Шервуд Том. Мастер Альба

   – Пиявки, – сказал он себе, спокойно смотря, как они, стремясь побыстрее выкачать кровь, шевелятся и сокращаются.
   Альба, потянув вместе с присосавшейся змейкой подавшуюся кожу, оторвал одну, поднял перед собой, сжав двумя пальцами.
   – Пиявки, – снова сказал он. – Вот они меня едят. Тогда я тоже могу их съесть.
   Он поднёс извивающегося чёрного маслянистого червячка ко рту – и неторопливо сжевал. Желудок, судорожно сжавшись, потребовал ещё. Тогда Альба стал снимать их с себя – одну за одной – и отправлять в торопливо работающий рот. Проглотил остаток, посидел мгновенье-другое и вдруг молча и радостно улыбнулся: “хорошо!” Немного притупился голод, и почти совершенно перестала мучить несносная жажда. В течение дня он ещё несколько раз ловил собственным телом пиявок и торопливо проглатывал их. Он совершенно не знал, что это – вполне сносная пища для организма, а также, – что при укусе пиявки в кровь попадают целебные вещества. Он просто спасал свою жизнь, используя подвернувшуюся возможность.
   Но день всё-таки тянулся мучительно долго, и Альба старался занять себя всем, что только мог придумать его маленький мозг. Он растащил вдоль стены и оставил сушиться на солнце свою кучу соломы, которую изрядно вымочил щенок, вбегавший по брюхо в болотную воду, а затем весело прыгавший в их совместном гнезде. Кроме этого, Альба перебрал все звенья цепи и внимательно их рассмотрел – на предмет слабины или изъяна. (Нет, цепь была крепкой.) Потом он растянул цепь между двумя выступающими из стены камнями, навесил на неё рядок перегнутых вдвое пучков соломы и, состроив небольшую тень, прятался там в часы особенного зноя. Собрал кучку камней, не зная сам – для чего. Ближе к вечеру стал подумывать о возможности заготавливать пиявок впрок, на ночь, подвешивая их днём вялиться на солнце. И тут его размышления внезапно прервали.
   Послышалась тяжёлая поступь, и из-за столба вышел кряжистый, с сильно отпущенной бородой человек. На нём была накидка из больших волчьих шкур – сшитая без всякого кроя, в один громадный лоскут, с вырезанным отверстием вокруг шеи. Он удивлённо уставился на худенького мальчишку, сидящего на цепи возле кучи соломы.
   – А ты кто такой? – спросил человек и приблизился.
   Альба молчал, повернув лицо в сторону бескрайнего пространства болота.
   – Эй, ты слышишь меня? – толкнул его в плечо человек.
   Альба стиснул зубы и отвернул лицо ещё больше в сторону.
   – А-а-а, – понимающе протянул обладатель волчьих шкур и торопливо ушёл за стену.
   Он очень быстро вернулся, и в руках у него был толстый, в зелёных пятнах лишайника сук. Человек подошёл, неторопливо примерился и обрушил этот сук на маленькую, отвернувшуюся от него голову. Альба упал на солому, пачкая её кровью, а тот, обросший, отшвырнул в сторону переломившуюся дубинку и спокойно ушёл.
   Альба очнулся ненадолго, когда почувствовал, что щенок, жалобно поскуливая, вылизывает ему рану, но потом снова утратил сознание и так лежал до утра.
   Утром он почувствовал, что его куда-то несут, а потом ощутил под собой подстилку из соломы – на этот раз более высокую, мягкую. Услыхав голоса, он приоткрыл глаза. Здесь, в широком каменном квадрате с неровными зубцами полуразрушенных стен, собрались несколько человек: уже знакомые – и Плут, и одетый в кожаный плащ с наклёпками, и ударивший его палкой, и – двое или трое незнакомых. Плут, добывая из голоса молящие нотки, оправдывался:
   – Я сказал тебе про него, Волк! Я точно помню – сказал!
   Но тот, к кому он обращался, – одетый в серые шкуры, – поднял длинную суковатую палку и, едва Плут успел отвернуться, с силой ударил его по спине. Плут взвыл и запрыгал.
