Шпанов Николай. Поджигатели

руководящих деятелей о том, что я вам сейчас скажу: всякий, кто окажет
сопротивление, будет передан затем нашим судам - военным трибуналам войск
вторжения. Ясно?
Зейсс: - Да.
Геринг: - Невзирая на положение и ранг. В том числе и руководящие лица.
Зейсс: - Да. Но они уже отдали приказы об отказе от сопротивления.
Геринг: - Не имеет значения. Президент не назначил вас - это тоже есть
сопротивление.
Зейсс: - Ах, вот как?!
Геринг: - Теперь все в порядке. Вы получили официальные директивы?
Зейсс: - Да, сударь.
Геринг: - Повторяю: мы считаем, что нынешний кабинет вышел в отставку.
Но сами вы, Зейсс-Инкварт, ведь не подали в отставку. Следовательно, вы
продолжаете осуществлять свои функции и должны принимать все нужные меры
официально, от имени австрийского правительства. Вторжение произойдет тотчас
же. Отряды австрийских национал-социалистов, эмигрировавшие в Германию,
присоединятся к нашим войскам в любой момент, или, вернее, выступят вместе и
под прикрытием наших регулярных войск. Вам, Зейсс, надлежит следить за тем,
чтобы все шло гладко. Тотчас же возглавьте правительство. Да, да,
сформируйте его и быстро доведите дело до конца. А для Микласа было бы лучше
всего, если бы он сам ушел в отставку.
Зейсс: - Он этого не сделает. Мы только что пережили драматическую
сцену. Я говорил с ним минут пятнадцать, и он заявил мне, что не уступит
силе, несмотря ни на что, и не назначит новый кабинет.
Геринг: - Значит, он не уступит силе?
Зейсс: - Да.
Геринг: - Что ж это значит? Что его придется фактически устранить?
Зейсс: - Я полагаю, что он будет настаивать на своем.
Геринг: - Отлично. Уберите его к дьяволу. Пусть будет так. И скорее
формируйте правительство. Передайте трубку Кепплеру.
Кепплер: - Докладываю о происшедших событиях. Президент Миклас
отказался делать что бы то ни было. Кабинет министров, однако, перестал
выполнять свои обязанности, распорядившись, чтобы австрийская армия не
сопротивлялась ни под каким видом. Таким образом, перестрелки не будет.
Геринг: - Очень хорошо, но все это не имеет значения. Теперь слушайте
меня: самое главное сейчас в том, чтобы Зейсс-Инкварт принял на себя все
функции правительства, обеспечил бы возможность пользоваться радио и прочее.
Затем запишите: "Временное австрийское правительство, образованное после
отставки кабинета Шушнига, считает своим долгом восстановить в Австрии
законность и порядок, для чего настоятельно просит германское правительство
способствовать ему в этом деле и помочь избежать кровопролития. Исходя из
этого, оно просит германское правительство послать в Австрию возможно
быстрее немецкие войска". Вот текст телеграммы, которую мы должны получить.
Кепплер: - Слушаю.
Геринг: - Да, еще одно. Зейсс должен закрыть границы, с тем чтобы
нельзя было вывозить деньги из страны.
Кепплер: - Слушаю.
Геринг: - Прежде всего он должен взять на себя министерство иностранных
дел.
Кепплер: - Но у нас еще нет никого для занятия этой должности.
Геринг: - Не имеет значения. Пусть Зейсс возьмет это на себя и
пригласит пару лиц себе в помощь. Ему нужно выбрать из тех, кого мы
предложим. Теперь совершенно неважно, что подумает об этом президент.
Кепплер: - Слушаю, сударь.
Геринг: - Сформируйте временное правительство по плану Зейсса и
известите остальные страны.
Кепплер: - Слушаю, сударь.
Геринг: - Зейсс сейчас единственное лицо в Австрии, располагающее
какой-либо властью. Наши войска перейдут границу сегодня же.
Кепплер: - Слушаю, сударь.
