Страница:
Любезный и подчеркнуто предупредительный немец ввел нас в чистенькую прихожую. Потом он куда-то убежал и вернулся с хозяйкой пансиона. После прочтения записки от Шульца, она приняла нас, как самых дорогих гостей. Нам отвели вполне пристойные комнаты, и мы сразу легли спать.
Утром я разработал примерный план действий. Первым делом мне нужно было долечиться, а потом опять проникнуть в Зимний дворец и узнать, что на самом деле случилось с Алей.
После завтрака я пошел в немецкую аптеку купить все необходимое для лечения.
Провизор плохо говорил по-русски, и мои скромные познания в его родном языке пролили бальзам на нордическую душу. Я, как мог, объяснил, чем болен. Аптекарь скрупулезно выспросил симптомы болезни и предложил бальзам для заживления ран, по виду и запаху напоминающий мазь Вишневского. Еще я купил хлопчатой бумаги, то бишь обыкновенной ваты, корпии – нащипанных из ткани ниток, используемых почти до двадцатого века как бинты, склянку спирта и порекомендованные аптекарем сборы трав против повышенной температуры и воспалений, и лекарство для восстановления крови.
Когда я вернулся в пансион, Марья Ивановна уже встала и выглядела вполне бодрой и довольной жизнью. Новая, приличная одежда примирила ее с неудобствами потери крова и разбойника-брата. Она активно общалась с хозяйкой, и обе женщины превозносили замечательные качества херра Шульца, единственного их общего знакомого. Я включился в общий разговор и между делом рассказал придуманную историю своих отношений с Марьей Ивановной. Сама героиня рассказа слушала мои бредни с большим интересом и уточняющими замечаниями несколько раз едва не провалила весь рассказ.
Я представился сыном татарского князя (мирзы), приехавшим поступать в открывающуюся медицинскую академию. По пути в столицу я заехал в имение отцовского кунака, отца Марьи Ивановны, вместе с которым мой фатер воевал против турок.
Оказалось, что старик генерал умер, а коварные родственники обворовали сироту и лишили ее всего состояния. Я попытался ей помочь, но мое заступничество кончилось тем, что нам пришлось бежать в Петербург искать правды и защиты у государя.
По дороге нас ограбили разбойники, и в столицу мы явились едва ли не в рубище. Единственное, что удалось сохранить, это оружие и деньги.
Такой душещипательный рассказ вполне удовлетворил сердобольную романтическую фрау и объяснил наше странное содружество.
После всей дневной суеты меня опять начало лихорадить. Поэтому остаток дня я провел в своей комнате. Об экспедиции в Зимний дворец не могло быть и речи, пришлось заняться врачеванием ран. Самодельные бинты, которые я последний раз менял незадолго до побега, намертво приклеились к плечу, и отодрать их было целой проблемой. Зато после перевязки мне стало значительно легче, и я почувствовал себя практически здоровым.
На утро я был как огурчик: вернулись, как говорится, твердый разум, энергия и предприимчивость. Первым делом я пошел на Андреевский рынок и купил в секонд-хенде подержанную дворцовую ливрею. Чтобы не шастать в ней по всему городу, я запаковал ее в холщовый мешок и отправился в район Зимнего дворца. Там, побродив по окрестностям, я снял в аренду в доходном доме на Мойке недорогую комнатушку. Дом был населен темными, как мне показалось, личностями, хозяева не интересовались жильцами и не совали нос в чужие дела.
В своей комнате я переоделся в ливрею и превратился в мальчика-слугу из дворца. В таком виде, зная дорогу, попасть в Зимний дворец не составило никакого труда. Когда я проходил внутрь, охрана не повела в мою сторону даже глазом.
Однако внутри я запутался в переходах и долго плутал по бесконечным коридорам, пока, наконец, не увидел знакомую лестницу. После этого безо всякого труда нашел нужные покои, в которых несколько дней назад содержали мою жену. Охраны при входе, как и прошлый раз, не было. Не мудрствуя лукаво и даже не придумав правдоподобную версию своему визиту, я постучался и открыл заветную дверь. За ней оказалась пустая комната со знакомой мебелью. Стол, за которым раньше караульные офицеры играли в карты, стоял на старом месте, а их самих, увы, не было. Я пошел дальше. Никаких следов недавнего пребывания узницы здесь не осталось. Даже вощеный паркет успел запылиться.
С четверть часа я удрученно простоял у кресла, на котором недавно сидела моя любимая. Верить в самое худшее было немыслимо. Казалось, вот-вот сейчас все разъяснится. Но покои были пусты, и никаких тайных знаков, которые могла оставить только она, я не увидел.
Пытаясь сбросить одурь отчаянья, я начал лихорадочно соображать, что мне делать дальше. Чтобы не рехнуться окончательно, нужно было срочно добыть информацию. Вот только где? Не идти же напрямую к Павлу и выяснять у него, что он приказал сделать с бедной девочкой. Я подошел к окну и уставился на темную воду Невы. Начали наваливаться усталость и безнадежность. Впервые я подумал, что, может быть, следователь сказал правду. Если с Алей случилось страшное, это разрушит весь мой здешний мир, и все потеряет смысл…
Безо всякой опаски, больше ни на кого не обращая внимания, я отправился в обратный путь. Жить не хотелось, и все стало постылым. И тут едва не случилось то, что могло изменить всю отечественную историю. Навстречу мне по коридору своей своеобразной походкой шел русский император, маленький, некрасивый человек, тиран и первое лицо всего христианского мира. Он мог своими полками раздавить французскую революцию, он мог приказать убить невинную, девочку, он мог… Единственно, чего он не мог, это остановить меня.
При приближении Курносого, дворцовая челядь, как тараканы, разбегалась по щелям. Я машинально подчинился стадному чувству и оказался один в темной нише за мраморной статуей какого-то римского императора. Стоял, прижавшись спиной к стене, и думал о своем. Вдруг император Павел, барон Пален, граф римской империи Безбородко и еще несколько незнакомых мне вельмож остановились в нескольких шагах от меня.
Глядя на ненавистное лицо, я потерял над собой контроль. Отчаянье и обида захлестнули меня. Вполне отчетливо понимая, что делаю, я вытащил из-под ливреи пистолет, хладнокровно прицелился в курносое лицо и спустил курок. Сухо щелкнули кремни. Выстрела не получилось. Я поднес оружие к глазам и разглядел в полутьме, что на полке нет пороха.