   – Это, – выкрикнул с яростью Волк, – за то, что ты не сказал о мальчишке. И он мог с голоду умереть. Пять тысяч гульденов он может нам принести! А Беспалый сказал, что и больше!
   Потом он прыгнул вперёд и, дотянувшись, снова ударил Плута по разодранной коже спины.
   – А-ах!! – завопил несчастный, выгнув спину, отбежал и, присев, прокричал из безопасной дали:
   – А это-то за что?!
   – Это – за то, что я сам мог мальчишку убить. Пять тысяч! За всю свою жизнь тебе не добыть таких денег!
   Он снова сделал шаг – скорее пугая, и Плут, взвыв, вскочил и скрылся, протиснувшись в один из проломов в стене. Волк, опираясь на палку, подошёл к Альбе.
   – Так ты, значит, тот самый барчонок! Хорошо. Будешь собакой. Когда я тебя буду звать – ты должен делать “гав-гав”. Ты понял?
   Альба встал, звякнув цепью, взглянул исподлобья – упрямо, без дрожи. Тихо промолвил:
   – Я человек.
   – Ах ты… – Волк вскинул палку.
   Худой тонкошеий цыплёнок стоял перед ним, глядя в упор, и не пытался заслониться.
   – Эй, убьёшь! – крикнул Кожаный плащ.
   Волк опустил палку, протянул удивлённо:
   – Ах ты наглец…
   И, подняв спереди шкуру, вытянул из-за пояса нож.
   – Дай-ка я тебе глаз вырежу, – сказал с сумасшедшим весельем и сделал шаг. – Наследнику Груфа-то нужен ты сам, а не твои глазки…
   – Эй, эй! – снова окликнул его Плащ, стукнув заклёпками. – А если без глаза его не узнают? Скажут – не тот!
   – Тьфу! – со злостью сплюнул отвернувшийся Волк и спрятал свой нож. – Вина принесли?! – крикнул он, взмахнув голыми, торчащими из шкуры руками.
   – Есть, есть вино! – торопливо ответили ему, вытаскивая из лежащих на земле узлов две, в оплётке, стеклянные фляги.
   Все сошлись в круг, сели на чурбаки и на камни. Потянул дымком костерок. Альба, присев на солому, учащённо дыша, огляделся.

СТРАЖ РАЗВАЛИН 

   Когда-то это строение было, очевидно, большим домом, расположенным на берегу озера или на острове. Затем озеро умерло, задушенное водяными растениями, и превратилось в болото – опасное, гиблое. Неизвестно, сколько веков стояла здесь, разрушаясь, эта усадьба, пока её не нашли разбойные люди. Нашли – и тотчас, разумеется, оценили её достоинства: близость к обжитому человеческому миру, – и в то же время укромность и недоступность.
   В широкий проём когда-то больших парадных дверей, расположенный напротив стены, у которой сидел Альба, виднелось ещё одно помещение – тоже без крыши. Даже торцы вделанных в стены стропил, сохраняющиеся обычно очень долгое время, здесь сгнили и выкрошились. В этом помещении стояла рубленая бревенчатая клеть – на сваях, с каменным столбиком под полом: безусловно, фундамент печи. “Они, значит, здесь и зимуют”, – подумал Альба. Клеть, судя по цвету дерева, была поставлена лет сто назад, и поставлена, к слову, очень умело. Хороший плотник здесь потрудился, и, скорее всего, это была последняя в его жизни работа. При желании в клети могли разместиться человек шесть или семь.
   Слева, в углу, – похожий на изрядных размеров гроб, – каменный короб с наклонной, из толстых брёвен, крышей. Низкий, с невысокой дверью. На брёвнах – толстая земляная подушка, схваченная зелёным ковром травы. “Это – погреб”. А рядом, у левой же стены, с двумя подпорками, длинный навес – от дождя. В правом дальнем углу – круглая башенка с ведром и верёвкой: колодец. Здесь же – очаг, и в данный момент вокруг него расселись, то и дело отмахиваясь от едкого дыма, местные обитатели. И немного поближе – по правую руку – пролом в стене, за которой, у края болота, два дня сидел Альба.