Геринг: - Отлично. И пусть он поскорее пришлет телеграмму. Скажите ему
также, что мы хотели бы... Впрочем, пусть он не посылает телеграмму. Пусть
он только скажет, что послал ее. Вы понимаете меня? Все в порядке. Для
доклада об этом вы позвоните мне к фюреру или прямо ко мне. Теперь идите.
Хайль Гитлер! Впрочем, постойте! Еще одно: немедленно арестуйте Шушнига и
доставьте сюда.
Зейсс: - Шушниг бежал.
Геринг: - Как бежал?.. Куда бежал?.. Так схватите его жену, детей.
Шушниг должен быть у меня. Его бегство считаю предательством. Да, да, это
предательство! Теперь меня не интересует, что они приказали своим войскам не
сопротивляться. Поздно! То, что президент не утвердил вас канцлером, и то,
что Шушниг бежал, я считаю сопротивлением!.. (Геринг снова перешел на крик.)
Уполномочиваю вас действовать. Вот и все. Приказываю от имени фюрера... Наши
войска перейдут границу до полуночи. Они в вашем распоряжении. Можете
действовать со всей решительностью. Никакой пощады сопротивляющимся!
Довольно!
Геринг решительно отвернулся от адъютанта, изображавшего подставку для
микрофона, и, поддернув спадающие штаны пижамы, пошел к выходу.
У двери он наткнулся на окаменевшую фигуру Гаусса.
- А, генерал!.. Хорошо, что вы пришли. Нам нужно поговорить о важной
операции.
- Насколько я понял, операция "Отто" уже осуществилась.
- Да, и без единого выстрела! - весело воскликнул Геринг.
Он взял Гаусса под руку и повел впереди толпы почтительно следовавших
за ним офицеров.
- Фюрер в восторге от того, как идут дела! На очереди - "Зеленый план".
Пора браться за чехов. Мы скрутим их в два счета! Мы не очень полагаемся на
Шверера в практических делах. Хотите взяться за эту операцию?.. За глотку
чехов, а?..


В 22 часа 25 минут 11 марта телефонная станция имперской канцелярии
произвела запись следующего разговора Гитлера с принцем Филиппом Гессенским,
германским послом в Риме.
Филипп: - Я только что вернулся из Палаццо Венеция. Дуче воспринял
новости весьма благоприятно. Он шлет вам свои наилучшие пожелания. Он
сказал, что слышал историю с плебисцитом непосредственно из Австрии. Шушниг
рассказал ему об этом в прошлый понедельник. На это Муссолини ответил, что
такой плебисцит представляет собой явную бессмыслицу, невозможность, блеф и
что нельзя поступать подобным образом. Шушниг ответил, что он ничего уже не
может изменить, так как все теперь обусловлено и организовано. Тогда
Муссолини заявил, что если это так, то австрийский вопрос его больше не
интересует.
Гитлер: - Передайте Муссолини, что я никогда этого не забуду.
Филипп: - Слушаю, мой фюрер.
Гитлер: - Никогда, никогда, никогда. Что бы ни произошло. Я готов также
подписать с ним любое соглашение.
Филипп: - Да, я уже сообщил ему об этом.
Гитлер: - Поскольку австрийский вопрос разрешен, я готов теперь пройти
вместе с Муссолини сквозь огонь и воду. Все это для меня сейчас безразлично.
Филипп: - Слушаю, мой фюрер.
Гитлер: - Послушайте, подпишите с ним любое соглашение, какое он
пожелает. Я уже не чувствую себя в том ужасном положении, в каком мы
находились еще совсем недавно, с военной точки зрения. Я имею в виду
возможность вооруженного конфликта. Передайте ему еще раз, что я сердечно
благодарю его. Я никогда не забуду этого. Никогда, никогда!
Филипп: - Слушаюсь, мой фюрер.
