Шпанов Николай. Поджигатели

"признания" и звено за звеном разрушать свою собственную цепь.
Тельман, внимательно следивший за допросом со своих носилок, с
благодарностью посмотрел на Лемке, и снова что-то вроде бледной улыбки
пробежало по его губам.
Прежде чем надзиратели увели Лемке, он успел еще раз поймать ободряющий
взгляд Тельмана. Он не слышал слов, но это и не имело значения. "Будь, как
сталь!" Он знал, что должен держаться, и был уверен, что будет держаться до
конца.
А конец?.. Лемке уже мало интересовало, что будет дальше. Его заботило
одно: дать знать на волю, что Август Гаусс - провокатор. Осторожное
перестукивание, едва уловимый шопот, пока санитары-заключенные переносили
его из камеры в камеру, - и известие побежало по невидимым проводам, мимо
навостренных ушей надзирателей, сквозь толстые стены камер. Оно вырвалось из
тюрьмы на свободу и, превратившись в сигаретную коробочку, очутилось в нише
гранитного постамента, с которого хмуро глядит на мир фельдфебелевская морда
Эйхгорна. А там... там связной, однорукий полотер Ян Бойс, доставил эту
коробку адвокату Алоизу Трейчке.
Проходит несколько дней. Трейчке докладывает об открытом провокаторе
руководящим товарищам, ни имен, ни местопребывания которых не знает больше
никто из подпольщиков. И вот снова, в нарушение громовых указов, подписанных
"самим" Гиммлером, в обход циркуляров Гейдриха и Кальтенбруннера, в насмешку
над строгими приказами группен- и бригаденфюреров, мимо ушей доносчиков, над
головами рычащих тюремщиков, сквозь стальные двери камер, в тюрьму несется
ответный призыв к бодрости и благодарность партии стойким борцам. Он
достигает камеры Тельмана, попадает к измученному Лемке. Смысл этого привета
партии Лемке скорее угадывает по едва уловимому движению губ арестанта,
разносчика хлеба, чем слышит; его повторяет уборщик параши, осторожно
подтверждает санитар. И эта весть звучит для Лемке прекрасной музыкой, какой
ему еще никогда не доводилось слышать. Теперь он знает: партия не позволит
провокатору проникнуть в ее ряды. Больше Лемке не о чем заботиться, разве
только о том, чтобы выдержать до конца. Ну, а в этом-то он не сомневается.
Да, теперь он свободен, он может думать о чем угодно. Он не может выдать
своих мыслей даже во сне, даже под действием любых расслабляющих волю
составов, хотя бы ими заменили всю кровь в его жилах.
Теперь Лемке свободно думает о том огромном и прекрасном, неодолимом,
как разум, как свет, что заставляет гестаповцев скрипеть зубами от
бессильной злобы, в борьбе с чем гитлеровцы, может быть, прольют еще реки
крови, но что победит непременно. Это все покоряющая сила идей Маркса и
Ленина; это сила сталинского гения, несущего трудовому человечеству свободу
и мир; это железная воля Эрнста Тельмана...
Сколько тысячелетий существует на земле человек - Homo sapiens, и
сколько понадобилось ему времени, чтобы достичь первой ступени познания
истины, что человек человеку перестанет быть волком, когда исчезнут классы,
когда перестанут существовать господа и рабы, когда исчезнет эксплуатация
человека человеком. Лемке не знает, сколько еще тысячелетий тюремного
заключения и концлагерей отбудут в сумме люди, чтобы добиться осуществления
этого открытия, но дело идет к развязке. Он не знает, будет ли его голова
последней на вершине гекатомбы, принесенной в жертву богу тьмы и стяжания,
но он гордится тем, что коммунист Франц Лемке оказался честным солдатом
партии - передового отряда человечества, штурмующего твердыню мрака. У Лемке
легко на душе - он не изменит партии ни под кнутом, ни под топором палача.