Никто ничего не услышал, один император забеспокоился, бросил по сторонам цепкий испуганный взгляд и, оборвав разговор на полуслове, пошел по коридору своей смешной, прыгающей походкой.
Коридор стал пуст. Я сунул за пояс бесполезное оружие и тоже отправился своей дорогой.
Позже, анализируя свой спонтанный поступок, я жалел, что мне не удалось убить русского царя. Погибни император от руки случайного убийцы, у его сына Александра не было бы повода всю жизнь мучиться угрызениями совести за пассивное участие в отцеубийстве.
Он смог бы увереннее проводить либеральные реформы, и кто знает, не удалось бы ему отменить крепостное право на полвека раньше своего тезки и внучатого племянника.
Возможно, тогда не было бы его странной, загадочной смерти в Таганроге, породившей слухи о добровольном отказе от царства, и престол не перешел бы к его младшему брату Николаю I…
Однако история, как известно, не имеет сослагательного наклонения.
Это оставшееся тайным происшествие окончательно выбило меня из колеи. Думаю, что только инстинкт самосохранения не позволил мне в тот день совершить еще какую-нибудь фатальную глупость.
Более или менее я пришел в себя только под мещанским кровом херра и фрау Липпгарт. Попал я в пансион как раз к обеду. Все наличествующие жильцы собрались за столом, мирно беседовали, и странно было, после всех недавних событий, отвечать на незначительные вопросы и неспешно есть жареную свинину с тушеной капустой.
Марья Ивановна к общему столу не вышла, то ли стеснялась незнакомых людей, то ли неважно себя чувствовала. Мне в тот момент было не до нее, и я ограничился дежурным вопросом: здорова ли она? Хозяйка успокоила меня, что здорова, и я ушел в свою комнату.
За мной увязался коридорный, мальчик лет пятнадцати. Мне было не до кого, но выставить бесхитростного, доброго парнишку не было повода, и пришлось слушать его болтовню.
Впрочем, после первых же слов, разговор стал мне интересен. Коридорный, захлебываясь от ужаса и восторга, начал рассказывать невероятную криминальную историю, о которой толковал весь Петербург.
Мальчик был совсем темный и косноязычно пересказывал невероятные слухи об отрезанной голове какого-то генерала и страшных разбойниках, заполонивших столицу.
Похоже было на то, что история Сил Силыча получила огласку и продолжение.
Более развернутую картину таинственного и страшного преступления поведали за ужином мои квартирные соседи. Тема была сенсационная, скрываемая властями, поэтому, как при советской власти, обыватели пользовались исключительно слухами и пересудами.
В городе рассказывали, что полиция арестовала целую банду душегубов, творивших невероятные по кровавой жестокости преступления. Раскрыл эту банду какой-то замечательный полицейский, которого разбойники подвергли страшным истязаниям. После жутких пыток его вместе с верным помощником четвертовали. Однако сильнее страшных подробностей истязаний замечательного полицейского моих соседей потрясло описание несметных сокровищ, награбленных разбойниками. Свидетели рассказывали, что вывозили их из бандитского логова целый день на двенадцати подводах!
– Эх, мне бы тысчонок пятьдесят! – мечтательно проговорил благолепный старичок и смачно причмокнул губами. – Уж я бы…
Его мечте посочувствовали и остальные пансионеры и, забыв про бедолагу полицейского, начали горячо обсуждать, сколько кому необходимо денег для полного счастья. Тема, как водится, оказалась интересной и неисчерпаемой. Быть в одиночестве мне не хотелось и пришлось слушать весь этот вздор и даже посильно участвовать в обсуждении российских мечтаний.
Жило у фрау Липпгарт на пансионе, считая нас с Марьей Ивановной, всего шесть человек. Самым заметным был мечтательный старичок. Был он отставным чиновником, человеком, по многим признакам, весьма состоятельным, но почему-то не живущим своим домом и предпочевшим полный пансион лишним бытовым хлопотам.
Кроме отставного старичка, здесь обитали два ныне служащих мелких чиновника: коллежский и губернский секретари, мужчины уже в возрасте, очень похожие друг на друга, хотя внешне вроде бы совсем различные. Четвертым пансионером был приезжий помещик Курской губернии. Он четвертый месяц ждал решения своей судебной жалобы на самоуправство губернских чиновников в Сенате и томился от вынужденного безделья. Помещику было слегка за тридцать лет, но он успел сильно поседеть и показался мне типичным унылым склочником.
Общаться с Марьей Ивановной, по понятным причинам, я не мог – чувствовал свою вину перед Алей, да и пребывал не в том настроении, чтобы за кем-то ухаживать.
Однако, как ни странно, этой ночью ко мне вернулся оптимизм, и я стал, наконец, «адекватным». Утром, перевязав почти зажившую рану, я отправился в трактир, где недавно провел немало приятных минут в общении с дворцовыми истопниками, помогшими мне проникнуть во дворец и тайные застенки, в которых содержали жену.
Мой давний приятель истопник Евпатий сидел на своем обычном месте и рассказывал невнимательной публике о лидирующем положении печников в Российской государственности. Я присоединился к немногочисленным слушателям и даже принял участие в застолье. Внимательный слушатель вдохновил моего косноязычного друга, и он буквально набросился на меня со своими невразумительными рассказами. Пришлось повторить старый прием, освоенный мной еще в своем старом обличие, – заказать бутылку водки и закуску.
Когда истопник, жадный до халявы, дошел до нужной кондиции, я передал ему привет от его приятеля Алексея. Евпатий искренне обрадовался вести о любимом друге и посетовал, что тот внезапно, не предупредив, куда-то исчез. Из этого я сделал вывод, что истопники меня не предавали, мое посещение дворца никто не вычислил, и попал я в руки следователя Сил Силыча исключительно из-за его преступной корысти.
Для закрепления начинающейся дружбы, я заказал еще одну бутылку водки, и мой истопник окончательно расчувствовался. Несмотря на разницу в возрасте и положении, мы тут же стали закадычными приятелями. Сам Евпатий мне был не нужен, интерес представлял его родственник, старший истопник Иванов, и его близкое знакомство с хитроумной старушкой, Маканьей Никитичной. Эта мудрая женщина всю жизнь прослужила во дворце на самом низу иерархической лестницы, но к старости сумела стать очень влиятельной персоной, знающей многие государственные тайны и пути решения самых сложных интриг.
