Шпанов Николай. Поджигатели

лесная почва, влажная, покрытая слоем темнеющих листьев. Странно! Он еще раз
обвел взглядом лица солдат, и на этот раз от него не ускользнуло, что по
некоторым из них катились слезы. Тогда он понял, почему плачут солдаты: это
была их родная земля, и с нею они расставались без боя.
Луи жадно втянул воздух и ощутил запах намокшего чернозема, гниющих
листьев и набухшего от дождя валежника.
И он понял, что именно этой земли, так же как чехи, не увидит и он до
тех пор, пока не отвоюет ее обратно у гитлеровцев. Может быть, драться за
нее нужно будет вовсе не здесь, но драться придется, и он будет драться.
Он выпростал из-под одеяла здоровую руку и дотронулся ею до земли.
Земля была прохладная и мягкая. Лун показалось, что все его горящее в
лихорадке тело прильнуло к ней. Стало так хорошо, что он закрыл глаза. Его
пальцы впились в землю, и он поднял влажный комок. Стыдясь того, что
кто-нибудь может заметить, он поспешно втянул руку с землею под одеяло.
Санитары подняли его носилки и понесли к автомобилю. Ярош шел рядом. Он
ждал, что Луи спросит его о чем-нибудь, но тот отводил взгляд и молчал.
Тогда Ярош сказал сам:
- Ты должен меня простить. Я не мог поступить иначе.
- Да, если бы я был на твоем месте, я непременно сделал бы то же самое,
но... гораздо раньше.
Санитары вкатили его носилки в автомобиль, где уже лежал раненный
чем-то тупым в голову Гарро.
Солдаты рассаживались по грузовикам. Полковник прошел вдоль колонны,
прощаясь с солдатами. Он оставался, чтобы передать форт немцам с рук на
руки, в присутствии британских наблюдателей. Но в то время, когда майор,
который должен был вести колонну, уже уселся в свой автомобиль, из-за леска
вылетело несколько мотоциклистов. За мотоциклистами показался броневик. Он
стал поперек дороги, по которой должны были уехать чешские грузовики. Из
него не спеша вылез немецкий офицер. Он небрежно козырнул полковнику.
- Что это за транспорт?
- Гарнизон моего форта, - через силу сохраняя спокойствие, ответил
полковник.
Англичане приблизились и издали приветствовали выглянувшего из-за
стальной дверки броневика французского офицера. При виде англичан он смело
выскочил и тоже подошел к разговаривающим.
Немец отчеканил:
- Оборонительные сооружения сдаются в неповрежденном виде со всем
вооружением и инвентарем.
Полковник молчаливым движением пригласил его убедиться в целости форта,
но немец сделал протестующий жест.
- А эти автомобили? - и показал на грузовики с солдатами.
- Пешим порядком мои люди не успеют покинуть зону к обусловленному
сроку, - ответил полковник.
- Меня это не касается. Автомобили - имущество форта. - Немец вынул
опись и ткнул в нее пальцем.
Англичане и француз заглянули в нее и согласно закивали.
Они пошептались, и длинный, в желтых сапогах, сказал полковнику:
- В случае расхищения имущества мы не сможем помешать применению оружия
со стороны германской армии.
Но полковник, не дослушав, показал ему спину.
- Оставить машины! - багровея, приказал он, но, видя, как насупились
солдаты, негромко прибавил: - Ребята... во имя Чехии.
Солдаты неохотно вылезали.
Немец указал на санитарку, где лежали Даррак и Гарро.
- Это тоже останется здесь.
- У нас есть больные.
- Машина входит в опись и остается здесь, - строго повторил немец.
Англичане снова согласно кивнули. Француз хотел что-то сказать, но
полковник показал спину и ему, как только что англичанам.
Молодой шофер санитарной машины, выскочив из кабинки, ткнул штыком в
баллон. С шипением вырвался воздух. Немецкий офицер поднял руку и отдал
команду, мотоциклисты вскинули автоматы.
