Страница:
– Владыка из простой семьи и не понимает по-французски, – извиняющимся тоном объяснила она странности своего послания. – Приходится ему писать на русском диалекте. Он меня знает и не обидится.
Отдав письмо, молодая супруга намылилась заняться хозяйственными делами, а предок, напротив, приятно провести время. Я занял компромиссную позицию и предложил ему проводить меня до города верхом, заодно и размяться. Идея Антону Ивановичу понравилась, и он тут же велел седлать лошадей.
Мой первый опыт верховой езды, случившийся, когда я гонялся за кирасирами, увезшими Алю, закончился растертыми бедрами и отбитым «дерзальным» местом. Поэтому передвигаться таким видом транспорта мне очень не нравилось. Но ничего другого не оставалось. Моя коляска осталась в каретном сарае в сгоревшей разбойничьей мызе, карету увела Юлия, захаркинский экипаж оказался нужен прабабке, оставался тяжелый рыдван, в котором я выглядел бы совершенно нелепо.
Мне запрягли высокого гнедого жеребца, как мне показалось, по его экстерьеру, не очень хороших кровей, но довольно резвого, Для знакомства я угостил его куском хлеба с солью, потрепал по холке и, неожиданно для себя, легко вскочил в седло. Не знаю, чьим телом я теперь пользовался и какова механика переселения душ и тел, но то, что я удивительно гармонично вписался в седло, почувствовал сразу.
Мне уже несколько раз пришлось испытать это удивительное ощущение. Я уже упоминал, что был поражен своей гибкостью и ловкостью, когда за мной гонялся покойный Микулушка. Теперь я сидел на лошади и чувствовал себя в седле комфортно и приятно. Конь прядал ушами, пританцовывал от нетерпения и беспрекословно слушался каждого движения повода.
Антон Иванович сел в седло куда менее легко, чем я. Мой взгляд тут же зафиксировал все допущенные им при этом ошибки. Ей Богу, о чем, о чем, а о верховой езде я не имею никакого представления. Весь мой теоретический опыт начинался и заканчивался на американских вестернах и цирковой джигитовке.
Анна Семеновна с заметным нетерпением ожидала, когда мы, наконец, уедем, чтобы заняться хозяйственными делами. Я не стал испытывать ее терпения. Мы сердечно попрощались, Антон Иванович расцеловал жену, и мы с ним выехали из усадьбы.
Время было полуденное. По небу восточный ветер гнал кучевые облака. Лето прошло, и с каждым днем делалось все прохладней. Полевые работы закончились, и в деревне было людно.
Мы, не торопясь, ехали по единственной сельской улице. Крестьяне нам кланялись, мы отвечали, и только выехав за околицу, пустили лошадей крупной рысью. Антон Иванович был в штатском и выглядел типичным помещиком.
Я выбрал неопределенный прикид и мог, при желании, выдать себя за кого угодно.
– Давай-ка наперегонки? – крикнул мне лейб-егерь.
– Давай, – откликнулся я и пришпорил гнедого.
Конь с места взял в карьер, и я вырвался вперед. Меня тут же захватила верховая езда. К сожалению, оказалось, что моему полукровному скакуну при настоящей скачке не хватает дыхания. У предка конь был легче на ногу, и он вырвался вперед.
Проскакав верст пять, Антон Иванович остановился и крикнул, что дальше не поедет. Мы с ним спешились и попрощались, предок смахнул слезу, и мы даже расцеловались, хотя я намеревался обернуться через несколько дней, и нам можно было обойтись без столь трогательного расставания.
Дальше я поехал один. Верхом путь показался значительно короче, чем в экипаже, и я радовался, что приеду рано и у меня в запасе оказывается почти половина дня. Однако человек предполагает, а Бог располагает: внезапно гнедой заржал, перешел на шаг и захромал.
Пришлось спешиваться и смотреть, что с ним случилось. Оказалось что у него ни много, ни мало, оторвалась подкова. Причем не полностью, а болталась на одном гвозде и поранила бабку на передней ноге. Я поднял его ногу и понял, что самому, без инструментов мне с ней никак не справиться.
Проклиная халтурщика-кузнеца, я пожертвовал своею рубашкой, чтобы обмотать ногу бедной животине, и дальше повел коня в поводу. Гнедой упирался, мотал головой и стопорил движение, так что мне пригодилось тянуть его за повод. До Троицка было еще верст шесть, и передвигаться таким образом мне совсем не улыбалось. Пришлось свернуть в ближайшую деревню и искать кузницу.
Это сомнительное, с точки зрения связей с «нечистым», заведение скрывалось за сгнившим и местами повалившемся плетнем.
Я проехал на захламленную территорию и оказался свидетелем жестокой помещичьей тирании. На грязной соломе, раскинув руки и ноги, лежал крупный мужчина в прокопченной холщевой крестьянской одежде с грубым кожаным фартуком, закрывавшим ему живот и грудь, как нетрудно было догадаться, сам кузнец. Рядом с ним стоял аккуратненький человечек в мурмолке и куцем сюртучке, то ли помещик, то ли управляющий.
– Ну, встань, Пахомушка, – просил он сладким голосом, – чего тебе стоит!
– И не проси, барин, – отвечал грубым голосом кузнец, кося наглым карим глазом, – не видишь, спиной маюсь!
– Так потом и полежишь, – нудил помещик, – веялку починишь и полежишь. Зерно мокрое – сгорит!
– И не проси, – категорически отказывался крепостной, – нет такого христианского закона, чтобы больного принуждать. Креста на тебе нет, барин!
Я подошел к живописной группе и поздоровался. Помещик рассеяно ответил. Он казался так занят своими бедами, что ему было не до незваных гостей.
– Ну, Пахомушка, я тебе пятачок дам, а ты на него водочки выпьешь! – посулил тиран.
– Сколько? – презрительно переспросил пролетарий. – Пятачок!
– Не хочешь пятачка, дам гривенник! – посулил эксплуататор. – Гляди, новенький, сияет! – Он вытащил монету и начал прельщать ей больного человека.
Кузнец посмотрел на соблазн, но устоял:
– Никак не могу, в спину вступило!
– А за двугривенный встанешь?
Соблазн удвоился, но кузнец опять устоял. Он сладко потянулся и прикрыл глаза.
– Не замай, барин. Как оклемаюсь, тады и встану. Ничего с твоей веялкой не будет, не однова дня живем.
– Ну, что вы с ним будете делать! – обратился ко мне как к свидетелю и арбитру помещик. – Он целыми днями лежит и не работает! И все у него вступает, то в спину, то в живот, то глазами ничего не видит!
