– И как же можно найти Тома в Багдаде?
   – В Турции, Бэн, если есть деньги, можно всё. А денег Серые братья дадут – сколько потребуется.
   – Когда пойдём?
   – Прямо сегодня. Время дорого. Конечно, можно было бы вверх по Тигру на лодке или фелюге – но это самый предсказуемый путь. Здесь обязательно будет ловушка. Патер Люпус ушёл, и теперь у него и золота в избытке, и, надо полагать, серьёзное сопровождение.
   – Так что же, он сейчас здесь? В Басре?
   – Нет, Бэн. Здесь – лишь люди, торопливо, со страхом выполняющие его распоряжения относительно нас. Сам он направляется на запад, к Средиземному морю. Там наймёт корабль и поспешит в Англию, в монастырь Девять звёзд. После того, как выручим Тома, нам придётся выкуривать Люпуса из подземелья. Тяжкая, сообщу тебе я, работа. Не один год может занять.
   – Так что же, – слегка дрогнул голосом Бэнсон, – уходим прямо сейчас?
   – Не совсем, – понимающе качнул головой Альба. – Хорошо поедим, заготовим кое-какие бумаги и – попрощаемся с Гэри. Тобиас обещал, что в чувство её приведут очень скоро. И спать ей нельзя будет до вечера. Так что попрощаться успеем.

РОДНИК У ЧИНАРА 

   Как всегда бывает перед серьёзной бедой, ничто этой беды не предвещало. Яркое солнце, длинная лента дороги, лениво катящие арбы, серо-красная пыль.
   Они шли порознь. Впереди – небольшого роста, в мохнатой, скрывающей лицо шляпе и рваном халате дервиш, за ним – в пятидесяти шагах – полуголый раб-европеец, могучего телосложения, с гладко выбритой головой и белыми полосками шрамов, и последним – немой янычар с повязкой на шее, способный лишь бормотать своё “Ур! Ур!”
   Раб тащил на плече длинный шест с зелёным квадратом, на котором был вышит белый выгнутый полумесяц.
   Они шли в сторону Багдада. Дервиш, как только кто-то высматривал встречных, принимался, не сбавляя шага, вращаться наподобие известной детской игрушки. Полы его вытертого и засаленного халата, как и ленты и амулеты на шее и поясе разлетались в стороны и превращались в два пёстрых мелькающих диска. Дервиш выкрикивал слова молитв и строки Корана, и путники, складывая ладони перед грудью, отмечали встречу с ним глубоким поклоном.
   Шли быстро и без привалов. Однако в полдень, чтобы уберечь спутников от ожогов, наносимых лучами белого раскалённого солнца, Альба свернул к растущему в стороне от дороги огромному старому чинару, в тени ветвей которого спасались от жары десятка два или три человек. Подходя к дереву, монах отметил, что есть хорошая новость – у корней чинара струился родник, – и плохая: кроме нескольких бедно одетых путников здесь стоял на привале отряд янычаров в десять человек, и одиннадцатым был янычар-ага. Крикливые, шумные, с глазами блестящими, нахальными и полными самодовольства, янычары обступили небольшую повозку с запряжённым в неё крупным и сильным – хотя уже стареющим – ослом и без стеснения рылись в чужом имуществе, бросая какие-то скромные ярмарочные товары и ветхие тряпки прямо на землю. Все остальные относились к происходящему безучастно. Кто-то набирал из родника чистой воды, кто-то сидел, привалившись спиной к бугристому, в трещинах, вековому стволу. Так же равнодушно сидели на кучерской скамье двое владельцев повозки – пожилой мужчина-европеец и подросток с покрытым грязью лицом, в колпаке из овечьей шкуры.
   Дервиш, крутясь и подпрыгивая, вбежал под тень дерева, остановился и визгливо выкрикнул:
   – Салом Алейкюм!
   Несколько человек откликнулись, проговорив:
   – Ва-алейкюм ва-ас-салом!