Да взрастут на его крови цветы подлинного братства всего трудящегося
человечества - свободного и счастливого! А теперь...
Чего он хочет теперь? Заставить отлететь слабую искру жизни, едва
тлеющую в его истерзанном теле? Нет. Он еще хочет немного подумать о том,
ради чего жил и боролся; о том прекрасном будущем, где будет жить идея,
которую он сумел пронести до конца. Бессмертная идея! Вот оно, подлинное
бессмертие, о котором столько веков мечтает человек.
Лемке закрыл глаза.
Может быть, он лежал так сутки, может быть, всего лишь минуту, - он не
знал. Его заставил очнуться звон ключей, лязг дверного засова, тяжелые шаги
в камере, у самой его головы.
Куда бы его ни поволокли, Лемке знал: он победил их. В бессилии перед
его духом они уничтожали то, что осталось от его тела. Преступные дураки!
Они думали, что вместе с ним можно уничтожить идею, носителем которой он
был, хотя бы крошечную частичку этой идеи! Жалкие человекообразные, разве
могут они понять, что уничтожение того, что от него осталось, будет еще
одним шагом к окончательной победе над ними, над их гитлерами, над их
нацизмом, над тьмою средневековья, к которому они пытаются вернуть
человечество. Нет, человечество не пойдет назад. Слишком ясно, - с каждым
днем яснее, - видит оно впереди цель: свободу, мир, счастье! Каждое новое
имя в списке жертв фашизма - призыв к совести народа. Может быть, тяжким
будет похмелье немцев, но оно придет. Вон она, победа, - она уже видна
впереди!..

26

Нить, по которой Цихауэр, приехав в Берлин, пытался добраться до
источника сведений о Лемке, была тонка, как паутина, и грозила ежеминутно
порваться.
Объявление вне закона, режим сыска и полицейского террора вынудил
немецких коммунистов уйти в глубокое подполье. Не только оставшиеся в живых
руководящие работники, но и рядовые функционеры партийного аппарата были
тщательно законспирированы. Каждый подпольщик знал не больше двух-трех
товарищей. Всякий новый человек, представлявший собою звено цепи, которой
пробирался Цихауэр, боялся увидеть в художнике гестаповскую ищейку, и, в
свою очередь, каждый из них мог оказаться провокатором, завлекающим Цихауэра
в западню.
Можно себе представить его удивление, когда он обнаружил, что явка, на
которой он должен был, наконец, ухватиться за последнее звено цепи, привела
его к дому с поблескивающей на дверях медной дощечкой "Конрад ф. Шверер.
Генерал от инфантерии". Об этом он не был предупрежден и в нерешительности
замедлил шаги, хотя все сходилось с данным ему описанием: и номер над
воротами, и под ним две кнопки звонка с надписью: "Просим нажать". Возле них
дощечки: "Сторож", "Гараж". Вот сейчас он нажмет эту верхнюю, распахнется
калитка и... "пожалуйте товарищ Цихауэр".
Нет, глупости!
Они не стали бы устраивать ловушку в доме такой персоны, как генерал
Шверер. А с другой стороны, это просто невероятно, чтобы нужный Цихауэру
человек находился на том самом месте, где провалился Лемке.
Цихауэр в десятый раз мысленно проверил данные: малейшее недоразумение
в Берлине грозило провалом ему, приехавшему с паспортом музыканта Луи
Даррака. Вздумай полицейский на первой же проверке сунуть ему в руки скрипку
и никогда уже он не попадет в Париж, через который лежит его путь в далекую
Москву.
Цихауэр нажал условным образом на кнопку с надписью "Гараж".
Было бы мало назвать удивлением то, что он испытал, когда отворилась
калитка: перед ним стоял, в кожаном фартуке, вытянувшийся и повзрослевший
Рупрехт Вирт. Цихауэр узнал его сразу, хотя не видел, кажется, с тех пор,
как они вместе расклеивали предвыборные плакаты в тридцать третьем году. Но,
делая вид, будто не узнает молодого человека, художник сказал:
- Я от лакировщика...
