Шпанов Николай. Поджигатели

Эрнст. - Не то, что тихая жизнь любимчика Отто... А ты уверен, что он не
приставлен к тебе для того же, для чего был приставлен к Гауссу?..
Прежде чем Эрнст успел оценить эффект своих слов, генерал схватил его
за грудь. Тяжелая пощечина звоном отдалась в ухе Эрнста. Шверер толкнул сына
так, что тот, ударившись о стол, полетел на пол.
Эрнст тотчас сообразил, что переборщил. Неосторожное сообщение об Отто
может стоить ему головы! Гестапо не простит болтливости. Он может быть кем
угодно - вором, убийцей, шантажистом - только не болтуном! Прежде всего
нужно удержать старика от разговора с Отто. Чем?.. Чем?.. Анни!
Ставка была велика - собственная голова. Эрнст решил не жалеть красок.
Не поднимаясь на ноги, пополз к отцу; по щекам его текли слезы.
- Если хоть одна душа узнает о том, что я сказал... ты понимаешь... они
меня не пощадят. Я сделаю все, что ты хочешь... Заставлю их вернуть Анни,
хотя бы мне пришлось взять вину на себя...
Генерал холодно перебил:
- Дурак! Только этого нехватало!
- Все, что хочешь, - слезливо бормотал Эрнст. - Только обещай: ты
никому не скажешь про Отто...
Генерал молчал.
Но Эрнст видел, что отец сдался.
С видом побитой собаки Эрнст поднялся и, согнувшись, поплелся прочь. Но
мысли текли уже холодно и ровно; пока старику хватит о чем думать и без
него: Отто!.. А там будет видно...

18

Пруст сидел и смотрел на вращающийся диск пластинки. Шверер стоял у
стола, отбивая ногою такт. Шпора на его сапоге негромко позвякивала. Он
тихонько напевал, вытянув губы:

Германское оружие - священный мой кумир.
Германское оружие па-а-бе-дит весь мир...

- Это "есть то, о чем мечтает "мир"? - послышался у дверей насмешливый
голос Эгона.
- А, господин доктор, - дружески приветствовал его Пруст. - Я еще не
успел поздравить тебя с успехом последнего произведения!
- Бывают произведения, которые подчас хотелось бы уничтожить
собственными руками, - ответил Эгон.
- Ты считаешь конструкцию неудачной? - На красном лице Пруста
отразилась тревога, усы беспокойно задвигались. - Будь откровенен. Мне это
важно знать!
- В этом смысле дитя вне подозрений.
- Ты еще не знаешь? - с гордостью сказал Шверер Прусту. - Бурхард
поручает Эгону разработку нового самолета. Мой сын не подведет, в этом я
уверен! Ему самому захочется дать нам лучшее, на что он способен.
- Если мне чего-нибудь и хочется, отец, - негромко произнес Эгон, - то
прежде всего забыть слово "война".
- Еще один любитель музыки! - проворчал Пруст.
Шверер поставил новую пластинку с шумным маршем. Он не хотел продолжать
и этот разговор. Он заговорил о "москитах". Эгон живыми красками нарисовал
картину своего визита в дивизию Бельца.
- Ты не веришь в их мужество? - удивился Шверер.
Ему уже приходилось слышать мнения о том, что "москиты" - блеф.
Пожалуй, своевременно сказать Эгону, что предположение поручить ему с
Винером создание управляемого по радио "москита" - робота, который заменит
"рыцарей", утверждено командованием.
К удивлению генерала, Эгон принял сообщение без всякого восторга. Он
даже позволил себе сказать, что хотел бы уклониться от такого поручения.
- Чего же ты, наконец, хочешь? - рассердился Пруст.
- Остаться в стороне.
Пруст вспылил:
- Желающие остаться зрителями будут наблюдать за событиями из ложи с
решеткой!
