Страница:
Истерический вскрик матери вывел его из задумчивости. Он поднял голову и увидел генерала, подносящего к самому носу жены блестящий золотой.
— Твой Эрнст не только воришка… Самое страшное то, что он дурак!..
Будильник задребезжал над ухом Эрнста, как всегда, в восемь. Эрнст хотел было повернуться на другой бок, но вспомнил, что до отъезда отца на службу следует показать ему составленный Золотозубым протокол, якобы изобличающий Анни в краже драгоценностей. Он позвал мать и отдал ей документ. Фрау Эмма долго стояла перед дверью генеральского кабинета, прежде чем решилась постучать. Узнав о протоколе, Шверер приоткрыл дверь и выхватил лист из рук жены. Прочитав протокол, он распахнул дверь. Фрау Эмма в страхе попятилась.
— Эрнста! — прохрипел генерал.
Эрнст пошёл к отцу в пижаме, с бледным, помятым лицом, тщетно пытаясь вызвать в нём выражение независимости. Его губы кривились в смущённую усмешку, глаза беспокойно бегали, уклоняясь от встречи со взглядом генерала.
В отчаянии охватив голову руками, генерал пробежался по кабинету.
— Идиот, совершенный идиот! — крикнул он. — Не понимает того, что в руках этих скотов Анни выболтает все, решительно все!
— Она ничего не знает.
— Идиот, боже мой, какой идиот! — повторял генерал. — Иметь с ними дело каждый день и не понимать того, что они выколотят из Анни правду, доберутся до истинного вора!
— Если они этого захотят, — пробурчал Эрнст, но Шверер, не слушая, ткнул протоколом в лицо Эрнста так, что тому пришлось отдёрнуть голову.
— Можешь использовать это в клозете! — крикнул генерал.
— Я тебя не понимаю…
Генерал побагровел.
— Врёшь!
— Если ты будешь так разговаривать, я уйду.
— Попробуй! — заорал Шверер.
— Папа…
— Анни должна быть здесь сегодня же!
— Это немыслимо!
— А мыслимо, что все мои враги начнут болтать, что сын Конрада фон Шверера вор? Это мыслимо?!
— Кто смел сказать такую ложь? — Возмущение Эрнста выглядело почти естественно. Он сделал отчаянною попытку перейти в наступление: — Анни созналась! Для правосудия этого достаточно.
— Правосудие! А где гарантия, что ваше «правосудие» не будет держать этот камень за пазухой против меня?..
Генерал потёр лоб и сказал:
— Если дело сегодня же не будет ликвидировано и Анни не будет здесь, я… — Он замялся, не зная, что сказать. Неожиданно для самого себя крикнул: — Тогда ты освободишь от своего присутствия мой дом!
Это не входило в планы Эрнста.
— Моё дыхание отравляет здесь воздух? — с кривой усмешкой пробормотал Эрнст. — Не то, что тихая жизнь любимчика Отто… А ты уверен, что он не приставлен к тебе для того же, для чего был приставлен к Гауссу?..
Прежде чем Эрнст успел оценить эффект своих слов, генерал схватил его за грудь. Тяжёлая пощёчина звоном отдалась в ухе Эрнста. Шверер толкнул сына так, что тот, ударившись о стол, полетел на пол.
Эрнст тотчас сообразил, что переборщил. Неосторожное сообщение об Отто может стоить ему головы! Гестапо не простит болтливости. Он может быть кем угодно — вором, убийцей, шантажистом — только не болтуном! Прежде всего нужно удержать старика от разговора с Отто. Чем?.. Чем?.. Анни!
Ставка была велика — собственная голова. Эрнст решил не жалеть красок. Не поднимаясь на ноги, пополз к отцу; по щекам его текли слезы.
— Если хоть одна душа узнает о том, что я сказал… ты понимаешь… они меня не пощадят. Я сделаю всё, что ты хочешь… Заставлю их вернуть Анни, хотя бы мне пришлось взять вину на себя…
Генерал холодно перебил:
— Дурак! Только этого нехватало!
— Все, что хочешь, — слезливо бормотал Эрнст. — Только обещай: ты никому не скажешь про Отто…
Генерал молчал.
Но Эрнст видел, что отец сдался.
С видом побитой собаки Эрнст поднялся и, согнувшись, поплёлся прочь. Но мысли текли уже холодно и ровно; пока старику хватит о чём думать и без него: Отто!.. А там будет видно…
18
19
— Твой Эрнст не только воришка… Самое страшное то, что он дурак!..
Будильник задребезжал над ухом Эрнста, как всегда, в восемь. Эрнст хотел было повернуться на другой бок, но вспомнил, что до отъезда отца на службу следует показать ему составленный Золотозубым протокол, якобы изобличающий Анни в краже драгоценностей. Он позвал мать и отдал ей документ. Фрау Эмма долго стояла перед дверью генеральского кабинета, прежде чем решилась постучать. Узнав о протоколе, Шверер приоткрыл дверь и выхватил лист из рук жены. Прочитав протокол, он распахнул дверь. Фрау Эмма в страхе попятилась.
— Эрнста! — прохрипел генерал.
Эрнст пошёл к отцу в пижаме, с бледным, помятым лицом, тщетно пытаясь вызвать в нём выражение независимости. Его губы кривились в смущённую усмешку, глаза беспокойно бегали, уклоняясь от встречи со взглядом генерала.
В отчаянии охватив голову руками, генерал пробежался по кабинету.
— Идиот, совершенный идиот! — крикнул он. — Не понимает того, что в руках этих скотов Анни выболтает все, решительно все!
— Она ничего не знает.
— Идиот, боже мой, какой идиот! — повторял генерал. — Иметь с ними дело каждый день и не понимать того, что они выколотят из Анни правду, доберутся до истинного вора!
— Если они этого захотят, — пробурчал Эрнст, но Шверер, не слушая, ткнул протоколом в лицо Эрнста так, что тому пришлось отдёрнуть голову.
— Можешь использовать это в клозете! — крикнул генерал.
— Я тебя не понимаю…
Генерал побагровел.
— Врёшь!
— Если ты будешь так разговаривать, я уйду.
— Попробуй! — заорал Шверер.
— Папа…
— Анни должна быть здесь сегодня же!
— Это немыслимо!
— А мыслимо, что все мои враги начнут болтать, что сын Конрада фон Шверера вор? Это мыслимо?!
— Кто смел сказать такую ложь? — Возмущение Эрнста выглядело почти естественно. Он сделал отчаянною попытку перейти в наступление: — Анни созналась! Для правосудия этого достаточно.
— Правосудие! А где гарантия, что ваше «правосудие» не будет держать этот камень за пазухой против меня?..