– А где есть закон, что человеку недужить не положено?! – откликнулся кузнец. – Коли хворый, не замай. Оно и видно, что креста на тебе нет, барин!
– Если хотите, я его полечу, – предложил я, наблюдая эту забавную сценку.
– А вы, молодой человек, сможете? – обрадовался нежданной помощи тиран.
– Смогу. Я лейпцигский студент-медик, – соврал я. – Мне стоит посмотреть на человека и насквозь его видно.
– Помогите, голубь вы наш, благодетель! Заставьте за вас век Бога молить. Пахом, он кузнец справный, и мужик хороший, только болезненный очень.
«Справный мужик» открыл на мгновение глаза, удовлетворенно поглядел на помещика и, как мне показалось, собрался по настоящему соснуть.
Я оставил гнедого, подошел к больному и присел перед ним на корточки. Кузнец это почувствовал и глянул на меня насмешливо, с угрозой. Подмигнул и опять закрыл глаза.
– Вы знаете, милостивый государь, – обратился я к крепостнику, – ваш Пахом действительно очень болен. Думаю, того и гляди помрет.
– Не может того быть! – всполошился помещик.
Пахом же, не открывая глаз, довольно осклабился.
– И болезнь у него заразная. Думаю, самое правильное – пристрелить его, чтобы не мучился.
– Как так пристрелить?!
– Очень просто, из пистолета.
Я подошел к лошади и вытащил из седельной кобуры крупнокалиберный пистолет, тот, что отобрал у Мити в его бытность разбойником.
– Вы это, право, что, серьезно? – испугался барин, а сам больной, сквозь прикрытые веки наблюдал за моими действиями.
– Серьезней некуда. Попа будете звать его соборовать, или уж потом пускай сразу отпоет?
– У нас здесь нет церкви, нужно посылать в город, – добросовестно проинформировал помещик.
– Так долго я ждать не смогу, у моей лошади подкова оторвалась. Придется взять грех на душу.
Пахом никак не реагировал на мой розыгрыш и продолжал насмешливо усмехаться. Тогда я пошел дальше, чем простая угроза. Взвел курок и сказал:
– Во имя отца, сына и святого духа. Покойся, Пахом, с миром. Аминь.
После чего начал целиться несчастному кузнецу в голову. Однако мужик оказался крепок и не сдавался, хотя и начал немного трусить.
– Ты малый, того, не шуткуй так! – наконец не выдержав, сказал он, полностью открывая глаза.
– А я и не шуткую, – серьезно сказал я и выстрелил.
– Ааааа! – взвыл оглушенный и ослепленный выстрелом кузнец, вскочил и бросился бежать в кузницу. – Убили, люди добрые! Убил ирод проклятый!
– Вы, вы, вы! – затараторил помещик, а я сокрушенно покачал головой.
– Надо же, с двух шагов промазал! Ничего, сейчас перезаряжу и добью.
– Пахомушка! – опять закричал барин и бросился в кузницу за своим больным мастером.
Я, перезаряжая на ходу пистолет, пошел за ним следом.
– Не надо! – закричали разом два голоса, как только я вошел под закопченные своды мастерской.
– Никак выздоровел? – удивился я.
– Здоров я, барин, прошла спина! Не стреляй, Богом молю! – поклялся проснувшийся, наконец, кузнец, выглядывая из-за спины барина.
Самоотверженный же помещик своим тщедушным телом закрывал крепостного и умоляюще смотрел на меня.
– И веялку починишь?
– Починю, Богом клянусь!
– И лошадь мне перекуешь?
– Перекую, Богом клянусь!
– И колбасить больше не будешь?
– Не буду! Колбасу в рот до самой смерти не возьму! Богом клянусь! – заодно пообещал Пахом.
Таким образом, конфликт благополучно разрешился к общему удовольствию. Барин, икая от страха и глядя на меня мутным взглядом, поспешно ретировался. Пахом, забыв все свои болезни, срочно разжигал и раздувал горн, я стоял на страже с пистолетом в руке, чтобы не дать ему возможность даже и помыслить о какой-нибудь пакости.
Под присмотром кузнец работал споро и так расчувствовался, что не только поменял оторвавшуюся подкову, но на всякий случай перековал и все остальные.
Кончил он уже в сумерках. Я расплатился с ним за работу и вскоре уже въезжал в нашу уездную столицу. Здесь все было по-старому, только листва на деревьях поредела и сделалась грубой и темной.
Остановиться я собирался по старой памяти у «нашего» крепостного крестьянина, отпущенного на оброк. Фрол Исаевич Котомкин держал в Троицке единственную на весь город портняжную мастерскую, шил плохо, но без конкуренции преуспевал.
Ворота портновского дома были заперты по случаю вечернего времени, и я долго стучался, пока не вышла хозяйка.
Я назвался родственником их барина и сказал, что хочу поговорить с хозяином.
Самое забавное, что, довольно долго прожив у Котомкиных, я так и не узнал имени хозяйки. Дочь звала ее «мамушка», портной – «жена», а все прочие, включая меня, – «хозяйка». Котомкина приветливо улыбнулась и пригласила пройти в дом. Фрол Исаевич тоже мне обрадовался, что меня, признаться, удивило, и сразу же повел в гостевую комнату. Он был продвинутым крестьянином и не жаловал помещиков-крепостников.
Здесь мы провели с Алей первые дни медового месяца. В комнате все было как и прежде, и на меня нахлынули воспоминания. Чтобы не показать волнения, я повторил, что являюсь родственником Крыловых, и спросил позволения пожить у них несколько дней.
– А не братец ли вы Алексей Григорьевича? – неожиданно спросил Котомкин.
С моей внешностью я походил скорее на родственника князя Юсупова, чем на Крылова.
– Братец, – на всякий случай подтвердил я.
– Ну, как он голубчик? – с волнением в голосе, спросил Фрол Исаевич. – Нашел Алевтину?
Говорить на эту тему я не мог и ответил уклончиво.
– Сам он ничего, а вот о жене пока ничего не известно.
– Ох, горе-то, какое. Сам-то сильно кручинится?
– Сильно. Да я тоже по этому делу хлопочу. Братцу помогаю.
– Может, и мы на что сгодимся? – предложил портной. – Оченно уж они нам по сердцу пришлись. Мои– то дуры так плакали когда узнали, что Алевтину заарестовали и неведомо куда увезли.
Меня хорошее к нам отношение тронуло. На такую сердечность я как-то не рассчитывал.
– А как вы узнали, что я брат Алексея?