   Сейчас же он находился на возвышенном, сухом месте, да ещё с целым стожком соломы. Цепь от его пояса уходит в дырку в стене, и там, за стеной, очевидно, надета на крюк. “Не отцепиться”. Возле соломы – какие-то кости “щенка кормили, наверное”, кусок грязной овечьей шкуры. Альба эту шкуру подобрал, растянул на соломе и этой же соломой старательно вычистил. Потом обернул её вокруг себя, заправив верхний край за железный обруч на поясе.
   – Эй, ты что это?! – вдруг выкрикнул Волк, заметив, чем занят мальчишка. – Ты это зачем?
   – Я – человек, – снова негромко, но с отчётливой твёрдостью сказал Альба.
   – Да? – с оттенком иронии произнёс Волк и поднялся.
   Он подошёл к Альбе, с упрямством уставившемуся ему прямо в лицо. Но бить не стал. Напротив, он принёс кусок хлеба и длинную солёную рыбину. Бросил в солому, вернулся к костру. Альба, подняв принесённое, сел, поудобнее примостившись к стене. Аккуратно объел рыбий бок, съел хлеб – весь, до крошки. Вторую половину рыбы поднял и пристроил вверху, на выступающем камне (про запас), а хвост и голову припрятал внизу (для щенка). Он делал эти запасы, справедливо считая, что от Волка всего можно ожидать, а до спасительного болота с пиявками теперь не дотянешься. Однако главарь разбойников продолжил являть чудеса. Он снова пришёл – и поставил на землю перед мальчишкой глубокий глиняный черепок, полный солёных груздей. Альба немедленно съел половину.
   А через час стало ясно, что стоит за этой заботой. Волк принёс большую деревянную чашу – с водой. Но поставил её там, куда Альба не мог дотянуться.
   – Ты теперь хочешь пить, – сказал Волк. – Сделай “гав-гав” и напьёшься.
   – Нет, – сказал Альба. – Я не собака.
   – Нет, собака, – с ухмылкой возразил ему косматый мучитель. – Ты теперь – сторож этих развалин. Должен лаять. И будешь лаять – пока за тебя не выплатят деньги.
   – Не буду, – сказал мальчишка, отворачиваясь от воды.
   – Дворяне! – вдруг послышалось от костра. – Они такие все гордые!
   – Он будет лаять!! – в бешенстве Волк обернулся к костру. – Кто хочет пари? На пять золотых? На десять?!
   – Ты проиграешь, – сказал рассудительно Кожаный плащ. – А денежки – не отдашь.
   – Почему это проиграю? – с недоумением развёл руками Волк.
   – Потому, что каболка его растёрла до мяса, а он даже не пикнул. Точно. Сдохнет, а лаять не станет.
   – А почему не отдам?
   – Да потому, что ты – это ты!
   Сидящие у костра расхохотались.
   – Даю слово Волка!! – вскинул к небу свои ручищи главарь. – И сто золотых монет! Против одной! До того, как за него внесут деньги – он будет лаять! Ну, кто?!
   Кожаный плащ заложил руки за голову, потянулся.
   – Слово? – заинтересованно проговорил он. – Ладно. Один золотой у меня есть. Готов поставить.
   – И у меня есть золотой! – вдруг выкрикнул откуда-то из-за стены прячущийся битый недавно Плут. – Я тоже участвую!
   – Сказано! – Волк хлопнул в ладоши.
   Альба был обречён.

ЖИЗНЬ НА ЦЕПИ 

   Он это видел и понимал, и, сжав своё маленькое упрямое сердце, готовился к самому худшему. Но, к его удивлению, ничего страшного не происходило. Шёл час за часом, а о нём как будто даже забыли. Все занимались своими привычными, как было видно, делами: уносили остатки вина в погреб, жарили впрок какое-то мясо, считали, позвякивая, монеты, спарывали с вынимаемых из дорожного баула одежд какие-то украшения. Плут, достав из колодца мутной воды, мыл посуду. Альба томился, слушая плеск, воображая живительную прохладу. Чаша с водой так и стояла на недоступном для него расстоянии. Щенок имел собственное корытце, так что он эту воду не трогал.