Когда в трактире появился старший истопник Иванов, его ожидал приятный сюрприз. Его протеже, подчиненный и родственник нашел очередного лоха, готового на халяву поить и кормить двух дворцовых придурков. Конечно, татарский парнишка был неподходящей компанией для двух высокопоставленных персон, но я вовремя высветил свое ордынское княжеское достоинство, и статус-кво был достигнут.
Теперь я по второму разу слушал знакомые до боли рассказы о значимости печного дела в управлении Российской империей. Похоже, что истопники не баловали своих случайных слушателей новыми идеями и различными трактовками своей роли в истории.
Все шло отлаженным порядком, в одних и тех же словах и выражениях. Даже шутки были все те же, обкатанные до полного совпадения интонаций и жестов.
Когда наша дружба окончательно упрочилась, я начал сбивать Иванова с привычной стези печного дела. Удавалось это с большим трудом. Меня интересовали «великосветские связи» истопника. Начали мы, как водится, с первого лица, императора, а кончили искомой старушкой. Иванова, вероятно, удивляла моя заинтересованность такой ничтожной по сравнению с государем персоной, но по скудости ума и под влиянием выпитого он не смог для себя четко сформулировать нелогичность такого странного интереса.
Однако, известно, кто платит, тот и заказывает музыку. Истопник начал рассказывать героическую биографию Макании или Маканьки (как он за глаза именовал великую старуху) и свое решающее влияние на ее судьбу. Я заворожено слушал и сделал вид, что старуха меня так заинтересовала, что я непременно хочу быть ей представленным. Иванов сгоряча пообещал завтра же нас свести.
Гуляли мы, таким образом, целый день до вечера. Все шло по старому сценарию: истопники напились, как сапожники, а я оставался почти трезвым, так как по слабости здоровья и мусульманскому вероисповеданию почти не употреблял спиртного.
Кончилось это тем, что ночевать мы пошли все вместе, в Зимний дворец.
Глава пятая
Утром я разработал примерный план действий. Первым делом мне нужно было долечиться, а потом опять проникнуть в Зимний дворец и узнать, что на самом деле случилось с Алей.
После завтрака я пошел в немецкую аптеку купить все необходимое для лечения.
Провизор плохо говорил по-русски, и мои скромные познания в его родном языке пролили бальзам на нордическую душу. Я, как мог, объяснил, чем болен. Аптекарь скрупулезно выспросил симптомы болезни и предложил бальзам для заживления ран, по виду и запаху напоминающий мазь Вишневского. Еще я купил хлопчатой бумаги, то бишь обыкновенной ваты, корпии – нащипанных из ткани ниток, используемых почти до двадцатого века как бинты, склянку спирта и порекомендованные аптекарем сборы трав против повышенной температуры и воспалений, и лекарство для восстановления крови.
Когда я вернулся в пансион, Марья Ивановна уже встала и выглядела вполне бодрой и довольной жизнью. Новая, приличная одежда примирила ее с неудобствами потери крова и разбойника-брата. Она активно общалась с хозяйкой, и обе женщины превозносили замечательные качества херра Шульца, единственного их общего знакомого. Я включился в общий разговор и между делом рассказал придуманную историю своих отношений с Марьей Ивановной. Сама героиня рассказа слушала мои бредни с большим интересом и уточняющими замечаниями несколько раз едва не провалила весь рассказ.
Я представился сыном татарского князя (мирзы), приехавшим поступать в открывающуюся медицинскую академию. По пути в столицу я заехал в имение отцовского кунака, отца Марьи Ивановны, вместе с которым мой фатер воевал против турок.
Оказалось, что старик генерал умер, а коварные родственники обворовали сироту и лишили ее всего состояния. Я попытался ей помочь, но мое заступничество кончилось тем, что нам пришлось бежать в Петербург искать правды и защиты у государя.
По дороге нас ограбили разбойники, и в столицу мы явились едва ли не в рубище. Единственное, что удалось сохранить, это оружие и деньги.
Такой душещипательный рассказ вполне удовлетворил сердобольную романтическую фрау и объяснил наше странное содружество.
После всей дневной суеты меня опять начало лихорадить. Поэтому остаток дня я провел в своей комнате. Об экспедиции в Зимний дворец не могло быть и речи, пришлось заняться врачеванием ран. Самодельные бинты, которые я последний раз менял незадолго до побега, намертво приклеились к плечу, и отодрать их было целой проблемой. Зато после перевязки мне стало значительно легче, и я почувствовал себя практически здоровым.
На утро я был как огурчик: вернулись, как говорится, твердый разум, энергия и предприимчивость. Первым делом я пошел на Андреевский рынок и купил в секонд-хенде подержанную дворцовую ливрею. Чтобы не шастать в ней по всему городу, я запаковал ее в холщовый мешок и отправился в район Зимнего дворца. Там, побродив по окрестностям, я снял в аренду в доходном доме на Мойке недорогую комнатушку. Дом был населен темными, как мне показалось, личностями, хозяева не интересовались жильцами и не совали нос в чужие дела.
В своей комнате я переоделся в ливрею и превратился в мальчика-слугу из дворца. В таком виде, зная дорогу, попасть в Зимний дворец не составило никакого труда. Когда я проходил внутрь, охрана не повела в мою сторону даже глазом.
Однако внутри я запутался в переходах и долго плутал по бесконечным коридорам, пока, наконец, не увидел знакомую лестницу. После этого безо всякого труда нашел нужные покои, в которых несколько дней назад содержали мою жену. Охраны при входе, как и прошлый раз, не было. Не мудрствуя лукаво и даже не придумав правдоподобную версию своему визиту, я постучался и открыл заветную дверь. За ней оказалась пустая комната со знакомой мебелью. Стол, за которым раньше караульные офицеры играли в карты, стоял на старом месте, а их самих, увы, не было. Я пошел дальше. Никаких следов недавнего пребывания узницы здесь не осталось. Даже вощеный паркет успел запылиться.
С четверть часа я удрученно простоял у кресла, на котором недавно сидела моя любимая. Верить в самое худшее было немыслимо. Казалось, вот-вот сейчас все разъяснится. Но покои были пусты, и никаких тайных знаков, которые могла оставить только она, я не увидел.
