновенной историей проигрыша трактира пираты ели и пили, как после великого голода.
   Сели в помещении за перегородкой – и новый владелец трактира, и двое его случайных друзей. Битый Лоб зажёг три свечи, принёс ужин.
   – Котомку жаль, – вздохнув, сказал Бэнсон.
   – Там были ценные вещи? – сочувственно спросил Битый Лоб.
   – Не то чтобы ценные. Просто для меня – дорогие. Рубаха с “Дуката”, например…
   Едва Бэнсон проговорил эти слова, как распахнулась дверь – та, которая “для своих”, со двора, – и в столовую-спальню-кабинет бывшего владельца трактира ввалился пропавший недавно повар. Сидящие за столом не сразу узнали его. В разодранной одежде, залитый кровью, с разбитым до рваных ран и чёрных шишек лицом. Сзади, толкая несчастного повара в шею, шёл высокий и крепкий пират, и за стеной звучали ещё голоса и шаги. Но самое поразительное было не в этом. Бэнсон как на небывалое чудо воззрился на третьего вошедшего в кабинет – невысокого роста, со шпагой в ножнах, с походкой ловкой и быстрой. Это была женщина.
   – Ваш? – тяжёлым басом спросил высокий пират, сжав шею повара так, что тот плюхнулся на колени.
   Бэнсон спокойно и неторопливо потянул к себе свой огромный топор.
   – Нет, подождите! Мы пришли не для ссор! – воскликнула женщина и добавила: – Габс, пошёл вон.
   Пират, как ребёнок, втянул голову в плечи и, попятившись, выбрался из помещения во двор.
   – Этот упрямец, – сказала гостья, указывая на избитого повара, – продавал на рынке кое-что из вещей. Одна из них мне знакома. Он не хотел говорить, где он это взял. Но мы его убедили. И он привёл нас сюда. Меня занимает один только вопрос: кому принадлежит эта вещь?
   Она щёлкнула пальцами, и в двери ей передали пропавшую котомку, из которой она вытянула большую рубаху ярко-алого шёлка.
   – Это моя рубаха, – сказал Бэнсон, не двигаясь с места. – А чем она знакома тебе?
   – Этот шёлк невозможно подделать, – сказала женщина. – В такие рубахи были одеты матросы из команды человека, в которого я влюблена. К сожалению, безответно.
   И тут Бэнсон несколько потерял себя. Он покраснел, торопливо привстал, задев коленом стол, на котором повалилась пара (запечатанных, к счастью) кувшинов. Неуклюже, но с сильной претензией на грациозность он сделал приглашающий жест рукой. Женщина, придержав шпагу, села за стол.
   – Лоб! – сказал Бэнсон. – Будь добр, скати в круг во дворе несколько бочек. Выставь на них угощение – пусть поедят, – этот повар-воришка, и Габс, и все, кто пришёл. И вы с Урмулем. И поставь прибор даме. Пожалуйста.
   После этого Бэнсон сел напротив гостьи, метнул добрый, растерянный взгляд к её лицу и спросил:
   – Так ты знаешь Тома?
   – Ох! – Она прижала к сердцу ладонь. – И ты его знаешь?

ПИАСТРЫ ТРАКТИРЩИКА 

   На вилле у командора пиратского Поля собрались поздние гости. Обычные собутыльники, набравшиеся рома допьяна, пели, ругались, играли в кости и карты на первом этаже. А наверху, в большом помещении с огромным окном, выходящим на море, хозяин принимал тех, кто имел какое-то дело или спорный вопрос в пределах Дикого Поля.
   В час, когда солнце близилось к горизонту, перед ним на диване, расставив свои деревянные ходули, сидел Три Ноги. Он был растерян и зол.
   – Ты пойми, друг! – говорил убеждающе Джон Перебей-Нос. – Пари было честным? Сколько было свидетелей? Целый десяток? Всё, теперь он – законный владелец трактира. Ты наши правила знаешь. За что же я стану его убивать? Всему Адору известно, что пари было честным. По старой дружбе я мог бы тебе помочь, – если бы ты укокошил свидетелей или хотя бы сразу явился ко мне. А теперь что же – ты предлагаешь мне нарушить правила местного морского братства, которые меня же и выбрали оберегать? Нет. Смирись с тем, что трактир ты потерял. Иди с ребятами грабить призы. Любая команда наймёт тебя коком…
   – Мне плевать на трактир! – перебил его Три Ноги. – Я хочу чтобы он сдох! Никто, никто не мог меня положить на руках за всю историю этого чёртова города. Я не могу быть вторым, когда за столько лет приучил себя быть первым! Прошу, дай людей, пусть его как будто в пьяной драке зарежут. Я заплачу, – я спас свой сундучок со сбережениями. Хорошо заплачу! А трактир потом выкуплю обратно. Ведь если его владелец умрёт – ты должен будешь выставить трактир на торг!