Генерал потёр лоб и сказал:
— Если дело сегодня же не будет ликвидировано и Анни не будет здесь, я… — Он замялся, не зная, что сказать. Неожиданно для самого себя крикнул: — Тогда ты освободишь от своего присутствия мой дом!
Это не входило в планы Эрнста.
— Моё дыхание отравляет здесь воздух? — с кривой усмешкой пробормотал Эрнст. — Не то, что тихая жизнь любимчика Отто… А ты уверен, что он не приставлен к тебе для того же, для чего был приставлен к Гауссу?..
Прежде чем Эрнст успел оценить эффект своих слов, генерал схватил его за грудь. Тяжёлая пощёчина звоном отдалась в ухе Эрнста. Шверер толкнул сына так, что тот, ударившись о стол, полетел на пол.
Эрнст тотчас сообразил, что переборщил. Неосторожное сообщение об Отто может стоить ему головы! Гестапо не простит болтливости. Он может быть кем угодно — вором, убийцей, шантажистом — только не болтуном! Прежде всего нужно удержать старика от разговора с Отто. Чем?.. Чем?.. Анни!
Ставка была велика — собственная голова. Эрнст решил не жалеть красок. Не поднимаясь на ноги, пополз к отцу; по щекам его текли слезы.
— Если хоть одна душа узнает о том, что я сказал… ты понимаешь… они меня не пощадят. Я сделаю всё, что ты хочешь… Заставлю их вернуть Анни, хотя бы мне пришлось взять вину на себя…
Генерал холодно перебил:
— Дурак! Только этого нехватало!
— Все, что хочешь, — слезливо бормотал Эрнст. — Только обещай: ты никому не скажешь про Отто…
Генерал молчал.
Но Эрнст видел, что отец сдался.
С видом побитой собаки Эрнст поднялся и, согнувшись, поплёлся прочь. Но мысли текли уже холодно и ровно; пока старику хватит о чём думать и без него: Отто!.. А там будет видно…
18
Пруст сидел и смотрел на вращающийся диск пластинки. Шверер стоял у стола, отбивая ногою такт. Шпора на его сапоге негромко позвякивала. Он тихонько напевал, вытянув губы:
— А, господин доктор, — дружески приветствовал его Пруст. — Я ещё не успел поздравить тебя с успехом последнего произведения!
— Бывают произведения, которые подчас хотелось бы уничтожить собственными руками, — ответил Эгон.
— Ты считаешь конструкцию неудачной? — На красном лице Пруста отразилась тревога, усы беспокойно задвигались. — Будь откровенен. Мне это важно знать!
— В этом смысле дитя вне подозрений.
— Ты ещё не знаешь? — с гордостью сказал Шверер Прусту. — Бурхард поручает Эгону разработку нового самолёта. Мой сын не подведёт, в этом я уверен! Ему самому захочется дать нам лучшее, на что он способен.
— Если мне чего-нибудь и хочется, отец, — негромко произнёс Эгон, — то прежде всего забыть слово «война».
— Ещё один любитель музыки! — проворчал Пруст.
Шверер поставил новую пластинку с шумным маршем. Он не хотел продолжать и этот разговор. Он заговорил о «москитах». Эгон живыми красками нарисовал картину своего визита в дивизию Бельца.
— Ты не веришь в их мужество? — удивился Шверер.
Ему уже приходилось слышать мнения о том, что «москиты» — блеф. Пожалуй, своевременно сказать Эгону, что предположение поручить ему с Винером создание управляемого по радио «москита» — робота, который заменит «рыцарей», утверждено командованием.
К удивлению генерала, Эгон принял сообщение без всякого восторга. Он даже позволил себе сказать, что хотел бы уклониться от такого поручения.
— Чего же ты, наконец, хочешь? — рассердился Пруст.
— Остаться в стороне.
Пруст вспылил:
— Желающие остаться зрителями будут наблюдать за событиями из ложи с решёткой!
Эгон стоял, глубоко засунув руки в карманы. Черты его лица были напряжены, серые глаза сощурились. Вот он, фатерланд, олицетворённый двумя парами генеральских погон. Он не стал менее страшным оттого, что эти погоны на плечах близких людей. Оба они любят Эгона. И оба наступают на него, хотят лишить его покоя. А он хочет именно покоя, только покоя! Пусть не толкают его на борьбу эти люди, над головами которых не просвистела пуля…
Издалека, точно из другой комнаты, донёсся до Эгона голос Пруста:
— Перестань дурачиться, — ласково сказал он. — Ты говоришь о покое? Мы дадим тебе его! Понимаешь: деньги, свободу, покой — всё, что вправе иметь человек, исполнивший свой долг. Но… только в обмен на знания, на талант конструктора, не иначе! На другое мы не имеем права.
— Бернгард прав, — сказал Шверер.
Неужели нельзя купить покой иначе, как отдав ещё одну из своих идей?.. Откуда они узнали его сокровенные мысли? То, что он сам ощущает ещё как неясную конструктивную идею, представляется им заманчивой реальностью: самолёт-робот, не требующий пилота. Автомат, который не ошибётся, не струсит, не изменит, несущий смерть в любом направлении, любому противнику… Но кто мог выдать генералам мысли Эгона? Эльза?.. С нею он не говорил об этих своих планах. Бельц? Он ничего не знает… Кто же тогда? Ах, не все ли равно! Не это сейчас важно. Нужно добиться хорошей платы. Эту свою идею Эгон должен продать дорого: цена — покой. Благополучие и покой. Уехать подальше. В какую-нибудь страну, вроде Швейцарии. Нет! Швейцария — это слишком близко, лучше в Норвегию, в страну фиордов и угрюмых скал, куда не дотянется коричневая лапа нового фатерланда.
— О чем же ты думаешь, мальчик? — Шверер осторожно тронул Эгона за плечо. — Нервы, я вижу, никуда не годятся. — Он ласковым движением усадил сына в кресло, и рука его легла на голову Эгона. Эгон чувствовал, как дрожит эта рука. Сухие старческие губы прикоснулись к его уху. — Держись, сынок, — ласково прошептал генерал. — Все будет хорошо.
Эгон близко увидел морщинистое лицо отца. Синие жилки тонкой сеточкой покрывали крылья носа, разбегались по скулам около выцветших глаз. Он читал в этих глазах ласку, такую же, какая бывала в них много-много лет тому назад, когда мать грозила наказанием расшалившемуся маленькому Эгону, а отец брал его под своё покровительство и шептал на ухо: «Ну, ну, держись, сынок, беги в кабинет». Эгон знал, что там он может открыть боковой ящик стола и взять приготовленную для таких случаев шоколадку с картинкой. Потом в кабинет войдёт отец. Посадит перепачкавшегося шоколадом мальчугана на колени и будет рассказывать про войну, про пушки, про лошадей, про все самое интересное…
Эгон поднялся; теперь он должен добиться своей шоколадки в обмен на конструкцию «москита» — робота!