Пытаясь сбросить одурь отчаянья, я начал лихорадочно соображать, что мне делать дальше. Чтобы не рехнуться окончательно, нужно было срочно добыть информацию. Вот только где? Не идти же напрямую к Павлу и выяснять у него, что он приказал сделать с бедной девочкой. Я подошел к окну и уставился на темную воду Невы. Начали наваливаться усталость и безнадежность. Впервые я подумал, что, может быть, следователь сказал правду. Если с Алей случилось страшное, это разрушит весь мой здешний мир, и все потеряет смысл…
Безо всякой опаски, больше ни на кого не обращая внимания, я отправился в обратный путь. Жить не хотелось, и все стало постылым. И тут едва не случилось то, что могло изменить всю отечественную историю. Навстречу мне по коридору своей своеобразной походкой шел русский император, маленький, некрасивый человек, тиран и первое лицо всего христианского мира. Он мог своими полками раздавить французскую революцию, он мог приказать убить невинную, девочку, он мог… Единственно, чего он не мог, это остановить меня.
При приближении Курносого, дворцовая челядь, как тараканы, разбегалась по щелям. Я машинально подчинился стадному чувству и оказался один в темной нише за мраморной статуей какого-то римского императора. Стоял, прижавшись спиной к стене, и думал о своем. Вдруг император Павел, барон Пален, граф римской империи Безбородко и еще несколько незнакомых мне вельмож остановились в нескольких шагах от меня.
Глядя на ненавистное лицо, я потерял над собой контроль. Отчаянье и обида захлестнули меня. Вполне отчетливо понимая, что делаю, я вытащил из-под ливреи пистолет, хладнокровно прицелился в курносое лицо и спустил курок. Сухо щелкнули кремни. Выстрела не получилось. Я поднес оружие к глазам и разглядел в полутьме, что на полке нет пороха.
Никто ничего не услышал, один император забеспокоился, бросил по сторонам цепкий испуганный взгляд и, оборвав разговор на полуслове, пошел по коридору своей смешной, прыгающей походкой.
Коридор стал пуст. Я сунул за пояс бесполезное оружие и тоже отправился своей дорогой.
Позже, анализируя свой спонтанный поступок, я жалел, что мне не удалось убить русского царя. Погибни император от руки случайного убийцы, у его сына Александра не было бы повода всю жизнь мучиться угрызениями совести за пассивное участие в отцеубийстве.
Он смог бы увереннее проводить либеральные реформы, и кто знает, не удалось бы ему отменить крепостное право на полвека раньше своего тезки и внучатого племянника.
Возможно, тогда не было бы его странной, загадочной смерти в Таганроге, породившей слухи о добровольном отказе от царства, и престол не перешел бы к его младшему брату Николаю I…
Однако история, как известно, не имеет сослагательного наклонения.
Это оставшееся тайным происшествие окончательно выбило меня из колеи. Думаю, что только инстинкт самосохранения не позволил мне в тот день совершить еще какую-нибудь фатальную глупость.
Более или менее я пришел в себя только под мещанским кровом херра и фрау Липпгарт. Попал я в пансион как раз к обеду. Все наличествующие жильцы собрались за столом, мирно беседовали, и странно было, после всех недавних событий, отвечать на незначительные вопросы и неспешно есть жареную свинину с тушеной капустой.
Марья Ивановна к общему столу не вышла, то ли стеснялась незнакомых людей, то ли неважно себя чувствовала. Мне в тот момент было не до нее, и я ограничился дежурным вопросом: здорова ли она? Хозяйка успокоила меня, что здорова, и я ушел в свою комнату.
За мной увязался коридорный, мальчик лет пятнадцати. Мне было не до кого, но выставить бесхитростного, доброго парнишку не было повода, и пришлось слушать его болтовню.
Впрочем, после первых же слов, разговор стал мне интересен. Коридорный, захлебываясь от ужаса и восторга, начал рассказывать невероятную криминальную историю, о которой толковал весь Петербург.
Мальчик был совсем темный и косноязычно пересказывал невероятные слухи об отрезанной голове какого-то генерала и страшных разбойниках, заполонивших столицу.
Похоже было на то, что история Сил Силыча получила огласку и продолжение.
Более развернутую картину таинственного и страшного преступления поведали за ужином мои квартирные соседи. Тема была сенсационная, скрываемая властями, поэтому, как при советской власти, обыватели пользовались исключительно слухами и пересудами.
В городе рассказывали, что полиция арестовала целую банду душегубов, творивших невероятные по кровавой жестокости преступления. Раскрыл эту банду какой-то замечательный полицейский, которого разбойники подвергли страшным истязаниям. После жутких пыток его вместе с верным помощником четвертовали. Однако сильнее страшных подробностей истязаний замечательного полицейского моих соседей потрясло описание несметных сокровищ, награбленных разбойниками. Свидетели рассказывали, что вывозили их из бандитского логова целый день на двенадцати подводах!
– Эх, мне бы тысчонок пятьдесят! – мечтательно проговорил благолепный старичок и смачно причмокнул губами. – Уж я бы…
Его мечте посочувствовали и остальные пансионеры и, забыв про бедолагу полицейского, начали горячо обсуждать, сколько кому необходимо денег для полного счастья. Тема, как водится, оказалась интересной и неисчерпаемой. Быть в одиночестве мне не хотелось и пришлось слушать весь этот вздор и даже посильно участвовать в обсуждении российских мечтаний.
Жило у фрау Липпгарт на пансионе, считая нас с Марьей Ивановной, всего шесть человек. Самым заметным был мечтательный старичок. Был он отставным чиновником, человеком, по многим признакам, весьма состоятельным, но почему-то не живущим своим домом и предпочевшим полный пансион лишним бытовым хлопотам.
Кроме отставного старичка, здесь обитали два ныне служащих мелких чиновника: коллежский и губернский секретари, мужчины уже в возрасте, очень похожие друг на друга, хотя внешне вроде бы совсем различные. Четвертым пансионером был приезжий помещик Курской губернии. Он четвертый месяц ждал решения своей судебной жалобы на самоуправство губернских чиновников в Сенате и томился от вынужденного безделья. Помещику было слегка за тридцать лет, но он успел сильно поседеть и показался мне типичным унылым склочником.
Общаться с Марьей Ивановной, по понятным причинам, я не мог – чувствовал свою вину перед Алей, да и пребывал не в том настроении, чтобы за кем-то ухаживать.