Эгон стоял, глубоко засунув руки в карманы. Черты его лица были
напряжены, серые глаза сощурились. Вот он, фатерланд, олицетворенный двумя
парами генеральских погон. Он не стал менее страшным оттого, что эти погоны
на плечах близких людей. Оба они любят Эгона. И оба наступают на него, хотят
лишить его покоя. А он хочет именно покоя, только покоя! Пусть не толкают
его на борьбу эти люди, над головами которых не просвистела пуля...
Издалека, точно из другой комнаты, донесся до Эгона голос Пруста:
- Перестань дурачиться, - ласково сказал он. - Ты говоришь о покое? Мы
дадим тебе его! Понимаешь: деньги, свободу, покой - все, что вправе иметь
человек, исполнивший свой долг. Но... только в обмен на знания, на талант
конструктора, не иначе! На другое мы не имеем права.
- Бернгард прав, - сказал Шверер.
Неужели нельзя купить покой иначе, как отдав еще одну из своих идей?..
Откуда они узнали его сокровенные мысли? То, что он сам ощущает еще как
неясную конструктивную идею, представляется им заманчивой реальностью:
самолет-робот, не требующий пилота. Автомат, который не ошибется, не
струсит, не изменит, несущий смерть в любом направлении, любому
противнику... Но кто мог выдать генералам мысли Эгона? Эльза?.. С нею он не
говорил об этих своих планах. Бельц? Он ничего не знает... Кто же тогда? Ах,
не все ли равно! Не это сейчас важно. Нужно добиться хорошей платы. Эту свою
идею Эгон должен продать дорого: цена - покой. Благополучие и покой. Уехать
подальше. В какую-нибудь страну, вроде Швейцарии. Нет! Швейцария - это
слишком близко, лучше в Норвегию, в страну фиордов и угрюмых скал, куда не
дотянется коричневая лапа нового фатерланда.
- О чем же ты думаешь, мальчик? - Шверер осторожно тронул Эгона за
плечо. - Нервы, я вижу, никуда не годятся. - Он ласковым движением усадил
сына в кресло, и рука его легла на голову Эгона. Эгон чувствовал, как дрожит
эта рука. Сухие старческие губы прикоснулись к его уху. - Держись, сынок, -
ласково прошептал генерал. - Все будет хорошо.
Эгон близко увидел морщинистое лицо отца. Синие жилки тонкой сеточкой
покрывали крылья носа, разбегались по скулам около выцветших глаз. Он читал
в этих глазах ласку, такую же, какая бывала в них много-много лет тому
назад, когда мать грозила наказанием расшалившемуся маленькому Эгону, а отец
брал его под свое покровительство и шептал на ухо: "Ну, ну, держись, сынок,
беги в кабинет". Эгон знал, что там он может открыть боковой ящик стола и
взять приготовленную для таких случаев шоколадку с картинкой. Потом в
кабинет войдет отец. Посадит перепачкавшегося шоколадом мальчугана на колени
и будет рассказывать про войну, про пушки, про лошадей, про все самое
интересное...
Эгон поднялся; теперь он должен добиться своей шоколадки в обмен на
конструкцию "москита" - робота!
- Когда, по-вашему, будет проработана телемеханическая часть такой
машины? - спросил он Пруста.
Тот перевел вопросительный взгляд на Шверера.
- Об этом точно скажет Винер.
- Противно, что мне придется работать с... этим типом! - неприязненно
сказал Эгон.
- Что ты имеешь против него?
Эгон пожал плечами:
- Ничего определенного... Но когда я вижу этого миллионера в дурно
сшитом костюме, я всегда вспоминаю, что на свете есть жулики.
Лицо генерала Шверера покрылось краской.
- Тем не менее тебе придется с ним сработаться.
Несколько мгновений Эгон был в нерешительности, потом тихо, словно
обессилев, проговорил:
- При условии, что вы отдадите мне Бельца.
- На кой чорт он тебе? - удивился Пруст. - Он не инженер.
- Зато отлично знает, что нужно истребителю! - ответил Эгон и поспешно,
не простившись, вышел.