Рупп в нерешительности потрогал пальцем темную полоску пробивающихся
усов.
- Вы маляр? - спросил он так, будто тоже впервые видел Цихауэра.
- Нет, художник. Ведь вам нужна тонкая работа.
Рупп молча, жестом, пригласил Цихауэра войти. Не обменявшись ни словом,
они пересекли двор, по сторонам которого росли старые липы, и вошли в гараж.
- Здравствуйте, товарищ Цихауэр, - с усмешкою сказал Рупп, но, заметив,
что Цихауэр хочет протянуть ему руку, поспешно добавил: - Нет, нет, делайте
вид, будто осматриваете царапины на краске... на левом переднем крыле... Это
у нас теперь постоянная история. На месте Франца - настоящий разбойник.
Генерал терпит его только потому, что его прислали из гестапо.
Цихауэр коротко рассказал Руппу о телеграмме, полученной от Лемке на
Вацлавских заводах, о том, как они с Зинном не успели спасти Лемке от
ареста, и о подозрениях насчет участия в этом деле патера Августа.
- Да, он окончательно разоблачен как провокатор, - подтвердил Рупп,
стоявший у открытой двери и внимательно наблюдавший за двором. - Он провалил
много наших людей, оставшихся в Судетах после прихода наци. По нашим данным,
не сегодня - завтра произойдут трагические для чехов события.
- Мы это чувствовали и там, но я приехал сюда специально ради того,
чтобы организовать помощь Лемке.
- Помощь Лемке? - Рупп отвернулся и грустно покачал головой. - Ни о
какой помощи не может быть и речи, - не сразу сказал он.
- Его содержат так строго?
Рупп ответил дрогнувшим голосом:
- Да...
Цихауэр почувствовал, что это далеко не все, что тот знает.
- Вы мне не доверяете?
- Просто тяжело говорить... Франц был мне очень близок.
Рупп все смотрел в сторону.
- Рупп - осторожно позвал Цихауэр.
Молодой человек обернулся:
- Его казнили третьего дня...
И над ухом Цихауэра, делавшего вид, что он осматривает царапины на
крыле, послышался тревожный шопот Руппа:
- Мой разбойник идет!
В гараж вошел новый шофер. Делая вид, будто они говорили о ремонте
крыла, художник равнодушно произнес.
- Эта работа мелка и слишком проста для меня. Вам дешевле обойдется
простой маляр.
Следуя за ним под длинною аркой ворот, Рупп тихонько проговорил:
- Мне очень хотелось бы с вами повидаться еще разок.
- Это не удастся... Раз я тут не нужен, надо ехать.
- Да... так лучше, - подавляя вздох сожаления, сказал Рупп. - Каждая
минута здесь - риск.
- Не страшно?
Рупп пожал плечами:
- Я уже привык! У меня слишком важная явка, чтобы партии можно было ее
лишиться.
Цихауэр посмотрел на его усталое лицо и без страха сказал:
- Я уже не туда... Я в Москву...
- Счастливец!
Глаза Руппа на мгновение загорелись, и лицо разгладилось. Цихауэру
показалось, что молодой человек сейчас улыбнется, но горькая складка снова
появилась у его рта.
- Желаю счастья и успеха, - тихо сказал он.
- Надеюсь, увидимся. - Цихауэр снял шляпу и почтительно поклонился
молодому человеку; тот молча кивнул.
Калитка закрылась с таким же железным стуком, с каким захлопываются
двери тюрьмы. И так же звякнул за нею засов.