- Взять его! - крикнул немец, указывая на шофера, но солдаты-чехи уже
сбрасывали винтовки, защелкали затворы.
Англичане опасливо отошли в сторону, француз поспешно скрылся в
броневике.
Полковник понял, что именно здесь, на его участке, произойдет сейчас
то, чего так жаждут немцы, - столкновение. Он бросился в промежуток,
разделявший чехов от немцев, и, раскинув руки, обернулся к своим солдатам:
- Ни шагу! - Он вынул пистолет. - Помните приказ: ни одна капля крови
не должна быть пролита сегодня.
Часть чехов в нерешительности остановилась, другие продолжали
наступать.
- Жизнью своею заклинаю: ни шагу! - крикнул полковник и поднял
пистолет.
- Довольно предательств! - крикнул кто-то из рядов чехов.
- Долой предателей! - повторил молодой солдат и бросился вперед со
штыком наперевес.
Его возглас подхватили многие. Их голоса почти заглушили слабый хлопок
пистолетного выстрела, но все увидели, как голова полковника резко мотнулась
в сторону и с нее слетела фуражка. Несколько мгновений он, словно в
раздумье, стоял, все еще держа предостерегающе вытянутую левую руку, потом
рухнул вперед, лицом в пахучие мокрые листья, мягким покровом устилавшие
землю.
Англичане переглянулись. Длинный пожал плечами, достал блокнот и,
посмотрев на часы, стал писать.
Немец захлопнул дверцу броневика. Ее резкий металлический стук
показался особенно громким на притихшей поляне. Чехи в оцепенении глядели на
тело полковника. Его раскинутые руки продолжали преграждать путь к немецким
машинам.
Прошло несколько минут. Солдаты положили тело полковника на носилки и
поставили их позади вынутых из санитарки носилок Даррака и Гарро.
Немец выглянул из броневика и крикнул, держа над головою часы:
- У вас ровно столько времени, сколько нужно, чтобы бегом достичь
границы зоны эвакуации.
Чехи построились. Майор занял место впереди. Его негромкая команда
глухо прозвучала среди деревьев. Колонна двинулась. В голове несли трое
носилок. Было отчетливо слышно чваканье многочисленных ног на мокрой земле.
Англичанин спросил немецкого офицера:
- Кажется, все в порядке?
Немец щелкнул каблуками и, приставив два пальца к козырьку,
снисходительно ответил:
- Jawohl!
Англичане молча уселись в автомобиль и выехали на шоссе.
Поравнявшись с идущим во главе гарнизона майором, длинный англичанин
затормозил и предложил ему сесть. Майор отвернулся и ничего не ответил.
Англичанин пожал плечами и нажал акселератор. Брызги грязи плеснули из-под
шин и обдали прикрытые одеялами носилки. Закусив губу, Ярош отер грязь с
лица Луи.
Деревья по сторонам дороги стояли молчаливые, серые, печально кивая
ветвями вслед уходящим чешским солдатам.
Там, где проходила колонна, лес сбрасывал с себя остатки праздничного
убранства осени и деревья оставались стоять большие и суровые, с поникшими,
словно в трауре, черными ветвями.

24

Ян Бойс проделал перед зеркалом все двенадцать гимнастических
упражнений, накинул на шею полотенце и, прежде чем итти мыться, остановился
перед висевшим на стене расписанием. Он помнил каждую фамилию в каждой из
шести клеток, соответствующих рабочим дням недели; помнил часы и минуты,
стоявшие против каждой из тридцати фамилий. Изменения в расписании
происходили редко, - только тогда, когда Трейчке давал Бойсу какой-нибудь
новый адрес. Тогда Бойс шел к новому клиенту, и шофер или дворник
какого-нибудь генерала или советника снабжали его папиросными коробочками
для Трейчке.