– Как же не узнать, когда у вас, почитай, одно лицо.
В этот момент дверь в комнату деликатно приоткрылась, и в нее протиснулись хозяйка с дочерью Дуней. Судя по всему, они наш разговор слушали из коридора и не утерпели вмешаться.
– Алюшка-то хоть жива-здорова? – спросила Дуня, пересиливая робость перед чужим человеком.
– Была здорова, – ответил я, – надеюсь, что и теперь… Ее в какой-то монастырь увезли. Хочу попробовать через архиерея узнать. Он-то сам в городе?
– Кто его знает, мы в церкву по воскресеньям ходим, – ответил за всех Фрол Исаевич.
– Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнула хозяйка. – За что-то Господь-то прогневался. Ох, как душу девушку-то жалко. Каково ей, бедной, у чужих людей. А сам-то Алексей Григорьевич, где обретается?
– В Петербурге хлопочет… – неопределенно ответил я.
– Ну, отдыхайте, сударь, – сказал портной, не очень вежливо выдавливая женщин из комнаты.
Котомкины ушли. Первым делом я подошел к зеркалу, повешенному на стену еще Алей. Из него на меня смотрел прыщеватый подросток с тонкой шеей и удивленными глазами, сильно смахивающий на меня, каким я был лет пятнадцать тому назад.
– Ну, алхимик, ну инопланетянин! – с восхищением подумал я. – Как это, интересно, у него получается?!
Когда видишь такие фокусы, невольно начнешь верить во всякую чертовщину. Единственно, что мне было непонятно, как при таких способностях и возможностях он позволил заточить себя в крепости.
Дальше мои мысли переключились «на себя любимого». Я разглядывал полузабытую юную физиономию и невольно вернулся в прошлое, со всеми его тогдашними переживаниями и трудностями. О прошедшей юности я никогда особенно не грустил, тем более что сам себе в то время очень не нравился, ибо пребывал в прыщаво-цыплячьем виде, и девочки на меня не обращали никакого внимания. Поэтому никаких ностальгических настроений наивно-удивленная физиономия, смотревшая на меня из зеркала, не вызвала.
К своему новому юному облику я подошел прагматично. По виду теперь мне можно было дать лет пятнадцать, и я просчитал, что это может затруднить общение с архиереем и прочими городскими знакомыми. Кто знает, будут ли они всерьез воспринимать недоросля.
За окном уже совсем стемнело. Я утомился за длинный день и решил не ломать себе загодя голову, а все дела отложить на завтра. Помывшись с дороги, я разделся и лег в нашу с Алей постель. Однако сразу уснуть мне не удалось. Слишком эта комната и кровать напоминали о недавнем прошлом…
Утро задалось серенькое и скучное. Я быстро оделся, позавтракал и отправился в церковь к заутрене. Служил ее мой знакомец отец Никодим. Народу по буднему дню было мало, в основном старички и старушки. У образов, как и положено, горели свечи, пахло ладаном. Священник был невыспавшийся, хмурый и, кажется, комкал службу. Я исправно крестился и кланялся, оглядываясь на честной народ, и вроде бы ничего не напутал в обрядовой части. Когда служба кончилась, я подошел к батюшке под благословение и спросил его, где сейчас владыка.
– А на что он тебе, отрок? – лениво поинтересовался священник, торопясь, судя по густому перегарному духу, опохмелиться.
– Дело у меня к нему, – ответил я, не собираясь вдаваться в подробности.
– Ишь ты, дело у него, – ухмыльнулся поп. – Коли так, обождать придется. Ждем владыку днями, а где он сейчас обретается, мне то неведомо. Видать, по епархии колесит. Ему до всякой мелочи дело есть.
– Может, он в губернском городе?
– Это навряд, – покачал головой отец Никодим, – не любит он города, больше по малым храмам ездит… Оставайся с Богом.
– Значит, когда сюда приедет – неизвестно? – расстроено переспросил я уходящего священника.
– Эка тебе приспичило. Уж не жениться ли собрался?
Я не ответил и побрел к выходу. Мне опять предстояло ждать у моря погоды, чем я, собственно, и занимался все последнее время.
У Котомкиных в доме весь люд был в делах, даже поговорить было не с кем. Сидеть без дела в пустой комнате я не хотел и потому предпочел пойти побродить по городу.
Глава двадцать вторая
Отдав письмо, молодая супруга намылилась заняться хозяйственными делами, а предок, напротив, приятно провести время. Я занял компромиссную позицию и предложил ему проводить меня до города верхом, заодно и размяться. Идея Антону Ивановичу понравилась, и он тут же велел седлать лошадей.
Мой первый опыт верховой езды, случившийся, когда я гонялся за кирасирами, увезшими Алю, закончился растертыми бедрами и отбитым «дерзальным» местом. Поэтому передвигаться таким видом транспорта мне очень не нравилось. Но ничего другого не оставалось. Моя коляска осталась в каретном сарае в сгоревшей разбойничьей мызе, карету увела Юлия, захаркинский экипаж оказался нужен прабабке, оставался тяжелый рыдван, в котором я выглядел бы совершенно нелепо.
Мне запрягли высокого гнедого жеребца, как мне показалось, по его экстерьеру, не очень хороших кровей, но довольно резвого, Для знакомства я угостил его куском хлеба с солью, потрепал по холке и, неожиданно для себя, легко вскочил в седло. Не знаю, чьим телом я теперь пользовался и какова механика переселения душ и тел, но то, что я удивительно гармонично вписался в седло, почувствовал сразу.
Мне уже несколько раз пришлось испытать это удивительное ощущение. Я уже упоминал, что был поражен своей гибкостью и ловкостью, когда за мной гонялся покойный Микулушка. Теперь я сидел на лошади и чувствовал себя в седле комфортно и приятно. Конь прядал ушами, пританцовывал от нетерпения и беспрекословно слушался каждого движения повода.
Антон Иванович сел в седло куда менее легко, чем я. Мой взгляд тут же зафиксировал все допущенные им при этом ошибки. Ей Богу, о чем, о чем, а о верховой езде я не имею никакого представления. Весь мой теоретический опыт начинался и заканчивался на американских вестернах и цирковой джигитовке.
Анна Семеновна с заметным нетерпением ожидала, когда мы, наконец, уедем, чтобы заняться хозяйственными делами. Я не стал испытывать ее терпения. Мы сердечно попрощались, Антон Иванович расцеловал жену, и мы с ним выехали из усадьбы.