В поезде между Берлином и Любеком Эгона нагнала фотограмма Бельца. Он
сообщал о полученном им приказе сдать эскадру "москитов" и отправиться в
распоряжение "господина доктора инженера фон Шверера".
Почему Ульрих взял его в кавычки? Обиделся? Может быть, следовало
запросить его о согласии, прежде чем говорить с генералами? Впрочем, все это
пустяки. Важно было вырвать Бельца из сумасшедшего дома - "москитной"
эскадры, а Эгону - получить опытного консультанта.
- Старички торопятся, - сказал Эгон через два дня, здороваясь с
приехавшим в Любек Бельцем.
Действительно, подполковник передал ему предписание штаба отложить все
работы и форсировать новое задание.
Эгон думал, что придется неволить себя, занимаясь проектом "москита".
Задание тяготило его. Он не мог заглушить мысль о том, что эта работа ему
навязана. Но с приездом Бельца все изменилось. Сначала поддаваясь настояниям
Бельца, а потом словно увлекаемый какою-то инерцией, Эгон все настойчивее
искал решения конструктивных форм машины. Будущий самолет представал его
взорам как прекрасное решение трудной инженерной задачи.
Бельц взял на себя организационное руководство работой. Твердый
характер, опытность командира помогли ему подчинить себе Штризе. Молодой
инженер стал верным помощником Бельца в деле ограждения Эгона от всяких
помех. Штризе готов был день и ночь сидеть за расчетами. Бельц рылся в
справочниках, писал запросы своим бывшим товарищам-летчикам, составлял
карточки и таблицы.
Вскоре схема летающего снаряда, или истребителя-робота, начала
вырисовываться в уме Эгона. Он уже знал, что самолет явится невиданным до
сих пор сочетанием высоких скоростей - горизонтальной и вертикальной - и
будет совмещать в себе то, что не удавалось соединить еще ни одному
конструктору, - скорость полета с маневренностью, с необычайным диапазоном
скоростей. Когда все будет выверено, он преподнесет приятелям готовый
сюрприз. А пока - молчок!
Эгон не принимал никого, кроме Бельца и Штризе. Но и у них он быстро
отбивал желание говорить о посторонних вещах и радовался, когда они уходили.
Иногда он, потихоньку ото всех, садился в автобус и доезжал до конца
Штранда. Дальше он шел пешком вдоль берега, минуя виллы и купальни.
Там было пустынно. До конца сезона оставалось мало времени.
Серо-голубые волны Балтики были уже слишком холодны и слишком крепко били в
берег, чтобы привлечь купальщиков.
Когда Эгону надоедал однообразный шум прибоя, он возвращался к
курортному саду и погружался в тишину аллей. На клумбах неслышно копошился
садовник. Милый старик! Он так старательно ползал в своих кожаных
наколенниках, точно кому-нибудь было дело до маргариток, которые вырастали
благодаря его трудам. Это был уголок, каких, наверно, уже немного осталось в
Третьей империи.
Однажды, сидя в саду и наблюдая за неторопливой работой старика, Эгон
заметил на одной из скамей фигуру, показавшуюся ему знакомой. Человек делал
вид, будто читал газету, но Эгон уловил пристальный взгляд, направленный на
него из-за раскрытого листа. Не этот ли щупающий взгляд он поймал на себе
на-днях, неожиданно выйдя на кухню и застав там экономку, шепчущуюся с
каким-то человеком?
Эгон решительно поднялся и подошел к незнакомцу.
- Напрасная трата времени - шляться за мной! - грубо сказал Эгон. -
Понятно?
И пошел прочь.
Широко шагая по берегу, он заметил, что далеко ушел от Травемюнде,
только тогда, когда промокли ботинки. Оглянулся и увидел: он был совершенно
один на берегу. Отошел от воды и сел на сырую скамью. Неожиданно, сразу,
подошло самое главное. Он вынул записную книжку и набросал несколько формул.
Все складывалось именно так, как он предвидел... Эгон поднялся, собираясь
вернуться домой, но потом передумал. Хотелось быть одному, совершенно
одному. Не видеть Бельца и Штризе!