   Пока дервиш, присев над источником, пил, захватывая воду ладонью, притопал высокий, бритый наголо раб-амбал. Ему не нашлось места в тени у ствола, и он отошёл в сторону и опустился на корточки. Дервиш, напившись, покрутился, бормоча молитву и, подобравшись поближе, сел рядом.
   – Что они делают? – едва разлепливая губы, спросил негромко амбал, неодобрительно смотря на бросающих под ноги чужую поклажу янычаров.
   – Грабят, – так же тихо ответил дервиш. – Турки вправе сделать с мирными христианами всё, что пожелают, даже убить. Это – закон Османской империи. Это изменить невозможно.
   В повозке между тем ничего ценного не нашлось. Янычар-ага презрительно махнул рукой, отпуская двоих покорных путников. Старший слез со скамьи и не суетно, но и не мешкая, принялся забрасывать вещи обратно в повозку. Он не видел, что подросток вдруг дёрнул плечом, отгоняя назойливого овода. Это короткое движение плеча заметил янычар-ага и подобрался, как дикий камышовый кот, перед носом у которого села на ветку беспечная птаха. Глаз любого, кто когда-нибудь занимался торговлей рабами, мгновенно отметил бы, что это вот движение плеча – было женским. Янычар-ага, равнодушно поглядывая в сторону, приблизился к повозке, взял кусок только что заброшенной в повозку ткани, повертел её перед глазами, небрежно откинул. И вдруг протянул руку и быстрым движением сорвал с головы подростка его овечий колпак. Волосы у подростка были острижены как у мальчика, но янычар-ага вцепился в них двумя пальцами, как клещами, и с силой дёрнул. Раздавшийся испуганный вскрик не оставил сомнений, что на повозке сидит девушка.
   – Яй-я-а-а!! – ликующе завопил янычар-ага, и все его десять солдат метнулись к повозке, как голодные псы к куску мяса.
   Отчаянно причитая, христианин – владелец повозки принялся хватать янычар за голые локти, но был отброшен ударом в лицо. Послышался громкий треск ткани, – и когда слетела наземь одежда подростка, не осталось сомнений в том, что он – вовсе не юноша.
   – Что с ней будет? – тихо и быстро спросил Бэнсон.
   – То же, что и с тысячами рабынь на Востоке, – прошептал Альба. – Можно только надеяться, что не убьют.
   – Янычар здесь одиннадцать, – торопливо пробормотал Бэнсон. – Мы вдвоём легко их прикончим.
   – Нельзя, – так же быстро откликнулся дервиш-монах. – Тех, кто под деревом, – ты ведь не тронешь. А это значит, что сегодня же о нас будет известно во всей округе. Видишь, сколько привязано лошадей. Как тогда проберёмся к Багдаду?
   Девушка, рванувшись, опрокинулась назад, в ворох вещей на повозке. Азартно взвизгнув, туда вскочил янычар-ага, и вопящие псы окружили и осла, и повозку. Девичий крик был наполнен предельным отчаянием. Бэнсон, упрямо мотнув головой, сдёрнул с топора чехол с полумесяцем.
   – Эхх, – обречёно выдохнул Альба. – Ладно, сиди!
   Он хлопнул амбала рукой по плечу, осаживая его обратно на корточки, и метнулся вперёд. Добежав до повозки, дервиш схватил длинную палку, которой погоняли осла и, подпрыгнув за спинами янычар, с силой вытянул янычар-агу вдоль спины. Взревев, словно бык, тот вскочил и стал озираться. Янычары услужливо расступились: “Если ты, господин, желаешь наказать этого безумца, – то это в твоей воле. А нам трогать его как-то не с руки. Хоть он и, наверное, грязный перс, а всё-таки – дервиш”.