— Когда, по-вашему, будет проработана телемеханическая часть такой машины? — спросил он Пруста.
Тот перевёл вопросительный взгляд на Шверера.
— Об этом точно скажет Винер.
— Противно, что мне придётся работать с… этим типом! — неприязненно сказал Эгон.
— Что ты имеешь против него?
Эгон пожал плечами:
— Ничего определённого… Но когда я вижу этого миллионера в дурно сшитом костюме, я всегда вспоминаю, что на свете есть жулики.
Лицо генерала Шверера покрылось краской.
— Тем не менее тебе придётся с ним сработаться.
Несколько мгновений Эгон был в нерешительности, потом тихо, словно обессилев, проговорил:
— При условии, что вы отдадите мне Бельца.
— На кой чорт он тебе? — удивился Пруст. — Он не инженер.
— Зато отлично знает, что нужно истребителю! — ответил Эгон и поспешно, не простившись, вышел.
В поезде между Берлином и Любеком Эгона нагнала фотограмма Бельца. Он сообщал о полученном им приказе сдать эскадру «москитов» и отправиться в распоряжение «господина доктора инженера фон Шверера».
Почему Ульрих взял его в кавычки? Обиделся? Может быть, следовало запросить его о согласии, прежде чем говорить с генералами? Впрочем, все это пустяки. Важно было вырвать Бельца из сумасшедшего дома — «москитной» эскадры, а Эгону — получить опытного консультанта.
— Старички торопятся, — сказал Эгон через два дня, здороваясь с приехавшим в Любек Бельцем.
Действительно, подполковник передал ему предписание штаба отложить все работы и форсировать новое задание.
Эгон думал, что придётся неволить себя, занимаясь проектом «москита». Задание тяготило его. Он не мог заглушить мысль о том, что эта работа ему навязана. Но с приездом Бельца все изменилось. Сначала поддаваясь настояниям Бельца, а потом словно увлекаемый какою-то инерцией, Эгон все настойчивее искал решения конструктивных форм машины. Будущий самолёт представал его взорам как прекрасное решение трудной инженерной задачи.
Бельц взял на себя организационное руководство работой. Твёрдый характер, опытность командира помогли ему подчинить себе Штризе. Молодой инженер стал верным помощником Бельца в деле ограждения Эгона от всяких помех. Штризе готов был день и ночь сидеть за расчётами. Бельц рылся в справочниках, писал запросы своим бывшим товарищам-лётчикам, составлял карточки и таблицы.
Вскоре схема летающего снаряда, или истребителя-робота, начала вырисовываться в уме Эгона. Он уже знал, что самолёт явится невиданным до сих пор сочетанием высоких скоростей — горизонтальной и вертикальной — и будет совмещать в себе то, что не удавалось соединить ещё ни одному конструктору, — скорость полёта с манёвренностью, с необычайным диапазоном скоростей. Когда все будет выверено, он преподнесёт приятелям готовый сюрприз. А пока — молчок!
Эгон не принимал никого, кроме Бельца и Штризе. Но и у них он быстро отбивал желание говорить о посторонних вещах и радовался, когда они уходили. Иногда он, потихоньку ото всех, садился в автобус и доезжал до конца Штранда. Дальше он шёл пешком вдоль берега, минуя виллы и купальни.
Там было пустынно. До конца сезона оставалось мало времени. Серо-голубые волны Балтики были уже слишком холодны и слишком крепко били в берег, чтобы привлечь купальщиков.
Когда Эгону надоедал однообразный шум прибоя, он возвращался к курортному саду и погружался в тишину аллей. На клумбах неслышно копошился садовник. Милый старик! Он так старательно ползал в своих кожаных наколенниках, точно кому-нибудь было дело до маргариток, которые вырастали благодаря его трудам. Это был уголок, каких, наверно, уже немного осталось в Третьей империи.
Однажды, сидя в саду и наблюдая за неторопливой работой старика, Эгон заметил на одной из скамей фигуру, показавшуюся ему знакомой. Человек делал вид, будто читал газету, но Эгон уловил пристальный взгляд, направленный на него из-за раскрытого листа. Не этот ли щупающий взгляд он поймал на себе на-днях, неожиданно выйдя на кухню и застав там экономку, шепчущуюся с каким-то человеком?
Эгон решительно поднялся и подошёл к незнакомцу.
— Напрасная трата времени — шляться за мной! — грубо сказал Эгон. — Понятно?
И пошёл прочь.
Широко шагая по берегу, он заметил, что далеко ушёл от Травемюнде, только тогда, когда промокли ботинки. Оглянулся и увидел: он был совершенно один на берегу. Отошёл от воды и сел на сырую скамью. Неожиданно, сразу, подошло самое главное. Он вынул записную книжку и набросал несколько формул. Все складывалось именно так, как он предвидел… Эгон поднялся, собираясь вернуться домой, но потом передумал. Хотелось быть одному, совершенно одному. Не видеть Бельца и Штризе!
Эгон решил не возвращаться домой. Пусть побеспокоятся, поищут!
Ему стало весело и жутко, как набедокурившему мальчишке. Он пробежал вдоль берега, — просто так, потому что хотелось бежать и никто не видел этого.
Он остановился, тяжело дыша: не так это просто — сорваться и побежать, забыв о том, что ты доктор механики, что тебе за сорок. Колотилось сердце, стучало в висках.
Отдышавшись, он медленно побрёл берегом.
Тени стали длинными, когда он добрался до Бротена. Усталый, но в приподнятом настроении, он толкнул дверь под первой попавшейся вывеской деревенской гостиницы. В зале сидело несколько рыбаков, сумерничавших за кружкою пива. Они с любопытством уставились на Эгона: он пришёл пешком, но за плечами у него не было рюкзака. Эгон потребовал комнату и хороший ужин. Появились жена и дочь хозяина. Они пошли показать Эгону номер.
В коридоре царила тишина. Воздух был пропитан тем особенным запахом, какой держится только в приморских деревенских гостиницах: аромат сосны смешивался со смолистым запахом дорожки. Этот запах напоминает о корабле, особенно когда в открытые окна врывается солёный ветер и слышен прибой. Лакированные перила лестницы на точёных столбиках, лёгкий скрип ступеней, даже начищенная медная лампа — все показалось мило Эгону.