Время было полуденное. По небу восточный ветер гнал кучевые облака. Лето прошло, и с каждым днем делалось все прохладней. Полевые работы закончились, и в деревне было людно.
Мы, не торопясь, ехали по единственной сельской улице. Крестьяне нам кланялись, мы отвечали, и только выехав за околицу, пустили лошадей крупной рысью. Антон Иванович был в штатском и выглядел типичным помещиком.
Я выбрал неопределенный прикид и мог, при желании, выдать себя за кого угодно.
– Давай-ка наперегонки? – крикнул мне лейб-егерь.
– Давай, – откликнулся я и пришпорил гнедого.
Конь с места взял в карьер, и я вырвался вперед. Меня тут же захватила верховая езда. К сожалению, оказалось, что моему полукровному скакуну при настоящей скачке не хватает дыхания. У предка конь был легче на ногу, и он вырвался вперед.
Проскакав верст пять, Антон Иванович остановился и крикнул, что дальше не поедет. Мы с ним спешились и попрощались, предок смахнул слезу, и мы даже расцеловались, хотя я намеревался обернуться через несколько дней, и нам можно было обойтись без столь трогательного расставания.
Дальше я поехал один. Верхом путь показался значительно короче, чем в экипаже, и я радовался, что приеду рано и у меня в запасе оказывается почти половина дня. Однако человек предполагает, а Бог располагает: внезапно гнедой заржал, перешел на шаг и захромал.
Пришлось спешиваться и смотреть, что с ним случилось. Оказалось что у него ни много, ни мало, оторвалась подкова. Причем не полностью, а болталась на одном гвозде и поранила бабку на передней ноге. Я поднял его ногу и понял, что самому, без инструментов мне с ней никак не справиться.
Проклиная халтурщика-кузнеца, я пожертвовал своею рубашкой, чтобы обмотать ногу бедной животине, и дальше повел коня в поводу. Гнедой упирался, мотал головой и стопорил движение, так что мне пригодилось тянуть его за повод. До Троицка было еще верст шесть, и передвигаться таким образом мне совсем не улыбалось. Пришлось свернуть в ближайшую деревню и искать кузницу.
Это сомнительное, с точки зрения связей с «нечистым», заведение скрывалось за сгнившим и местами повалившемся плетнем.
Я проехал на захламленную территорию и оказался свидетелем жестокой помещичьей тирании. На грязной соломе, раскинув руки и ноги, лежал крупный мужчина в прокопченной холщевой крестьянской одежде с грубым кожаным фартуком, закрывавшим ему живот и грудь, как нетрудно было догадаться, сам кузнец. Рядом с ним стоял аккуратненький человечек в мурмолке и куцем сюртучке, то ли помещик, то ли управляющий.
– Ну, встань, Пахомушка, – просил он сладким голосом, – чего тебе стоит!
– И не проси, барин, – отвечал грубым голосом кузнец, кося наглым карим глазом, – не видишь, спиной маюсь!
– Так потом и полежишь, – нудил помещик, – веялку починишь и полежишь. Зерно мокрое – сгорит!
– И не проси, – категорически отказывался крепостной, – нет такого христианского закона, чтобы больного принуждать. Креста на тебе нет, барин!
Я подошел к живописной группе и поздоровался. Помещик рассеяно ответил. Он казался так занят своими бедами, что ему было не до незваных гостей.
– Ну, Пахомушка, я тебе пятачок дам, а ты на него водочки выпьешь! – посулил тиран.
– Сколько? – презрительно переспросил пролетарий. – Пятачок!
– Не хочешь пятачка, дам гривенник! – посулил эксплуататор. – Гляди, новенький, сияет! – Он вытащил монету и начал прельщать ей больного человека.
Кузнец посмотрел на соблазн, но устоял:
– Никак не могу, в спину вступило!
– А за двугривенный встанешь?
Соблазн удвоился, но кузнец опять устоял. Он сладко потянулся и прикрыл глаза.
– Не замай, барин. Как оклемаюсь, тады и встану. Ничего с твоей веялкой не будет, не однова дня живем.
– Ну, что вы с ним будете делать! – обратился ко мне как к свидетелю и арбитру помещик. – Он целыми днями лежит и не работает! И все у него вступает, то в спину, то в живот, то глазами ничего не видит!
– А где есть закон, что человеку недужить не положено?! – откликнулся кузнец. – Коли хворый, не замай. Оно и видно, что креста на тебе нет, барин!
– Если хотите, я его полечу, – предложил я, наблюдая эту забавную сценку.
– А вы, молодой человек, сможете? – обрадовался нежданной помощи тиран.
– Смогу. Я лейпцигский студент-медик, – соврал я. – Мне стоит посмотреть на человека и насквозь его видно.
– Помогите, голубь вы наш, благодетель! Заставьте за вас век Бога молить. Пахом, он кузнец справный, и мужик хороший, только болезненный очень.
«Справный мужик» открыл на мгновение глаза, удовлетворенно поглядел на помещика и, как мне показалось, собрался по настоящему соснуть.
Я оставил гнедого, подошел к больному и присел перед ним на корточки. Кузнец это почувствовал и глянул на меня насмешливо, с угрозой. Подмигнул и опять закрыл глаза.
– Вы знаете, милостивый государь, – обратился я к крепостнику, – ваш Пахом действительно очень болен. Думаю, того и гляди помрет.
– Не может того быть! – всполошился помещик.
Пахом же, не открывая глаз, довольно осклабился.
– И болезнь у него заразная. Думаю, самое правильное – пристрелить его, чтобы не мучился.
– Как так пристрелить?!
– Очень просто, из пистолета.
Я подошел к лошади и вытащил из седельной кобуры крупнокалиберный пистолет, тот, что отобрал у Мити в его бытность разбойником.
– Вы это, право, что, серьезно? – испугался барин, а сам больной, сквозь прикрытые веки наблюдал за моими действиями.
– Серьезней некуда. Попа будете звать его соборовать, или уж потом пускай сразу отпоет?
– У нас здесь нет церкви, нужно посылать в город, – добросовестно проинформировал помещик.
– Так долго я ждать не смогу, у моей лошади подкова оторвалась. Придется взять грех на душу.
Пахом никак не реагировал на мой розыгрыш и продолжал насмешливо усмехаться. Тогда я пошел дальше, чем простая угроза. Взвел курок и сказал:
– Во имя отца, сына и святого духа. Покойся, Пахом, с миром. Аминь.
После чего начал целиться несчастному кузнецу в голову. Однако мужик оказался крепок и не сдавался, хотя и начал немного трусить.
– Ты малый, того, не шуткуй так! – наконец не выдержав, сказал он, полностью открывая глаза.