Грета Вирт сидела на железном табурете между двумя стрелками подъездных
путей, соединявших набережную с угольным складом газового завода. Тяжелая
железная штанга, которой она переводила стрелки, была зажата между коленями,
так как Грета засунула руки в рукава пальто, пытаясь отогреть закоченевшие
пальцы. Может быть, март и не был таким уж холодным, но не так-то просто
просидеть десять часов на ветру и дожде, ее выпуская из рук эту пудовую
штангу, и быть ежеминутно готовой перевести правую или левую входную стрелку
перед возвращающимися в парк вагонами.
Пальто давно промокло, и напитавшиеся влагой концы рукавов не согревали
застывших пальцев. Но не было сил вытащить их и снова взяться за холодную
штангу. Может быть, вагоны дадут ей передышку в несколько минут - под конец
ее смены они уже не так часто сновали взад и вперед...
Грета сидела сгорбившись и думала о том, что вот уже несколько дней,
как она не видела сына. Рупп давно уже не жил дома, но он отлично помнил
часы ее дежурств и иногда забегал повидаться. И вот уже несколько дней...
На сердце было неспокойно. Да и могло ли быть спокойно на сердце
женщины, которая отдавала себе отчет в том, где и когда живет! Коричневые
палачи уже отняли у нее мужа, и она даже не знает - жив ли он, вернется ли
когда-нибудь. Только вера в справедливость и надежда на то, что дело, за
которое пострадал ее муж, не может не победить, давало силы смотреть в глаза
Руппу и никогда ничем не выдать своей мучительной тоски и тревоги за его
судьбу, за самую его жизнь. Проклятые вешатели не шутили с такими, как ее
Рупп. Далеко не всегда они ограничивались лагерем. Все чаще доходили слухи о
казнях арестованных антифашистов.
Может быть, она как мать могла просто сказать Руппу: "Оставь все это,
вспомни судьбу отца, смирись!" И, может быть, Рупп послушался бы ее? Ведь он
всегда был послушным ребенком... Может быть...
Может быть, она даже должна была бы как мать сказать это своему
мальчику?.. Может быть...
Грета часами, изо дня в день думала об этом. Чем мучительнее
становилось ожидание сына, чем тревожнее делались распространявшиеся среди
рабочих слухи об арестах и казнях, тем яснее казался ей ответ на этот
вопрос: ее сын оставался ее сыном. Но стоило Руппу появиться перед нею с его
спокойными движениями, с крепко сжатыми, как бывало у отца, губами и с таким
уверенным и открытым взглядом карих глаз, как вся ее решимость пропадала, и
она уже не была так, как прежде, уверена, что ее сын - только ее сын. Ей
приходили на память разговоры, которые вели в ее крохотной кухне муж и
Тэдди. Из этих разговоров было ясно, как дважды два, что нет на свете такой
черной силы, которая способна остановить движение народа вперед, к свободе.
И пособником капиталистов и контрреволюционеров становился всякий, кто
пытался мешать этому движению, так или иначе лил воду на их мельницу. Вот и
выходило, что, заботясь о голове своего мальчика, она оказывалась
противницей борьбы, которую он вел, идя по следам отца и Тэдди! А ведь она
же не была их противницей! Господи-боже, какую сложную и страшную жизнь
устроил проклятый Гитлер!..
Грета с тоской поглядела на стрелки больших электрических часов,
висевших на трамвайном столбе. Ее смена подходила к концу, а мальчика опять
не было!..
Она подышала на руки, чтобы не выпустить штангу из окостеневших
пальцев, когда будет переводить стрелку перед показавшимся на повороте
угольным вагоном, и, занятая своим делом, не заметила, как со ступеньки
проходившего трамвая соскочил Рупп.
Рупп не решился, как бывало, открыто подойти к матери и, взяв ее под
руку, вместе отправиться к остановке трамвая.