   “Хорошо”, – сказал себе Альба и взялся за медленное, незаметное дело: стал вытягивать из кучи соломы тонкие пряди и сплетать их в один длинный жгут.
   Когда пришла ночь, Альба, вытянув цепь на всю возможную длину и выставив ещё руку, забросил сложенный вдвое жгут за чашу с водой – и этой соломенной петлёй чашу к себе подтянул. И долго, растягивая неземное блаженство, пил. Маленькими глотками, каплю за каплей.
   Выпил всё и в ночной темноте отполз так же на всю длину цепи, и легонько чашу отбросил – так, что она перевернулась. Утром всё было понятно: здесь постарался щенок.
   Волк, ругаясь, наполнил чашу до края и, спросив у молча сидящего Альбы: “Будешь лаять? Не будешь?” – снова поставил воду, – в отдалении, на прежнее место. А из еды снова были лишь хлеб и солёная рыба. Но уже знакомым способом Альба достал ночью воду, и Волк утром с изумлением и яростью встретил его несломленный взгляд. Вот теперь заглянуло в глаза к мальчику Лихо. Волк схватил свою тяжёлую, с острыми корешками сучков дубинку, – и у Альбы, в отличие от костлявого Плута, возможности убежать не было. После первого же удара он свалился на землю и ничего больше не чувствовал. Очнулся же оттого, что кто-то лил на него воду. Лица склонившихся над ним расплывались. Лишь спустя полчаса он смог разглядеть лежащего возле колодца Волка – связанного, в бессильной ярости грызущего землю. Больше во дворике никого не было. Из-за соседней ограды доносились громкие голоса: очевидно, там совещались. Вот голоса смолкли, и все, кто там был, вышли к колодцу.
   – Значит – так, – решительно сказал Кожаный плащ, приблизившись к связанному главарю. – Ты можешь убить мальчишку, но сначала выложи нам пять тысяч гульденов, которые мы в таком случае за него не получим. И ещё два раза по сто золотых монет, которые ты проиграл на пари. Всем ясно, что мальчишка лаять не станет.
   Волк, рванувшись туловищем из стороны в сторону, сел, привалился к колодцу. Сплюнул в очаг. Сказал, закрывая глаза:
   – Ладно. Барчонка больше не трону. Ждите пять его тысяч. А двести монет – ещё рано. Уговор был – до тех пор, пока его не выкупят. Время есть.
   Подошедшие переглянулись. Пошептались о чём-то. Потом Плащ сказал:
   – Хорошо. Двести монет подождут. Но если мальчишка умрёт и ты не выплатишь за него его выкуп, – мы тебя утопим. Здесь же, в болоте.
   – А если он сам умрёт?! Сам если сдохнет, – то что же, всё равно платить?! Если сам, то при чём здесь я?!
   – А ты посмотри на него, – склонившись, сказал Кожаный плащ. – Вот он, – едва жив. И ты хочешь нас убедить, что ты ни при чём?
   Волк молчал, тяжело, со свистом, дыша.
   – Значит, так, – подытожил Плащ. – Или даёшь обещание, – или в воду.
   – Ладно, – сверкнув белками глаз, выдавил Волк. – Если сдохнет – пять тысяч за мной. А двести монет – подождать, надо подождать. Я всё-таки найду у него слабое место…
   Сердце Альбы ничем не отозвалось на его угрозу. Он лежал на соломе, запрокинув голову и выставив вверх острый маленький подбородок. Он не знал, что мучитель его по странной прихоти судьбы превратился в заботливого опекуна. Волк кормил его с ложечки, поил специально подогретой водой. На ночь устраивался спать рядом, на такой же куче соломы, и спал чутко: товарищам его сейчас было очень выгодно, чтобы Альба перестал дышать. Наследник Груфа не знал и того, что они тайно кинули жребий – кому из них под крылом ночной темноты осторожно его придушить, чтобы утром потребовать оговорённые пять тысяч. Но хрипящий от бессильной ярости Волк очень, очень старательно его сторожил.
   Целую неделю Альба не вставал на ноги. По ночам он почему-то обретал полную ясность сознания и смотрел больными глазами на яркие звёзды. Он медленно гладил щенка, который, тесно прижавшись, согревал его. Щенок чутко вскидывал лохматую маленькую башку, почувствовав на себе его слабую руку, и ронял своё негромкое “княф!” 