– А я и не шуткую, – серьезно сказал я и выстрелил.
– Ааааа! – взвыл оглушенный и ослепленный выстрелом кузнец, вскочил и бросился бежать в кузницу. – Убили, люди добрые! Убил ирод проклятый!
– Вы, вы, вы! – затараторил помещик, а я сокрушенно покачал головой.
– Надо же, с двух шагов промазал! Ничего, сейчас перезаряжу и добью.
– Пахомушка! – опять закричал барин и бросился в кузницу за своим больным мастером.
Я, перезаряжая на ходу пистолет, пошел за ним следом.
– Не надо! – закричали разом два голоса, как только я вошел под закопченные своды мастерской.
– Никак выздоровел? – удивился я.
– Здоров я, барин, прошла спина! Не стреляй, Богом молю! – поклялся проснувшийся, наконец, кузнец, выглядывая из-за спины барина.
Самоотверженный же помещик своим тщедушным телом закрывал крепостного и умоляюще смотрел на меня.
– И веялку починишь?
– Починю, Богом клянусь!
– И лошадь мне перекуешь?
– Перекую, Богом клянусь!
– И колбасить больше не будешь?
– Не буду! Колбасу в рот до самой смерти не возьму! Богом клянусь! – заодно пообещал Пахом.
Таким образом, конфликт благополучно разрешился к общему удовольствию. Барин, икая от страха и глядя на меня мутным взглядом, поспешно ретировался. Пахом, забыв все свои болезни, срочно разжигал и раздувал горн, я стоял на страже с пистолетом в руке, чтобы не дать ему возможность даже и помыслить о какой-нибудь пакости.
Под присмотром кузнец работал споро и так расчувствовался, что не только поменял оторвавшуюся подкову, но на всякий случай перековал и все остальные.
Кончил он уже в сумерках. Я расплатился с ним за работу и вскоре уже въезжал в нашу уездную столицу. Здесь все было по-старому, только листва на деревьях поредела и сделалась грубой и темной.
Остановиться я собирался по старой памяти у «нашего» крепостного крестьянина, отпущенного на оброк. Фрол Исаевич Котомкин держал в Троицке единственную на весь город портняжную мастерскую, шил плохо, но без конкуренции преуспевал.
Ворота портновского дома были заперты по случаю вечернего времени, и я долго стучался, пока не вышла хозяйка.
Я назвался родственником их барина и сказал, что хочу поговорить с хозяином.
Самое забавное, что, довольно долго прожив у Котомкиных, я так и не узнал имени хозяйки. Дочь звала ее «мамушка», портной – «жена», а все прочие, включая меня, – «хозяйка». Котомкина приветливо улыбнулась и пригласила пройти в дом. Фрол Исаевич тоже мне обрадовался, что меня, признаться, удивило, и сразу же повел в гостевую комнату. Он был продвинутым крестьянином и не жаловал помещиков-крепостников.
Здесь мы провели с Алей первые дни медового месяца. В комнате все было как и прежде, и на меня нахлынули воспоминания. Чтобы не показать волнения, я повторил, что являюсь родственником Крыловых, и спросил позволения пожить у них несколько дней.
– А не братец ли вы Алексей Григорьевича? – неожиданно спросил Котомкин.
С моей внешностью я походил скорее на родственника князя Юсупова, чем на Крылова.
– Братец, – на всякий случай подтвердил я.
– Ну, как он голубчик? – с волнением в голосе, спросил Фрол Исаевич. – Нашел Алевтину?
Говорить на эту тему я не мог и ответил уклончиво.
– Сам он ничего, а вот о жене пока ничего не известно.
– Ох, горе-то, какое. Сам-то сильно кручинится?
– Сильно. Да я тоже по этому делу хлопочу. Братцу помогаю.
– Может, и мы на что сгодимся? – предложил портной. – Оченно уж они нам по сердцу пришлись. Мои– то дуры так плакали когда узнали, что Алевтину заарестовали и неведомо куда увезли.
Меня хорошее к нам отношение тронуло. На такую сердечность я как-то не рассчитывал.
– А как вы узнали, что я брат Алексея?
– Как же не узнать, когда у вас, почитай, одно лицо.
В этот момент дверь в комнату деликатно приоткрылась, и в нее протиснулись хозяйка с дочерью Дуней. Судя по всему, они наш разговор слушали из коридора и не утерпели вмешаться.
– Алюшка-то хоть жива-здорова? – спросила Дуня, пересиливая робость перед чужим человеком.
– Была здорова, – ответил я, – надеюсь, что и теперь… Ее в какой-то монастырь увезли. Хочу попробовать через архиерея узнать. Он-то сам в городе?
– Кто его знает, мы в церкву по воскресеньям ходим, – ответил за всех Фрол Исаевич.
– Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнула хозяйка. – За что-то Господь-то прогневался. Ох, как душу девушку-то жалко. Каково ей, бедной, у чужих людей. А сам-то Алексей Григорьевич, где обретается?
– В Петербурге хлопочет… – неопределенно ответил я.
– Ну, отдыхайте, сударь, – сказал портной, не очень вежливо выдавливая женщин из комнаты.
Котомкины ушли. Первым делом я подошел к зеркалу, повешенному на стену еще Алей. Из него на меня смотрел прыщеватый подросток с тонкой шеей и удивленными глазами, сильно смахивающий на меня, каким я был лет пятнадцать тому назад.
– Ну, алхимик, ну инопланетянин! – с восхищением подумал я. – Как это, интересно, у него получается?!
Когда видишь такие фокусы, невольно начнешь верить во всякую чертовщину. Единственно, что мне было непонятно, как при таких способностях и возможностях он позволил заточить себя в крепости.
Дальше мои мысли переключились «на себя любимого». Я разглядывал полузабытую юную физиономию и невольно вернулся в прошлое, со всеми его тогдашними переживаниями и трудностями. О прошедшей юности я никогда особенно не грустил, тем более что сам себе в то время очень не нравился, ибо пребывал в прыщаво-цыплячьем виде, и девочки на меня не обращали никакого внимания. Поэтому никаких ностальгических настроений наивно-удивленная физиономия, смотревшая на меня из зеркала, не вызвала.
К своему новому юному облику я подошел прагматично. По виду теперь мне можно было дать лет пятнадцать, и я просчитал, что это может затруднить общение с архиереем и прочими городскими знакомыми. Кто знает, будут ли они всерьез воспринимать недоросля.