Итак, Бойс мог бы, и не глядя в расписание, сказать, что сегодня ему
предстоит натирать полы у Шверера, и в доме Александера в Нойбабельсберге, и
у самого Трейчке. Бойс знал: генерал Шверер и все его сыновья в Чехии, дома
одна старая фрау Шверер, целыми днями сидевшая со своим вязаньем в гостиной.
Тем не менее сегодня вторник, в расписании стоит: "его превосх. ф. Шверер" -
значит, полы должны быть натерты. Впрочем, Бойс все равно пошел бы к
генералу: ему необходимо повидать мойщика автомобилей Рупрехта Вирта. Рупп
должен дать ему новую коробочку для Трейчке. Сигаретная коробка Руппа должна
попасть к Трейчке со скоростью самого спешного письма. Таковы были сегодня
неотложные дела.
Сотни коробочек перенес Бойс за годы работы связным подпольной
партийной организации. Ради этого он и таскается по опостылевшим ему
квартирам генералов и "советников". Каждый божий день он рискует быть
схваченным. Изо дня в день, из месяца в месяц скучная и такая незначительная
на вид, но тяжелая работа полотера; замечания клиентов, унизительные чаевые.
И ни Трейчке, ни кто бы то ни было из товарищей никогда ни полусловом не
обмолвился о значении коробочек, которые Бойс переносил с места на место и
каждая из которых могла стоить ему головы. Он не ждал ни награды, ни
благодарности. Лучшей наградой ему было сознание исполненного долга,
однообразного, опасного и незаметного.
Через полчаса Бойс взял в москательной лавке мастику для полов Шверера.
Это была не какая-нибудь стандартная мастика. Прежде чем позволить намазать
ею паркет, фрау Шверер тщательно проверит ее оттенок. Генерал сразу заметил
бы уклонение от раз навсегда принятого образца: чуть темнее третьего номера
и светлее второго. Старый дуб паркета должен просвечивать сквозь нее своею
естественной желтизной, но и не иметь такого вида, будто его просто натерли
воском.
В десять часов, со щеткой, суконкой и банкой мастики прижатыми к боку
протезом, Бойс входил в квартиру Шверера, а без четверти двенадцать Вирт
затворил за ним калитку. Новая сигаретная коробочка лежала в кармане
полотера.
Еще три квартиры, прежде чем Бойс сядет в поезд на Потсдам. Три
квартиры - шесть часов работы. Он как-то подсчитал: каждую секунду - два
движения ногою со щеткой. Сто двадцать движений в минуту. Двадцать тысяч
движений на каждую квартиру! Значит, еще шестьдесят тысяч движений, прежде
чем он сдаст коробочку Вирта адвокату Трейчке!..
Наконец-то он в вагоне электрички! Пусть его бранят, но он не в силах
натирать сегодня еще и у Александера. Он всего только стареющий, усталый
человек. На сегодня хватит и четырех квартир.
К тому времени, когда он добрался до домика Трейчке, лампочка над
крыльцом уже зажглась. Адвокат, как всегда, отворил сам. Он молча пропустил
мимо себя полотера и так же молча взял у него пустую сигаретную коробочку.
Но если обычно он рассматривал трофеи Бойса после его ухода, то сегодня, не
скрывая нетерпения, сейчас же исчез в спальне с лупой в руке.
Вернувшись из спальни, он схватил со спинки качалки подушку и бросил ее
на решетку вентиляционного отверстия в полу комнаты и даже прижал ногою. Но
тут же передумав, он поспешно поднял подушку и швырнул обратно на качалку.
Во всех его движениях Бойс видел волнение и торопливость, столь
несвойственные адвокату. После короткого раздумья Трейчке поманил полотера
движением руки и провел его через кухню на черный ход во двор. На дворе было
темно и тихо. Бойс молча ждал, пока Трейчке прошел вдоль всей ограды.