   Янычар-ага, с налитыми кровью глазами, приобрёл такой вид, что всем стало понятно: ему можно всё. Отнять чужое имущество, отрезать голову этой девчонке, выпустить кишки дервишу. Он вытянул из обложенных атласом ножен длинный кривой ятаган и метнулся к ударившему его. Тот попытался защищаться жалкой своей палочкой. Молнией блеснул ятаган, отлетел в сторону обрубок палки. Ещё взблеск – ещё обрубок. И ещё… Вдруг всё онемело и замерло на поляне возле громадного векового чинара. Три короткие, наостро отрубленные палки лежали на пыльной земле. А четвёртая – коротышка, та, что оставалась в руках обречённого дервиша, – торчала из глаза янычар-аги, глубоко войдя в череп. Янычар-ага, неестественно быстро дёргая коленом, заваливался набок. А дервиш, шагнув, мягко и вежливо взял из его обмякшей руки сверкающий, полированный ятаган. Он точно знал, зачем берёт это чужое оружие. Через секунду опомнившиеся янычары, выхватывая такие же кривые клинки, перегоняя друг друга бросились к нему. Теперь – можно. Теперь – он не дервиш, а враг, только что убивший воина Великой Порты.
   Метнулись – и горе было тем, кто добежал первым. Очевидно, до того, как пойти в дервиши, этот человек был наёмным учителем сабельного боя. Клинок янычар-аги сверкнул ещё трижды, – и все вскочившие на ноги гости чинара не поверили своим глазам – три головы слетели на землю, срубленные невидимыми, страшной силы ударами. Оставшиеся янычары отпрянули, привычно охватывая сражающегося кольцом, а он, крутнувшись, вдруг выпустил из руки ятаган, и тот, просвистав, пробил ещё одного, выставив кончик своего хищного жала между лопаток. Яростно, в диком гневе визжа, оставшиеся шестеро бросились на безоружного, и навстречу им вылетела жёлтая молния. Длинно блеснула влево и вправо, и ещё две головы отделились от плеч. Вот тогда, поняв всю серьёзность создавшегося положения, оставшиеся в живых четверо янычар принялись действовать умно и быстро: истошно визжа “Шайтан! Шайтан!”, они бросились в разные стороны.
   – Лошади! – крикнул по-английски дервиш, махнув указующим жестом на янычара, который испуганной птицей нёсся к привязанным лошадям.
   Крикнул, а сам бросился за двумя противниками, бегущими в одну сторону. Блестящий от пота полуголый амбал, вскинув над головой громадный сверкающий страшный топор, метнулся к лошадям, и, когда янычар, сдёрнувший повод с ветки и вскочивший в седло, уже решивший, что он спасён, ударил лошадь пятками, железный диск рассёк воздух за его спиной – а потом и саму спину – до самого седла.
   Двое убегающих от дервиша, расслышав уже очень близкий топот его ног, выкрикнув привычную строевую команду, обернулись, бешено завращав ятаганами. Жёлтый клинок, не снизойдя даже до встречного удара о кованое турецкое железо, прошёл до мягкого тела. Янычары упали – один, зажимая разрубленное бедро, второй – пронзённый живот. А безжалостный дервиш, уже неторопливо и точно, с несильным замахом, бросил вниз два последних удара. И – обернулся.
   Последний янычар, избежавший и жёлтой, неведомо откуда взявшейся сабли, и белого, непонятно откуда появившегося топора, выбрал единственно спасительный путь: сверкая босыми пятками, он во весь дух летел по дороге. Он призывно кричал, и было видно – кому. Одинокий путник находился в этот миг на длинной, петляющей, пыльной дороге, и был этот путник в янычарской одежде. Но, вместо того, чтобы убегать, повинуясь предостережению, он упал в пыль на колени и торопливо раскрыл деревянный коричневый ящик. Выхватив из него странный железный лук на короткой станине, он приладил к нему изогнутую рукоять и, уперев станину в живот, с усилием стал вращать гнутый рычаг. Спасающийся добежал до него почти вплотную, когда этот путник, судя по одежде – из одного с ним войска, – положил на станину короткую металлическую стрелу. Он приподнял лук, повёрнутый рогами параллельно земле, уставил его в грудь подбежавшему – и нажал на скобу. Стрела пробила янычара насквозь и улетела в сторону от дороги. Сделав шаг, последний из десятка янычар-аги упал лицом вниз. А его убийца, уложив железный лук в ящик, подхватил ящик под мышку и торопливо побежал к чинару.