Эгон выбрал комнату с окнами на море. Хозяин принёс толстую книгу постояльцев. Вписав в графу «цель приезда» слово «отдых», он заискивающе попросил какой-нибудь документ. Ничего, кроме заграничного паспорта, приготовленного для поездки в Чехословакию, у Эгона не было, а эту книжку он не хотел здесь предъявлять. Он испытующе поглядел на хозяина, соображая, можно ли предложить ему вместо паспорта десять марок. Внешность владельца гостиницы не свидетельствовала о процветании заведения. На хозяине был сильно поношенный, залатанный во многих местах костюм. Десять марок могут иметь значение.
— Не сможет ли это заменить паспорт?
Эгон протянул десятимарковый билет.
— А что ждёт меня за постояльца, о котором не сообщено в полицию? — со вздохом сказал хозяин и взял деньги.
— Это «есть то, о чём мечтает „мир“? — послышался у дверей насмешливый голос Эгона.
Германское оружие — священный мой кумир.
Германское оружие па-а-бе-дит весь мир…
— А, господин доктор, — дружески приветствовал его Пруст. — Я ещё не успел поздравить тебя с успехом последнего произведения!
— Бывают произведения, которые подчас хотелось бы уничтожить собственными руками, — ответил Эгон.
— Ты считаешь конструкцию неудачной? — На красном лице Пруста отразилась тревога, усы беспокойно задвигались. — Будь откровенен. Мне это важно знать!
— В этом смысле дитя вне подозрений.
— Ты ещё не знаешь? — с гордостью сказал Шверер Прусту. — Бурхард поручает Эгону разработку нового самолёта. Мой сын не подведёт, в этом я уверен! Ему самому захочется дать нам лучшее, на что он способен.
— Если мне чего-нибудь и хочется, отец, — негромко произнёс Эгон, — то прежде всего забыть слово «война».
— Ещё один любитель музыки! — проворчал Пруст.
Шверер поставил новую пластинку с шумным маршем. Он не хотел продолжать и этот разговор. Он заговорил о «москитах». Эгон живыми красками нарисовал картину своего визита в дивизию Бельца.
— Ты не веришь в их мужество? — удивился Шверер.
Ему уже приходилось слышать мнения о том, что «москиты» — блеф. Пожалуй, своевременно сказать Эгону, что предположение поручить ему с Винером создание управляемого по радио «москита» — робота, который заменит «рыцарей», утверждено командованием.
К удивлению генерала, Эгон принял сообщение без всякого восторга. Он даже позволил себе сказать, что хотел бы уклониться от такого поручения.
— Чего же ты, наконец, хочешь? — рассердился Пруст.
— Остаться в стороне.
Пруст вспылил:
— Желающие остаться зрителями будут наблюдать за событиями из ложи с решёткой!
Эгон стоял, глубоко засунув руки в карманы. Черты его лица были напряжены, серые глаза сощурились. Вот он, фатерланд, олицетворённый двумя парами генеральских погон. Он не стал менее страшным оттого, что эти погоны на плечах близких людей. Оба они любят Эгона. И оба наступают на него, хотят лишить его покоя. А он хочет именно покоя, только покоя! Пусть не толкают его на борьбу эти люди, над головами которых не просвистела пуля…
Издалека, точно из другой комнаты, донёсся до Эгона голос Пруста:
— Перестань дурачиться, — ласково сказал он. — Ты говоришь о покое? Мы дадим тебе его! Понимаешь: деньги, свободу, покой — всё, что вправе иметь человек, исполнивший свой долг. Но… только в обмен на знания, на талант конструктора, не иначе! На другое мы не имеем права.
— Бернгард прав, — сказал Шверер.
Неужели нельзя купить покой иначе, как отдав ещё одну из своих идей?.. Откуда они узнали его сокровенные мысли? То, что он сам ощущает ещё как неясную конструктивную идею, представляется им заманчивой реальностью: самолёт-робот, не требующий пилота. Автомат, который не ошибётся, не струсит, не изменит, несущий смерть в любом направлении, любому противнику… Но кто мог выдать генералам мысли Эгона? Эльза?.. С нею он не говорил об этих своих планах. Бельц? Он ничего не знает… Кто же тогда? Ах, не все ли равно! Не это сейчас важно. Нужно добиться хорошей платы. Эту свою идею Эгон должен продать дорого: цена — покой. Благополучие и покой. Уехать подальше. В какую-нибудь страну, вроде Швейцарии. Нет! Швейцария — это слишком близко, лучше в Норвегию, в страну фиордов и угрюмых скал, куда не дотянется коричневая лапа нового фатерланда.
— О чем же ты думаешь, мальчик? — Шверер осторожно тронул Эгона за плечо. — Нервы, я вижу, никуда не годятся. — Он ласковым движением усадил сына в кресло, и рука его легла на голову Эгона. Эгон чувствовал, как дрожит эта рука. Сухие старческие губы прикоснулись к его уху. — Держись, сынок, — ласково прошептал генерал. — Все будет хорошо.
Эгон близко увидел морщинистое лицо отца. Синие жилки тонкой сеточкой покрывали крылья носа, разбегались по скулам около выцветших глаз. Он читал в этих глазах ласку, такую же, какая бывала в них много-много лет тому назад, когда мать грозила наказанием расшалившемуся маленькому Эгону, а отец брал его под своё покровительство и шептал на ухо: «Ну, ну, держись, сынок, беги в кабинет». Эгон знал, что там он может открыть боковой ящик стола и взять приготовленную для таких случаев шоколадку с картинкой. Потом в кабинет войдёт отец. Посадит перепачкавшегося шоколадом мальчугана на колени и будет рассказывать про войну, про пушки, про лошадей, про все самое интересное…
Эгон поднялся; теперь он должен добиться своей шоколадки в обмен на конструкцию «москита» — робота!
— Когда, по-вашему, будет проработана телемеханическая часть такой машины? — спросил он Пруста.
Тот перевёл вопросительный взгляд на Шверера.
— Об этом точно скажет Винер.
— Противно, что мне придётся работать с… этим типом! — неприязненно сказал Эгон.
— Что ты имеешь против него?
Эгон пожал плечами:
— Ничего определённого… Но когда я вижу этого миллионера в дурно сшитом костюме, я всегда вспоминаю, что на свете есть жулики.
Лицо генерала Шверера покрылось краской.
— Тем не менее тебе придётся с ним сработаться.
Несколько мгновений Эгон был в нерешительности, потом тихо, словно обессилев, проговорил:
— При условии, что вы отдадите мне Бельца.
— На кой чорт он тебе? — удивился Пруст. — Он не инженер.
