Шпанов Николай. Поджигатели

- Ты куда?
Бойс посмотрел на небо, словно там было расписание его визитов.
- Поеду к Штеттинскому вокзалу.
- Через часок я буду там же, - сказал Лемке. - Не будь автомобиль
генеральским, я бы подвез тебя.
- Я не в обиде, - усмехнулся Бойс. - Да через час мне и поздно. Я туда
- сейчас же!
Он тщательно встряхнул зеленую суконку, завернул в нее щетку и протянул
Лемке руку.
- Нам бы с тобою посидеть вечерком за кружкой...
- Почему же нет?
- Ты как насчет ската?
- Можно и в скат...
- Позвоню на-днях.
Бойс приподнял щляпу и направился к воротам, а Лемке принялся чистить
свою синюю форму.
Ему и в голову не могло прийти, что, выйдя из подземки у Штеттинского
вокзала, Бойс, прежде чем отправиться натирать полы к смотрителю Дома
инвалидов, с видом прогуливающегося бездельника завернет на кладбище и,
дважды пройдясь мимо памятника Эйхгорну, чтобы убедиться в том, что он один
в аллее, начнет с интересом разглядывать надгробие незадачливого
"покорителя" Украины. Когда он уйдет, в щели между гранитом постамента и
бронзовою доской останется лежать коробка из-под сигарет, - та самая, ради
которой часом позже Франц Лемке явится изучать знакомый ему до мелочей
памятник.
Расклеив крышку коробки надвое, Лемке узнает, что осуществление плана
бегства четырех товарищей из концентрационного лагеря - Варги, Энкеля, Зинна
и Цихауэра - назначено на такой-то час такой-то ночи. Он узнает и то, что
организация рассчитывает на генеральский автомобиль, которым располагает
Лемке. Одним словом, он узнает все, что нужно. Он только не будет знать ни
имени адвоката Алоиза Трейчке, от которого придет приказ, ни того, что этот
приказ доставил в "почтовый ящик Эйхгорна" однорукий полотер Ян Бойс...
Сидя за рулем генеральского "мерседеса", Лемке выехал из ворот и плавно
затормозил у подъезда, готовый в любую секунду распахнуть дверцу перед
Шверером, который должен был вот-вот появиться в дверях.