Подойдя вплотную к полотеру, адвокат тихонько проговорил:
- Лемке перевезут в Берлин сегодня ночью. Можете вы принять участие в
попытке спасти его? - И тут же, как будто уже получив утвердительный ответ
от молчавшего Бойса, торопливо продолжал: - Ваша задача - задержать тюремный
автомобиль в районе... - чуть слышно он назвал место. - Только заставьте его
остановиться!
- А остальное? - спросил Бойс.
- Это дело других.
- Можете дать мне кого-нибудь в помощь? - спросил Бойс, покосившись на
свой протез.
- Нет.
Бойс помолчал.
- Благодарю за доверие, товарищ Трейчке, - сказал он. В первый раз за
годы общения с адвокатом он назвал его товарищем.
- Вас могут схватить даже в случае удачи, - сказал Трейчке.
Бойс понимающе кивнул головой и посмотрел на часы.
Трейчке сказал:
- Можете сегодня не натирать полы. Вы и так не успеете заехать домой.
Когда они вернулись в комнаты, Трейчке взял суконку и щетку полотера и
вместе с коробкой из-под сигарет бросил в пылающий камин.
Адвокат и полотер простились молчаливым рукопожатием.
Уже на крыльце Трейчке спросил:
- Нужны деньги на дорогу?
Бойс ответил отрицательным движением головы, приподнял шляпу и исчез в
темноте.
Все время, пока он ехал к названному Трейчке месту в окрестностях
Берлина, он не переставал думать о той перемене, которая произошла в его
судьбе. Ощущение большого доверия, оказанного ему партией, было настолько
осязательно, как если бы удостоверение об этом, с подписями и печатями,
лежало у него в кармане. Ему казалось, что Трейчке сделал правильный выбор.
Чувство гордости заполняло его грудь теплотой. Но когда мысль дошла до более
чем вероятного конца всего дела - до его собственного ареста, Бойс понял,
что именно тогда-то перед ним по-настоящему, во весь рост, и встанет вопрос:
достоин ли он доверия, оказанного ему партией? Ведь гестаповцы прежде всего
захотят узнать, кто он и что заставило его задержать автомобиль, кто послал
его на это дело... Да, именно тогда и встанет вопрос о том, оправдает ли он
доверие. Но ведь этого не мог не понимать и Трейчке, когда давал ему
задание. Значит, он решил именно ему, Яну Бойсу, доверить свою судьбу,
судьбу операции, судьбу подпольной связи партии. И снова чувство гордой
благодарности теплою волной поднялось в полотере. Важно было одно:
остановить автомобиль.
Приблизившись к шоссе в указанном Трейчке районе, Бойс убедился в том,
что Трейчке не случайно выбрал это место, чтобы задержать тюремный
автомобиль: дорога была перегорожена временной изгородью, на которой
светился красный фонарь и висела надпись - "Ремонт". Для проезда оставалась
лишь левая сторона шоссе, достаточная только для одного автомобиля.
Бойс уселся в придорожной канаве и достал из кармана бутерброд. По
существу говоря, было достаточно стать в узком проезде - и автомобиль должен
будет остановиться. Да, если бы это не был автомобиль гестаповцев...
Бутерброд был съеден, тщательно подобраны крошки с бумаги. Бойс
внимательно вглядывался в силуэты приближающихся автомобилей.
Так он сидел час, два... Тюремного фургона все не было. На востоке
появилась полоска зари. Бойс понял: они повезли Лемке другой дорогой.

25

Трехдневный непрерывный допрос, - без сна, без пищи, с побоями и
пытками; потом день перерыва, - ровно столько, сколько нужно, чтобы вернуть
истерзанному телу чувствительность к боли, а сознанию - способность
воспринимать окружающее. После этого - снова допрос.
Лемке знал: это называлось здесь "мельницей". Для попадавших в нее было
только два выхода: быть "размолотым", то-есть забитым кулаками следователей,
подкованными каблуками надзирателей, пряжками поясов, шомполами, резиновыми
палками - всем, что попадало под руку, и умереть тут же, в стенах тюрьмы,
или в камере следователя - первый выход и топор палача - второй.