   А через неделю Альба поправился так, что погулял, насколько позволяла ржавая цепь, поиграл со щенком, разложил для просушки под солнцем солому.
   – Смотрите! – громко сказал Волк товарищам, направив на него палец. – Барчонок цел и здоров. Теперь если умрёт, – то моей вины нет. А двести монет – ещё рано…
   Потянулись дни, похожие один на другой. Волк неизменно оставался в тайном болотном хозяйстве – из длинных подслушанных разговоров Альба узнал, что там, в мире людей, он очень приметен, да и память о себе оставил недобрую. Ну а все остальные уходили время от времени на привычный разбойничий промысел. Возвращались по пояс мокрые, залепленные бурыми вязкими водорослями. Приносили еду, чьи-то вещи (одежда часто оказывалась попорчена бурыми пятнами крови). Обязательно – две или три вязанки круглых напиленных сучьев: дров на болоте достать было негде. Про Альбу как будто забыли, и он целыми днями играл со щенком.
   Беда пришла, как приходит всегда, – нежданно. Волк, однажды, выпив вина, сидел на пне у очага и смотрел, как Альба и его четверолапый друг отнимают друг у друга какую-то палочку. Вдруг он вскинул густые лохматые брови, задумался на секунду, привстал и, сделав громадный прыжок, схватил щенка за загривок и придавил коленом к земле. Потом, взглянув на оторопевшего Альбу, сунул руку под шкуру и вытащил нож. Направив остриё лезвия к морде беспомощно скулящего пса, он выжидающе проговорил:
   – Или ты сейчас будешь лаять, или я выколю ему глаза!
   Альба быстро, останавливающим жестом, выбросил вперёд тонкую руку и торопливо проговорил:
   – Нет! Не надо! Я буду лаять…
   – Давай! И встань, как пёс, на четвереньки!
   Альба плюхнулся на колени, упёрся ладонями в землю и четыре раза громко пролаял.
   – Эй-эй-эй!! – Закричал что было силы торжествующий Волк. – Все сюда!
   И, когда к маленькому пленнику подступили разбойники, он повторил:
   – Давай!
   Альба снова пролаял.
   – А? Видели?! Ну, чьё пари? Чьё?!
   – Твоё, – сказал с досадой Плут. – Монета с меня. Ты выиграл.
   – Чёрт тебя забери! – воскликнул и Плащ. – Твоё пари. Монета с меня.
   – Ну что, гадёныш, – сказал, шалея от счастья, Волк Альбе. – Долго упрямился!
   И вдруг двумя молниеносными прямыми ударами выколол щенку оба глаза. Щенок захлебнулся воем, вырвался из-под его колена и, утробно вскрикивая и роняя кровь, заметался по каменному квадрату. Он с маху впечатывался в стены то носом, то лбом, отлетал, хрипя, и, наконец, отчаянно воя, угодил в пролом и скрылся там, у болота, где Альба ловил в своё время пиявок.
   Альба, встав на нетвёрдые ноги, отошёл к соломе, сваленной у стены, сел, отвернулся и, прижавшись лицом к холодному камню, заплакал. Тихо, без всхлипов и дрожи. А Волк, востребовав выигранные две золотые монеты, получил их и, пробив в каждой по дырочке, надел обе на нитку, а нитку набросил на свою толстую шею. Он частенько теперь подходил к сидящему на цепи мальчишке и, дразня, вытягивал монеты из-под волчьей накидки и звенел ими, звенел, поднося к самому уху.
   Альба молчал с этих пор, и неделя шла за неделей, а от него никто не слышал ни звука. Сидел на цепи, прижимал к себе ослепшего друга, гладил его, но даже ему не бросал тихонькое привычное “княф”. Однажды из разговора разбойников он узнал, что сидеть ему предстоит долго: муж племянницы Кристофера, фактический наследник имения Груф, уехал лечить какую-то хворь, – за границу.
   – Беспалый сказал, – там мы его не достанем, – торопливо рассказывал вернувшийся из очередного похода взволнованный Плут. – Сказал – надо ждать, когда вернётся. Он стал богатым, а того, что узнают про сговор, – очень боится. Беспалый сказал – дело верное. Барчонка надо беречь.