Эгон решил не возвращаться домой. Пусть побеспокоятся, поищут!
Ему стало весело и жутко, как набедокурившему мальчишке. Он пробежал
вдоль берега, - просто так, потому что хотелось бежать и никто не видел
этого.
Он остановился, тяжело дыша: не так это просто - сорваться и побежать,
забыв о том, что ты доктор механики, что тебе за сорок. Колотилось сердце,
стучало в висках.
Отдышавшись, он медленно побрел берегом.
Тени стали длинными, когда он добрался до Бротена. Усталый, но в
приподнятом настроении, он толкнул дверь под первой попавшейся вывеской
деревенской гостиницы. В зале сидело несколько рыбаков, сумерничавших за
кружкою пива. Они с любопытством уставились на Эгона: он пришел пешком, но
за плечами у него не было рюкзака. Эгон потребовал комнату и хороший ужин.
Появились жена и дочь хозяина. Они пошли показать Эгону номер.
В коридоре царила тишина. Воздух был пропитан тем особенным запахом,
какой держится только в приморских деревенских гостиницах: аромат сосны
смешивался со смолистым запахом дорожки. Этот запах напоминает о корабле,
особенно когда в открытые окна врывается соленый ветер и слышен прибой.
Лакированные перила лестницы на точеных столбиках, легкий скрип ступеней,
даже начищенная медная лампа - все показалось мило Эгону.
Эгон выбрал комнату с окнами на море. Хозяин принес толстую книгу
постояльцев. Вписав в графу "цель приезда" слово "отдых", он заискивающе
попросил какой-нибудь документ. Ничего, кроме заграничного паспорта,
приготовленного для поездки в Чехословакию, у Эгона не было, а эту книжку он
не хотел здесь предъявлять. Он испытующе поглядел на хозяина, соображая,
можно ли предложить ему вместо паспорта десять марок. Внешность владельца
гостиницы не свидетельствовала о процветании заведения. На хозяине был
сильно поношенный, залатанный во многих местах костюм. Десять марок могут
иметь значение.
- Не сможет ли это заменить паспорт?
Эгон протянул десятимарковый билет.
- А что ждет меня за постояльца, о котором не сообщено в полицию? - со
вздохом сказал хозяин и взял деньги.

19

Далеко за полночь Эгон поднялся из-за стола. Комната была полна
табачного дыма. Голова кружилась.
Он вышел на улицу. Деревня спала. Все окна были темны. Эгон пошел к
морю. Волны нехотя лизали песок и с легким шипением сбегали обратно. Облака
медленно плыли по небу. Они были длинные и тощие, будто истомленные долгим
странствием. Края их висели неровными темными лохмотьями, похожие на поля
изношенной шляпы. Вереницы облаков ползли, как усталые мысли, подгоняемые
какою-то неведомою силой, беспорядочные, цепляющиеся друг за друга. Эгон
стоял на мягком песке, широко расставив ноги и закинув голову. Он так долго
смотрел на небо, что заболела шея и стало рябить в глазах. В голове
беспорядочным, расстроенным хором, точно перепутанные зубчатки часов,
бежали, цеплялись друг за друга разрозненные формулы, цифры...
Когда месяц выглядывал в окна между облаками, море становилось белесым,
как жидкое молоко. Самый невзыскательный художник назвал бы его сейчас
безобразным, но Эгон жадно смотрел на него и думал, что, может быть, видит
его в последний раз. Теперь, когда в голове совершенно созрел проект, он
должен был как можно скорей убраться за пределы Германии.
Уехать из Германии?.. Чепуха!.. Он же не политик. Ему будет отлично и
здесь. Ему дадут много денег. Ему дадут, наконец, покой, долгожданный покой!
Он сможет наслаждаться им сколько угодно. С утра до вечера, ежедневно, летом
и зимой. И не будет ему никакого дела до того, что произойдет за его спиной.