13

Улица представляла собою сплошную лужу. Из воды выступали желтые края
колеи, пробитой в глинистой почве. Колея тянулась из конца в конец улицы,
как рельсы.
Вдоль нее не было видно следов копыт, - ни на улице, ни на пустыре,
куда выходила колея.
Пространство между колеями было вытоптано людьми. На глине виднелись
следы разных форм и размеров: широкие - от тяжелых армейских сапог; узкие -
от городского ботинка; узорный отпечаток самодельной туфли с подошвой из
шпагата; даже след босых ног попадался нередко. Было ясно: проезжавшие здесь
повозки тянули люди, много людей.
На углу улицы стоял столб с надписью: "Проспект Елисейских полей".
С первого взгляда низкие постройки, вытянувшиеся строгими рядами вдоль
Елисейских полей, можно было принять за ярмарочные балаганы. Их фасады были
разрисованы. Это была не рыночная мазня и не упражнения дилетанта: сочность
красок, глубина перспективы, прозрачность воздуха, заполнявшего промежутки
между деревьями и прятавшимися за ними домами панорамы, - все говорило о
высоком мастерстве художника.
Художник воспроизвел летнюю картину Елисейских полей. На первом плане
неслись нарядные автомобили, в боковой аллее - всадники, целая веселая
кавалькада. На скамьях сидели парочки. Беззаботная жизнь праздной толпы
Елисейских полей.
Все это было бы радостно и красиво, если бы не один штрих, варварски
яркий и грубый, разбивший все усилия живописца. Над дверью барака
красовалась вывеска, исполосованная государственными цветами Третьей
империи. Она была точно шлагбаум, преграждающий путь в мир, вдохновивший
художника, - "Тринадцатая рота".
Весеннее солнце с одинаковой заботливостью золотило и нежные тона
нарисованной сказки и полосатую эмблему действительности. Под его лучами
вспыхнули окна барака. Теперь ясно можно было видеть в них переплет железной
решетки.
Дверь барака распахнулась. Человек в серой холщевой одежде вышел на
улицу. Это был Зинн. Он прыгнул в лужу и побежал, разбрасывая брызги. Рядом
с ним были дощатые мостки, но заключенный не имел права ступить на их сухие
доски, предназначенные для эсесовцев, несущих охрану лагеря. Вот он добежал
до будки на углу и исчез в ее дверях. Это было отхожее место, носившее здесь
название "пивной". Название не было случайным. Чистку отхожих мест
производили наиболее ненавидимые охраной заключенные. Им не давали ведер. Им
давали по пивной кружке, - обыкновенной фаянсовой кружке емкостью в
пол-литра.
При всем желании эту работу нельзя было проделать быстро. Администрации
же только это и было нужно.
На эту грязную работу уходили целые ночи. В такие ночи зловоние
растекалось по всей округе.
Зато "пивные ночи" были праздником для остальных заключенных: зловоние
выгоняло стражу с улиц лагеря, охранники отсиживались в караулках.
Выйдя из "пивной", заключенный поискал было взглядом места посуше, но,
не найдя его, нехотя сошел в воду. Холод снова заставил его бежать. Но даже
движение не вызывало краски на сером, изможденном лице. В нескольких шагах
от двери своего барака заключенный увидел охранника. Заключенный обязан был
стать во фронт.
Роттенфюрер медленно приближался. На его лице была написана злая скука.
Он посмотрел на вытянувшегося Зинна, в серой куртке, в серых штанах, концы
которых были подвернуты, чтобы не мокнуть в воде. Роттенфюрер остановился и
внимательно оглядел заключенного с ног до головы. И так же медленно - с
головы до ног. Заключенный стоял в воде. Судорога озноба пробежала по его
спине, свела шею, дернула за локоть.
Охранник молчал. Молчал и заключенный. Спрашивать не полагалось. Если
начальство найдет нужным, оно пояснит само. Заставив Зинна простоять еще с
минуту, охранник ласково проговорил:
- Штанишки, детка, штанишки!..
Зинн расправил подвернутые штаны. Концы их погрузились в воду.
- Пшел!
Охраннику надоело. Подав команду, он повернулся и затопал по мосткам.
Добравшись до двери барака, Зинн с трудом переступил окоченевшими
ногами через порог.
- Ты знаешь, - сказал он Цихауэру, вот теперь я, пожалуй, был бы
способен убить того скота, который отобрал у меня на французской границе
ботинки.
Цихауэр усмехнулся:
- А помнишь, как ты тогда, на границе, пытался убедить меня, будто на
этих французов не следует сердиться, что они-де не ведают, что творят... О,
они тогда уже отлично знали, чего хотят!
- Да, упрятать нас как можно дальше! Ловушка была подстроена довольно
ловко, - Зинн криво усмехнулся. - Никакие уроки в жизни не пропадают даром.
- Ты уверен, что мы еще будем жить? - Цихауэр в сомнении покачал
головой.
- Глупости, - твердо произнес Зинн, - все подготовлено.
Цихауэр снова покачал головой.
- Ты что... сомневаешься? - с беспокойством спросил Зинн.
- Я все больше убеждаюсь в том, как трудно, почти невозможно бежать.
- Ты... просто боишься!
После короткого раздумья Цихауэр ответил:
- Может быть.
- Ты хочешь, чтобы я ушел один?.. Это невозможно... Бросить тебя?!
- Да, это невозможно... одному не уйти...
- Что же делать? Оставаться здесь я не могу. Смотри: они уже покончили
с Австрией. Завтра наступит очередь следующего.
- А что значим в этой игре мы с тобой?
- Партия лучше знает.
Во все время этого разговора, происходившего чуть слышным шопотом в
дальнем углу барака, возле маленькой чугунной печки, Зинн оттирал свои
окоченевшие ступни. Едва он почувствовал, что они снова обрели способность
двигаться, как барак наполнился оглушительным трезвоном сигнального звонка.
Начиналась работа - бессмысленная работа после короткого перерыва на обед.
Такая бессмысленная, что трудно было себе представить, как люди могли ее
придумать.
Каждый заключенный был "хозяином" большой бочки, наполненной водой, и у
каждого из них было по ведру. Бочки стояли на расстоянии десятка шагов одна
от другой. Заключенные должны были, зачерпнув ведром воду в своей бочке,
перелить ее в бочку соседа. Трудность заключалась в том, что в доньях ведер
были проделаны дыры и вода выливалась, пока ее несли. Когда одна из бочек
пустела, обоим заключенным назначалось какое-нибудь наказание, причем
"хозяину" опустевшей бочки доставалось сильнее - "за нерадивость"...
"Детка", как они прозвали надзиравшего за ними охранника, особенно
ненавидевший Цихауэра за то, что тот был не только коммунист, но еще еврей и
интеллигент, собственноручно пробил в дне его ведра вторую дырку штыком.
Не желая подвергать друга двойному наказанию, Зинн нарочно замедлял
свое движение между бочками, чтобы они опустошались одновременно.
Когда Детка видел, что бочки пустеют медленнее, чем ему хотелось, он
заставлял Цихауэра ставить ведро на землю и проделывать какое-нибудь
гимнастическое упражнение, пока вода не вытекала совсем.
Если Детка бывал в хорошем настроении, он вместо гимнастики вынуждал
Цихауэра выслушивать поучения.
Пока из ведра, стоявшего на земле, вытекала вода, он, не торопясь,
говорил:
- Вот видишь, детка, как нехорошо быть непослушным: рисовал бы ты себе