— Зато отлично знает, что нужно истребителю! — ответил Эгон и поспешно, не простившись, вышел.
В поезде между Берлином и Любеком Эгона нагнала фотограмма Бельца. Он сообщал о полученном им приказе сдать эскадру «москитов» и отправиться в распоряжение «господина доктора инженера фон Шверера».
Почему Ульрих взял его в кавычки? Обиделся? Может быть, следовало запросить его о согласии, прежде чем говорить с генералами? Впрочем, все это пустяки. Важно было вырвать Бельца из сумасшедшего дома — «москитной» эскадры, а Эгону — получить опытного консультанта.
— Старички торопятся, — сказал Эгон через два дня, здороваясь с приехавшим в Любек Бельцем.
Действительно, подполковник передал ему предписание штаба отложить все работы и форсировать новое задание.
Эгон думал, что придётся неволить себя, занимаясь проектом «москита». Задание тяготило его. Он не мог заглушить мысль о том, что эта работа ему навязана. Но с приездом Бельца все изменилось. Сначала поддаваясь настояниям Бельца, а потом словно увлекаемый какою-то инерцией, Эгон все настойчивее искал решения конструктивных форм машины. Будущий самолёт представал его взорам как прекрасное решение трудной инженерной задачи.
Бельц взял на себя организационное руководство работой. Твёрдый характер, опытность командира помогли ему подчинить себе Штризе. Молодой инженер стал верным помощником Бельца в деле ограждения Эгона от всяких помех. Штризе готов был день и ночь сидеть за расчётами. Бельц рылся в справочниках, писал запросы своим бывшим товарищам-лётчикам, составлял карточки и таблицы.
Вскоре схема летающего снаряда, или истребителя-робота, начала вырисовываться в уме Эгона. Он уже знал, что самолёт явится невиданным до сих пор сочетанием высоких скоростей — горизонтальной и вертикальной — и будет совмещать в себе то, что не удавалось соединить ещё ни одному конструктору, — скорость полёта с манёвренностью, с необычайным диапазоном скоростей. Когда все будет выверено, он преподнесёт приятелям готовый сюрприз. А пока — молчок!
Эгон не принимал никого, кроме Бельца и Штризе. Но и у них он быстро отбивал желание говорить о посторонних вещах и радовался, когда они уходили. Иногда он, потихоньку ото всех, садился в автобус и доезжал до конца Штранда. Дальше он шёл пешком вдоль берега, минуя виллы и купальни.
Там было пустынно. До конца сезона оставалось мало времени. Серо-голубые волны Балтики были уже слишком холодны и слишком крепко били в берег, чтобы привлечь купальщиков.
Когда Эгону надоедал однообразный шум прибоя, он возвращался к курортному саду и погружался в тишину аллей. На клумбах неслышно копошился садовник. Милый старик! Он так старательно ползал в своих кожаных наколенниках, точно кому-нибудь было дело до маргариток, которые вырастали благодаря его трудам. Это был уголок, каких, наверно, уже немного осталось в Третьей империи.
Однажды, сидя в саду и наблюдая за неторопливой работой старика, Эгон заметил на одной из скамей фигуру, показавшуюся ему знакомой. Человек делал вид, будто читал газету, но Эгон уловил пристальный взгляд, направленный на него из-за раскрытого листа. Не этот ли щупающий взгляд он поймал на себе на-днях, неожиданно выйдя на кухню и застав там экономку, шепчущуюся с каким-то человеком?
Эгон решительно поднялся и подошёл к незнакомцу.
— Напрасная трата времени — шляться за мной! — грубо сказал Эгон. — Понятно?
И пошёл прочь.
Широко шагая по берегу, он заметил, что далеко ушёл от Травемюнде, только тогда, когда промокли ботинки. Оглянулся и увидел: он был совершенно один на берегу. Отошёл от воды и сел на сырую скамью. Неожиданно, сразу, подошло самое главное. Он вынул записную книжку и набросал несколько формул. Все складывалось именно так, как он предвидел… Эгон поднялся, собираясь вернуться домой, но потом передумал. Хотелось быть одному, совершенно одному. Не видеть Бельца и Штризе!
Эгон решил не возвращаться домой. Пусть побеспокоятся, поищут!
Ему стало весело и жутко, как набедокурившему мальчишке. Он пробежал вдоль берега, — просто так, потому что хотелось бежать и никто не видел этого.
Он остановился, тяжело дыша: не так это просто — сорваться и побежать, забыв о том, что ты доктор механики, что тебе за сорок. Колотилось сердце, стучало в висках.
Отдышавшись, он медленно побрёл берегом.
Тени стали длинными, когда он добрался до Бротена. Усталый, но в приподнятом настроении, он толкнул дверь под первой попавшейся вывеской деревенской гостиницы. В зале сидело несколько рыбаков, сумерничавших за кружкою пива. Они с любопытством уставились на Эгона: он пришёл пешком, но за плечами у него не было рюкзака. Эгон потребовал комнату и хороший ужин. Появились жена и дочь хозяина. Они пошли показать Эгону номер.
В коридоре царила тишина. Воздух был пропитан тем особенным запахом, какой держится только в приморских деревенских гостиницах: аромат сосны смешивался со смолистым запахом дорожки. Этот запах напоминает о корабле, особенно когда в открытые окна врывается солёный ветер и слышен прибой. Лакированные перила лестницы на точёных столбиках, лёгкий скрип ступеней, даже начищенная медная лампа — все показалось мило Эгону.
Эгон выбрал комнату с окнами на море. Хозяин принёс толстую книгу постояльцев. Вписав в графу «цель приезда» слово «отдых», он заискивающе попросил какой-нибудь документ. Ничего, кроме заграничного паспорта, приготовленного для поездки в Чехословакию, у Эгона не было, а эту книжку он не хотел здесь предъявлять. Он испытующе поглядел на хозяина, соображая, можно ли предложить ему вместо паспорта десять марок. Внешность владельца гостиницы не свидетельствовала о процветании заведения. На хозяине был сильно поношенный, залатанный во многих местах костюм. Десять марок могут иметь значение.
— Не сможет ли это заменить паспорт?
Эгон протянул десятимарковый билет.
— А что ждёт меня за постояльца, о котором не сообщено в полицию? — со вздохом сказал хозяин и взял деньги.
19
Далеко за полночь Эгон поднялся из-за стола. Комната была полна табачного дыма. Голова кружилась.