   Волк вышел во дворик, уставился на Альбу злыми глазами.
   – Да он больше сожрёт у нас, чем за него заплатят!
   Плюнул в очаг и, тяжело ступая, ушёл.
   Протёк месяц, второй, потом третий. Наступила зима. Альба так и жил – на цепи, спасаясь от холода в куче соломы. Он, конечно, замёрз бы, если б подросший щенок не согревал его во время морозов. Он иногда притаскивал даже что-то брошенное ему из еды, и Альба с благодарностью гладил его ослепшую морду. Так дожили они до ещё одного чёрного дня. Разбойники вернулись однажды совсем без добычи и доедали уже последние сухари. И в день, когда они снова ушли на свою привычную жестокую охоту, Волк зарезал щенка. Просто поймал его, слепого, и в один мах рассёк горло. Потом подвесил за лапу, снял шкуру и, нарезав мяса, взялся варить.
   – Эй, а ты хочешь? – смеясь, протягивал куски Альбе. – Голод прижмёт – и друга слопаешь!
   Когда вернулись ушедшие, щенка никто не пожалел. Плащ лишь сказал:
   – Как ему спать-то теперь? Ведь замёрзнет.
   И мальчишке бросили четыре, сшитые в полог, овечьи шкуры. По ночам он, кутаясь в них, проводил рукой по шерсти и мысленно шептал сам себе: “княф!”

ПРЕДСМЕРТНЫЙ ПОДАРОК 

   Прошла осень. Затем протащилась, проползла зима, и пришло новое лето. 
   Однажды разбойники вернулись с промысла с необыкновенной добычей. На лесной дороге им попалась карета. Теперь те, кто в ней ехал (из уцелевших), облепленные по пояс мокрой тиной, ступили на занятый развалинами островок. Их было трое: две молодые женщины и их старый слуга – эконом или дворецкий. Женщин Альба увидел лишь мельком – их сразу угнали в тот дворик, за стену, где стояло зимнее бревенчатое жилище. А слугу, обременённого тяжёлой связкой дров, Волк, сам нагруженный чужим дорожным имуществом, привёл к очагу. Несчастный старик-эконом в конце своей жизни был использован как вьючное животное, годное лишь на то, чтобы протащить по болотным невидимым тропам вязанку напиленных сучьев.
   – Бросай! – скомандовал Волк, указав на пятачок между колодцем и очагом, и сам швырнул баул, сундучок и корзину.
   Усталый слуга опустил вязанку на землю, положив её старательно, ровно, – с приобретённой за много лет привычкой к аккуратности и порядку, и не успел он выпрямиться и отереть с лица пот, как Волк выхватил нож и с силой вонзил его старику в бок. Альба вздрогнул. Звякнула цепь. А Волк, вытянув из пробитого тела лезвие, проговорил:
   – Ты больше не нужен.
   Затем развернулся и, торопливо вытирая о серую шкуру чужую кровь, поспешил в соседний двор, откуда вдруг послышался наполненный болью женский вскрик.
   Слуга, прижав к боку ладонь, медленно сел, привалившись спиной к принесённым дровам. Между его вздрагивающих пальцев неторопливо сочилась кровь. Он посидел так минуту, потом повернул голову и посмотрел Альбе в глаза. Наследник Груфа видел перед собой тихого смиренного человека, который с рождения был собственностью богатой дворянской семьи. Он отбыл жизнь в трудах и заботах – о своих господах, потом об их детях, а потом – о детях детей. Он служил им молчаливо и безупречно, не создав собственной семьи и не вырастив собственного потомства. Отбыл жизнь трудно и честно, и сейчас умирающее лицо его было наполнено странным покоем.
   Им не нужно было разговаривать. Каждый видел и понимал, что происходит, и понимал так же, что и тот, кто напротив, тоже всё понимает – и умирающий тихий старик, и прикованный цепью подросток.