голых баб, и не пришлось бы тебе теперь стоять передо мною. Впрочем, это
далеко не худшее, что тебе предстоит, - до смерти переливать воду между
этими бочками. Может случиться что-нибудь похуже... Понял? Но я тебе обещаю:
если ты будешь вести себя хорошо в течение ближайшего годика, то я поручу
тебе нарисовать еще какую-нибудь картинку. Мы позовем самого тонкого
знатока, чтобы он ее оценил. Если она будет хороша, ты ее соскоблишь и
примешься за новую. А если она будет плоха... Ну, если она будет плоха, тебе
не позавидует даже повешенный за ноги. Понял, детка?
Детка бросил взгляд на ведро и, если оно успевало вытечь, командовал:
- За работу, господин доброволец!
И все начиналось сызнова.
Не так давно Цихауэр сказал Зинну:
- Скоро я сойду с ума.
- Ну, ну, держись!
Зинн и сам был готов ударить ведром по голове Детку. Но он держался. Он
ждал известий из-за проволоки. Он был уверен, что рано или поздно они
придут. Он был убежден, что партия не может о них забыть и сделает все для
их освобождения.
- Таких, как нас, тысячи, десятки тысяч, - с недоверием говорил
Цихауэр. - Ты думаешь, всех их можно освободить?
- Может быть, и не всех, но тех, кто держится крепко, можно. - И чуть
менее уверенно заканчивал: - Можно попытаться освободить...
И верил он не напрасно: весть пришла. Зинну было дано знать, что в одну
из ближайших ночей будет совершена попытка организовать их побег.
До этой ночи оставались сутки...
Ведра уже не казались им такими тяжелыми, лившаяся из них на ноги
ледяная вода такою холодной.
Предстоящий побег делал осмысленной даже бессмысленную работу: отвести
глаза Детке, сделать вид, будто ничего не случилось.
Час за часом они черпали воду и бегом таскали ее к другой бочке.
Сегодня они даже перестали считать перелитые ведра, как делали это
обычно. Теперь это не имело значения. Так или иначе, им придется сегодня
чистить "пивные". Даже если, бы их бочки остались полными до краев,
ротгенфюрер найдет, к чему придраться, чтобы не дать им пропустить очередную
"пивную ночь".
И они бегали и бегали, чтобы не дать ему заподозрить воскресшую в душах
надежду.
Судя по положению солнца, до конца рабочего дня оставалось уже немного,
когда вдруг весь лагерь наполнился оглушительным трезвоном. Это была
тревога.
- Смирно! - послышалась команда надзирателей. - Руки на затылок!..
Оставаться на месте!.. Не оглядываться!
Заключенные поняли, что это значит: кто-то бежал. "Безрассудство, -
подумал Зинн. - Ведь еще совсем светло. Кому могло прийти в голову такое
безумие?.. Довели... довели до отчаяния... Проклятое зверье!.."
Непрекращающийся трезвон, вой сирены, несколько выстрелов - и все
стихло.
Где-то у ограды слышался лай собак. Едва заключенные вернулись в
бараки, их снова выгнали на плац. В сгущавшейся темноте свет прожекторов,
брызнувший поверх голов, казался особенно ярким. В этом свете с необычайной
отчетливостью выступала каждая деталь серой арестантской одежды, каждая
черта изможденных серых лиц. Заключенных выстроили двумя длинными шеренгами
поперек всего плаца. Дрожащий голубой свет прожекторов заливал перемешанную
тысячью ног грязь. По деревянным мосткам, за спинами заключенных,
прохаживались надзиратели. За тринадцатою ротой прогуливался Детка.
- Чтобы вам не было скучно, детки, пока заседает суд, вам покажут
забавный спектакль...
Трусивший следом за ним помощник блокфюрера угодливо хихикал.
Заключенные стояли неподвижно. Не было даже тайного перешептывания. Они
уже знали, что изловили двоих. Но кого именно - не знали. Кто бы они ни
были, эти двое отчаявшихся, - это их товарищи по несчастью.
Шеренги арестованных тянулись, словно два серых забора из поставленных
в ряд изношенных шпал. Бесформенной была мешковатая одежда, бесформенными
казались одутловатые лица.
Стоять заставили долго. Ноги каменели в холодной грязи, но люди не
шевелились. Кроме шагов надзирателей и брани, не было слышно ни звука.
Наконец в конце живого коридора показалась небольшая группа: охранники
вели одного из пойманных беглецов.
- Ага! - весело воскликнул Детка. - Неофициальная часть начинается!
Когда Зинн разглядел лицо арестованного, шагавшего между конвоирами, он
сразу понял, что бегство инсценировано тюремщиками, пожелавшими разделаться
с ненавистным им арестантом-коммунистом.
Между палачами шел Энкель. Да, тот самый Людвиг Энкель,
писатель-солдат, самый аккуратный начальник штаба, какого когда-либо видел
Зинн. Всегда спокойный, обладающий железною выдержкой, Людвиг не мог
совершить такой глупости, как бегство при свете дня. Его не могли вывести из
равновесия никакие пытки, никакие издевательства тюремщиков. Нет, Зинн не
поверит тому, что Людвиг совершил такую глупую попытку бежать!.. Сомнений
быть не могло: его воображаемая "поимка" была подстроена эсесовцами, чтобы
на глазах у остальных уничтожить одного из самых стойких товарищей.
Людвиг шел с поднятою головой. Едва заметным движением глаз он отвечал
на взгляды товарищей.
Встретившись с ним взглядом, Зинн понял: Людвиг знает о том, что это
конец. И, как ни привык Зинн к тому, что каждый день совершалось тут на его
глазах, он нервно повел плечами.
Зинн старался не гадать о том, что будет. Один из охранников надел на
шею Энкелю высокий воротник из толстой кожи и накрепко затянул его ремнем.
Никто из заключенных не знал, что готовится. Такое они видели впервые.
Если бы не окрики расхаживавших за их спинами тюремщиков, то и дело
покрикивавших: "Но, но, вы! Не опускать головы!", "А ну, ты, там, не гляди в
сторону!" - все головы опустились бы. Но правила лагеря предусматривали и
это: арестанты не имели права не смотреть на экзекуцию.
- Вот, - сказал Детка, когда ошейник Энкеля был застегнут, - теперь он
может показать, как умеет бегать!
Распорядитель экзекуции подал сигнал. Энкеля толкнули в спину:
- Беги!
Но он остался неподвижен. Он предпочитал не доставлять тюремщикам
последнего удовольствия.
- Ты побежишь или нет?!
Сквозь строй заключенных продрался Детка и с размаху ударил Энкеля по
лицу.
- Ну, побежишь?..
Энкель продолжал стоять. Кровь из рассеченной скулы текла по щеке.
- Ах, вот как! - в бешенстве прохрипел Детка и, обернувшись к
охранникам, крикнул: - Пускайте!..
Рычание и лай собак сразу объяснили заключенным все.
Между шеренгами показалась свора лагерных овчарок.
- Теперь-то ты побежишь! - крикнул Детка.
Стражники выдернули поводки, и собаки, визжа от нетерпения, устремились
к одиноко стоявшему Энкелю. Он вздрогнул, сделал было движение, как бы
действительно собираясь бежать, но усилием воли заставил себя остаться
неподвижным. Детка бросился было к нему, намереваясь стукнуть его штыком в
спину, но испугался приближавшихся собак и спрятался за спины заключенных.
Налетевшие собаки сбили Энкеля с ног...
Так вот для чего был нужен кожаный воротник: чтобы натренированные на
ловле беглецов овчарки не прокусили несчастному горло, чтобы не покончили с
ним слишком быстро...