За окном уже совсем стемнело. Я утомился за длинный день и решил не ломать себе загодя голову, а все дела отложить на завтра. Помывшись с дороги, я разделся и лег в нашу с Алей постель. Однако сразу уснуть мне не удалось. Слишком эта комната и кровать напоминали о недавнем прошлом…
Утро задалось серенькое и скучное. Я быстро оделся, позавтракал и отправился в церковь к заутрене. Служил ее мой знакомец отец Никодим. Народу по буднему дню было мало, в основном старички и старушки. У образов, как и положено, горели свечи, пахло ладаном. Священник был невыспавшийся, хмурый и, кажется, комкал службу. Я исправно крестился и кланялся, оглядываясь на честной народ, и вроде бы ничего не напутал в обрядовой части. Когда служба кончилась, я подошел к батюшке под благословение и спросил его, где сейчас владыка.
– А на что он тебе, отрок? – лениво поинтересовался священник, торопясь, судя по густому перегарному духу, опохмелиться.
– Дело у меня к нему, – ответил я, не собираясь вдаваться в подробности.
– Ишь ты, дело у него, – ухмыльнулся поп. – Коли так, обождать придется. Ждем владыку днями, а где он сейчас обретается, мне то неведомо. Видать, по епархии колесит. Ему до всякой мелочи дело есть.
– Может, он в губернском городе?
– Это навряд, – покачал головой отец Никодим, – не любит он города, больше по малым храмам ездит… Оставайся с Богом.
– Значит, когда сюда приедет – неизвестно? – расстроено переспросил я уходящего священника.
– Эка тебе приспичило. Уж не жениться ли собрался?
Я не ответил и побрел к выходу. Мне опять предстояло ждать у моря погоды, чем я, собственно, и занимался все последнее время.
У Котомкиных в доме весь люд был в делах, даже поговорить было не с кем. Сидеть без дела в пустой комнате я не хотел и потому предпочел пойти побродить по городу.
Глава двадцать вторая
Вы любите чужие маленькие города без достопримечательностей? Вы любите пыльные улицы и глухие заборы? Изредка мелькнет за приотворенной калиткой лицо любопытного, оглядит тебя и скроется в тайне чужой жизни. Вы медленно идете куда-то безо всякой цели, боясь, что и это скромное развлечение скоро кончится городской околицей. Не знаю, как вам, а мне вскоре сделалось скучно. Меня потянуло на подвиги, и я пошел в сторону хоромины, где меня чуть не принесли в жертву Вельзевулу.
Задами и огородами до этого мрачного места было недалеко, и вскоре я оказался у его глухой стены. Ворота были прочно заперты, и никаких признаков жизни за ними видно не было.
Я пошел к знакомому лазу в частоколе, через который мы с Иваном когда-то отсюда выбирались. Все здесь вроде бы оставалось таким же, как и тогда, но сам лаз исчез. Бревна были плотно подогнаны друг к другу и черны от времени. Никаких следов ремонта я найти не смог.
Я подумал, что перепутал направление, и двинулся в другую от ворот сторону. Там рос густой колючий кустарник Я вернулся назад и начал дотошно изучать изгородь. Ничего похожего на лаз и тропинку найти не удалось Скука как-то сама собой прошла, и мне ужасно хотелось попасть внутрь этого таинственного места.
Я обошел всю огороженную территорию, примериваясь, как можно туда попасть. Даже при моей нынешней мальчишеской ловкости, сделать это было невозможно. Мало того, что бревна были очень высоки и отшлифованы строителями и временем, сверху их венчали острые ржавые пики Ворота тоже были устроены так, что без приспособлений перелезть через них было невозможно
Я уселся на коновязный столбик и начал ломать себе голову, как перелезть через ограду. Было обидно, что я, представитель века передовых технологий, не могу придумать способ преодолеть средневековое фортификационное сооружение.
Придумалось три варианта. Первый, самый здравый, – повернуться и убраться восвояси, дабы не гневить судьбу и не нарываться на встречу с крутыми ребятами, имеющими мистические способности. Второй – пойти в близлежащий лес нарезать длинных веток и сделать из них что-нибудь вроде лестницы. Третий – отправиться в город и купить в скобяной лавке необходимое снаряжение. Это вариант я и выбрал.
По прошествии времени, я начинаю думать, что в тот момент мне подсознательно сделалось страшно и я, обманывая себя, начал оттягивать начало экспедиции. К тому же у меня с собой был один перочинный ножичек, и попади я в передрягу, мне нечем было обороняться.
Для бешеной собаки сто верст не крюк, а для пацановых ног не расстояние. Весело насвистывая, я отправился в центр города. Как и давеча вечером, его населения на улицах видно не было, только брехали за высокими заборами редкие собаки, да домашние животные бродили в окрестностях своих подворий.
В торговых рядах была та же спокойная сонливая обстановка, как и везде, и даже у трактиров не толпился народ. В скобяной лавке мне обрадовались как дорогому, нежданному гостю и начали пытаться впарить самый разнообразный товар.
Однако я, как дворянский отрок, шикнул на приказчиков и сам занялся отбором инвентаря. Первым делом мне была нужна толстая веревка, далее что-то вроде абордажного крюка и легкий, по руке, топор. Все это отыскалось довольно быстро. На роль крюка я выбрал якорь для шлюпки. Он был тяжеловат, но ничего другого, более подходящего в продаже не было.
Оплатив и упаковав снаряжение, я заскочил к Котомкиным пообедать. Обед затянулся и порядком меня отяжелил, однако лазать по стенам на голодный желудок мне не хотелось. Прихватив с собой, кроме «альпинистского» снаряжения, белое и огнестрельное оружие, я вышел в поход.
Около трех часов пополудни я, наконец, добрался до заветного забора и тут же приступил к штурму. Привязав к якорю веревку, забросил его на стену, где он и застрял между концов двух бревен. После этого обвесился своей амуницией и, засунув сзади за пояс топор, не без труда вскарабкался на частокол. Вблизи острые пики, воткнутые в заостренные торцы бревен, оказались не такими страшными, как виделись снизу, и сильно изъеденными коррозией. Я без труда согнул их ударами обуха топора и, укрепившись на верхушке стены, перебросил веревку внутрь ограды.
В усадьбе никого не было, но меня не оставляла тревога. В тишине и запустении была какая-то необъяснимая угроза. Я уже привык прислушиваться к предчувствиям, и мне ужасно не захотелось спускаться вниз. Сидя между двух заостренных бревен, как бедуин на верблюде, я попытался проследить мотивы своего поступка.