Однако, как ни странно, этой ночью ко мне вернулся оптимизм, и я стал, наконец, «адекватным». Утром, перевязав почти зажившую рану, я отправился в трактир, где недавно провел немало приятных минут в общении с дворцовыми истопниками, помогшими мне проникнуть во дворец и тайные застенки, в которых содержали жену.
Мой давний приятель истопник Евпатий сидел на своем обычном месте и рассказывал невнимательной публике о лидирующем положении печников в Российской государственности. Я присоединился к немногочисленным слушателям и даже принял участие в застолье. Внимательный слушатель вдохновил моего косноязычного друга, и он буквально набросился на меня со своими невразумительными рассказами. Пришлось повторить старый прием, освоенный мной еще в своем старом обличие, – заказать бутылку водки и закуску.
Когда истопник, жадный до халявы, дошел до нужной кондиции, я передал ему привет от его приятеля Алексея. Евпатий искренне обрадовался вести о любимом друге и посетовал, что тот внезапно, не предупредив, куда-то исчез. Из этого я сделал вывод, что истопники меня не предавали, мое посещение дворца никто не вычислил, и попал я в руки следователя Сил Силыча исключительно из-за его преступной корысти.
Для закрепления начинающейся дружбы, я заказал еще одну бутылку водки, и мой истопник окончательно расчувствовался. Несмотря на разницу в возрасте и положении, мы тут же стали закадычными приятелями. Сам Евпатий мне был не нужен, интерес представлял его родственник, старший истопник Иванов, и его близкое знакомство с хитроумной старушкой, Маканьей Никитичной. Эта мудрая женщина всю жизнь прослужила во дворце на самом низу иерархической лестницы, но к старости сумела стать очень влиятельной персоной, знающей многие государственные тайны и пути решения самых сложных интриг.
Когда в трактире появился старший истопник Иванов, его ожидал приятный сюрприз. Его протеже, подчиненный и родственник нашел очередного лоха, готового на халяву поить и кормить двух дворцовых придурков. Конечно, татарский парнишка был неподходящей компанией для двух высокопоставленных персон, но я вовремя высветил свое ордынское княжеское достоинство, и статус-кво был достигнут.
Теперь я по второму разу слушал знакомые до боли рассказы о значимости печного дела в управлении Российской империей. Похоже, что истопники не баловали своих случайных слушателей новыми идеями и различными трактовками своей роли в истории.
Все шло отлаженным порядком, в одних и тех же словах и выражениях. Даже шутки были все те же, обкатанные до полного совпадения интонаций и жестов.
Когда наша дружба окончательно упрочилась, я начал сбивать Иванова с привычной стези печного дела. Удавалось это с большим трудом. Меня интересовали «великосветские связи» истопника. Начали мы, как водится, с первого лица, императора, а кончили искомой старушкой. Иванова, вероятно, удивляла моя заинтересованность такой ничтожной по сравнению с государем персоной, но по скудости ума и под влиянием выпитого он не смог для себя четко сформулировать нелогичность такого странного интереса.
Однако, известно, кто платит, тот и заказывает музыку. Истопник начал рассказывать героическую биографию Макании или Маканьки (как он за глаза именовал великую старуху) и свое решающее влияние на ее судьбу. Я заворожено слушал и сделал вид, что старуха меня так заинтересовала, что я непременно хочу быть ей представленным. Иванов сгоряча пообещал завтра же нас свести.
Гуляли мы, таким образом, целый день до вечера. Все шло по старому сценарию: истопники напились, как сапожники, а я оставался почти трезвым, так как по слабости здоровья и мусульманскому вероисповеданию почти не употреблял спиртного.
Кончилось это тем, что ночевать мы пошли все вместе, в Зимний дворец.
Глава пятая
Дворцовая прислуга жила довольно далеко от государевых помещений, тем не менее, оба великих истопника во дворце вели себя тихо и смирно. Павел за шум и пьянство вполне мог отправить и в Сибирь. Особенно он неистовствовал, когда шумели после десяти часов вечера. Мы окольными путями пробрались в помещение для самых незначительных слуг. Здесь, как и в любой людской этого времени, слуги спали как ни попадя, по несколько человек на полатях, лавках и вповалку на полу. Гомосексуальные отношения еще не вошли в моду, и особи одного пола друг на друга внимания не обращали. Мы втроем устроились на полу у стены, хотя Иванов как «обер-истопник» мог претендовать на место на полатях, в более комфортабельном помещении.
Утром, как и положено, слуги разошлись по своим рабочим местам, в людской остались только «зимние» специалисты, которых было довольно много. Лакейская праздность изобретательна на выдумку, и дворня развлекалась, кто во что горазд. Мои истопники страдали от жестокого бодуна, и на мои деньги был послан гонец за опохмелкой. Кроме водки, я поручил ему купить пару бутылок самого лучшего «дамского вина».
Вскоре здоровье Евпатия с товарищами было поправлено, и я едва смог остановить их на грани начала новой пьянки. Опохмеленному Иванову, как он ни выкручивался, пришлось идти на женскую половину, испрашивать аудиенцию у Макании Никитичны. Делать ему это категорически не хотелось. Я заподозрил, что между ними существует довольно большая иерархическая дистанция. Когда я впервые увидел старуху, она от скуки запросто болтала с истопником, но это, скорее всего, было для него редким везением.
Чтобы помочь Иванову преодолеть страх, я налил ему полный стакан водки, и он, как в прорубь головой, бросился исполнять обещание. Находись я в другом состоянии, мне было бы весьма любопытно понаблюдать за бытом царевой дворни. Теперь было не до того. Я с нетерпением ждал возвращения посла.
Иванов отсутствовал больше часа. Наконец, когда я уже отчаялся его дождаться, он вернулся с торжествующей ухмылкой.
– Я тебе что говорил? Я тебе, брат, не какой-нибудь! У меня не пошалишь! Ты чего это расселся, Макашка ждать не любит.
Я торопливо встал, спрятал под поношенную ливрею бутылки с «дамским вином» и поспешил за послом на женскую половину. Идти было всего ничего, в соседнее крыло, и вскоре мы уже входили в комнатушку Макании Никитичны. Жила она одна в комнате метров десяти, что для дворца, да еще человека ее статуса, было делом почти исключительным.