Гитлер: - Я никогда не забуду этого. Что бы ни произошло, я никогда его
не забуду. Когда бы ему ни случилось попасть в нужду или в опасность, он
может быть уверен, что я окажусь подле него. Что бы ни произошло... Если
даже весь мир восстанет против него, я сделаю все, что смогу... Не забуду
никогда, никогда.
И, наконец, еще через день произошел телефонный разговор между Герингом
и находившимся в Лондоне Риббентропом.
Геринг: - Вы уже знаете, что фюрер поручил мне руководство
правительством, и я решил позвонить и дать вам него необходимую информацию.
Восторг в Австрии неописуем.
Риббентроп: - Это прямо фантастично, не правда ли?
Геринг: - Конечно. Это событие полностью затмило наш последний поход -
занятие Рейнской области, особенно в отношении народного ликования... Фюрер
был глубоко тронут, когда я говорил с ним прошлой ночью. Вы должны понять,
ведь он впервые вернулся на родину. Но я хочу рассказать вам о политических
делах. Разумеется, история о том, что мы предъявили Австрии ультиматум, -
чепуха... Фюрер полагает, что вы, поскольку вы уже в Лондоне, могли бы
рассказать англичанам, как, по-нашему, обстояли дела, и особенно внушить
людям, что если они думают, будто Германия предъявила Австрии ультиматум, то
они введены в заблуждение.
Риббентроп: - Я уже сделал это во время своей продолжительной беседы с
Галифаксом и Чемберленом.
Геринг: - Я только прошу вас еще раз сообщить Галифаксу и Чемберлену
следующее: Германия не предъявила никакого ультиматума Австрии. Все это
ложь. Поясните, что Зейсс-Инкварт, а не кто-либо иной, просил нас послать
войска.
Риббентроп: - Мои совещания здесь, в Лондоне, подходят к концу. Если я
буду болтаться здесь без уважительных причин, то могу оказаться в смешном
положении. Между прочим, Чемберлен произвел на меня наилучшее впечатление.
Геринг: - Рад слышать это.
Риббентроп: - Я имел с ним недавно длинную беседу. Я не хочу повторять
ее по телефону, но у меня сложилось бесспорное впечатление, что Чемберлен
честно старается сблизиться с нами. Я сказал ему, что сближение между
Англией и Германией окажется гораздо легче после разрешения австрийского
вопроса. Я полагаю, что он того же мнения.
Геринг: - Хорошо. Теперь послушайте. Поскольку вся эта проблема
разрешена и ликвидирована всякая опасность волнения или возбуждения - ведь
это и был источник всякой реальной опасности, - люди в Англии и всюду должны
быть благодарны нам за очистку атмосферы.
Риббентроп: - Совершенно верно. Если эта перемена и повлечет за собой
некоторое возбуждение, то это пойдет лишь на пользу англо-германскому
сближению. Под конец нашей беседы я сказал Галифаксу, что мы честно
стремимся к сближению. На это он ответил мне, что несколько обеспокоен
относительно Чехословакии.
Геринг: - Нет, нет. Об этом не может быть и речи.
Риббентроп: - Я говорил ему время от времени, что у нас нет ни
интересов, ни намерений предпринимать что-либо в этом направлении. Я заявил
ему, что если с нашими немцами там будут прилично обращаться, то мы,
безусловно, придем к соглашению и никогда не покусимся на Чехословакию.
Геринг: - Правильно, я тоже уверен, что Галифакс весьма благоразумный
человек.
Риббентроп: - Мои впечатления от обоих - Галифакса и Чемберлена -
превосходны. Галифакс полагал, что в данный момент здесь могут возникнуть
некоторые затруднения в связи с тем, что в глазах общественного мнения все
происшедшее покажется решением, навязанным силой, и прочее. Но у меня
сложилось такое впечатление, что каждый нормальный англичанин, человек с
улицы, спросит себя: какое дело Англии до Австрии?
Геринг: - Разумеется. Это совершенно ясно. Есть дела, которые касаются
народа, и другие, которые его не касаются...
Риббентроп: - Знаете ли, когда я последний раз беседовал с Галифаксом,
у меня сложилось впечатление, что он не возражал бы на какие мои аргументы.