Рупп мимоходом бросил вздрогнувшей от неожиданности женщине, что ждет
ее в той же столовой, что обычно. И тон его был так непринужденно спокоен,
шаги так неторопливо уверенны, что все страхи как рукой сняло. Через полчаса
она входила в столовую и, не глядя по сторонам, направилась в дальний угол,
где обыкновенно сидел Рупп. Он поднялся при ее приближении, бережно снял с
нее промокший платок и отяжелевшее от воды пальто и взял своими большими
горячими ладонями ее посиневшие от холода неподатливые руки, и держал их, и
гладил, пока они не стали теплыми и мягкими. Даже, кажется, подагрические
узлы ее суставов стали меньше ныть от его дыхания, когда он подносил к губам
ее пальцы; потом он сам взял поднос и принес с прилавка еду.
Мать смотрела ему в глаза и старалась уловить тревожную правду в той
успокоительной болтовне, которой он развлекал ее, пока она, зажав ладонями
горячую чашку, прихлебывала гороховый суп.
Грета изредка задавала вопросы, имевшие мало общего с пустяками,
которыми Рупп старался отвлечь ее мысли. Но разве можно было отвлечь мысли
матери от опасности, которую она видела над головой сына! И тем не менее,
как ни велик был ее страх, как ни мучительно было ее душевное смятение, она
ни разу не сказала ему того, что так часто думала, когда его не было рядом:
может быть, довольно борьбы, может быть, смириться на время, пока не пройдет
нависшая над Германией черная туча гитлеровщины? Словно отвечая ее угаданным
мыслям, Рупп тихонько проговорил:
- Верьте мне, мама, совсем уже не так далек тот день, когда мы заставим
рассеяться нависшую над Германией черную тучу фашизма!
- Ах, Рупхен!..
И не добавила ничего из того, что вертелось на языке. Ведь Рупп был не
только ее сыном, - у него был отец, дело которого продолжал мальчик, у него
был учитель - железный Тэдди. Она - мать. А разве не мать ему вся трудовая
Германия?!
И Грета сжимала зубы, чтобы не дать вырваться стону тоски, когда
приходила мысль: "Может быть, в последний раз?" Она не могла не думать
этого, прощаясь с ним.
- Послушай, мальчик... Может быть, теперь тебе лучше переехать ко мне и
ходить на работу, как ходят другие?
Рупп покачал головой:
- Нет, мама. Я могу понадобиться хозяевам в любую минуту.
Она была уверена, что дело вовсе не в хозяевах. Но если бы знать, что
мальчик только боится за ее покой, хлопочет об ее безопасности?! Тогда бы
она не стала и разговаривать, а сама пошла бы за его вещами и перевезла их
домой. Но разве она не помнит разговоров на своей кухне, разве она не
понимает, что такое явка?..
У Руппа так и нехватило духу сказать ей, что Франц Лемке с честью
прошел до конца, а у нее не повернулся язык спросить, знает ли он об этом.
Каждый решил оставить то, что знал, при себе.
Прощаясь, Рупп протянул ей маленький томик. Грета удивилась, увидев
дешевый стандартный переплет евангелия.
- Зачем мне?
- Я не мог ее уничтожить. Это память об одном друге. Спрячьте ее для
меня.
Она поняла, что переплет - только маскировка, и с тревогой взглянула на
сына. Однако и на этот раз она больше ни о чем не спросила и молча сунула
книгу в карман. Только дома, поднявши на кухне кусок линолеума, под которым
когда-то прятал свои книги муж, Грета заглянула в евангелие: "Анри Барбюс.
Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир". Грета раскрыла
книгу: "...Он и есть центр, сердце всего того, что лучами расходится от
Москвы по всему миру... Вот он, величайший и значительнейший из наших
современников... Люди любят его, верят ему, нуждаются в нем, сплачиваются
вокруг него, поддерживают его и выдвигают вперед. Во весь свой рост он
возвышается над Европой и над Азией, над прошедшим и над будущим..."
Забыв о поднятой половице, Грета перебрасывала одну страницу за другой:
"Нашей партии мы верим, - говорит Ленин, - в ней мы видим ум, честь и
совесть нашей эпохи..." "Не всякому дано быть членом такой партии, - говорит
Сталин. - Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в
такой партии!"