Мы вошли в тесный покой, и я, изысканно, по моде этого времени низко поклонился. Маканья Никитична сидела в стареньком кресле в позе Екатерины Великой с парадного портрета Федора Рокотова. Иванов заискивающе затараторил, представляя меня. Старуха благосклонно выслушала в исполнении истопника мою ордынскую байку и по-царски протянула для поцелуя руку. Я почтительно приложился к ее трудовой длани.
– Можешь сесть, князь-мирза, – разрешила старушка и указала на высокий стул.
– Не сочтите за невежливость, Маканья Никитична, исключительно из глубокого к вашей милости уважения, а также для улучшения пищеварения, – витиевато произнес я, вытаскивая из-за пазухи бутылки с вином.
– Это совсем лишнее, – царским жестом остановила она меня, когда я попытался поставить сосуды на стол.
Однако я не послушался и с поклоном избавился от вычурных бутылок толстого стекла.
– Не извольте гневаться, государыня, примите от чистого сердца, в дань глубокого почтения, как персона величественная!
С лестью бороться много сложнее, чем с грубостью, и не многие владеют такой редкой способностью.
– Ну, ладно, приму, только чтобы тебя князь-мирза не обидеть, – решила, наконец, старуха и попросила сенную девушку, стоящую тут же у дверей, принести лафитники и закуску.
Пока девушка хлопотала, я раскупорил бутылки. Мы выпили по половине рюмки для пробы. Вино, по мнению хозяйки, оказалось хорошим, и старуха это оценила. Глаза ее озорно блеснули, и она велела прислуживающей девочке накрыть стол.
Не знаю, что наговорил про меня Иванов, когда уговаривал Маканью Никитичну даровать мне аудиенцию, но вела она себя по-светски. Мы с ней опять чокнулись, выпили сладкого вина, закусили пряниками и заговорили о погоде.
Не приглашенный к столу истопник, вроде как оказавшийся не в доле, начал натужно кашлять и прозрачно намекать на свою простуду и общую слабость здоровья. Старуха поняла намек, благосклонно кивнула на пустой лафитник и разрешила ему принять участие в банкете. Жаждущий Иванов, поправ нормы этикета, взял на себя роль тамады, и вино очень быстро кончилось.
Мне пришлось предложить ему же сходить за подкреплением. Однако рачительная хозяйка взяла дело в свои умелые женские руки и послала давешнюю девчонку в какую-то ресторацию, откуда та принесла целую корзину яств и спиртного. Разумеется, за мой счет.
Маканья Никитична оказалась не дурой выпить, причем очень уверено держала градус. «Именины сердца» начали набирать обороты.
Постепенно «на огонек» сошлись Маканины подружки, женщины достойного возраста, и у нас вышло знатное застолье.
Меня воспоминания бабушек о прошедшей молодости и спонтанно вспыхивающие запевки не интересовали. Однако приходилось терпеть и активно участвовать в общем веселье. Обстановка никак не складывалась для доверительного разговора, хотя выпито было уже изрядно.
Вскоре пришлось опять посылать давешнюю девчонку в ресторацию. Однако это было уже явно лишним. Подвыпившие подружки, не выдержав взятого темпа, начали засыпать сидя, а потом и вовсе разбрелись по своим углам. Я же все не мог найти случая завести разговор на интересующую меня тему.
После подружек сломался истопник, принявший на вчерашние дрожжи и утреннюю опохмелку слишком много разных напитков, потом начала на полуслове задремывать и сама Маканья Никитична. Я держался исключительно благодаря нервному напряжению, когда человека не берет никакое вино. Вскоре старуха совсем сомлела и заснула в кресле. Нужно было уходить, а я так ничего и не выяснил. Осталось надеяться, что свидание удастся повторить. Я встал. Неожиданно Маканья Никитична открыла глаза и почти трезво посмотрела на меня.
– Уходить собрался? Ну, князь-мирза, спасибо тебе за угощение. Потешил старуху. Давно так лепо не веселилась. Теперь говори, что тебе от меня надобно.
Я замялся, не зная, как начать разговор, потом, спонтанно, решился пойти на риск:
– Куда делась девка с которой ты жила?
Старуха такому вопросу удивилась и не удержалась полюбопытствовать:
– А тебе что за дело до нее?
– Люба она мне, – просто ответил я.
– Так ты же басурманин, а она православной веры.
– Ради нее крещусь!
– Ишь ты! Так, значит, сильно люба!
– Так!
Маканья Никитична задумалась. Возможно, мужчину такой аргумент как любовь мог бы не убедить, но хозяйка была женщиной, причем старой и мудрой.
– Ладно, обскажу, что знаю. Прогневила твоя девка чем-то царя-батюшку. Чем не ведаю, да она и сама того не знает. Не наше бабье дело в такие дела вникать. Меня к ней приставили, чтобы выпытала про ее тайные замыслы. Только или я дура, или никакой крамолы у той Алевтинки на уме нет. Простая девка, не нравная. Так я царскому брадобрею, графу Кутайсову и сказала. Он из ваших, из басурман будет. Пленный турка. Пришелся по сердцу царю-батюшке, тот его до себя и возвысил и титулом наградил. Граф-то, видать, царю-батюшке и обсказал все как есть. Тогда ее из дворца-то и отослали.
– Так она жива?!
– Жива, конечно, чего ей, толстопятой, сделается!
– Куда отослали-то? – сдерживая готовое выскочить из груди сердце, спросил я. Главное было в том, что с Алей ничего плохого не случилось.
– Это мне не ведомо. Мне о том и знать-то не положено.
– А как ее здоровье?!
– При мне не болела. Ты хоть знаешь, что она тяжелая?
– Знаю.
– Никак, сам и нашкодил?
Я кивнул. С души упал тяжелый камень. Мне захотелось расцеловать старуху за добрую весть.
– Ай, девка, ай, срамница! – продолжала хозяйка. – С басурманом спозналась! Удивил ты меня, князь-мирза, Что значит любовь! Вон на какие расходы пошел! – Старуха кивнула на остатки пиршества.
– Что расходы! Вы можете узнать, куда ее отослали? Я за деньгами не постою. Вот вам сто рублей на пряники, а как узнаете, еще два ста дам.
Я вытащил из кармана приготовленную сотню и подал хозяйке. Маканья Никитична внимательно посмотрела на меня, на ассигнацию и вернула ее назад.