   Дервиш, отвязав двух лошадей, подвёл их к владельцу осла и его торопливо одевающейся, с помертвевшим лицом, спутнице. Сунул в руку погонщика поводья. Вручил несколько весомых монет. Без слов взглянул глаза в глаза. Пошёл обратно. Выбрал ещё трёх лошадей – получше. К нему подошли раб с топором и стрелок с ящиком. Затянули подпруги. Вскочили в сёдла. Через минуту о них напоминало только облако дорожной пыли. Из-под чинара, выкрикивая слова молитв, поспешно разбегались все, кто в этот злой час был привлечён тенистой прохладой на отдых. Среди неподвижных, залитых кровью тел стоял только осёл, так и не выпряженный из повозки. Он недовольно мотал длинной башкой, отгоняя назойливого овода.

ЛОВУШКА 

   Мчались часа полтора. Иногда Альба, щадя лошадей, переходил с галопа на рысь. Дважды миновали турецкую дорожную стражу, но их не останавливали. Слишком необычным и внушительным выглядел их отряд. Дервиш, подскакивая в седле и хлопая локтями, визжал слова молитв. Лысый раб открыто вёз блестящий огромный топор – и этой открытостью давал понять, что высочайше наделён таким правом. Их сопровождал янычар, – и это было понятно: соблюдается установленный багдадским пашой порядок. Отряд мчался к Багдаду – и о цели их похода можно было не спрашивать: это вестовое посольство.
   Надвигался вечер. Попалась неглубокая речушка, и её перешли вброд. На другом берегу Альба резко взял в сторону и увёл спутников в небольшой лесок – невысокие заросли, протянувшиеся вдоль реки. Лошади жадно тянулись пить, но их привязали в стороне от воды: дать напиться неостывшим лошадям – значило погубить их.
   Умылись, утолили жажду. Сели в кружок.
   – Что теперь? – невинно моргая, спросил Бэнсон, разламывая лепёшки и сыр.
   – Теперь наша грандиозная маскировка имеет какую-то ценность только до завтрашнего утра, – сказал Альба. – Утром нас будут искать по всем дорогам. Дело выходит простое: кто первым доберётся до стен Багдада – мы или гонцы янычарской стражи. Поэтому будем ехать всю ночь. К утру доберёмся до одного караван-сарая, где задержимся ненадолго.
   – Зачем? – деловито поинтересовался Бэнсон.
   – Лошадей поменяем. На этих после такого перехода далеко не уедешь.
   – А нам их поменяют?
   – Деньги вообще могут многое. А в Турции деньги могут всё.
   Торопливо съели лепёшки, сыр и сушёные фрукты. Открыли флягу и попили воды, сдобренной конопляным маслом и уксусом. Лошади были ещё горячие, так что вести их к реке было рано. Легли, растянувшись в высокой траве, наслаждаясь коротким отдыхом.
   – Альба, – сказал Бэнсон, – а почему ты в схватках всегда рубишь головы? Для устрашения?
   – Мне иначе нельзя, – отозвался монах. – Судьба постоянно подбрасывает мне работу, в которой против меня сразу несколько человек. Так что фехтовать некогда. Один удар – один противник. Нет, Бэн. Чтобы сохранить силу замаха, клинок не должен останавливаться в момент удара. Попал в руку, или грудь, или плечо – клинок остановлен. Это пауза. Снова размахивайся, снова отводи железо назад, и неизвестно ещё, насколько раненый тобой небезопасен. А шея – она мягкая. Если точный удар – то даже не самый сильный – сносит голову вмиг. Ты видел. Клинок не задерживается, летит дальше, и ты его только слегка подправь – он сам дойдёт до очередного противника. Ну и не надо беспокоиться – не встанет ли тот, кто остался лежать за твоей спиной. И не поправится ли он после стараний лекарей, и не пойдёт ли вновь по земле мучить и убивать беззащитных. Нет, удар в шею – самый надёжный. Нужно лишь точность приобрести. А это приходит с опытом.