Геринг: - Отлично. Мы встретимся здесь. Я очень хочу повидать вас.
Погода здесь, в Берлине, чудесная. Я сижу, закутанный пледом, на балконе, на
свежем воздухе, и пью кофе. Вскоре мне предстоите выступать. Птицы кругом
поют... Это грандиозно!
Риббентроп: - О, это чудесно!

7

Бережно, методически Энкель брал из папки лист за листом и, держа его
за угол, поджигал от поленьев, догоравших в полуразвалившемся очаге
пастушьей хижины. Это был последний привал бригады, до которого ей удалось
довести свой транспорт. Дальше - через перевалы и пропасти Пиренеев -
предстояло итти пешим порядком: в баках автомобилей не осталось ни литра
бензина. Разведывательный эскадрон Варги был спешен, кони расседланы. В
самодельные люльки уложены раненые...
Нелегко было жечь собственное сочинение, плод походных раздумий и
бессонных ночей, но рука Энкеля не дрожала и черты его лица сохраняли
обычное выражение спокойной сосредоточенности. Он не торопился и не медлил,
прежде чем взять очередной лист. Он совершенно точно знал, сколько времени
есть еще в его распоряжении, чтобы уничтожить свое детище, - на то он и был
бессменным начальником штаба бригады.
По мере того как бригада пробивалась к северу, ее движение становилось
все трудней. С момента выхода в Каталонию она дралась, чтобы выполнить
решение о выводе из Испании иностранных добровольцев, не складывая оружия к
ногам франкистов, пытавшихся отрезать им выход. В то время, когда бригада
стремилась вырваться из окружения, борьба на фронтах Испании продолжалась с
неослабевающей силой, и ее конечный результат все еще не был ясен, несмотря
на усилия мировой реакции помешать защите республики.
По соглашению, достигнутому в лондонском Комитете по невмешательству,
ни одному из уходящих из Испании иностранных добровольцев республиканской
армии не угрожали репрессии фашистов, но все отлично знали, что ни испанцы,
ни подданные "дуче" и "фюрера", - будь то итальянцы, немцы, мадьяры или
новые "возлюбленные дети" Гитлера - австрийцы, - не избегнут тюрем и
концлагерей. Поэтому для людей семнадцати национальностей из двадцати одной,
входивших в состав бригады, этот поход был не столько борьбою за их
собственную жизнь, сколько битвою солидарности, битвою за свободу товарищей.
Батальоны Чапаева, Андрэ, Ракоши, Линкольна, Жореса и Домбровского совершали
тяжелый горный поход к французской границе во имя боевой дружбы с
батальонами Тельмана и Гарибальди.
Энкель понимал, что на нем лежит ответственность за то, чтобы все эти
люди благополучно достигли французской границы. Там им будут обеспечены
неприкосновенность жизни и свобода, дружеский прием, пища и кров.
Лично для себя он не предвидел ничего хорошего и во Франции. Там у него
не было ни близких, ни друзей, ни возможности получить какую бы то ни было
работу, - ведь он не знал французского языка. Что такое литератор, не
знающий языка страны, в которой живет?
Листы его сочинения, с таким нечеловеческим спокойствием сжигаемого на
огне, который Энкелю, быть может, в последний раз удалось развести на
испанской земле, были для него едва ли не самой большой личной жертвой.
Он был старым солдатом я знал, на что идет; он не собирался цепляться
за жизнь. Но мог ли он подумать, что не сумеет сдержать слово, данное
генералу Матраи, - довести до последнего дня повесть - дневник бригады, -
сделать то, на что сам генерал не считал себя вправе тратить время?..
Огонь осторожно лизал листы, нехотя сворачивал их в трубку, словно не
желая показать писателю, как закипают чернила написанных им слов, как
исчезают, сливаясь в одну черную рану, строки.