Обычно к третьему дню допроса, а иногда и к концу второго Лемке не
только не испытывал уже острых физических страданий, которые вначале,
казалось, способны были лишить рассудка, но даже переставал отчетливо
воспринимать происходящее.
Чаще всего начиналось с того, что следователь предлагал сесть. Затем
протягивал сигареты. Уже потом начинался допрос и избиения.
По этому же расписанию все происходило и в последний раз. Следователь
показал Лемке автомобильный номерной знак.
- Узнаете?
Лемке видел эту жестянку впервые и, как всегда, с самого ареста,
ответил пренебрежительным молчанием. Но на этот раз, к его удивлению,
следователь не вышел из себя, а сказал:
- Молчите, сколько влезет, мы и так знаем все.
Лемке был уверен, что это пустая похвальба гестапо.
- Этот номер вы сняли с автомобиля генерала фон Шверера, - сказал
следователь, - чтобы организовать бегство в Чехию своего сообщника.
Лемке молчал. Он знал, что следователю очень хотелось заставить его
подписать протокол со всей этой чепухой, но он мог только молчать.
- Может быть, вы скажете, что у вас не было сообщников? Вы никого не
переправляли в Чехию? - И следователь сам себе ответил: - А патер Август
Гаусс!
Он выкрикнул это с торжеством победителя и, потряхивая в воздухе
вынутым из папки листком, щурился на арестованного.
- Все молчите?.. Ну что же, молчите, сколько вам влезет. Вы будете,
вероятно, своим дурацким молчанием отрицать и то, что привезли в Хонштейн
патеру Августу Гауссу это письмо? Прочтите его и попробуйте сказать, что вы
тут ни при чем.
Лемке увидел, что адресованное Августу письмо содержит совершенно ясное
сообщение о том, что он, Франц Лемке, скрывающийся под именем Бодо Курца,
направляется Берлинским комитетом компартии для связи с католиками и для
совместной организации террористического акта против руководителей
германской армии. Под письмом стояла грубо подделанная подпись одного из
членов Берлинского комитета партии, даже не ушедшего в подполье, так как его
арестовали до того.
Все это было настолько вздорно, что Лемке не хотелось даже доказывать
подложность документа.
- Вы и теперь попробуете это отрицать? - Следователь угрожающе выпятил
челюсть. Потом, порывшись в бумагах: - Так полюбуйтесь на это! - И он стал
цитировать "показания священника Августа фон Гаусса".
Патер Гаусс! Значит, все же верны были подозрения Лемке: этот поп
проник в подполье как провокатор. Вот когда гестаповцы выдали себя! Все это
неумно подстроенные попытки запутать его партию в покушение на Шверера. Если
бы дело происходило в публичном заседании суда, перед зрителями и прессой, -
о, тогда другое дело! Тогда бы Лемке заговорил. Он знал бы, что говорить и
делать! Разве можно было забыть благородный пример Димитрова?! А тут? Нет
смысла втолковывать что-нибудь тупоголовым палачам. Достаточно того, что он
не скажет ничего и ничего не подпишет.
Еще несколько фраз следователя - и Лемке окончательно убедился: патер
Август Гаусс - предатель и провокатор. Вероятно, он вовсе и не арестован и
все его показания сфабрикованы ради попытки навязать компартии то, чего она
никогда не делала и не могла делать, так как приписываемые ей действия,
вроде террористического акта против Шверера, просто противоречили партийной
тактике и всегда отрицались его. С этого момента все внимание Лемке
сосредоточилось на том, чтобы не упустить какой-нибудь детали, которая
поможет понять, куда проникли щупальцы гестапо, как много знает Август Гаусс
и знает ли он что-нибудь вообще, работает ли он один, или у него есть
сообщники. Все душевные силы Лемке были теперь сосредоточены на этом: только
бы не потерять эту нить, когда будет пущена в ход "мельница". Эта мысль не
покидала Лемке ни на первой стадии допроса, с папиросами, с уговорами и
обещаниями, ни на второй, когда его били, а следователь кричал, брызжа
слюною:
- Скажешь?! Скажешь?! Скажешь?!