   В это время Урмуль, увязывая походную поклажу, тронул Бэнсона за плечо и, пронизая воздух перед собой вытянутым пальцем, стал с сожалением качать головой.
   – Да-да, – разделил его сокрушённость Бэнсон. – Болт улетел. Жалко. Но ничего, вернёмся в Бристоль – оружейник сделает новый.
   – Пора лошадей поить, – встал с травы Альба. – Дать бы им травы пощипать – но некогда. Ах, как неудачно встретились нам эти янычары. Ах, как не вовремя.
   Снова затянули подпруги, и уселись в сёдла, и привычными быстрыми движениями уложили оружие. Вечер катился всё ближе, и ехать стало легче: опускалась прохлада.
   Не останавливаясь, ехали всю ночь – то лёгкой рысью, то шагом.
   – Вот, – сказал Альба, – впереди темнеет. Видите? Это караван-сарай. Сейчас отдохнём. Но будьте внимательны. Неизвестно, сколько патер Люпус расставил в округе засад. Хотя вряд ли он мог предвидеть, что мы появимся именно здесь.
   Тем не менее усилием воли прогнали усталость и придвинули ближе оружие. Шагом въехали в открытые настежь ворота. Сонная тишина. По периметру двора, вдоль глинобитных стен – уступ-настил. На нём вповалку спят путники. Стоя дремлют шесть лошадей. Поводья одной из них привязаны к щиколотке спящего хозяина. Обычная ночь в обычном караван-сарае. Кивнув Бэнсону на свободный угол, Альба передал ему ремённую петлю уздечки и отправился к двери, возле которой стоял чёрный котёл с тусклыми искрами углей под ним: верный знак, что здесь находится хозяин постоялого двора. Альба постучал, намереваясь договориться об обмене с доплатой своих лошадей на свежих.
   Вдруг распахнулась дверь спального помещения для богатых и важных путников, и оттуда вышли несколько человек в дорожной одежде и при оружии.
   – Эй, хозяин! Сын шакала! – нарочито громко закричал один из них. – Ты почему нас не разбудил? Сам проспал? Утро скоро!
   Хозяин караван-сарая, вышедший к странствующему дервишу из своей пахнущей сеном и козами конуры, принялся извиняться – сокрушённо и громко. На настиле человек шесть подняли головы, зашевелились. Вышедшие из дверей пять человек быстро пересекали затоптанный копытами двор. Было понятно, что они только что проснулись, но никто из них не зевал. А это могло означать только одно: скрытое сильное внутреннее напряжение.
   – Руби их, Бэн!! – пронзительно закричал Альба, и хозяин караван-сарая упал навзничь, назад, в свою конуру. – Руби всех! Это ловушка!
   Дервиш метнулся к подходящим к нему, и те привычно – хотя и чуть замедленно после сна – отпрыгнули, растягиваясь в линию. Но отпрыгнули не все. Двое упали, и третий, побежавший назад, к двери, неосторожно открыл спину, и дервиш, кричавший что-то на непонятном языке, выхватил длинный кинжал из руки только что убитого им, и запустил этот кинжал через весь сумрачный двор, и человек до двери не добежал. Но та растворилась от сильного толчка изнутри, и сквозь чёрный проём стали выбегать полуодетые вооружённые люди. Они разделились на две группы. Одна бросилась к взмахивающему жёлтым клинком дервишу, а вторая, человек в пять, – к настилу, по которому прыгал, взмахивая громадным топором громадный, в коротких мохнатых штанах человек. Спавшие вскакивали, поднимая приготовленное заранее оружие, но никто не мог противостоять чудовищному полуголому мяснику. Он прошёл по периметру почти весь настил и оставил лежать добрый десяток человек, но люди, выбежавшие во двор, знали толк в битвах, и на другом краю двора взмахивающего окровавленным топором громилу встретили четыре копья на длинных древках. Засвистали бесцельные, на длинной дистанции, слепые удары.