Один за другим сгоревшие листы либо уносились комком в черный зев
очага, либо, выброшенные обратно порывом ветра, опадали прозрачными,
красными, как раскаленный металл, лепестками. Энкель притрагивался к ним
концом штыка, и они распадались впрах. Он не хотел, чтобы врагу, если он
придет сюда, досталось хоть одно слово.
Ветер пронзительно взвизгивал над крышей и постукивал грубо сколоченной
дверью. В хижине было темно. Только огонь очага бросал красные блики на
черные от копоти стены, на серое одеяло в углу, мерно вздымавшееся от
дыхания лежавшего под ним человека. Когда вспыхивал очередной лист, блики
делались ярче, потом тускнели, укорачивались, гасли. Так до следующего
листа.
Энкель был уверен, что лежащий в углу командир штабного эскадрона,
ставшего теперь, как и вся бригада, пешей командой, спит. Он не знал, что
Варга внимательно следит за каждым его движением. Не видел, каким
негодованием горят глаза мадьяра, не видел, как сдвинуты его брови, как
сердито топорщатся знаменитые на всю бригаду гусарские усы Варги.
Когда распался пепел последнего листа, Энкель взял переплет и после
секунды раздумья аккуратно переломил его на четыре части и тоже бросил в
очаг. Не глядя на то, как огонь охватывает картон, он застегнул походную
сумку и перекинул ее на ремне через плечо. При свете последних языков
пламени посмотрел на часы.
- Не тужи, Людвиг, - неожиданно послышалось за его спиною. - Я верю,
что настанет день, когда мне удастся вернуться в Венгрию и ты приедешь ко
мне!
- Если буду к тому времени жив.
- Будешь, - уверенно бросил Варга и, поднявшись на локте, принялся
скручивать сигарету. - Я отведу тебе комнату наверху, с окном на
виноградник, за которым видны горы. Ты будешь смотреть на них, потягивать
вино моего изделия и, слово за словом, вспоминать все, что сжег сегодня!
Энкель слушал с сосредоточенным лицом. Он редко улыбался, и даже
сейчас, когда слова Варги доставили ему искреннее и большое удовольствие, он
не мог воспринять их иначе, как с самым серьезным видом.
Подумав, он сказал:
- Это неверное слово, Бела: "вспоминать". И я и ты тоже - мы оба,
наверно, будем думать о том, что происходит здесь. Ибо мы уходим отсюда, но
сердца наши остаются здесь, с этим замечательным народом.
Варга с удивлением посмотрел на всегда холодного немца: слово "сердце"
он слышал от него в первый раз.
- Хорошо, что ты так думаешь, Людвиг. Если испанцы будут знать, что все
мы, побывавшие здесь, душою с ними, им будет легче.
- А разве они могут думать иначе? Какой залог мы им оставляем: прах
наших товарищей - немцев, и венгров, и болгар, и итальянцев, и поляков -
лежит ведь в испанской земле. Я верю, Бела, мы еще когда-нибудь вернемся
сюда, чтобы возложить венок на их могилы. И не тайком, а с развернутыми
знаменами.
- Да будет так! - торжественно воскликнул Варга.
- Мы уходим, но это не значит, что прогрессивное человечество бросает
испанскую революцию на произвол судьбы. Помнишь? Гражданская война - это
"тяжелая школа, и полный курс ее неизбежно содержит в себе победы
контрреволюции, разгул озлобленных реакционеров..." Временные победы! -
Энкель по привычке поднял палец. - Временные, Бела! Конечная победа
непременно будет за нами. So!
- Я никогда не отличался терпением.
- Тот, кто делает историю, должен видеть дальше завтрашнего утра.
- Может быть, ты и прав, ты даже наверно прав, но я всегда хочу все
потрогать своими руками. Я думаю, что мы будем свидетелями полной победы над
фашизмом.
- А ты мог бы усомниться в этом?
Варга не ответил. Они помолчали.
- А Зинна все нет... - Варга обеспокоенно взглянул на часы. - Куда он
мог деться?
- Он с Цихауэром ищет скрипача, - помнишь, того, что аккомпанировал
певице.