   Перебей-Нос наклонился и, понизив голос, с нажимом сказал:
   – Где я возьму людей, которые не разболтали бы тотчас, что это именно я помог тебе в этом деле?! Если есть деньги – иди нанимай людей сам!
   – Но я не могу! – так же, понизив голос, отчаянно возразил Три Ноги. – Надо мной теперь все смеются! Никто не хочет иметь со мной дела, никто!
   – Всё, друг, – откидываясь назад, сказал Джон. – С этим новичком решай сам. Единственно, чем могу быть полезен, – это назначить торг за трактир тогда, когда самые богатые твои соперники уйдут в море. Чтобы тебе дешевле досталось. Иди.
   Три Ноги, помогая себе костылём, поднялся с дивана, плюнул на пол и вышел, дробно стуча деревяшками в пол. Он вышел и увидел, как от дверей отпрянули хозяин верхних плантаций, бывший ромовый король Джо Жаба, и с ним – какой-то старик в одеянье монаха.
   – Мы к Джону, – сказал монах. – Он один? Уже можно? И шагнул в незакрытую дверь, а Жаба вдруг схватил Три Ноги за локоть и прошептал:
   – Если заплатишь – я помогу. Посиди, выпей внизу. Мы быстро!
   Новые посетители вошли в комнату со стеной-окном и сели на опустевший диван.
   – Привет, Джон, – сказал Жаба.
   – Привет, Джо, – сказал главный атаман Дикого Поля. – Ты что, ещё жив?
   – Жив, как видишь, – отвечал беспечным голосом гость. – И хочу снова заняться ромом. Хочу плантации освободить.
   – Дело хорошее, – оживился Перебей-Нос. – Ром-то теперь приходится у Августа покупать, втрое – ты не поверишь – втрое дороже!
   – Вот, всем выгодно, всем! – оживился и закивал Джованьолли. – Я вернулся, как только узнал, что эти английские моряки убрались из акватории Мадагаскара. На плантациях теперь – только бывшие рабы, кучка негров. Я хочу нанять местных ребят, чтобы выловить негров и вернуть на плантации. Мне только нужно денег, чтобы заплатить добровольцам.
   – Большая сумма нужна? – деловито поинтересовался Перебей-Нос.
   Жаба взглянул на монаха, шевельнул тонкими губами, что-то подсчитывая, и произнёс:
   – Восемьдесят тысяч пиастров.
   У собеседника глаза полезли на лоб.
   – Восемьдесят тысяч? Ты хочешь против кучки рабов нанять целую армию? Значит, там не кучка рабов? Ты что-то скрываешь?
   – Да что скрывать-то? Ну да, опасное дело. Поэтому я хочу нанять побольше людей, чтоб с гарантией.
   Перебей-Нос стал задумчив.
   – Значит, опасное? – проговорил он, почёсывая затылок. – И не исключено, что твоих добровольцев в лесу перебьют, плантации ты не захватишь и денежки мне вернуть не сможешь. Ты сам на моём месте дал бы такой ненадёжный кредит? Восемьдесят тысяч. Однако!
   – Ну, дай – сколько сможешь! – воскликнул, побагровев, Джованьолли.
   – Десять тысяч, – сказал атаман, и голос его стал вдруг жёстким. – И ты напишешь бумагу, что, если не вернёшь через месяц пятнадцать, – все твои плантации станут моими.
   Джо сидел, раскрыв рот.
   – А ты как хотел? Это риск, парень. Иди подумай. Десять тысяч я дам.
   Монах и плантатор вышли из сумеречной приёмной и спустились на первый этаж.
   – Хороший делец, – бормотал себе под нос патер Люпус. – Такого бы к нашему делу пристроить…
   А Джованьолли, дёрнув его за рукав, поспешил к отдельному, стоящему в эркере ^[25] столику, за которым сидел молчаливый и мрачный трактирщик.