Он вышел на улицу. Деревня спала. Все окна были темны. Эгон пошёл к морю. Волны нехотя лизали песок и с лёгким шипением сбегали обратно. Облака медленно плыли по небу. Они были длинные и тощие, будто истомлённые долгим странствием. Края их висели неровными тёмными лохмотьями, похожие на поля изношенной шляпы. Вереницы облаков ползли, как усталые мысли, подгоняемые какою-то неведомою силой, беспорядочные, цепляющиеся друг за друга. Эгон стоял на мягком песке, широко расставив ноги и закинув голову. Он так долго смотрел на небо, что заболела шея и стало рябить в глазах. В голове беспорядочным, расстроенным хором, точно перепутанные зубчатки часов, бежали, цеплялись друг за друга разрозненные формулы, цифры…
Когда месяц выглядывал в окна между облаками, море становилось белесым, как жидкое молоко. Самый невзыскательный художник назвал бы его сейчас безобразным, но Эгон жадно смотрел на него и думал, что, может быть, видит его в последний раз. Теперь, когда в голове совершенно созрел проект, он должен был как можно скорей убраться за пределы Германии.
Уехать из Германии?.. Чепуха!.. Он же не политик. Ему будет отлично и здесь. Ему дадут много денег. Ему дадут, наконец, покой, долгожданный покой! Он сможет наслаждаться им сколько угодно. С утра до вечера, ежедневно, летом и зимой. И не будет ему никакого дела до того, что произойдёт за его спиной. Война?.. Ну что же, может быть, и война: всеевропейская, мировая, — какая угодно! Германия с её морями и реками, горами и лесами, со всеми немцами останется на месте.
Ах, чорт побери, опять он в воде! Второй раз за сегодняшний день. И на этот раз ботинки мокры насквозь.
Да, так, значит, все немцы останутся на месте. Ну, конечно, куда им деться? Никуда они не уйдут, кроме разве тех, кто окажется в армии, и тех, кто будет в концлагерях, и тех, кто в тюрьмах, и тех, кто… Постойте, постойте, дорогой доктор, вы зарапортовались: если дальше так считать, то ведь на своём месте не останется ни одного немца!
А что вы, собственно, доктор, подразумеваете под «своим местом»? И кто, собственно, имеет право определить это место для народа, как не сам народ?
Каков же вывод? Значит, за теми, кто обещает ему благополучие и покой в обмен на конструкцию нового истребителя, Эгон не признает права определить место народа в жизни? Значит, то, что он сейчас делает, он делает не для народа, распорядителя жизни, а против народа? Он должен себе это прямо и честно сказать. Ну и что же, он не должен делать истребитель, не должен брать из рук наци в награду деньги и покой?..
Эгон медленно пошёл к деревне. Над нею, без видимой причины, вдруг пронёсся одинокий лай, ему ответили собаки на разные голоса в разных концах деревни. На минуту все слилось в безобразном концерте и вдруг оборвалось так же внезапно. Ещё разок-другой тявкнула где-то зачинщица и, не получая ответа, замолчала.
Таинственные шорохи, которые принято называть тишиной, слышались вокруг. Ни одного огонька, кроме окна Эгона. Оно одиноко светилось в ночи…
Почему не бывает на свете чудес? Почему, придя сейчас в свою комнату, он не застанет в ней Эльзы?..
Эгон подошёл к приёмнику и повернул выключатель. Из ящика завывали саксофоны джаз-банда. Англия танцевала. В Париже пели шансонье.
Эгон поискал в эфире. Фокстроты, скрипки, скабрёзные песенки и церковные службы. Всяк спешил развлечься на свой лад перед тем, как мир утонет в новом море крови.
Вот Эгон услышал: «Дорогие друзья, как мы обещали, начинаем сегодняшнюю передачу в час по среднеевропейскому времени…» Немецкий язык — сейчас начнётся очередное враньё. Но почему Эгону так знаком этот голос? Что-то хорошее, дружески тёплое звучит в этом баритоне.
Эгон протянул руку, чтобы повернуть выключатель радио.
«Слушайте, слушайте! Дорогие друзья, говорит передатчик „Свободная Германия“.
Так вот чей это голос, вот почему он знаком Эгону — это говорит Лемке!
«Дорогие товарищи, закройте двери, опустите шторы на окнах. Сейчас вы услышите голос нашего певца. Он вырвался из концлагеря, чтобы снова петь для вас. Итак…»
Голос исчез за дробным треском помех. Треск был методичен и резок. Он врывался в тишину ночи, как стук пулемёта, — это была работа мешающей станции.
Эгон с досадою выключил приёмник.
Ну что же, из-за чего Эгон так волнуется? Почему у него вдруг задрожали руки. Лемке? Что до него Эгону? Он же все решил: путь ясен. Если в уравнении и остались неизвестные, то основной показатель открыт: деньги и покой!
Вот здесь, на столе, — цена богатства и покоя: листки, исписанные формулами.
Эгон ещё раз проверил записи и сложил в ящик стола. Потушил лампу и повалился в постель. Усталость разливалась тёплой истомой. Эльза…
Эгон проснулся рано. Где-то под окном пела птица. От берега, из светлоголового простора, доносился неустанный шопот моря. Ломая горизонт зубцами коричневых парусов, выходила в море флотилия рыболовов.
И сегодня работа спорилась.
Ко второму завтраку Эгон спустился в зал. Он был единственным посетителем.
Дочка хозяина прислуживала, хлопотливо постукивая деревянными башмаками. Чорт возьми, города ещё как-то держатся. В них не было так заметно обнищание. А ведь такие деревянные башмаки носили раньше в этих краях только рыбаки, да и то не при гостях.
К концу завтрака прикатил на велосипеде хозяин. У него был хмурый вид, но, увидев Эгона, он заулыбался и ещё по ту сторону двери резко выбросил руку:
— Хайль Гитлер!
Эгон, не вставая, ответил:
— Здравствуйте.
— Все устроилось как нельзя лучше! — сказал хозяин, потирая руки. — Вы останетесь у меня, сколько вам будет угодно!
— Завтра вечером я уеду.
— Как это грустно, да, да, очень грустно.
— Но ведь я же вам сказал, три дня, только три дня!
— Я думал, если все устроится с регистрацией, вам будет приятно отдохнуть у нас… Такой воздух. И тишина. Вы, как король, на всем Штранде. Можете предаваться вашим научным мыслям.
Эгон удивился:
— С чего вы взяли, что меня интересует наука?
— Разве же это сразу не видно? — Хозяин смешался и отвёл глаза.
Во второй половине дня он заглянул в комнату Эгона и, кланяясь ещё ниже, чем прежде, сказал:
— Осмелюсь просить господина доктора… Нам было бы приятно… Это, собственно, даже не моё желание…
— Говорите прямо, прошу вас!