Когда Зинн шел через плац к своему бараку, он увидел у дверей лагерной
конторы маленького коренастого Варгу.
От его былой полноты не осталось и следа. Темная кожа складками висела
по сторонам подбородка. Бывшие когда-то такими лихими, черные усы свисали
седыми косицами. Сегодня они были розовыми от крови, которую то и дело
оплевывал Варга. В нескольких шагах от него стоял Детка. Морщась и зажмурив
один глаз, он наблюдал за тем, как лагерный столяр снимал с Варги мерку
стальною лентой рулетки.
- Ты не суетись, идиот, - лениво говорил Детка. - Ошибешься меркой - я
с тебя шкуру спущу. Гроб должен быть точка в точку.
А Варге, изо всех сил старавшемуся удержаться на ногах, Детка с обычной
издевательской ласковостью говорил:
- Не гнись, не гнись. Небось, мертвый-то вытянешься во весь свой
свинячий рост. - И столяру: - Идиот! Что ты делаешь? За каким чертом ты
прикладываешь мерку к его голове?
- Чтобы знать длину гроба.
- Разве тебе не было сказано: это будет официальная экзекуция?
- Было сказано.
- Господи! - Детка картинно сложил руки, словно в мольбе. - Что можно
втолковать этим животным?.. Официальная. - Детка провел пальцем по шее Варги
у затылка: - Меряй отсюда.
Он расхохотался, довольный шуткой...