Война?.. Ну что же, может быть, и война: всеевропейская, мировая, - какая
угодно! Германия с ее морями и реками, горами и лесами, со всеми немцами
останется на месте.
Ах, чорт побери, опять он в воде! Второй раз за сегодняшний день. И на
этот раз ботинки мокры насквозь.
Да, так, значит, все немцы останутся на месте. Ну, конечно, куда им
деться? Никуда они не уйдут, кроме разве тех, кто окажется в армии, и тех,
кто будет в концлагерях, и тех, кто в тюрьмах, и тех, кто... Постойте,
постойте, дорогой доктор, вы зарапортовались: если дальше так считать, то
ведь на своем месте не останется ни одного немца!
А что вы, собственно, доктор, подразумеваете под "своим местом"? И кто,
собственно, имеет право определить это место для народа, как не сам народ?
Каков же вывод? Значит, за теми, кто обещает ему благополучие и покой в
обмен на конструкцию нового истребителя, Эгон не признает права определить
место народа в жизни? Значит, то, что он сейчас делает, он делает не для
народа, распорядителя жизни, а против народа? Он должен себе это прямо и
честно сказать. Ну и что же, он не должен делать истребитель, не должен
брать из рук наци в награду деньги и покой?..
Эгон медленно пошел к деревне. Над нею, без видимой причины, вдруг
пронесся одинокий лай, ему ответили собаки на разные голоса в разных концах
деревни. На минуту все слилось в безобразном концерте и вдруг оборвалось так
же внезапно. Еще разок-другой тявкнула где-то зачинщица и, не получая
ответа, замолчала.
Таинственные шорохи, которые принято называть тишиной, слышались
вокруг. Ни одного огонька, кроме окна Эгона. Оно одиноко светилось в ночи...
Почему не бывает на свете чудес? Почему, придя сейчас в свою комнату,
он не застанет в ней Эльзы?..
Эгон подошел к приемнику и повернул выключатель. Из ящика завывали
саксофоны джаз-банда. Англия танцевала. В Париже пели шансонье.
Эгон поискал в эфире. Фокстроты, скрипки, скабрезные песенки и
церковные службы. Всяк спешил развлечься на свой лад перед тем, как мир
утонет в новом море крови.
Вот Эгон услышал: "Дорогие друзья, как мы обещали, начинаем сегодняшнюю
передачу в час по среднеевропейскому времени..." Немецкий язык - сейчас
начнется очередное вранье. Но почему Эгону так знаком этот голос? Что-то
хорошее, дружески теплое звучит в этом баритоне.
Эгон протянул руку, чтобы повернуть выключатель радио.
"Слушайте, слушайте! Дорогие друзья, говорит передатчик "Свободная
Германия".
Так вот чей это голос, вот почему он знаком Эгону - это говорит Лемке!
"Дорогие товарищи, закройте двери, опустите шторы на окнах. Сейчас вы
услышите голос нашего певца. Он вырвался из концлагеря, чтобы снова петь для
вас. Итак..."
Голос исчез за дробным треском помех. Треск был методичен и резок. Он
врывался в тишину ночи, как стук пулемета, - это была работа мешающей
станции.
Эгон с досадою выключил приемник.
Ну что же, из-за чего Эгон так волнуется? Почему у него вдруг задрожали
руки. Лемке? Что до него Эгону? Он же все решил: путь ясен. Если в уравнении
и остались неизвестные, то основной показатель открыт: деньги и покой!
Вот здесь, на столе, - цена богатства и покоя: листки, исписанные
формулами.
Эгон еще раз проверил записи и сложил в ящик стола. Потушил лампу и
повалился в постель. Усталость разливалась теплой истомой. Эльза...


Эгон проснулся рано. Где-то под окном пела птица. От берега, из
светлоголового простора, доносился неустанный шопот моря. Ломая горизонт
зубцами коричневых парусов, выходила в море флотилия рыболовов.
И сегодня работа спорилась.
Ко второму завтраку Эгон спустился в зал. Он был единственным
посетителем.