- Француз, которому оторвало пальцы?
- Они хотят держать его ближе к себе, чтобы не потерялся в горах.
- Надо пойти поискать Зинна. Вокруг нашего лагеря всегда шныряет разная
сволочь. Того и гляди, пустят пулю в спину!
Варга сбросил одеяло и с неожиданною для его полного тела легкостью
поднялся на ноги. Словно умываясь, чтобы разогнать сон, потер щеки ладонями.
Раздался такой звук, будто по ним водили скребницей.
- У тебя, видимо, нет бритвы? - спросил Энкель.
- Не буду бриться, пока не попаду в Венгрию!
И Варга рассмеялся, потому что это показалось ему самому до смешного
неправдоподобным, но Энкель не улыбнулся и тут.
Поддев штыком уголек, Варга старался прикурить от него сигарету.
- Проклятый климат, - ворчал он между затяжками. - Или пересыхает все
до того, что мозги начинают шуршать от каждой мысли, или отсыревает даже
огонь... А у нас-то, в Венгрии... - мечтательно проговорил он.
Сигарета затрещала и выбросила пучок искр.
Варга в испуге прикрыл усы и рассмеялся.
- Все фашистские козни... Петарды в табаке!
И рассмеялся опять. В противоположность Энкелю он мог смеяться
постоянно, по всякому поводу и в любых обстоятельствах.
- Пойду поищу Зинна, - повторил он, когда, наконец, удалось раскурить
сигарету, и, подобрав концы накинутого на плечи одеяла, вышел.
Его коротенькая фигура быстро исчезла из поля зрения Энкеля, стоявшего
у хижины и молча смотревшего на север, стараясь восстановить в памяти
сложный рельеф тех мест, по которым предстояло итти бригаде. Он был ему
хорошо знаком по карте.
Ветреная и не по-весеннему холодная ночь заставила его поднять воротник
и засунуть руки в карманы. Он стоял, слушал рокот горного потока,
доносившийся так ясно, словно вода бурлила вот тут, под самыми ногами,
смотрел на звезды и думал о печальном конце того, что еще недавно рисовалось
им всем, как преддверие победы. Они думали, что многое простится их
несчастной родине за то, что они, тельмановцы, водрузят свое знамя рядом с
победным стягом Испанской республики... Тельмановцы! Сколько человеческих
жизней! Неповторимо сложных в своей ясности и простоте. Сколько больших
сердец! Тельман! Для многих из них он был олицетворением самых светлых
мечтаний о жизни, которая придет за их победой, - он, носитель идей,
завещанных Лениным, идей Сталина... Он, знаменосец, которого они мысленно
всегда представляли себе идущим впереди их батальона...
В темноте послышались шаги, стук осыпающихся камней. Энкель хотел было
по привычке окликнуть идущего, но услышал перебор гитары и хриплый голос
Варги:

Товарищи, мы обнимаем вас.
Прощаемся с испанскими друзьями
Возьмите чаше боевое знамя,
Шагайте с ним в сраженье в добрый час
Во имя братства, что связало нас...

Из темноты вынырнул силуэт Варги.
- Посмотри-ка, что за инструмент. - И Варга придвинул к самому лицу
Энкеля гитару, на которой тускло поблескивала инкрустация из перламутра.

...Два жарких года схваток и побед
Мы с вами честно шли сквозь смерть и пламя,
В сердцах боев жестоких выжжен след.
И где могил любимых братьев нет!
Так жили мы, так умирали с вами...

Варга умолк, прислушиваясь к утихающему звону струн. Негромко повторил:

И где могил любимых братьев нет!..

И Энкель так же тихо:

И горе у живых в груди теснится,
Нам незачем сегодня слез стыдиться...

- А Варга неожиданно резко:
- Слез нет!.. Нет, и не будет!..
- Нет... не будет... А где Зинн и другие?
- Тащат своего цыпленка.