Зинн не мог уснуть. Он лежал, закрыв глаза, и ему мерещилось измученное
лицо Варги.
По крыше стучал усилившийся дождь, и Зинну казалось: тарахтят пулеметы,
стучат колеса испанских обозных телег, рокочут барабаны на параде в
Мадриде... И снова пулеметы, и лай собак, и пронзительный вой лагерной
сирены... Зинн в испуге открывал глаза и видел мечущихся на тесных нарах
товарищей, слышал их тяжелое дыхание, храп, бормотанье во сне...
Под утро дежурный по бараку поднял Зинна и Цихауэра и сказал, что их
требуют в канцелярию.
- Кажется, вы оба были в приятельских отношениях с этим венгром... Так
вот, можете получить удовольствие. Ящик нужно отвезти и закопать.
Детка толкнул дверь в помещение, где Зинн увидел гроб, стоящий на двух
табуретках.
Гроб был неестественно короток.
Зинн и Цихауэр подняли гроб и поставили на тачку.
Цихауэр накинул на плечо лямку, Зинн поднял тачку за ручки.
Если бы сбоку не шагал по мосткам Детка, Зинн закричал бы в полный
голос или, может быть, даже завыл бы, как выли иногда истязаемые
заключенные. Но присутствие Детки заставляло Зинна с каждым шагом все крепче
стискивать зубы. Так крепко, как было нужно, чтобы заставить себя молчать.
Молчать во что бы то ни стало! Как молчал Энкель, когда на него выпустили
овчарок. Как молчал, наверно, и Варга, - веселый, мужественный Варга,
командир эскадрона разведчиков.
Когда Зинн и Цихауэр вернулись в тот день от своих бочек, в бараке
царил уже густой полумрак. Часть заключенных лежала, забившись в свои темные
щели. Другие сидели, поджав ноги, на полу в проходе.
- Детка опять не в духе, - сказал Зинн.
Кто-то ответил:
- Не выспался. Вся свора ходила смотреть на казнь Варги.
- Да, сегодня он на нас отыграется, - заметил Цихауэр и, обращаясь в
темное пространство барака, крикнул: - Кто одолжит мне на сегодня резиновые
сапоги в обмен на завтрашний обед?
- Жри сам это дерьмо, - послышалось из темноты.
Но другой голос задал вопрос:
- Ты их отмоешь?
- Возвращаю чистенькими.
- Обед и ужин!
- А сапоги крепкие?
- Как от Тица.
- Ладно, давай.
Когда с сапогами в руках Цихауэр пришел на свое место, Зинн прошептал:
- Нечестно, Руди.
- Пусть не спекулирует на чужих ужинах... Споем на прощанье.
- Товарищи, не спеть ли? - громко спросил Зинн.
- Детка шляется под окнами, - опасливо сказал кто-то.
- Я буду петь один... Небось, сегодня меня не пихнут в карцер, чтобы не
лишить удовольствия чистить ямы, а завтра еще посмотрим, что будет...
Зинн вышел в проход.

