Шпанов Николай. Поджигатели

разрешили присутствовать на конференции.
Гитлер не дал себе труда встать навстречу президенту и только молча
кивнул головой, не разнимая сцепленных на животе пальцев. Гаха ступал
тяжело, волоча ноги, поддерживаемый под руку Хвалковским. Казалось, что он
упадет, не дойдя до предназначенного ему кресла.
Чехи сидели как зачумленные, отделенные карантинным пространством
длинного стола, во главе которого восседало несколько немцев, окружавших
Гитлера.
Гитлер заговорил громко. Он почти кричал, временами срываясь на
неразборчивый хрип.
- Пора подвести итоги. Чем была Чехословакия?
- Она еще существует, - пролепетал Гаха так тихо, что его не слышал
никто, кроме испуганно оглянувшегося на него Хвалковского.
- Не чем иным, как средством для достижения темных целей еврейства и
коммунизма, которым потакал неразумный Бенеш, - прорычал Гитлер. - Ваше
правительство должно понять, что ни Лондон, ни Париж не окажут ему никакой
поддержки. Никто не может мне помешать сокрушить то, что осталось от вашей
республики.
- Мы просим одного, - не очень громко, но так, чтобы слышал Гитлер,
проговорил Хвалковский: - терпения.
- Ага, вы опять заговорили о терпении! Я жду уже три месяца исполнения
ваших обещаний. Сам господь-бог не мог бы проявить больше терпения, чем
проявил я в вашем деле. У меня его больше нет!
- Еще совсем немного времени, и все обещания, данные мною вашему
превосходительству, будут выполнены самым лойяльным образом. Армия будет
сокращена, - робко проговорил Хвалковский.
Гитлер ударил ладонью по столу.
- Перестаньте болтать! Сокращена?! Нет, теперь это меня не устраивает!
- Чего же... желает... ваше превосходительство? - Хвалковский начал
заикаться.
- Полного разоружения армии.
Хвалковский взглянул на молчавшего Гаху и увидел, что тому дурно.
Растерянно оглядев длинный стол, Хвалковский увидел графин и умоляюще
посмотрел на адъютантов, подобно истуканам выстроившихся за креслами немцев.
Ни один не пошевелился. Хвалковский вскочил и под насмешливыми взглядами
немцев побежал к графину.
Только после нескольких глотков воды Гаха смог говорить, но он был
немногословен:
- Армия будет разоружена...
- И распущена! - подсказал Гаусс.
- ...и распущена, - как автомат, повторил Гаха.
- Силами германской армии! - в бешенстве крикнул Гитлер. - Приказ уже
отдан. Вы окружены. На рассвете мои войска со всех сторон вторгнутся в
Чехию.
Лицо Гахи стало похоже на гипсовую маску.
- На рассвете?
- Сейчас! - крикнул Гитлер.
Вода в стакане, сжимаемом Гахою, задрожала мелкой рябью. Президент
сделал попытку поднести стакан к губам, но он выскользнул из его руки и
разбился. Гаха всем телом упал на стол, глухо стукнувшись головой.
- Врача! - крикнул было Хвалковский и тут же умоляюще повторил: - Прошу
врача...
После того как Гаху привели в чувство, Мейсснер положил перед ним текст
соглашения.
Гаха напрасно пытался вчитаться в документ. Он в бессилии опустил
бумагу на стол и прикрыл глаза рукою. Хвалковский взял соглашение и стал
негромко читать.
Когда он умолк, Гаха слабым голосом проговорил:
- Если мы это подпишем, чешский народ побьет нас камнями.
- С сегодняшнего дня ни один волос с вашей головы не упадет без воли
фюрера! - крикнул с дальнего конца стола Риббентроп. - Прочтите это, и вы
убедитесь в правоте моих слов!
По его знаку один из адъютантов подал Гахе указ о включении Чехии в
состав рейха под именем "протектората Богемии и Моравии".
- Это неслыханно, - в отчаянии воскликнул Гаха, - неслыханно!.. Еще
никогда в истории цивилизованного мира белые люди не предъявляли белым таких
условий! Я не могу на это согласиться.
С внезапным приливом энергии он поднялся и, шатаясь, пошел прочь от
стола. Риббентроп вскочил и бросился следом за ним, крича:
- Вы пожалеете, что родились, если сейчас же не подпишете это!
Но прежде чем он догнал едва волочившего ноги чеха, тот снова упал без
чувств, на этот раз растянувшись во весь рост на полу.
Пока возились с Гахой, Риббентроп убеждал сидевшего в состоянии полной
растерянности Хвалковского подписать соглашение и несколько раз, обмакивая в
чернильницу перо, пытался всунуть перо ему в руку, но тот в слепом ужасе
отталкивал его.
Наконец Гаху снова подвели к столу и опустили в кресло. Руки его,
словно плети, упали вдоль тела. Видеман поднял их и положил на стол. Глаза
президента ввалились, он казался похудевшим за эти несколько минут.
- Чего от меня хотят?!. - повернулся он к Хвалковскому. - Чего они от
меня хотят?!. - повторил он дрожащими губами и громко всхлипнул.
Выходя из себя, Гитлер заорал:
- Существуют только две возможности: вторжение моих войск произойдет в
терпимой обстановке, чешская армия не окажет сопротивления, гражданское
население беспрекословно подчинится всем требованиям моих офицеров. И