Наконец пошла в ход "мельница".
И тут еще Лемке пытался сосредоточиться на мысли: "Не забыть, не забыть
главного!.." Но багровый туман боли заволок сознание. Даже струя ледяной
воды не могла привести Лемке в чувство.
Следователь вошел в кабинет Кроне.
- Ничего! - устало пробормотал он.
Кроне посмотрел на него исподлобья.
- Сдаетесь?
Следователь растерянно молчал.
- Идите, - так же негромко, словно он тоже был утомлен до крайности,
проговорил Кроне. - Идите, я займусь этим сам.
- Не думайте, что я не все использовал, - оправдываясь, поспешно сказал
следователь.
Кроне раздраженно отмахнулся.
- Это совсем особенный народ, эти коммунисты, - виновато сказал
следователь.
- Убирайтесь... вы! - крикнул вдруг, выходя из себя, Кроне.
Как заставить говорить этих коммунистов? Если бы кто-нибудь знал, как
он их ненавидит!.. Это по их милости его гнетет страх, выгнавший его из
Чехословакии, страх, привезенный даже сюда, в Германию. А что, если?.. Что,
если все его старания напрасны? Что, если победа останется за теми, кого они
тут истязают, казнят, кого они пытаются заставить признать себя
побежденными? Откуда у коммунистов такое сознание правоты, такая несгибаемая
уверенность в победе? Откуда эта сила сопротивления, стойкость, бесстрашие?
Откуда?
Лучше не думать.
Неудача следователя с Лемке еще раз доказывала, что для борьбы с
арестованными коммунистами нужно искать какие-то особые методы. И Кроне
показалось, что он придумал: Тельман. Вот кого он использует, чтобы
развязать им языки!
Он тут же протелефонировал Герингу и Гиммлеру.
- Разумно, милый Кроне, очень разумно! - ответил Геринг. - Но держитесь
меры; очень прошу вас: держитесь меры! Тельман может нам еще понадобиться.
Откровенно говоря, Кроне не знал, зачем им может понадобиться Тельман.
Он не разделял взгляда Геринга, хотя и понимал, что убийство Тельмана -
большое и опасное преступление, связанное с огромным риском для нацистов. Но
лучше пойти еще на один взрыв возмущения общественного мнения всей Европы,
всего мира, чем вечно чувствовать над головой эту угрозу: Тельман! Неужели
Геринг и компания не понимают, что даже в тюрьме Тельман - как пружина
гигантского и таинственного механизма, скрытую силу которого никто из них не
в состоянии учесть? Ведь если бы тюремные власти и работники тайной полиции
не дрожали за собственные шкуры, они довольно часто могли бы докладывать,
что никакая система изоляции - ни стены тюрьмы, ни тройная охрана - не может
помешать мыслям Тельмана проникать в мир, словно их разносят какие-то
таинственные токи. Тельман продолжал оставаться сердцем немецкой компартии.
Кровоточащим, но мужественным и полным веры в победу сердцем.
Кроне знал, что чем более жестоким становился режим нацистских
застенков, тем сплоченнее становились заключенные, тем меньше оставалось
уверенности в надежности тюремной стражи.
Что, если?..
Впервые, когда Кроне вернулся из Чехии, он задумался над тем, что, быть
может, далеко не все обстоит так благополучно с прочностью нацизма, как ему
казалось прежде. Когда Кроне, напуганный народной ненавистью к нацистам в
Чехии, стал приглядываться к немцам, ему почудилось, что немало немцев
делает вид, будто они являются нацистами. Чем усерднее клялся в своей
правоверности немец, тем подозрительнее становился он для Кроне. Не страх ли
заставляет их маскироваться под нацистов? Кроне стал внимательней
вслушиваться в вольные шутки высокопоставленных нацистов, в рассказанные,
как бы невзначай, антигитлеровские анекдоты, ненароком переданные тревожные
слухи. Честное слово, нужно взять себя в руки, иначе он перестанет верить
самому себе!