Ее мальчик выдержит! Как отец, как Тэдди!
"Чтобы честно пройти свой земной путь, не надо браться за невозможное,
но надо итти вперед, пока хватает сил".
Ее мальчик идет вперед. У него хватит сил дойти до конца. Как у отца,
как у Тэдди, как у... Франца!..
Если бы кто-нибудь знал, как трудно ей, матери!..
Грета смотрит на последнюю страницу:
"...Ленин лежит в мавзолее посреди пустынной ночной площади, он остался
сейчас единственным в мире, кто не спит; он бодрствует надо всем, что
простирается вокруг него, - над городами, над деревнями. Он подлинный вождь,
человек, о котором рабочие говорили, улыбаясь от радости, что он им товарищ
и учитель одновременно; он - отец и старший брат, действительно склонявшийся
надо всеми. Вы не знали его, а он знал вас, он думал о вас. Кто бы вы ни
были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе
находится в руках того, другого человека, который тоже бодрствует за всех и
работает, - человека с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого
солдата..."
Грета захлопнула было книгу, но снова подняла переплет, еще раз
посмотрела на первый лист: "Сталин" - и нагнулась к тайнику под полом.

27

Несмотря на теплый весенний день, - стоял март 1939 года, - Лорану было
холодно. Он был худ, желт и много дней не брит. Воротник пиджака он поднял,
чтобы скрыть отсутствие под ним чего бы то ни было, кроме красного шарфа,
обмотанного вокруг шеи. Пальто у Лорана давно не было.
Для безработного зима неуютна и в Париже. Чтобы пережить ее, Лорану
пришлось продать все - от часов до одеяла. Вернувшись из Испании, он не мог
удержаться ни на одном заводе. И на заводах и в муниципалитете внимательно
следили за черными списками, которые услужливо доставлялись полицией.
Что было говорить о каком-то незаконном увольнении никому не известного
эльзасца Лорана, если на всеобщую стачку рабочих, протестовавших против
покушения на их права, сам премьер ответил погромной речью по радио! Даладье
выкинул на улицу тысячи рабочих, сотни отправил в тюрьму и санкционировал
чрезвычайные декреты Рейно, взвалившие на плечи трудового люда бремя
непосильных налогов, отменил сорокачасовую неделю и сделал сверхурочный труд
принудительным.
Всего пять месяцев назад Лоран из любопытства поехал в Ле-Бурже
встречать Даладье, вернувшегося из Мюнхена. Он видел премьера вот так же
близко, как сейчас садовника. Честное слово, можно поверить рассказу, будто,
выглянув из самолета и увидев толпу, Даладье готов был захлопнуть дверцу и
приказать лететь обратно. Говорят, он думал, что сто тысяч парижан явились
растерзать его за позор Франции, за предательство одной из ее вернейших
союзниц. Но нет, толпа мещан вопила: "Да здравствует Даладье!" Эти остолопы
поверили тогда россказням, будто премьер привез из Мюнхена мир для
нескольких поколений французов.
Лоран отлично помнил, как через три месяца после этого хвастливого
заявления Даладье парижане были повергнуты в уныние известием о падении
Барселоны.
Барселона! Ах, господи-боже, можно было подумать, что это происходило в
какой-то другой жизни - бригада Матраи и батальон Жореса. Всегда веселый,
беззаветно мужественный генерал и дорогие товарищи... Лоран помнил их всех:
и своего соотечественника Даррака; и бригадного художника немца Цихауэра,
изрисовавшего груды бумаги карикатурами на Франко, которыми они дразнили
фалангистов; и долговязого англичанина Крисса. Что-то сталось с ним?.. Ах
да, он погиб в тот день, когда приезжала эта испанская певица! Да, да!.. А
ближе всех стал тогда Лорану американец Стил, с которым они вначале друг
друга даже и не понимали. Сколько они спорили, боже правый! И каким дураком
казался, вероятно, остальным Лоран, когда он с пеною у рта защищал
французских министров-социалистов. Дружище Стил, ты оказался прав: самые
продажные шкуры, а не социалисты! Всех бы их на фонарь! Да, чорт возьми,
доведись Лорану снова встретиться со Стилом, он знал бы, что сказать!