Мне вдруг сделалось скучно, я вспомнил про храмовину и отправился сюда. Кажется, внешних стимуляторов у этого порыва не было. Никакие обстоятельства меня к этому не подталкивали. И все-таки я не был до конца уверен, что меня опять не вынудили исполнять чужую волю.
…Сидеть до бесконечности в экзотической позе на заборе было глупо. Нужно было на что-то решиться, возвратиться в город или спуститься во двор. Я, было, решил вернуться, но любопытство пересилило, и вместо этого я соскользнул по веревке вниз. Здесь все было мирно и обыденно: высокая, немятая трава и заросли бурьяна.
Однако я приготовил саблю и осторожно пошел вглубь усадьбы. Здесь также все было заброшено и мирно. Постепенно безотчетный страх стал проходить, и я начал с интересом разглядывать двор, пытаясь определить, изменилось ли здесь что-нибудь за время моего отсутствия.
На первый взгляд запустение и тлен были полными. Однако вскоре мне удалось заметить следы недавнего пребывания здесь людей. Правда, следы косвенные, такие как свежий лошадиный помет, надломанные веточки кустарника, кое-где примятая трава.
Сам дом был заперт на ржавый амбарный замок. Я машинально подергал его, и скоба, на которой он висел, вывалилась из гнезда. Мне не оставалось ничего другого как открыть дверь и войти внутрь.
Летом, когда я вернулся сюда с Иваном за своими вещами, кругом было много пыли. Мой парчовый халат и феска, которых я лишился, убегая от сатанистов, были припорошены ею так, будто пролежали здесь не один десяток лет. Сейчас все было чисто вымыто, в держалках на стенах торчали свежие факелы, в канделябрах стояли толстые восковые свечи. Было похоже, что меня опять угораздило попасть на очередной шабаш.
Несмотря на то, что в прошлый раз все для меня обошлось благополучно, второй раз встречаться с нечистой силой мне очень не хотелось. Следовало, пока не поздно, убраться отсюда подобру-поздорову. Я прервал экскурсию и торопливо зашагал к спасительной веревке. Вскарабкаться по ней на стену было минутным делом.
Я высунул голову над оградой и увидел, что метрах в ста пятидесяти от дома по дороге едет целая компания верхами и в экипажах. Я даже застонал от огорчения. Перелезать стену на самом видном месте при стольких пристрастных свидетелях было просто невозможно.
Спрятав голову за забор, я торопливо отвязал веревку от якоря, сбросил его во двор. Потом, перекинув один конец веревки через острие столба, стравил его вниз. Все это пришлось делать в очень неудобной позе, держась одной рукой за бревно. Меня выручила только моя юношеская гибкость.
Гости уже начали отпирать ворота, когда я наконец спустился, сдернул веревку вниз и, похватав свой инвентарь, опрометью побежал вглубь двора. Здесь хотя бы можно было спрятаться в высоком бурьяне.
Стараясь не оставлять следов, я прыжками добрался до самых густых зарослей. Там лежал какой-то большой камень, похожий на могильную плиту. Я лег на его теплую поверхность. На середине плиты виднелись полустертые временем следы какой-то надписи или эпитафии.
Скорее машинально, а не из любопытства я очистил камень ото мха, но прочитать надпись на смог. К тому же мне в тот момент было не до археологических изысканий.
Я чувствовал и не только на уровне подсознания, что если меня обнаружат здесь сатанисты, живым мне отсюда не выбраться. От безотчетного страха вдруг начали ныть зубы. Во рту появился противный кислый привкус. Я постарался взять себя в руки и успокоиться. Однако страх не проходил, а зубная боль сделалась невыносимой. Такого со мной еще не случалось. Закрыв глаза руками, я бросился ничком на землю и спрятал лицо в руки. Мне сразу стало легче. В голове прояснилось.
Приезжих пока слышно не было. Переждав с полчаса, я приподнялся, и осмотрел верхние этажи храмины. Окна были темны, и за ними никто не мелькал. У меня появилось чувство, что там вообще никого нет. Я поднялся на ноги, чтобы увидеть весь дом. Людей нигде видно не было. Слегка пригибаясь, я дошел до конца «бурьяновой плантации» и осмотрел двор. «Гости» вместе с лошадями и экипажами исчезли.
Я присел на корточки и минут десять наблюдал за двором, не рискуя встать на ноги или выйти на открытое место. Везде было тихо и спокойно. Меня начала сердить собственная трусость. С обнаженной саблей, я побежал к воротам. Они были заперты снаружи. Никаких следов недавнего пребывания кавалькады не осталось.
Задами и огородами до этого мрачного места было недалеко, и вскоре я оказался у его глухой стены. Ворота были прочно заперты, и никаких признаков жизни за ними видно не было.
Я пошел к знакомому лазу в частоколе, через который мы с Иваном когда-то отсюда выбирались. Все здесь вроде бы оставалось таким же, как и тогда, но сам лаз исчез. Бревна были плотно подогнаны друг к другу и черны от времени. Никаких следов ремонта я найти не смог.
Я подумал, что перепутал направление, и двинулся в другую от ворот сторону. Там рос густой колючий кустарник Я вернулся назад и начал дотошно изучать изгородь. Ничего похожего на лаз и тропинку найти не удалось Скука как-то сама собой прошла, и мне ужасно хотелось попасть внутрь этого таинственного места.
Я обошел всю огороженную территорию, примериваясь, как можно туда попасть. Даже при моей нынешней мальчишеской ловкости, сделать это было невозможно. Мало того, что бревна были очень высоки и отшлифованы строителями и временем, сверху их венчали острые ржавые пики Ворота тоже были устроены так, что без приспособлений перелезть через них было невозможно
Я уселся на коновязный столбик и начал ломать себе голову, как перелезть через ограду. Было обидно, что я, представитель века передовых технологий, не могу придумать способ преодолеть средневековое фортификационное сооружение.
Придумалось три варианта. Первый, самый здравый, – повернуться и убраться восвояси, дабы не гневить судьбу и не нарываться на встречу с крутыми ребятами, имеющими мистические способности. Второй – пойти в близлежащий лес нарезать длинных веток и сделать из них что-нибудь вроде лестницы. Третий – отправиться в город и купить в скобяной лавке необходимое снаряжение. Это вариант я и выбрал.
По прошествии времени, я начинаю думать, что в тот момент мне подсознательно сделалось страшно и я, обманывая себя, начал оттягивать начало экспедиции. К тому же у меня с собой был один перочинный ножичек, и попади я в передрягу, мне нечем было обороняться.