Дочка хозяина прислуживала, хлопотливо постукивая деревянными
башмаками. Чорт возьми, города еще как-то держатся. В них не было так
заметно обнищание. А ведь такие деревянные башмаки носили раньше в этих
краях только рыбаки, да и то не при гостях.
К концу завтрака прикатил на велосипеде хозяин. У него был хмурый вид,
но, увидев Эгона, он заулыбался и еще по ту сторону двери резко выбросил
руку:
- Хайль Гитлер!
Эгон, не вставая, ответил:
- Здравствуйте.
- Все устроилось как нельзя лучше! - сказал хозяин, потирая руки. - Вы
останетесь у меня, сколько вам будет угодно!
- Завтра вечером я уеду.
- Как это грустно, да, да, очень грустно.
- Но ведь я же вам сказал, три дня, только три дня!
- Я думал, если все устроится с регистрацией, вам будет приятно
отдохнуть у нас... Такой воздух. И тишина. Вы, как король, на всем Штранде.
Можете предаваться вашим научным мыслям.
Эгон удивился:
- С чего вы взяли, что меня интересует наука?
- Разве же это сразу не видно? - Хозяин смешался и отвел глаза.
Во второй половине дня он заглянул в комнату Эгона и, кланяясь еще
ниже, чем прежде, сказал:
- Осмелюсь просить господина доктора... Нам было бы приятно... Это,
собственно, даже не мое желание...
- Говорите прямо, прошу вас!
- Моим дамам очень хотелось бы сохранить на память о первом постояльце
этого сезона фотографию: господин доктор в кругу нашей семьи!
Эгон усмехнулся.
- Значит, сегодня налета не будет?
- О чем вы, господин доктор?
- Карточка не будет готова раньше завтрашнего дня.
- Ну, конечно!
- И только завтра к вечеру вы сможете доставить ее в полицию?
- Господин доктор!.. Господин доктор!..
Хозяин приткнулся головою к притолоке и заплакал. Его спина согнулась
под пиджаком, непомерно широким, лоснящимся от многих лет службы. Эгон
протянул ему стакан воды.
- Все идет своим порядком!
Хозяин громко глотал воду.
- Ах, господин доктор, господин доктор! Смотреть в глаза хорошему гостю
и знать, что сам, своими руками делаешь так, чтобы он больше никогда к тебе
не приехал... Вы думаете, так легко самому вить веревку, на которой тебя
повесят? Разве я не понимаю, что в конце концов немцы перестанут ездить на
курорты! Когда постоялец обнаруживает, что рылись в его чемодане, у него нет
желания вторично заезжать в ту гостиницу.
- Вы лазили в мой стол? - сказал Эгон. - Вы видели мои расчеты?
- Но я ничего в них не понял!.. Я им сегодня так и сказал: алгебра, а я
никогда ее не любил... Мой отец и мой дед держали эту гостиницу. У нас была
прекрасная репутация. И вот теперь я сам, вместе с женой и дочкой, разрушаю
свое дело.
- Будьте честны с собой и со своими гостями. Это все-таки надежней - не
запутаетесь.
- Простите, господин доктор... - хозяин подыскивал слова. - А как же с
карточкой? Скоро зайдет солнце...
Во время съемки Эгон был весел и любезен с дамами.
Он тут же, в гостинице, купил плитку шоколада для фройлейн. Пообещал
хозяйке приехать через месяц для продолжительного отдыха. Потом немного
прошелся по берегу. Возвращаясь, увидел хозяина за конторкой. Старик стоял в
жилете, зеленом переднике и шапке с галуном - настоящий портье. Дергая
носом, чтобы удержать сползающее пенсне, он старательно скрипел пером.


Когда Эгон кончил работу, на деревенской кирхе пробило одиннадцать.
Итак, все готово! За эту пачку листов дорого дал бы генеральный штаб
любой страны. Здесь был залог его будущего: цена свободы!