Лоран отлично помнил, как переживал Париж дни, когда пала Барселона, и
через неделю франкисты очутились у французской границы. Он ходил тогда с
толпой к палате - требовать открытия пиренейской границы, где скопились
поезда с оружием для республиканцев. Это было все, что он мог тогда сделать,
но он считал себя обязанным хотя бы крикнуть депутатам:
- Долой невмешательство! Оружие испанцам!
Простая трудовая Франция желала победы Испанской республики, а Боннэ,
размахивая фалдами синего сюртука, кричал свое, и перекричал-таки всех:
граница осталась закрытой, республика осталась без оружия. И вот она
истекает кровью в неравной борьбе: не сегодня - завтра падет Мадрид, и
потоки пролитой напрасно крови станут еще обильней под топорами фашистских
палачей!
Мадрид?! Лоран хорошо помнил Университетский городок и Каса дель Кампо,
где их бригада оставила не одну сотню своих бойцов. Может ли он забыть тот
день, когда Стил с этим беспалым скрипачом Луи притащили из воронки раненого
летчика? Кто он был, этот парень? Кажется чех...
Луи Даррак! Славный был парень, настоящий сын Парижа! Но, кажется, и он
тогда смеялся над Лораном, восхвалявшим французские порядки? Фу, дьявол,
неужели, всю эту чепуху болтал действительно он, Лоран? Будь он парижанином,
ему, наверно, давным-давно стало бы ясно все, но ведь он же, чорт побери,
всего эльзасец, по традиции двух поколений мечтавший вернуться в лоно
прекрасной Франции.
Вот и вернулся!..
Окурок обжег губы Лорана.
Он с сожалением бросил его и придавил каблуком.
Жизнь!
Почему она казалась такой не похожей на то, что писалось в газетах?
Понадобилось попасть в чужую страну, в Испанию, чтобы кое в чем разобраться.
Что же это? Выходит, бригада была для него настоящей школой. А кто были
учителя? Люди со всех концов света, и его главный "профессор" - каменщик
Стил. Удивительно, как здорово у коммунистов работают мозги! И сам генерал
Матраи, и Зинн - комиссар, и длинноногий начальник штаба Энкель, и маленький
Варга, и художник Цихауэр, можно сказать, чужие друг другу люди и даже с
разных концов земли, а говорят словно на одном языке! Да, подумать противно,
каким дураком он сам, наверное, выглядел тогда в глазах Стила и других
ребят. Тьфу!..
Лоран поднялся со скамьи и, машинально еще раз растерев подошвой
окурок, зашагал по аллее. Он старался размышлениями отвлечь себя от боли,
которую снова почувствовал в желудке. Слава богу, поразмыслить было над чем.
Ведь если быть логичным, то для человека, желающего до конца постичь правду
жизни, открытую ему коммунистами в Испании, не может быть ничего более
правильного, чем вступить в их партию.
Лоран остановился перед газетным киоском и пробежал глазами крупные
заголовки, видневшиеся на первых страницах газет, приколотых над головой
газетчицы.
Он вежливо приподнял шляпу:
- Что нового, мадам Жув?
Он отлично знал, что мадам Жув не читает газет, но когда-то, в хорошие
времена, он снимал у нее чердак и, как аккуратный плательщик, сохранил с ней
добрые отношения. Поэтому, когда у него не бывало двух су на вчерашний номер
газеты, а у нее бывал часок затишья между полуденными и вечерними выпусками,
она позволяла ему тут же, около киоска, просмотреть заголовки.
- Только, пожалуйста, сложите опять так, чтобы было незаметно, что