другая: битва!
Он умолк, задыхаясь.
Послышался хриплый голос Геринга:
- Моим эскадрам бомбардировщиков нужно двадцать минут, чтобы достичь
Праги. Для вылета им не нужно никаких специальных приказов. Сигналом к
бомбардировке будет служить известие о гибели одного немецкого солдата.
- Никто, слышите, никто, - Гитлер театрально поднял руку, - не
остановит меня: ваше государство должно быть уничтожено, и я его уничтожу.
От вас, господин Гаха, зависит сделать карающую руку милостивой. Если вы
проявите благоразумие, я обещаю даровать чехам известную автономию в
границах рейха. Если нет...
Он не договорил. В комнате воцарилось настороженное молчание. Оно было
долгим. Гитлер сидел неподвижно, вперив бессмысленно расширенные глаза в
пространство. Геринг медленно потирал ладони пухлых розовых рук. Гесс,
сдвинув мохнатые брови, сосредоточенно рисовал что-то в блокноте. Риббентроп
в волнении вертел между пальцами зажигалку. Гаусс сидел, выпрямив спину, ни
на кого не глядя; монокль плотно держался в его глазу, седая бровь была
неподвижна.
Не опуская взгляда, словно он читал что-то начертанное в пространстве
над головами чехов, Гитлер проговорил негромким голосом:
- Советую господам Гахе и Хвалковскому удалиться и обсудить, что нужно
сделать для удовлетворения требований, которые я им поставил. Им предстоит
великое решение. Я не хочу стеснять их времени. Они имеют десять минут.
- Мне необходимо посоветоваться с правительством республики, -
проговорил Гаха так, будто каждое слово стоило ему огромных усилий.
Риббентроп переглянулся с Герингом, тот сделал отрицательное движение
головой, и министр иностранных дел без запинки солгал:
- Это невозможно. Провод с Прагой не работает.
- В таком случае мне нужно хотя бы четыре часа, чтобы предупредить
чешский народ о необходимости подчиниться без сопротивления...
Гитлер остановил его движением руки.
- Довольно! - он повел глазами в сторону стенных часов. - Через два
часа мои войска войдут в Чехию. Военная машина пущена в ход и не может быть
остановлена. Мое решение остается неизменным во всех случаях.
Гитлер сделал движение, намереваясь подняться, но Геринг удержал его.
- Я думаю дать воздушным силам приказ бомбардировать Прагу в шесть
часов утра... - сказал он и тоже сделал вид, будто смотрит на часы, -
то-есть через два часа.
Гитлер знаком подозвал сидевшего несколько в стороне Мейсснера. Тот
поднес ему большой бювар с текстом составленного немцами соглашения. Гитлер
поспешно, словно боясь, что кто-то ему помешает, схватил перо и поставил
свою подпись; отшвырнув перо, он быстро потер друг о дружку ладони. Потом
все с такою же неудержимою поспешностью вскочил и устремился вон из комнаты.
Мейсснер торжественно, как балетный мимант, изображающий
церемониймейстера, направился вдоль стола к тому его концу, где одиноко
сидели чехи.
С такой же торжественностью он опустил бювар на стол перед Гахой,
обмакнул перо в чернильницу и подал президенту. Тот сделал попытку взять
перо, но оно выпало из его пальцев и покатилось по полу. Хвалковский
поспешно взял другое и, сунув в руку президента, сжал его безжизненные
пальцы.
- Положение ясно... Сопротивление бесполезно...
Гауссу с его места было хорошо видно, как дрожит рука президента,
разбрызгивая чернила и с трудом выводя подпись.
Гаусс посмотрел на часы: стрелки показывали ровно четыре.
"Четыре часа утра пятнадцатого марта 1939 года, - мысленно отметил он.
- Первый мост на восток возведен".
Поставив и свою подпись, Хвалковский хотел передать документ Мейсснеру,
но в глазах Гахи появилось подобие мысли. Он слабым движением удержал руку
министра.
- Еще раз... что тут... написано?
Хвалковский скороговоркой, глотая целые фразы, прочел:
- "Фюрер и рейхсканцлер приняли чехословацкого президента доктора Гаху
и чехословацкого министра иностранных дел Хвалковского по их желанию. Во
время этой встречи было с полною откровенностью подвергнуто рассмотрению...
обеими сторонами было высказано убеждение, что целью должно быть обеспечение
спокойствия, порядка и мира в Центральной Европе. Чехословацкий президент
заявил..."
Мейсснер протянул руку над плечом Хвалковского и без церемонии выдернул
бумагу.
- Позвольте, я прочту, - сказал он грубо, - повидимому, вы потеряли
голос! - И громко, напирая на каждое слово, прочел по-немецки: -
"Чехословацкий президент заявил, что с полным доверием передает судьбы
чешского народа и страны в руки фюрера германского государства..." -
Мейсснер с треском захлопнул бювар. - Остальное неважно.
Не обращая больше внимания на чехов, он подошел к группе немцев,
оживленно болтавших на другом конце стола. Гесс удовлетворенно ухмыльнулся,
но тотчас же согнал усмешку с лица и с обычным хмурым видом покинул комнату.