Топь, болото, торф проклятый -
Здесь и птица не живет.
Мы болотные солдаты,
Осушители болот.

Цихауэр подхватил:

Болотные солдаты
Шагают, взяв лопаты,
Все в топь.

Когда Зинн умолкал, можно было слышать дыхание двух сотен грудей. Песню
слушали, как богослужение. В ней знали каждое слово, каждую интонацию певца.
Сотни раз они слышали этот мужественный баритон, крепкий и упругий, как
сталь боевого клинка.

Но не век стоит запруда,
И не век стоит зима:
День придет - и нас отсюда
Вырвет родина сама.
Болотные солдаты
Швырнут тогда лопаты
Все в топь.

- Тише, товарищи, тише! - говорил Зинн.
Голоса затихали, слышно было только жужжание напева.



Ах, чорт возьми, как это хорошо! Зинн пел вполголоса, чтобы не дать
угаснуть мотиву. Его глаза были полузакрыты, и мысли унеслись далеко. На
короткий, самый короткий миг. Но в этот миг перед ним успела пронестись
далекая-далекая картинка, которая давным-давно исчезла из памяти и возникла
сегодня в первый раз за многие годы... Пивная неподалеку от завода, где он
молодым токарем начинал свою партийную работу. Шум, споры, доносящиеся со
всех сторон сквозь сизые клубы табачного дыма... В этой пивной он впервые
запел на людях, чтобы обучить рабочих мотиву "Интернационала". В следующий
вечер еще раз... Потом со сцены рабочего клуба... И так, как-то незаметно
для самого себя, он из рабочего превратился в певца. Его песни стали оружием
партии. И вот...