Варга исчез в хижине и через минуту сквозь звон гитары весело крикнул:
- А ты знаешь, Людвиг, моего эскадрона прибыло! Они ведут сюда еще и
того чешского летчика Купку, которого, помнишь, вытащили из воронки... - Он
расхохотался. - Бедняга тоже безлошадный, как и я. Говорит, что, как только
вырвется отсюда, раздобудет новый самолет и перелетит обратно в Мадрид...
Вообще говоря, неплохая идея, как ты думаешь?
- Вопрос о выводе добровольцев решен, - размеренно произнес Энкель, - и
мы не можем...
- Ты не можешь, а мы можем! - нетерпеливо крикнул Варга. - Чорт нам
помешает!.. Вернемся - и больше ничего... Плевать на все комитеты! Только бы
вывести отсюда немцев, а там, честное слово, вернусь в Мадрид! Непременно
вернусь!
- Верхом? - иронически спросил Энкель.
- Чех возьмет меня с собою на самолете.
Пальцы Варги проворней забегали по струнам.
- Эх, нет Матраи!.. Без него не поется.
Из темноты хижины до Энкеля донесся жалобный гул отброшенной гитары. Он
пожал плечами и сказал:
- Пожалуйста, минуту внимания, майор... Я изменяю порядок движения
бригады. Твои люди поведут лошадей с больными.
В дверях выросла фигура Варги.
- Мы условились: эскадрон отходит последним. Мы прикрываем тыл!
- Нет, - голос Энкеля звучал сухо, - последними идут немцы.
- А что, по-твоему, мои кавалеристы... - начал было Варга, однако
Энкель, не повышая голоса, но так, что Варга сразу замолчал, повторил:
- Последними идут тельмановцы... So!
Варга шумно вздохнул.
- "So", "so"! - передразнил он Энкеля. - Значит, мы... госпитальная
команда?!
Он хотел рассмеяться, но на этот раз не смог.
Это был уже третий пограничный пункт, к которому французские власти
пересылали бригаду, отказываясь пропустить ее через границу в каком-либо
ином месте. И вот уже третьи сутки, как бригада стояла перед этим пунктом.
Полосатая балка шлагбаума была опущена; в стороны, насколько хватал глаз,
тянулись цепи сенегальских стрелков, виднелись свежеотрытые пулеметные
гнезда. Вдали, на открытой позиции, расположилась артиллерийская батарея.
Истомленные горными переходами, лишенные подвоза провианта, в
износившейся обуви, ничем не защищенные от ночного холода, даже без
возможности развести костры на безлесном каменистом плато, бойцы бригады с
недоуменной грустью смотрели на ощетинившуюся оружием границу Франции.
У сенегальцев был совсем нестрашный вид: забитые, жалкие в своих
шинелях не по росту, в ботинках с загнувшимися носами и в нелепых красных
колпаках, они часами неподвижно стояли под палящим солнцем. В их глазах было
больше удивления, чем угрозы.
Даррак, Лоран и другие французы пытались вступить с ними в переговоры,
но африканцы только скалили зубы и поспешно щелкали затворами. С испугу они
могли и пустить пулю...
Энкель и Зинн третьи сутки напрасно добивались возможности переговорить
с французским комендантом. Он передавал через пограничного жандарма, что
очень сожалеет о задержке, но еще не имеет надлежащих инструкций.
Солнце село за горы. Энкель, упрямо поддерживавший в бригаде боевой
порядок, лично проверил выдвинутые в стороны посты сторожевого охранения. А
наутро четвертых суток, едва край солнца показался на востоке, посты,
расположенные к северо-востоку, донесли, что слышат приближение самолетов.
"Капрони" сделали три захода, сбрасывая бомбы и расстреливая людей из
пулеметов.
Не обращая внимания на ухавшие с разных сторон разрывы и визг осколков,
Варга подбежал к Зинну. Багровый от негодования, с топорщившимися усами,
венгр крикнул:
- Посмотри!..
И показал туда, где на открытой вершине холма стояла французская