– Не смогу того узнать. Это сам царь-батюшка ведает, один-два вельможи и тот, кто ее отвозил. Только, боюсь, никто ничего не скажет.
– Вы Алевтинку когда в последний раз видели?
– Почитай, дня четыре прошло. Когда ее в карету сажали. Она мне гостинчик грозилась прислать, когда своего суженного встретит. Видишь, как судьба распорядилась… Я тебя раньше нее встретила и обещанный гостинец получила.
– Какой это гостинец… Оставьте деньги себе и купите, что потребуется. В память об Алевтине.
– Коли так, приму. Я Алевтинку твою полюбила. Она девка хорошая, хоть с басурманином в грехе жила. Ну да, один Бог без греха. Иди себе, коли что узнаю, весточку дам.
Нервное напряжение прошло, и я почувствовал насколько пьян. До людской, где храпели обер-истопник и обиженный пренебрежением к своей персоне Евпатий, мне удалось добраться исключительно на «автопилоте». Растолкав их, я упал, как подкошенный, и без просыпу спал до следующего полудня. Пробудившись, распрощался с собутыльниками и вернулся в свой пансион. Там было по-утреннему тихо и скучно. В общей столовой сидел старичок-чиновник и читал священное писание.
Марья Ивановна встретила меня любезно, но немного напряженно. У нее были для этого основания. У меня никак не хватало на нее ни времени, ни душевных сил. Она слабо улыбнулась, когда я вошел в ее комнату, и поинтересовалась, почему я не ночевал в пансионе. Пришлось соврать, что не успел вернуться домой до отбоя и переночевал у знакомых. Она никак это не прокомментировала, только кивнула головой. Потом я спросил, нет ли вестей от ее братца. То, что нас с ней он и его банда просто так оставят в покое, было весьма сомнительно. Бригадирская дочь молча покачала головой.
Не успел я уйти к себе, как к Марии зашла фрау Липпгарт с подвязанной платком щекой и пожаловалась, что у нее очень сильно болит зуб. Вопрос был для меня решаемый, и я взялся за лечение. После пятиминутного сеанса боль у нее прошла. Немка была в полном восторге и пообещала к ужину в мою честь испечь пирог с капустой. Вечером к столу собрались все пансионеры.
Утром, как и положено, слуги разошлись по своим рабочим местам, в людской остались только «зимние» специалисты, которых было довольно много. Лакейская праздность изобретательна на выдумку, и дворня развлекалась, кто во что горазд. Мои истопники страдали от жестокого бодуна, и на мои деньги был послан гонец за опохмелкой. Кроме водки, я поручил ему купить пару бутылок самого лучшего «дамского вина».
Вскоре здоровье Евпатия с товарищами было поправлено, и я едва смог остановить их на грани начала новой пьянки. Опохмеленному Иванову, как он ни выкручивался, пришлось идти на женскую половину, испрашивать аудиенцию у Макании Никитичны. Делать ему это категорически не хотелось. Я заподозрил, что между ними существует довольно большая иерархическая дистанция. Когда я впервые увидел старуху, она от скуки запросто болтала с истопником, но это, скорее всего, было для него редким везением.
Чтобы помочь Иванову преодолеть страх, я налил ему полный стакан водки, и он, как в прорубь головой, бросился исполнять обещание. Находись я в другом состоянии, мне было бы весьма любопытно понаблюдать за бытом царевой дворни. Теперь было не до того. Я с нетерпением ждал возвращения посла.
Иванов отсутствовал больше часа. Наконец, когда я уже отчаялся его дождаться, он вернулся с торжествующей ухмылкой.
– Я тебе что говорил? Я тебе, брат, не какой-нибудь! У меня не пошалишь! Ты чего это расселся, Макашка ждать не любит.
Я торопливо встал, спрятал под поношенную ливрею бутылки с «дамским вином» и поспешил за послом на женскую половину. Идти было всего ничего, в соседнее крыло, и вскоре мы уже входили в комнатушку Макании Никитичны. Жила она одна в комнате метров десяти, что для дворца, да еще человека ее статуса, было делом почти исключительным.
Мы вошли в тесный покой, и я, изысканно, по моде этого времени низко поклонился. Маканья Никитична сидела в стареньком кресле в позе Екатерины Великой с парадного портрета Федора Рокотова. Иванов заискивающе затараторил, представляя меня. Старуха благосклонно выслушала в исполнении истопника мою ордынскую байку и по-царски протянула для поцелуя руку. Я почтительно приложился к ее трудовой длани.
– Можешь сесть, князь-мирза, – разрешила старушка и указала на высокий стул.
– Не сочтите за невежливость, Маканья Никитична, исключительно из глубокого к вашей милости уважения, а также для улучшения пищеварения, – витиевато произнес я, вытаскивая из-за пазухи бутылки с вином.
– Это совсем лишнее, – царским жестом остановила она меня, когда я попытался поставить сосуды на стол.
Однако я не послушался и с поклоном избавился от вычурных бутылок толстого стекла.
– Не извольте гневаться, государыня, примите от чистого сердца, в дань глубокого почтения, как персона величественная!
С лестью бороться много сложнее, чем с грубостью, и не многие владеют такой редкой способностью.
– Ну, ладно, приму, только чтобы тебя князь-мирза не обидеть, – решила, наконец, старуха и попросила сенную девушку, стоящую тут же у дверей, принести лафитники и закуску.
Пока девушка хлопотала, я раскупорил бутылки. Мы выпили по половине рюмки для пробы. Вино, по мнению хозяйки, оказалось хорошим, и старуха это оценила. Глаза ее озорно блеснули, и она велела прислуживающей девочке накрыть стол.
Не знаю, что наговорил про меня Иванов, когда уговаривал Маканью Никитичну даровать мне аудиенцию, но вела она себя по-светски. Мы с ней опять чокнулись, выпили сладкого вина, закусили пряниками и заговорили о погоде.
Не приглашенный к столу истопник, вроде как оказавшийся не в доле, начал натужно кашлять и прозрачно намекать на свою простуду и общую слабость здоровья. Старуха поняла намек, благосклонно кивнула на пустой лафитник и разрешила ему принять участие в банкете. Жаждущий Иванов, поправ нормы этикета, взял на себя роль тамады, и вино очень быстро кончилось.