31

Поезд остановился, не дойдя до вокзала. Все пути, насколько хватал
глаз, были забиты воинскими эшелонами. Где прикрытые брезентами, где
маскировочными сетками, а где и ничем не прикрытые, громоздились на
железнодорожных платформах танки, броневые автомобили, пушки и гаубицы всех
калибров и назначений. Великолепная военная техника, изготовленная искусными
руками чехословацких рабочих для защиты границ их родной Чехословакии,
безнадежно застряла на путях, ведущих к этим границам, - бесполезная и
беспомощная, как и вся чехословацкая армия, связанная по рукам предателями.
Ярош выскочил из вагона и огляделся. Было темно. Мокрый снег слепил
глаза, налипал на шинель и стекал с фуражки за воротник. Было четыре часа
утра - тот самый час, когда президент Гаха вывел свою подпись под
документом, который его немецкие авторы самонадеянно почитали смертным
приговором Чехословакии.
Ярош думал, что увидит спящую Прагу, погруженные в темноту безлюдные
улицы, а вместо того, едва он перебрался через загроможденные вагонами пути,
навстречу ему стало попадаться все больше и больше народу. По лицам людей,
по их усталым движениям Ярош понял, что пражцы и не ложились. Они провели на
улицах всю ночь в ожидании известий от уехавшего в Германию президента. Они
еще надеялись на чудо, которое спасет их родину; на чудо, которое избавит их
от нашествия ненавистных немцев.
Брошенные посреди улиц трамвайные вагоны досказали Ярошу то, что он не
мог прочесть на бледных лицах людей. Он прибавил шагу. Прежде чем разразится
катастрофа, он должен найти Даррака и Гарро и вместе с ними выбраться из
Праги. Кто знает, сколько часов осталось в их распоряжении?!
Чем ближе он подходил к центру города, тем больше видел на улицах
людей. Они стояли вдоль тротуаров, прижавшись к стенам домов, - бесконечными
молчаливыми шпалерами. Ярош никогда не видел ничего подобного. Лица мужчин и
женщин, старых и молодых, были одинаково сосредоточены, и во всех глазах
виднелась настороженность.
Однако с приближением к ратуше характер толпы изменился. Тут люди уже
двигались. Они шли медленным, размеренным шагом, каким ходят на похоронах.
Бесконечная очередь тянулась к месту, где светилось пламя над могилой
Неизвестного чешского солдата. Молча, скорбным склонением головы и снятой
шляпой люди приветствовали этот символ национального освобождения Чехии, и
едва ли не каждый из них думал о том, что в последний раз видит этот огонь,
задуть который суждено, повидимому, ее незадачливому третьему президенту
Гахе, пошедшему по пути прямой измены.
И Ярош, как он ни торопился, стал в очередь, снял фуражку и поклонился
могиле своего неизвестного брата.
Когда он добрался, наконец, до квартиры Даррака и Гарро, его сразу же
провели наверх, и он очутился лицом к лицу с Луи.
- Где Гарро?
- Пошел проводить Лорана. Мы отправляем с ним кое-что в Париж. - Луи
взглянул на часы. - Гарро должен бы уже вернуться.
- Мне нужно поговорить с вами обоими, - сказал Ярош.
- Что за спешка?
- Я не хочу оставаться в плену у немцев. Я улетаю.
- Куда?
- Не знаю.
- Цихауэру удалось уехать в Москву.
Ярош грустно покачал головой.
- Завидую я Цихауэру.
- Он зовет нас.
- Всех?
- "Испанцев"... Москва даст нам приют.
- Это хорошо, мы еще можем понадобиться революции.
Вбежал Гарро и бросился на шею Ярошу.
- Я потрясен, решительно потрясен этим народом! - восторженно крикнул
он. - Какая выдержка, какое самообладание!