   – Я слышал, – начал без предисловий Джо Жаба, – что ты готов заплатить за одну непростую и срочную работу. Сколько дашь, если я сделаю это до утра?
   – До утра?! – трактирщик взглянул в окно на уже тёмное небо.
   – Сколько дашь? Имей в виду, я торговаться не буду. Занизишь цену – я просто плюну и уйду по своим делам. Мне твой трактир без надобности.
   – Если ты этого чужака отправишь на небо к утру, – заволновался и застучал костылём Три Ноги, – я дам тебе… Пять тысяч пиастров.
   – Годится. Вот перед тобой монах. Ты знаешь, что священникам можно верить. Покажи ему, что деньги у тебя есть. Он мне подтвердит, я сделаю дело, принесу тебе нос или ухо этого чужака – и ты мне заплатишь пять тысяч.
   – Не ухо! – прошептал, наклонившись к столу и сверкнув глазом, трактирщик. – Принесёшь его голову! Чтоб всё надёжно.
   – Согласен. Иди покажи монаху пиастры.
   – Ты что, мне не веришь?
   – Хо! А ты мне?
   Три Ноги, тяжело вздохнув, поднялся и сказал старику в монашеском балахоне:
   – Пойдём, святой отец. Покажу тебе деньги.
   Они ушли, а Джо Жаба торопливо стал готовиться к их возвращению: прошёлся по коридорам, снял в безлюдном месте со стены светильник на длинной бронзовой ручке. Светильник погасил и поставил в углу, а ручку обмотал куском сорванной тут же портьеры и, спрятав её под одеждой, вышел из виллы и отступил в тень у стены.
   Монах и трактирщик вернулись. Но монах, не доходя немного до освещённых дверей виллы, положил ладонь на живот и смущённо сказал:
   – Покажи мне, добрый брат, где здесь нужное место…
   – Это с той стороны, за углом, – ответил трактирщик. – Идём, покажу.
   Они ушли в темноту, завернули за угол. Здесь монах, чуть повысив голос, снова сказал:
   – Подожди, добрый брат…
   И едва Три Ноги спросил его “что?”, как из темноты вылетел и ударил в его затылок обмотанный тканью металлический стержень. Трактирщик упал, а Джо Жаба надел на его шею верёвку, перебросил её через что-то вверху и, приподнимая обмякшее тело, распорядился:
   – Тяни!
   Он приподнял тело трактирщика над землёй, а Люпус вытянул до отказа верёвку и обмотал её вокруг какого-то выступа в стене. Жаба разъял руки, и Три Ноги повис, едва касаясь земли своими двумя деревяшками.
   – Далеко у него деньги? – спросил Жаба свистящим шёпотом.
   – Нет, – ответил негромко монах. – Сундук у него под камнем в земле…
   Через какое-то время они принесли к телу трактирщика его сундучок – пустой, с откинутой крышкой, и оставили возле ног-деревяшек – будто несчастный висельник использовал его как подставку под петлёй.
   Они снова устроились в эркере, – как ни в чём не бывало; на отгороженной столом от общего зала скамье разложили совместные деньги и те, что обнаружились в сундучке.
   – Почти хватает, – бормотал довольный Джо Жаба, – почти хватает… – Подожди, – добавил он быстрым шёпотом и, широко шагая, отправился наверх, к Перебей-Носу.
   Оставшийся в одиночестве монах посмотрел в потолок. Он сказал сам себе:
   – Если Джо вернёт золото, он ни за что не станет сопровождать меня в Басру. Тут его царство, – куда ещё ему тащить эти горы сокровищ? Нет, он пойдёт со мной лишь в том случае, если он потеряет все свои деньги. Значит, нужно сделать так, чтобы он их потерял.
   Монах встал и, как бы разминая ноги, прошёлся по коридорам. Он знал, что искал. Один из не вполне ещё пьяных пиратов окликнул его:
   – Послушай, святой отец! А что это вы с Джо Жабой затеваете?
   – Ох, сын мой, – скорбно ответил монах. – Мне так жаль Джованьолли. Золото ослепило его. Он собирает завтра команду наёмников, человек двадцать, чтобы отобрать у бывших рабов свои деньги. Это война… Это кровь…
   – У него что, там, на плантации, деньги остались?
   – Да. Все его деньги за много лет.