Да, будь его воля, он не стал бы держать даже в подземном каменном
мешке такую потенциальную силу, как Тельман. Он втрое, вдесятеро быстрее вел
бы в гестапо дела всех коммунистов. Каждый день жизни каждого коммуниста -
это слово правды, просочившееся из тюрьмы, это лозунг борьбы, призыв к
сопротивлению Гитлеру и его хозяевам, среди которых главный, конечно, хозяин
и самого Кроне - Ванденгейм.
Чем остановить этот поток правды, какой плотиной? Хватит ли золота у
Ванденгейма и у всех остальных - морганов, рокфеллеров, меллонов и дюпонов -
на постройку такой плотины? Неужели приходит время, когда идеи и слово
начинают весить больше чистого золота? Ведь если так - конец! Конец всему,
всем им!.. Кроне нервно повел лопатками: неужели этот отвратительный страх
прополз за ним даже сюда, в самую цитадель фашизма, где он всегда чувствовал
себя так хорошо и уверенно? Кроне медленно поднял руку и закрыл ею глаза.


Через несколько дней, когда немного оправившийся от предыдущего допроса
Лемке обрел способность воспринимать окружающее, Кроне устроил ему очную
ставку с Тельманом.
Лемке смотрел на обросшего седою бородой богатыря, сидевшего перед ним
на носилках. Да это тот же их любимый, неукротимый Тэдди. Это его глаза -
прежние, умные, горящие неугасимым огнем мужества глаза Эрнста Тельмана.
Поняв, что они узнали друг друга, Кроне издевательски проговорил тоном
соболезнования:
- Пока господин Лемке не ответит на наши вопросы, господин Тельман не
получит ни глотка воды... хотя бы нам пришлось уморить его жаждой.
И провел рукою по стоявшему тут же графину с водой.
Лемке видел, как судорога свела челюсти Тельмана, и тотчас исчезло
последнее сомнение: да, перед ним настоящий Тельман. Что-то вроде улыбки
тронуло бескровные губы вождя, и он прошептал, глядя в глаза Лемке:
- Будь... как... сталь!
- Хорошо, - сказал Лемке Кроне, - я скажу, от кого узнал о покушении на
генерала Шверера и кто поручил мне его предотвратить.
Следователь, сидевший рядом с Кроне, насмешливо проговорил:
- Не валяй дурака! Мы же знаем: именно ты и переправил для этой цели в
Чехию патера Гаусса.
Но Кроне остановил его движением руки и сказал Лемке:
- Продолжайте.
И Лемке продолжал:
- Ни я как коммунист, ни партия в целом не имели никакого отношения к
покушению. И вы это отлично знаете. Поэтому-то вам и хочется знать, кто вас
выдал. Больше того: я могу вам сказать, кто просил меня помочь ему в
предотвращении покушения на генерала...
- Кто?! - рявкнул следователь и стукнул по столу кулаком.
Кроне поморщился и кивнул Лемке:
- Продолжайте.
- Меня просил помочь ему майор Отто фон Шверер, сын генерала. -
Произнося это, Лемке не спускал глаз с Кроне. Он добавил еще несколько
деталей ночного разговора в автомобиле, якобы переданных ему Отто Шверером.
Внимательно следя за лицом Кроне, Лемке уловил впечатление,
произведенное на него известием о двойной игре Отто. Лемке понял, что нанес
чувствительный удар.
Кроне сейчас же прекратил допрос и, поднимаясь, сказал следователю:
- Он мне больше не нужен. - И с этими словами поспешно вышел.
Ага! Теперь он поспешит взяться за Отто. Он будет вытягивать из него