   – Бэн, не стой! – кричал Альба, мелькая по всему двору, заставляя отбегать в разные стороны нападавших. – Не стой! Двигайся!
   Но совет запоздал. Свободные бойцы, выпрыгивая из-за спин копейщиков, стали прицельно метать в него посвистывающие ножи. Два дошли до цели и впились в грудь. Лысый мясник выдернул их и, не обращая внимания на кровь, залившую грудь, раскрутил над собой топор, превратив его в гудящий невидимый диск. И побежал с этим диском вперёд, разом срубив двоих копейщиков. Но те, что метали ножи, разбежались в стороны и приготовили новые. Но метнуть успели не все. Один не заметил мелькнувшего, словно летучая мышь, дервиша и вслед за ножом уронил на землю и голову. И ещё двое упали – непонятно от чего, без ударов, без крови. Но двое привычно взмахнули руками – один нож со звоном отлетел, встретившись с топором, а второй впился в плечо, и впился – видно было – достаточно глубоко. Топор вылетел из руки мясника и разрубил почти пополам одного из копейщиков, но сам мясник оказался обезоруженным. Выдернув нож из плеча, он одним только этим ножом встретил кинувшихся к нему радостно завизжавших четырёх человек. Но из этих визжащих добежали лишь двое, а двое упали – и опять без причины. Слышны были только удары, резкие и глухие. Один нападавший обменялся с мясником короткими выпадами и, поставив на чёрной, по-арабски написанной строчке ещё одну кровавую полосу, упал. А его товарищ, взглянув под ноги, обнаружил странный предмет: тяжёлую мушкетную пулю. Он поднял глаза – и увидел в том конце двора, откуда страшный мясник начал свой безжалостный бег, ещё одного, третьего из вновь прибывших, худого высокого янычара. Тот доставал из дорожной сумы свинцовые шарики и метал их, прицельно, с необычайной силой.
   Резкий крик пролетел над двором, и к янычару устремились несколько человек, взмахивая ятаганами. Заревев, мясник одной рукой поднял топор и побежал вслед за ними. Все они там и легли – пронзённый несколькими ятаганами янычар, его убийцы и зарубивший их мясник, принявший в себя в конце короткой стремительной схватки два прилетевших копья – в бедро и спину. Но те, кто метал эти копья, очень бы пожалели, что остались без оружия, если бы у них достало времени пожалеть. Страшный дервиш, без колпака, с такой же лысой, как и у мясника, головой, дважды взмахнул широким жёлтым клинком, и копейщики легли, чтобы не встать уже никогда. А дервиш, влекомый оставшейся силой своего же замаха, развернулся и, не глядя на падающих за его спиной, прыгнул вперёд. Теперь во дворе перед ним оставались лишь трое, но эти трое, перепрыгивая через кучи недвижимых тел, убегали, скрывались в той самой двери, откуда появились несколько минут назад. Последний, понимая, что ему не успеть, толкая товарищей, обернулся, вопя от страха, – и захлебнулся собственным криком. А дервиш, перепрыгнув через него, мелькнул в ту же дверь и скрылся внутри.
   Он выбежал через минуту, вытирая о свой рваный и грязный халат ставший красным клинок. Миновав “танцующих”, храпящих от запаха крови лошадей, он подбежал к груде тел, лежащих в углу возле ворот. Выдернув из спины и ноги мясника длинные копья, он повернул его набок.
   – Невозможно! – сказал он, измерив ладонью величину окровавленного наконечника и оценив расположение раны. – Сердце, печень, кишечник – всё цело. Задето лёгкое, – он мельком взглянул на выступившую на губах Бэнсона розовую пену, – но, похоже, не сильно.
   Затем он, сокрушённо покачав головой, вытянул из груди Урмуля три ятагана. Прикоснувшись пальцами, опустил ему веки. А потом со всех ног бросился в спальные помещения. Прибежав оттуда, он принёс с собой огромный ворох хлопковых тканей. Торопливо разрезая ткани на полосы, он заматывал ими сочащиеся кровью разрезы на теле Бэнсона, и скоро запеленал его, словно куклу.