- Чехи слишком хорошо знают, что такое неволя, чтобы заниматься
болтовней, теряя свободу, - с грустью произнес Ярош.
Гарро поднял руку, приглашая всех прислушаться.
Неясный шум, доносившийся с улицы, внезапно прекратился. В воздухе
повисла такая тишина, что, казалось, стало слышно, как падающие снежинки
касаются камней.
И вдруг, как по команде, все склоненные головы поднялись, и все лица
повернулись в одну сторону: в громкоговорителе, висевшем на фонарном столбе,
раздался треск, - такой негромкий, что его легко заглушили бы шаги одного
человека. Но он был услышан всею Прагой, потому что в этот миг в ней не было
ни одного человека, который не стоял бы на месте и не ждал бы минуты, когда
заговорит, наконец, радио, всю ночь упрямо хранившее тайну того, что
происходило в Берхтесгадене.
Наконец они заговорили, эти черные раструбы, заставившие пражцев
простоять всю ночь в страхе пропустить первые слова сообщения правительства.
Теперь чехам было дано узнать, что они являются уже не гражданами
независимой и свободной Чехословацкой республики, а подданными Третьего
рейха, живущими в "протекторате Богемии и Моравии".
Радио умолкло.
Толпа оставалась неподвижной.
Ярош опомнился и бегом бросился прочь. Гарро нагнал его.
- Куда ты?
- Спроси Луи, хочет ли он лететь со мною. - Ярош взглянул на часы. - Мы
должны успеть захватить мой самолет.
- Тебе уже не позволят вылететь.
- Посмотрим...
Ярош нашел фуражку и устремился к выходу.
- Погоди же, мы с тобой... - крикнул Гарро. - Луи!
Улица внезапно наполнилась шумом, несмотря на то, что толпа оставалась
все такой же молчаливой. Это был странный шум, какого еще никогда не слышали
улицы древней чешской столицы. Словно тысячи огромных молотов били по камням
мостовой.
Трое друзей, выбежав из подъезда гостиницы, остановились в изумлении:
всем троим этот шум был достаточно хорошо знаком.
- Поезда наверняка уже не ходят, - сказал Луи.
- Я знаю, где достать автомобиль, - ответил Гарро и побежал вниз по
бульвару.
Они были почти уже у самого моста, когда Гарро обернулся к друзьям:
- Бегом на Малую Страну, берите документы и письма. Через пятнадцать
минут я заезжаю за вами.
И почти мгновенно исчез в толпе. Она поглотила его, все такая же
молчаливая.
Только на мосту, по которому проходили Ярош и Луи, было заметно
некоторое оживление. Небольшая группа людей стояла у перил, наблюдая за
несколькими спасательными кругами, быстро уносимыми стремительным течением
Влтавы.
До друзей долетали обрывки фраз:
- Ее уже никто не спасет...
- Сегодня не до самоубийц...
- В день самоубийства Чехословакии...
Луи замедлил было шаги, машинально следя глазами за исчезающими вдали
белыми пятнышками спасательных кругов, но Ярош тронул его за локоть, и они
побежали дальше.
Нарастающий грохот железа несся им навстречу.
Из-за поворота улицы один за другим вылетело несколько мотоциклистов.
Они были в серо-зеленой немецкой форме. Один из них остановился, с заднего
седла соскочил солдат с красным и белым флажками и стал на перекрестке.
За мотоциклами появились броневики, за броневиками показались танки.
Это они и наполняли Прагу железным лязгом, немецкие танки. Башни броневиков
поворачивались, и дула пулеметов останавливались на группах чехов.
По мере того как приближались немецкие машины, чехи поворачивались к
ним спиной. Головы склонялись словно в молитве, и едва слышная вначале песня
взлетела вдруг к небу, покрывая грохот железа:

И пусть нас железным охватят кольцом, -
Кто вольного к рабству принудит?!

Люди пели под наведенными на них дулами автоматов:

Не будет народ под нацистским ярмом
И Прага немецкой не будет!

Пробежав несколько шагов, Луи и Ярош увидели нагоняющий их автомобиль
Гарро. Они сели в машину и понеслись, но на повороте их остановил вылетевший
навстречу мотоциклист. Он поднял руку и заорал, свирепо тараща глаза и
хватаясь за автомат:
- Эй, вы, в автомобиле! Отныне движение только по правой стороне!
Запомните это хорошенько. - И, выразительно похлопав по автомату, понесся
дальше. Следом за ним показалось еще несколько мотоциклистов и, наконец,
большой легковой автомобиль с развевающимся флажком на крыле. За его
опущенным стеклом были видны фигуры двух откинувшихся на подушки немецких
генералов.
- Одного из них я знаю, - сказал Гарро. - Это Гаусс.
Генеральский шофер то и дело пускал в ход пронзительную фанфару, словно
для того, чтобы обратить на своих седоков внимание прохожих. Но чехи, завидя
автомобиль, поворачивались к нему спиной, и за ним, как угрожающий шум
начинающейся бури, неслось:

Не будет народ под нацистским ярмом,
И Прага немецкой не будет!

К вечеру в президентском дворне, окруженном сплошною цепью черных
эсесовских мундиров, водворился гитлеровский "протектор Богемии и Моравии"
барон Константин фон Нейрат.
Тяжкий железный гул немецких танков и бензиновый смрад, как
отвратительный фашистский туман, висели над прекрасною Златою Прагой, той
самой красавицей Прагой, которая скоро заставит гитлеровского протектора
признать его бессилие и бежать в Берлин; над мужественной древней Прагой,
которая, задолго до того, как будет сброшено иго нацистских завоевателей,
казнит сначала одного палача чешского народа - Гейдриха, а потом второго -
Франка.
Черными чудищами торчали немецкие танки на враждебно притихших улицах
древней чешской столицы.
Наутро пражцы уже не видели на замке своего национального флага. Вместо
него полоскалось по ветру безобразное полотнище гитлеровцев. Свастика
корявым черным крючком, как эмблема четырехконечной виселицы, болталась над
головами чехов до того дня, когда, свершив великий приговор истории, жизнь
взяла свое - на башню взошли солдаты-освободители. И снова затрепетали тогда
под солнцем Праги ее национальные цвета. Их принесли на своей груди верные
сыны Чехии, пробившиеся на родину сквозь пламя великой войны, плечо к плечу
с солдатами победоносной Советской Армии.