   – А сколько?
   – Пять или шесть миллионов пиастров.
   – Ск… Ск…
   У пирата отнялся язык. Он так и не смог выговорить слово “сколько”. А Люпус спокойно вернулся к столу, сел и стал ждать.
   Скоро появился Джо Жаба. Монах вытянул из-под стола укрытую там скамью, и владелец плантации выложил на неё новый мешочек с монетами.
   – Ещё двадцать тысяч, – сказал он довольно.
   – Как? – удивился монах. – Ведь Джон давал только десять!
   – А я срок выплаты сократил. Если через три дня не верну двадцать семь тысяч, то все мои плантации перейдут к нему. Бумагу я подписал.
   “Это прекрасно, – подумал, опять подняв глаза к потолку, патер Люпус. – Если он потеряет и деньги, и землю – тогда уж точно пойдёт со мной в Басру. Это прекрасно”.

НАЁМНАЯ АРМИЯ 

   Адор никогда ещё не был так похож на разворошенный муравейник. (И это ещё достаточно слабая метафора. Точнее было бы сказать – Дикое Поле поразило безумство.) Именно – как сумасшедшие метались от дома к дому пираты, в то время как рассвет ещё едва подступал. Они занимались очень важным и ответственным делом: объединялись в шайки. Не было в то утро в Адоре двора, где не собирались бы знающие друг друга по былым походам пираты, и не обсуждали бы планы действий и условия сговора, и не писали бы непременный Ронд-Робин.
   Позволю здесь небольшое отступление, не опасаясь затормозить стремительный ход необыкновенных событий, поскольку в то утро они только что начались. Хочу объяснить тем, кто не знает пиратских обычаев, что такое Ронд-Робин, или правильнее – Раунд-Робин. Были времена, когда пираты заключали сделки только на словах, и когда приходило время делить добычу, то очень часто заинтересованные в этом кое-что из обещанного забывали, а кое-что придумывали на ходу. Потому с распространением по свету грамотности и бумаги все договора “джентльмены удачи” стали записывать. На этих же договорах пираты писали разного рода клятвы – от самых наивных – “не обманывать товарищей при делёжке” – до более осмысленных: “переслать долю того, кто будет убит, его родственникам” или “не выдавать своих даже под пыткой”. Но в случаях, когда такой договор попадал в руки полиции или королевского прокурора, то судьи, не задумываясь, объявляли главарями тех, чьи подписи стояли под текстом договора первыми. Этих без всякого разбирательства отправляли на виселицу, остальных же ожидали или подвалы тюрьмы, или каторжные работы, или отправка в матросы на военные корабли. Чтобы избежать казни тех, кто ставит подпись первыми, пираты стали подписываться в круг, а не в столбик. Под текстом договора рисовался кружок, и от него, как лучи от солнца (да простит мне Солнце это сравнение), наносились подписи имён или прозвищ.
   Итак, в каждой шайке торопливо обсуждались условия совместной “работы”, после чего на перевёрнутый кверху дном бочонок помещался лист бумаги, и на нём кропотливо записывалось всё, о чём договаривались. И внизу листа ставились подписи в Ронд-Робин. После этого маленькие компании стекались к вилле главного атамана Дикого Поля, и здесь многие из них объединялись в более крупные (дух соперничества делал морской воздух этого утра плотным, как кисель или пудинг), и тогда заново переписывались договора, и заново ставились Ронд-Робины.
   А соперничать и уплотнять воздух нервным напряжением было отчего: за ночь до каждого из пиратов дошло неподъёмное, ломающее сознание известие – что Джо Жаба набирает желающих отправиться к его бывшим плантациям и отнять у его бывших рабов сокровищницу, количество золота в которой составляет, по меньшей мере, пять миллионов пиастров. Никто не уделил даже самого малого внимания ещё одной новости: ночью влез в петлю проигравший свой трактир Три Ноги.
   Но не только в Диком Поле произошли волнения.
   Рано утром в двери апартаментов Августа негромко, но настойчиво постучали. Кто-то из главных чинов Легиона сообщил властелину Города через закрытую дверь, что в Диком Поле наблюдается что-то необычайное. Через пару минут Август был среди своих советников и телохранителей.