Для бешеной собаки сто верст не крюк, а для пацановых ног не расстояние. Весело насвистывая, я отправился в центр города. Как и давеча вечером, его населения на улицах видно не было, только брехали за высокими заборами редкие собаки, да домашние животные бродили в окрестностях своих подворий.
В торговых рядах была та же спокойная сонливая обстановка, как и везде, и даже у трактиров не толпился народ. В скобяной лавке мне обрадовались как дорогому, нежданному гостю и начали пытаться впарить самый разнообразный товар.
Однако я, как дворянский отрок, шикнул на приказчиков и сам занялся отбором инвентаря. Первым делом мне была нужна толстая веревка, далее что-то вроде абордажного крюка и легкий, по руке, топор. Все это отыскалось довольно быстро. На роль крюка я выбрал якорь для шлюпки. Он был тяжеловат, но ничего другого, более подходящего в продаже не было.
Оплатив и упаковав снаряжение, я заскочил к Котомкиным пообедать. Обед затянулся и порядком меня отяжелил, однако лазать по стенам на голодный желудок мне не хотелось. Прихватив с собой, кроме «альпинистского» снаряжения, белое и огнестрельное оружие, я вышел в поход.
Около трех часов пополудни я, наконец, добрался до заветного забора и тут же приступил к штурму. Привязав к якорю веревку, забросил его на стену, где он и застрял между концов двух бревен. После этого обвесился своей амуницией и, засунув сзади за пояс топор, не без труда вскарабкался на частокол. Вблизи острые пики, воткнутые в заостренные торцы бревен, оказались не такими страшными, как виделись снизу, и сильно изъеденными коррозией. Я без труда согнул их ударами обуха топора и, укрепившись на верхушке стены, перебросил веревку внутрь ограды.
В усадьбе никого не было, но меня не оставляла тревога. В тишине и запустении была какая-то необъяснимая угроза. Я уже привык прислушиваться к предчувствиям, и мне ужасно не захотелось спускаться вниз. Сидя между двух заостренных бревен, как бедуин на верблюде, я попытался проследить мотивы своего поступка.
Мне вдруг сделалось скучно, я вспомнил про храмовину и отправился сюда. Кажется, внешних стимуляторов у этого порыва не было. Никакие обстоятельства меня к этому не подталкивали. И все-таки я не был до конца уверен, что меня опять не вынудили исполнять чужую волю.
…Сидеть до бесконечности в экзотической позе на заборе было глупо. Нужно было на что-то решиться, возвратиться в город или спуститься во двор. Я, было, решил вернуться, но любопытство пересилило, и вместо этого я соскользнул по веревке вниз. Здесь все было мирно и обыденно: высокая, немятая трава и заросли бурьяна.
Однако я приготовил саблю и осторожно пошел вглубь усадьбы. Здесь также все было заброшено и мирно. Постепенно безотчетный страх стал проходить, и я начал с интересом разглядывать двор, пытаясь определить, изменилось ли здесь что-нибудь за время моего отсутствия.
На первый взгляд запустение и тлен были полными. Однако вскоре мне удалось заметить следы недавнего пребывания здесь людей. Правда, следы косвенные, такие как свежий лошадиный помет, надломанные веточки кустарника, кое-где примятая трава.
Сам дом был заперт на ржавый амбарный замок. Я машинально подергал его, и скоба, на которой он висел, вывалилась из гнезда. Мне не оставалось ничего другого как открыть дверь и войти внутрь.
Летом, когда я вернулся сюда с Иваном за своими вещами, кругом было много пыли. Мой парчовый халат и феска, которых я лишился, убегая от сатанистов, были припорошены ею так, будто пролежали здесь не один десяток лет. Сейчас все было чисто вымыто, в держалках на стенах торчали свежие факелы, в канделябрах стояли толстые восковые свечи. Было похоже, что меня опять угораздило попасть на очередной шабаш.
Несмотря на то, что в прошлый раз все для меня обошлось благополучно, второй раз встречаться с нечистой силой мне очень не хотелось. Следовало, пока не поздно, убраться отсюда подобру-поздорову. Я прервал экскурсию и торопливо зашагал к спасительной веревке. Вскарабкаться по ней на стену было минутным делом.
Я высунул голову над оградой и увидел, что метрах в ста пятидесяти от дома по дороге едет целая компания верхами и в экипажах. Я даже застонал от огорчения. Перелезать стену на самом видном месте при стольких пристрастных свидетелях было просто невозможно.
Спрятав голову за забор, я торопливо отвязал веревку от якоря, сбросил его во двор. Потом, перекинув один конец веревки через острие столба, стравил его вниз. Все это пришлось делать в очень неудобной позе, держась одной рукой за бревно. Меня выручила только моя юношеская гибкость.
Гости уже начали отпирать ворота, когда я наконец спустился, сдернул веревку вниз и, похватав свой инвентарь, опрометью побежал вглубь двора. Здесь хотя бы можно было спрятаться в высоком бурьяне.
Стараясь не оставлять следов, я прыжками добрался до самых густых зарослей. Там лежал какой-то большой камень, похожий на могильную плиту. Я лег на его теплую поверхность. На середине плиты виднелись полустертые временем следы какой-то надписи или эпитафии.
Скорее машинально, а не из любопытства я очистил камень ото мха, но прочитать надпись на смог. К тому же мне в тот момент было не до археологических изысканий.
Я чувствовал и не только на уровне подсознания, что если меня обнаружат здесь сатанисты, живым мне отсюда не выбраться. От безотчетного страха вдруг начали ныть зубы. Во рту появился противный кислый привкус. Я постарался взять себя в руки и успокоиться. Однако страх не проходил, а зубная боль сделалась невыносимой. Такого со мной еще не случалось. Закрыв глаза руками, я бросился ничком на землю и спрятал лицо в руки. Мне сразу стало легче. В голове прояснилось.
Приезжих пока слышно не было. Переждав с полчаса, я приподнялся, и осмотрел верхние этажи храмины. Окна были темны, и за ними никто не мелькал. У меня появилось чувство, что там вообще никого нет. Я поднялся на ноги, чтобы увидеть весь дом. Людей нигде видно не было. Слегка пригибаясь, я дошел до конца «бурьяновой плантации» и осмотрел двор. «Гости» вместе с лошадями и экипажами исчезли.
Я присел на корточки и минут десять наблюдал за двором, не рискуя встать на ноги или выйти на открытое место. Везде было тихо и спокойно. Меня начала сердить собственная трусость. С обнаженной саблей, я побежал к воротам. Они были заперты снаружи. Никаких следов недавнего пребывания кавалькады не осталось.