Мне пришлось предложить ему же сходить за подкреплением. Однако рачительная хозяйка взяла дело в свои умелые женские руки и послала давешнюю девчонку в какую-то ресторацию, откуда та принесла целую корзину яств и спиртного. Разумеется, за мой счет.
Маканья Никитична оказалась не дурой выпить, причем очень уверено держала градус. «Именины сердца» начали набирать обороты.
Постепенно «на огонек» сошлись Маканины подружки, женщины достойного возраста, и у нас вышло знатное застолье.
Меня воспоминания бабушек о прошедшей молодости и спонтанно вспыхивающие запевки не интересовали. Однако приходилось терпеть и активно участвовать в общем веселье. Обстановка никак не складывалась для доверительного разговора, хотя выпито было уже изрядно.
Вскоре пришлось опять посылать давешнюю девчонку в ресторацию. Однако это было уже явно лишним. Подвыпившие подружки, не выдержав взятого темпа, начали засыпать сидя, а потом и вовсе разбрелись по своим углам. Я же все не мог найти случая завести разговор на интересующую меня тему.
После подружек сломался истопник, принявший на вчерашние дрожжи и утреннюю опохмелку слишком много разных напитков, потом начала на полуслове задремывать и сама Маканья Никитична. Я держался исключительно благодаря нервному напряжению, когда человека не берет никакое вино. Вскоре старуха совсем сомлела и заснула в кресле. Нужно было уходить, а я так ничего и не выяснил. Осталось надеяться, что свидание удастся повторить. Я встал. Неожиданно Маканья Никитична открыла глаза и почти трезво посмотрела на меня.
– Уходить собрался? Ну, князь-мирза, спасибо тебе за угощение. Потешил старуху. Давно так лепо не веселилась. Теперь говори, что тебе от меня надобно.
Я замялся, не зная, как начать разговор, потом, спонтанно, решился пойти на риск:
– Куда делась девка с которой ты жила?
Старуха такому вопросу удивилась и не удержалась полюбопытствовать:
– А тебе что за дело до нее?
– Люба она мне, – просто ответил я.
– Так ты же басурманин, а она православной веры.
– Ради нее крещусь!
– Ишь ты! Так, значит, сильно люба!
– Так!
Маканья Никитична задумалась. Возможно, мужчину такой аргумент как любовь мог бы не убедить, но хозяйка была женщиной, причем старой и мудрой.
– Ладно, обскажу, что знаю. Прогневила твоя девка чем-то царя-батюшку. Чем не ведаю, да она и сама того не знает. Не наше бабье дело в такие дела вникать. Меня к ней приставили, чтобы выпытала про ее тайные замыслы. Только или я дура, или никакой крамолы у той Алевтинки на уме нет. Простая девка, не нравная. Так я царскому брадобрею, графу Кутайсову и сказала. Он из ваших, из басурман будет. Пленный турка. Пришелся по сердцу царю-батюшке, тот его до себя и возвысил и титулом наградил. Граф-то, видать, царю-батюшке и обсказал все как есть. Тогда ее из дворца-то и отослали.
– Так она жива?!
– Жива, конечно, чего ей, толстопятой, сделается!
– Куда отослали-то? – сдерживая готовое выскочить из груди сердце, спросил я. Главное было в том, что с Алей ничего плохого не случилось.
– Это мне не ведомо. Мне о том и знать-то не положено.
– А как ее здоровье?!
– При мне не болела. Ты хоть знаешь, что она тяжелая?
– Знаю.
– Никак, сам и нашкодил?
Я кивнул. С души упал тяжелый камень. Мне захотелось расцеловать старуху за добрую весть.
– Ай, девка, ай, срамница! – продолжала хозяйка. – С басурманом спозналась! Удивил ты меня, князь-мирза, Что значит любовь! Вон на какие расходы пошел! – Старуха кивнула на остатки пиршества.
– Что расходы! Вы можете узнать, куда ее отослали? Я за деньгами не постою. Вот вам сто рублей на пряники, а как узнаете, еще два ста дам.
Я вытащил из кармана приготовленную сотню и подал хозяйке. Маканья Никитична внимательно посмотрела на меня, на ассигнацию и вернула ее назад.
– Не смогу того узнать. Это сам царь-батюшка ведает, один-два вельможи и тот, кто ее отвозил. Только, боюсь, никто ничего не скажет.
– Вы Алевтинку когда в последний раз видели?
– Почитай, дня четыре прошло. Когда ее в карету сажали. Она мне гостинчик грозилась прислать, когда своего суженного встретит. Видишь, как судьба распорядилась… Я тебя раньше нее встретила и обещанный гостинец получила.
– Какой это гостинец… Оставьте деньги себе и купите, что потребуется. В память об Алевтине.
– Коли так, приму. Я Алевтинку твою полюбила. Она девка хорошая, хоть с басурманином в грехе жила. Ну да, один Бог без греха. Иди себе, коли что узнаю, весточку дам.
Нервное напряжение прошло, и я почувствовал насколько пьян. До людской, где храпели обер-истопник и обиженный пренебрежением к своей персоне Евпатий, мне удалось добраться исключительно на «автопилоте». Растолкав их, я упал, как подкошенный, и без просыпу спал до следующего полудня. Пробудившись, распрощался с собутыльниками и вернулся в свой пансион. Там было по-утреннему тихо и скучно. В общей столовой сидел старичок-чиновник и читал священное писание.
Марья Ивановна встретила меня любезно, но немного напряженно. У нее были для этого основания. У меня никак не хватало на нее ни времени, ни душевных сил. Она слабо улыбнулась, когда я вошел в ее комнату, и поинтересовалась, почему я не ночевал в пансионе. Пришлось соврать, что не успел вернуться домой до отбоя и переночевал у знакомых. Она никак это не прокомментировала, только кивнула головой. Потом я спросил, нет ли вестей от ее братца. То, что нас с ней он и его банда просто так оставят в покое, было весьма сомнительно. Бригадирская дочь молча покачала головой.
Не успел я уйти к себе, как к Марии зашла фрау Липпгарт с подвязанной платком щекой и пожаловалась, что у нее очень сильно болит зуб. Вопрос был для меня решаемый, и я взялся за лечение. После пятиминутного сеанса боль у нее прошла. Немка была в полном восторге и пообещала к ужину в мою честь испечь пирог с капустой. Вечером к столу собрались все пансионеры.