— Моим дамам очень хотелось бы сохранить на память о первом постояльце этого сезона фотографию: господин доктор в кругу нашей семьи!
Эгон усмехнулся.
— Значит, сегодня налёта не будет?
— О чем вы, господин доктор?
— Карточка не будет готова раньше завтрашнего дня.
— Ну, конечно!
— И только завтра к вечеру вы сможете доставить её в полицию?
— Господин доктор!.. Господин доктор!..
Хозяин приткнулся головою к притолоке и заплакал. Его спина согнулась под пиджаком, непомерно широким, лоснящимся от многих лет службы. Эгон протянул ему стакан воды.
— Все идёт своим порядком!
Хозяин громко глотал воду.
— Ах, господин доктор, господин доктор! Смотреть в глаза хорошему гостю и знать, что сам, своими руками делаешь так, чтобы он больше никогда к тебе не приехал… Вы думаете, так легко самому вить верёвку, на которой тебя повесят? Разве я не понимаю, что в конце концов немцы перестанут ездить на курорты! Когда постоялец обнаруживает, что рылись в его чемодане, у него нет желания вторично заезжать в ту гостиницу.
— Вы лазили в мой стол? — сказал Эгон. — Вы видели мои расчёты?
— Но я ничего в них не понял!.. Я им сегодня так и сказал: алгебра, а я никогда её не любил… Мой отец и мой дед держали эту гостиницу. У нас была прекрасная репутация. И вот теперь я сам, вместе с женой и дочкой, разрушаю своё дело.
— Будьте честны с собой и со своими гостями. Это всё-таки надёжней — не запутаетесь.
— Простите, господин доктор… — хозяин подыскивал слова. — А как же с карточкой? Скоро зайдёт солнце…
Во время съёмки Эгон был весел и любезен с дамами.
Он тут же, в гостинице, купил плитку шоколада для фройлейн. Пообещал хозяйке приехать через месяц для продолжительного отдыха. Потом немного прошёлся по берегу. Возвращаясь, увидел хозяина за конторкой. Старик стоял в жилете, зелёном переднике и шапке с галуном — настоящий портье. Дёргая носом, чтобы удержать сползающее пенсне, он старательно скрипел пером.
Когда Эгон кончил работу, на деревенской кирхе пробило одиннадцать.
Итак, все готово! За эту пачку листов дорого дал бы генеральный штаб любой страны. Здесь был залог его будущего: цена свободы!
В окно тянуло влажной прохладой взморья. Эгон потушил лампу и сел на подоконник. Море было видно на большое расстояние. Где-то на горизонте то появлялся, то снова исчезал едва заметный огонёк. Судно шло из Любека.
Эгон и не заметил, как наступил «полицейский час». Из отеля вышло несколько подвыпивших рыбаков. Громко переговариваясь, они исчезли в стороне деревни. Хозяйка захлопнула дверь гостиницы. Но через несколько минут дверь снова отворилась. Вышел хозяин. Он катил перед собою велосипед. Подойдя к скамейке, он неловко, с кряхтением, взлез на машину, оттолкнулся ногой и покатил к деревне. Его силуэт быстро растаял в темноте.
Утром Эгон снова ушёл к морю. На этот раз он сунул в карман все листки своих расчётов: до самой Чехословакии их не увидит ни одна душа, даже Штризе и Бельц! Теперь он знает себе цену. Мечта стала реальностью.
Когда он вернулся в гостиницу, сумерки выползали уже из углов комнаты, но Эгон не зажёг огня. Он лёг в постель и заложил руки за голову. Хотелось лежать и ни о чём не думать. Может быть, простых и ясных дней в его жизни будет не так уж много.
Он вышел на улицу. Деревня спала. Все окна были темны. Эгон пошёл к морю. Волны нехотя лизали песок и с лёгким шипением сбегали обратно. Облака медленно плыли по небу. Они были длинные и тощие, будто истомлённые долгим странствием. Края их висели неровными тёмными лохмотьями, похожие на поля изношенной шляпы. Вереницы облаков ползли, как усталые мысли, подгоняемые какою-то неведомою силой, беспорядочные, цепляющиеся друг за друга. Эгон стоял на мягком песке, широко расставив ноги и закинув голову. Он так долго смотрел на небо, что заболела шея и стало рябить в глазах. В голове беспорядочным, расстроенным хором, точно перепутанные зубчатки часов, бежали, цеплялись друг за друга разрозненные формулы, цифры…
Когда месяц выглядывал в окна между облаками, море становилось белесым, как жидкое молоко. Самый невзыскательный художник назвал бы его сейчас безобразным, но Эгон жадно смотрел на него и думал, что, может быть, видит его в последний раз. Теперь, когда в голове совершенно созрел проект, он должен был как можно скорей убраться за пределы Германии.
Уехать из Германии?.. Чепуха!.. Он же не политик. Ему будет отлично и здесь. Ему дадут много денег. Ему дадут, наконец, покой, долгожданный покой! Он сможет наслаждаться им сколько угодно. С утра до вечера, ежедневно, летом и зимой. И не будет ему никакого дела до того, что произойдёт за его спиной. Война?.. Ну что же, может быть, и война: всеевропейская, мировая, — какая угодно! Германия с её морями и реками, горами и лесами, со всеми немцами останется на месте.
Ах, чорт побери, опять он в воде! Второй раз за сегодняшний день. И на этот раз ботинки мокры насквозь.
Да, так, значит, все немцы останутся на месте. Ну, конечно, куда им деться? Никуда они не уйдут, кроме разве тех, кто окажется в армии, и тех, кто будет в концлагерях, и тех, кто в тюрьмах, и тех, кто… Постойте, постойте, дорогой доктор, вы зарапортовались: если дальше так считать, то ведь на своём месте не останется ни одного немца!
А что вы, собственно, доктор, подразумеваете под «своим местом»? И кто, собственно, имеет право определить это место для народа, как не сам народ?
Каков же вывод? Значит, за теми, кто обещает ему благополучие и покой в обмен на конструкцию нового истребителя, Эгон не признает права определить место народа в жизни? Значит, то, что он сейчас делает, он делает не для народа, распорядителя жизни, а против народа? Он должен себе это прямо и честно сказать. Ну и что же, он не должен делать истребитель, не должен брать из рук наци в награду деньги и покой?..
Эгон медленно пошёл к деревне. Над нею, без видимой причины, вдруг пронёсся одинокий лай, ему ответили собаки на разные голоса в разных концах деревни. На минуту все слилось в безобразном концерте и вдруг оборвалось так же внезапно. Ещё разок-другой тявкнула где-то зачинщица и, не получая ответа, замолчала.