   – Неприятный сон мне приснился сегодня, – мрачно сообщил он, покачивая головой. – Будто я держу свой Город в руке, и появляется смутно видимый, но, кажется, старый уже человек, и отрубает мне руку кривым жёлтым мечом…
   Спустя десять минут переодетые пиратами Август и отряд его телохранителей, разбившись на несколько групп, бродили по Дикому Полю, по почти пустым улочкам. Властелин Города понимал, что происходит что-то серьёзное, но что именно – догадаться не мог. Вдруг он обрёл слабую надежду хоть что-либо узнать о причине необыкновенной возбуждённости у соседей: на улочке, у одной из стен сидел на земле пират, набравшийся рома до такой степени, что не смог участвовать в общих приготовлениях. Он был занят важным для себя делом: медленно убивал щенка, привязанного толстой верёвкой у противоположной стены. Известно, что шальные деньги тратятся безоглядно, безумно. Так и этот пират, очевидно, взявший с компанией богатый приз, не только залился ромом до горлышка, но и купил на рынке каретного щенка-далматина. И теперь несчастное животное металось у стены на короткой верёвке, а пират с глупым смехом нашаривал вокруг себя камни и с силой бросал в щенка. У того, кроме разорванных ушей и покрытых набухшими шишками лап, заплыли оба глаза, и он уже не уворачивался от очередного камня, а, получив удар, отчаянным коротким прыжком бросал избитое тело в сторону, но верёвка, впиваясь в шею, натягивалась и держала его. Щенок уже не визжал, а утробно и глухо ревел.
   Перед Августом, в отдалении, шёл небольшого роста пират в высоком войлочном колпаке. Август немного сдержал шаг, чтобы дать уйти этому пирату достаточно далеко и без очевидцев поговорить с сидящим у стены пьяницей. Надежда маленькая, но всё же – вдруг тот что-то знает.
   Сдержал шаг, а идущий впереди незнакомец – наоборот, чуть ускорил, и, когда, сделав замах, владелец щенка метнул очередной камень, этот путник качнулся в коротком, почти неразличимом движении – мелькнула золотистая искра – и продолжил размеренный шаг, и лишь спустя несколько секунд к Августу прилетел рёв боли и ужаса: на этот раз в щенка вместе с камнем полетела отсечённая кисть.
   А пират в колпаке продолжал шагать, как ни в чём не бывало.
   – Возьмите его, – торопливо скомандовал Август.
   Тут он вдруг почувствовал прикосновение к виску невидимой, но неприятно присутствующей иглы; сон вспомнился с дополнительными деталями, и, прислушиваясь к себе, властелин не заметил, как двое легионеров обогнали его, торопливо вытягивая из-за поясов и пряча в рукава тонкие шёлковые шнуры-путы. Он на какое-то время потерял из виду и пыльный колпак, и ловцов-легионеров, миновал десяток примитивных пиратских строений – и вдруг из дверного проёма одного из них скользнул к нему тот, в колпаке, с лицом, скрытым в тени широких обвисших войлочных складок. Он сделал, плечо в плечо с Августом, ровно четыре шага и за это время успел проговорить:
   – Не посылай за мной никого. Я сам приду, раз ты хочешь.
   Сказал – и канул в тёмную щель, шагнув в узкое чернеющее пространство между двумя домами. Август встал, прижав к груди задрожавшие руки, и к нему тотчас приблизились четверо телохранителей – двое спереди, двое сзади.
   – Что прикажете, властелин? – послышался ожидающий распоряжения голос.
   – Как вы пропустили его ко мне? – вместо приказания глухо выговорил Август.
   – Кого? – растерянно спросили охранники. – Возле вас никого не было! 
   Тогда он медленно отнял одну руку от груди и поднёс к самым глазам только что вложенные в неё странным пиратом два шёлковых шнура.
   – Нужно найти двоих наших, – произнёс Август, протягивая шнуры онемевшей охране. – Наверное, где-нибудь в этом квартале лежат. И – быстро домой. Ох, как не хотелось мне в сон этот верить…
   А человек в колпаке через четверть часа добрался до трактира с новенькой надписью “Обжора” на доске, прибитой над входом, но внутрь не вошёл, а пробрался на задний двор, где сел, прислонившись спиной к бочке, и подозвал пробегавшего мимо повара.
   – Принеси мне поесть, – сказал он, протягивая серебряную монетку.
   – А что ж ты в зал не идёшь? – спросил повар, торопливо пряча в карман плату за три примерно обеда.