Барак был погружен в полную темноту. Едва обозначались решетки в окнах.
Вдоль прохода простучали тяжелые шаги. Подкованные сапоги были только у
капрала роты, доктора Зуммера. Все знали, что он бежит, чтобы повернуть
выключатель. Зуммер нарочно топал, чтобы предупредить поющих: сейчас будет
светло.
В конце барака вспыхнул луч. Яркий, прямой и острый, как лезвие
кинжала. Фонарь автоматически поворачивался. Разрезая темноту, луч шел по
нарам, - выхватывал фигуры людей и гас. Ровно через минуту он снова
вспыхивал, снова резал барак слева направо. И так всю ночь. Каждую минуту он
напоминал заключенным, что за ними наблюдают, что всякий, кто подойдет
снаружи к окну барака, может осмотреть все углы помещения.
Но ведь можно было петь, не раскрывая рта: не обязательно же
произносить слова. Важно было знать, что рядом с тобой поют еще две сотни
людей наперекор лагерному уставу, наперекор стражникам, уставившимся в окна,
наперекор притаившимся на нарах фискалам.
Голосов становилось все больше. Пел почти весь барак. Одну за другой
заключенные пели песни рабочего Берлина. Простые, непримиримые слова
подразумевались в мотиве, выходящем из уст учителей, трамвайных кондукторов,
студентов, рабочих. Даже крестьяне и мелкие лавочники, кто на свободе
никогда не поверил бы тому, что способен затянуть эту бунтарскую песню,
вкладывали всю душу в бессловесный напев.
Ненависть висела в воздухе, черном, густом от испарений, то и дело
разрезаемом сумасшедшим метанием фонаря.
- Довольно, ребята, - сказал капрал. - Тебе не сдобровать, Зинн, и
тебе, Цихауэр.
- Наплевать мне на всю коричневую банду! - истерически крикнул Цихауэр
и поспешно вылез из своей норы.
Барак умолк. Зинн схватил Цихауэра за руку, потянул к себе:
- Не надо, Руди, не надо сегодня...
Зинн уговаривал его, как ребенка. Гладил по спине. Он чувствовал сквозь
холст, как дергается его худая спина. Цихауэр стонал, вцепившись в рукав
Зинна.
Зинн схватил художника за плечи и потащил к выходу. Нарушая все
правила, он вывел его на свежий ночной воздух. Мало-помалу Цихауэр пришел в
себя.
Снова прогрохотали капральские сапоги Зуммера. До вызова на чистку
"пивных" осталось несколько минут. Зуммер втолкнул художника обратно в
барак:
- Отдохни...
Капрал надел большие роговые очки и, отставив на вытянутую руку список,
выкликал фамилии. Обязанностью доктора Зуммера, философа и публициста, было
распределение арестантов на чистку отхожих.
- Сегодня мы работаем с Руди, папаша Зуммер, - тихонько подсказал Зинн.
Капрал кивнул головой и назвал номер уборной.
Им досталась "пивная", расположенная на краю лагеря, у самого пустыря,
превратившегося в море холодной воды.
Вскоре после полуночи к "пивной" Зинна и Цихауэра подошел Детка.
- Трудитесь, детки? Полезно, полезно...
Его голос звучал невнятно сквозь респиратор, висящий, как намордник.
Детка заметил, что сделано мало.
- Вы что же? Дурака валяете? - Он обернулся к Зинну. - Это ты, сволочь!
А ну-ка, спустись в яму, там тебе будет удобней. Не стесняйся, детка, здесь
неглубоко, немного выше колен...
У Цихауэра начала судорожно дергаться борода.
Детка приблизился к Зинну по доске у края ямы, выставив перед собою
приклад карабина.
- Слезай, а не то я тебе помогу!
Детка замахнулся карабином. Зинн поймал приклад и дернул. Охранник,
расставив руки, выпустил оружие и, потеряв равновесие, полетел в яму. Зинн
изо всех сил ударил его прикладом по голове. Роттенфюрер не издал ни звука.
Несколько секунд они прислушивались. Было тихо. Из ямы слышалось слабое
бульканье задыхающегося в своем респираторе охранника. Зинн быстро надел
башмаки и, подхватив карабин, бросился прочь. За ним побежал Цихауэр. Он на
ходу натягивал резиновые перчатки, которые ему не без труда удалось
раздобыть у санитаров. Если удастся сделать проход в электрическом
заграждении, все будет в порядке. Только бы не наделать глупостей, не
спешить. Раньше утра их не хватятся. Доктор Зуммер заявит о побеге только на
поверке. Все будет в порядке.