   Вдруг старик отвернулся и, превозмогая слабость и боль, потянулся к принесённой Волком поклаже. Он дополз до баула, щёлкнул замками, раскрыл. На землю посыпались какие-то вещи, и среди них он дрожащей рукой отыскал кожаный круглый футляр. Снял крышку-цилиндрик и стал доставать содержимое. Моток толстых ниток, большие портняжные ножницы, кусок смолы в бумажной обёртке, кусок воска. И вот пальцы его наткнулись на какой-то предмет, который он торопливо сжал в окровавленном кулаке. Посидел, закрыв глаза, минуту-другую и, собравшись с силами, махнул этим кулаком в сторону Альбы. В воздухе мелькнула узкая синеватая рыбка и упала на землю, немного не долетев. Альба вздрогнул, рассмотрев эту рыбку. Напильник! Новенький, с синеватой насечной поверхностью. Метнувшись к куче соломы, он вытащил из-под неё длинный жгут и, набросив его несколько раз, сумел подтянуть напильник к себе. Быстро спрятал оба бесценных предмета и посмотрел на слугу. Тот встретил его взгляд счастливой улыбкой, и Альба вымученно улыбнулся в ответ – впервые за весь страшный год.
   Так, с улыбкой, слуга и умер, и Альба, подняв тонкую руку, издалека его перекрестил.

ВОЛК И ВОЛЧОНОК 

   Минула ночь – пьяная, дикая. Альба слышал, как там, за стеной, два женских голоса в крик молили о смерти. Их перекрывали рычанье и хохот, и ещё долго слышалась напеваемая Плутом строчка из песни: “В речке рыбка, в лесу ворон… В речке рыбка, в лесу ворон…” А к утру всё затихло.
   Закончил к утру работу и Альба: пользуясь шумом, он расточил тяжёлое большое кольцо, которым цепь крепилась к железному поясу. Теперь цепь легко было снять – стоило лишь повернуть кольцо разрезанным боком. Но пока Альба завёл этот разрез внутрь, за обруч, так, что снаружи кольцо смотрелось как целое.
   Проснулись разбойники за полдень.
   – Может, мы их утащим, когда вернемся с охоты? – протянул просяще один из злодеев, и Альба понял, о ком он: на земле – в проём было видно – лежали два женских тела. Обнажённые, с не по-живому вывернутыми руками. Ссадины, раны и чёрные пятна покрывали их жутким узором.
   – Как же мы их так быстро прикончили? – проговорил с досадой Волк, поддевая носком ноги и переворачивая мёртвое тело.
   – Как, как! – недовольно откликнулся Плащ. – Ты, когда перепьёшь – себя не помнишь!
   – Так, может, не сегодня тащить? – тянул своё тот, недовольный. – Закостенеют как брёвна – тащить будет легче…
   – Сейчас потащите! – прикрикнул на него Волк. – Скоро вонять начнут! В болото их, да унесите подальше! И старика не забудьте!
   Мёртвые тела подняли на плечи, понесли. Прощально покачивались перед Альбой свисающие женские руки и волосы. Плут и Кожаный плащ подошли к очагу, подняли тело слуги.
   – “Унесите подальше”! – с ненавистью проговорил, приглушая всё же голос, скривившийся Плащ. – Уж больно он командовать полюбил. Дотащим до первой же ямы!
   – Да, и в общий сундук не даёт заглянуть! – поддакнул услужливо Плут. – Говорит – ключ потерял!
   – Вот-вот, и сундук у него стал как свой! Выйдем к лесу – поговорим…
   Островок опустел. Затихло вдали болотное чавканье под ногами осторожно идущих людей. Волк вошёл во дворик, зевнул, потянулся. Откинул крышку низкого погреба и, согнувшись, полез в чёрный проём. А когда вылез, – в руке у него был зажат длинный, с затейливой бородкой ключ. Бросив на Альбу опасливый взгляд, он спрятал руку за спину и пошёл к деревянной избушке. Альба на слух определил, что Волк вынес оттуда что-то тяжёлое. Поставил на землю. Послышался характерный скрежет ключа в замке с тугими пружинами. И через минуту Волк стал приносить и развешивать на стенах – там, куда падало солнце, – богато отделанные одежды. Закончив эту работу, он завозился с костром. Огонь разжёг, а вот подкладывать было нечего.