   Затем старый монах стал по одной отвязывать лошадей и уводить их со двора за ограду, и там снова привязывать. Спустя полчаса он, нарезав из конской сбруи длинных ремней, пристроил между двумя лошадьми широкую доску, на которую поместил бесчувственного Бэнсона, подняв его с помощью верёвок, перекинутых через высокую перекладину ворот, и ещё одной лошади.
   Рассветало, когда от стен караван-сарая вылетела на дорогу длинная кавалькада. На переднем коне сидел в своём мохнатом колпаке старый дервиш. Следом, в поводу у него, мчались две спаренные, одного роста лошади, между которыми лежал замотанный белым недвижимый человек. Затем шли ещё три лошади. На одной был приторочен длинный топор и треугольный ящик тёмного дуба. Две последних были просто сменными. 
   Через полчаса бешеной скачки монах привёл свою взмыленную кавалькаду к окраине Багдада, где, пугая ранних прохожих, промчался к воротам, очевидно, знакомого ему дома.

ДОБРЫЕ ВЕСТИ 

   Ворота открыли немедленно. Три лошади, роняя пену с боков, вошли в небольшой двор, и ворота так же поспешно закрыли.
   – Абдулла! – удивлённо воскликнул Альба, спрыгивая с лошади.
   – Салом алейкюм! – с широкой улыбкой бросился к нему турок в яркой и пёстрой одежде.
   – Ва-алейкюм ва-ас-салом! – ответил старый монах, обнимая подбежавшего турка. – Откуда ты здесь?! Ведь ты три года уже не выбираешься из Стамбула!
   – По Аравии между нашими прошёл слух, о Альба, что ты гонишь какого-то небывалого зверя и что охота твоя привела тебя на Восток. Многие ждут тебя здесь и готовятся оказать тебе возможную помощь.
   В это время на длинной и узкой галерее, опоясывающей второй этаж дома, показался ещё один, взъерошенный и заспанный человек.
   – Здравствуй, мастер! – крикнул он хриплым со сна голосом.
   – Тобиас! – продолжил удивляться приехавший. – Но ты-то как здесь?
   – Я час как приехал. Гэри везут в экипаже, а я примчался верхом. Ведь понятно, что там, где ты, – ран и крови достанет.
   – Это невероятно, что ты добрался сюда раньше меня, но хвала Всевышнему, что ты здесь! Тобиас, поспеши. Умойся и приготовь свои иглы и травы. Бэнсон ступил на тропинку, ведущую в мир иной. Верни его. Ещё, я полагаю, не поздно.
   Бэнсона в это время снимали с длинной дощатой люльки и запеленатого, словно ребёнка, волокли в просыпающийся и полнящийся звуками дом. Вошёл в дом и Альба, шагом расслабленным и усталым: сколько мог выиграть времени – он выиграл. Остальное теперь зависело не от него.
   – Где хозяин? – спросил он пробегающего мимо слугу.
   – У себя, – согнулся тот в низком поклоне. – Ему уже сообщили.
   Альба прошёл по коридору к явно знакомой ему двери и постучал. Раздались поспешные шаги, и дверь распахнулась.
   – Салом, Магомед, – поприветствовал Альба хозяина дома.
   – Здравствуй, брат! – радостно и почтительно воскликнул тот. – Услышал Аллах мои молитвы, и я снова вижу тебя!
   – Хвала Аллаху, Магомед, и я тебя вижу.
   – Помыться? Покушать? – торопливо предложил Магомед.
   – Не сейчас. Была плотная драка в караван-сарае на восточной дороге. С ног валюсь. Так что сейчас – помолиться – и спать. Там остался один из нас, Урмуль. Высокий, худой, в одеянии янычара. Три раны в грудь, навылет. Распорядись послать человека, пусть этого нашего заберёт, чтобы отдельно от прочих похоронить. Ну и посмотреть и послушать, что там теперь происходит.