В окно тянуло влажной прохладой взморья. Эгон потушил лампу и сел на
подоконник. Море было видно на большое расстояние. Где-то на горизонте то
появлялся, то снова исчезал едва заметный огонек. Судно шло из Любека.
Эгон и не заметил, как наступил "полицейский час". Из отеля вышло
несколько подвыпивших рыбаков. Громко переговариваясь, они исчезли в стороне
деревни. Хозяйка захлопнула дверь гостиницы. Но через несколько минут дверь
снова отворилась. Вышел хозяин. Он катил перед собою велосипед. Подойдя к
скамейке, он неловко, с кряхтением, взлез на машину, оттолкнулся ногой и
покатил к деревне. Его силуэт быстро растаял в темноте.
Утром Эгон снова ушел к морю. На этот раз он сунул в карман все листки
своих расчетов: до самой Чехословакии их не увидит ни одна душа, даже Штризе
и Бельц! Теперь он знает себе цену. Мечта стала реальностью.
Когда он вернулся в гостиницу, сумерки выползали уже из углов комнаты,
но Эгон не зажег огня. Он лег в постель и заложил руки за голову. Хотелось
лежать и ни о чем не думать. Может быть, простых и ясных дней в его жизни
будет не так уж много.
Шум мотора заставил его очнуться. Одним прыжком он очутился у окна:
возле гостиницы остановился автомобиль. Слабого света, падающего сквозь
стекла двери, Эгону было достаточно, чтобы сразу распознать хорошо знакомые
фигуры Бельца и Штризе, вылезающих из машины.
Так вот оно что! Его хотят взять врасплох! Эгон не помнил, чтобы
когда-нибудь прежде в нем поднималось такое жгучее чувство протеста. Оно
захлестнуло его сознание, как внезапный пожар. После стольких размышлений,
потраченных в течение целых лет на поиски оправдания тому дурному, что он
сам видел в своей работе на нацистское государство; после стольких терзаний,
казавшихся ему глубокими и тонкими, он вдруг в одно мгновение понял, что все
это пустяки, выдуманные им, чтобы порисоваться перед самим собою, пустяки,
явившиеся результатом дурной привычки философствовать там, где все было ясно
без всякой философии. Кратких мгновений сейчас оказалось вдруг достаточно,
чтобы увидеть себя в роли убийцы. Да, убийцы, пытающегося найти своему
преступлению оправдание в том, что он совершает его таким утонченным, таким
высоконаучным способом, что имеет возможность не видеть жертв, даже точно не
знать, когда они умирают, сколько их умирает, кто они! В качестве
интеллектуально одаренного убийцы он мог совершенно отвлеченно, с
высоконаучной точки зрения интересоваться действительностью пущенных им в
ход орудий смерти. И самое главное, что внезапно предстало перед ним, как
насмешка над всей философской жвачкой, которую он разводил вокруг этого
дела, было желание не знать, что, совершаемые им преступления направлены
против него самого, против таких, как он сам, против всего разумного и
честного, что преграждает путь царству тьмы, сопутствующему нацистам. Эта
мысль не раз и прежде приходила ему в голову, но неизменно отвергалась из-за
туманных соображений о его личной надпартийности, о том, что он выше
происходящего вокруг. Но сейчас эта мысль предстала ему в таком обнаженном
безобразии, что он ощутил ее почти вещественно. Он протянул руки в страстном
желании схватить и уничтожить ее навсегда. Он со стоном отвернулся от окна,
и через мгновение пачка листов с его расчетами была в камине. Эгон сорвал с
лампы горелку, выплеснул керосин на скомканные листки. Спичка... Огонь...
За те секунды, что пламя охватило бумагу, перед Эгоном промчалось все,
что было на ней написано. Он почувствовал, что лоб его покрыт испариной.
Нечеловеческих усилий стоило отчетливо вспомнить каждую цифру расчета, пока
пылали листки. Но теперь уж он не забудет их никогда! И никто не сможет
прочесть их.
Керосиновый чад еще висел в воздухе, когда в номер постучали. Эгон
повернул ключ. С порога улыбались Штризе и Бельц.