Таинственные шорохи, которые принято называть тишиной, слышались вокруг. Ни одного огонька, кроме окна Эгона. Оно одиноко светилось в ночи…
Почему не бывает на свете чудес? Почему, придя сейчас в свою комнату, он не застанет в ней Эльзы?..
Эгон подошёл к приёмнику и повернул выключатель. Из ящика завывали саксофоны джаз-банда. Англия танцевала. В Париже пели шансонье.
Эгон поискал в эфире. Фокстроты, скрипки, скабрёзные песенки и церковные службы. Всяк спешил развлечься на свой лад перед тем, как мир утонет в новом море крови.
Вот Эгон услышал: «Дорогие друзья, как мы обещали, начинаем сегодняшнюю передачу в час по среднеевропейскому времени…» Немецкий язык — сейчас начнётся очередное враньё. Но почему Эгону так знаком этот голос? Что-то хорошее, дружески тёплое звучит в этом баритоне.
Эгон протянул руку, чтобы повернуть выключатель радио.
«Слушайте, слушайте! Дорогие друзья, говорит передатчик „Свободная Германия“.
Так вот чей это голос, вот почему он знаком Эгону — это говорит Лемке!
«Дорогие товарищи, закройте двери, опустите шторы на окнах. Сейчас вы услышите голос нашего певца. Он вырвался из концлагеря, чтобы снова петь для вас. Итак…»
Голос исчез за дробным треском помех. Треск был методичен и резок. Он врывался в тишину ночи, как стук пулемёта, — это была работа мешающей станции.
Эгон с досадою выключил приёмник.
Ну что же, из-за чего Эгон так волнуется? Почему у него вдруг задрожали руки. Лемке? Что до него Эгону? Он же все решил: путь ясен. Если в уравнении и остались неизвестные, то основной показатель открыт: деньги и покой!
Вот здесь, на столе, — цена богатства и покоя: листки, исписанные формулами.
Эгон ещё раз проверил записи и сложил в ящик стола. Потушил лампу и повалился в постель. Усталость разливалась тёплой истомой. Эльза…
Эгон проснулся рано. Где-то под окном пела птица. От берега, из светлоголового простора, доносился неустанный шопот моря. Ломая горизонт зубцами коричневых парусов, выходила в море флотилия рыболовов.
И сегодня работа спорилась.
Ко второму завтраку Эгон спустился в зал. Он был единственным посетителем.
Дочка хозяина прислуживала, хлопотливо постукивая деревянными башмаками. Чорт возьми, города ещё как-то держатся. В них не было так заметно обнищание. А ведь такие деревянные башмаки носили раньше в этих краях только рыбаки, да и то не при гостях.
К концу завтрака прикатил на велосипеде хозяин. У него был хмурый вид, но, увидев Эгона, он заулыбался и ещё по ту сторону двери резко выбросил руку:
— Хайль Гитлер!
Эгон, не вставая, ответил:
— Здравствуйте.
— Все устроилось как нельзя лучше! — сказал хозяин, потирая руки. — Вы останетесь у меня, сколько вам будет угодно!
— Завтра вечером я уеду.
— Как это грустно, да, да, очень грустно.
— Но ведь я же вам сказал, три дня, только три дня!
— Я думал, если все устроится с регистрацией, вам будет приятно отдохнуть у нас… Такой воздух. И тишина. Вы, как король, на всем Штранде. Можете предаваться вашим научным мыслям.
Эгон удивился:
— С чего вы взяли, что меня интересует наука?
— Разве же это сразу не видно? — Хозяин смешался и отвёл глаза.
Во второй половине дня он заглянул в комнату Эгона и, кланяясь ещё ниже, чем прежде, сказал:
— Осмелюсь просить господина доктора… Нам было бы приятно… Это, собственно, даже не моё желание…
— Говорите прямо, прошу вас!
— Моим дамам очень хотелось бы сохранить на память о первом постояльце этого сезона фотографию: господин доктор в кругу нашей семьи!
Эгон усмехнулся.
— Значит, сегодня налёта не будет?
— О чем вы, господин доктор?
— Карточка не будет готова раньше завтрашнего дня.
— Ну, конечно!
— И только завтра к вечеру вы сможете доставить её в полицию?
— Господин доктор!.. Господин доктор!..
Хозяин приткнулся головою к притолоке и заплакал. Его спина согнулась под пиджаком, непомерно широким, лоснящимся от многих лет службы. Эгон протянул ему стакан воды.
— Все идёт своим порядком!
Хозяин громко глотал воду.
— Ах, господин доктор, господин доктор! Смотреть в глаза хорошему гостю и знать, что сам, своими руками делаешь так, чтобы он больше никогда к тебе не приехал… Вы думаете, так легко самому вить верёвку, на которой тебя повесят? Разве я не понимаю, что в конце концов немцы перестанут ездить на курорты! Когда постоялец обнаруживает, что рылись в его чемодане, у него нет желания вторично заезжать в ту гостиницу.
— Вы лазили в мой стол? — сказал Эгон. — Вы видели мои расчёты?
— Но я ничего в них не понял!.. Я им сегодня так и сказал: алгебра, а я никогда её не любил… Мой отец и мой дед держали эту гостиницу. У нас была прекрасная репутация. И вот теперь я сам, вместе с женой и дочкой, разрушаю своё дело.
— Будьте честны с собой и со своими гостями. Это всё-таки надёжней — не запутаетесь.
— Простите, господин доктор… — хозяин подыскивал слова. — А как же с карточкой? Скоро зайдёт солнце…
Во время съёмки Эгон был весел и любезен с дамами.
Он тут же, в гостинице, купил плитку шоколада для фройлейн. Пообещал хозяйке приехать через месяц для продолжительного отдыха. Потом немного прошёлся по берегу. Возвращаясь, увидел хозяина за конторкой. Старик стоял в жилете, зелёном переднике и шапке с галуном — настоящий портье. Дёргая носом, чтобы удержать сползающее пенсне, он старательно скрипел пером.
Когда Эгон кончил работу, на деревенской кирхе пробило одиннадцать.
Итак, все готово! За эту пачку листов дорого дал бы генеральный штаб любой страны. Здесь был залог его будущего: цена свободы!
В окно тянуло влажной прохладой взморья. Эгон потушил лампу и сел на подоконник. Море было видно на большое расстояние. Где-то на горизонте то появлялся, то снова исчезал едва заметный огонёк. Судно шло из Любека.
Эгон и не заметил, как наступил «полицейский час». Из отеля вышло несколько подвыпивших рыбаков. Громко переговариваясь, они исчезли в стороне деревни. Хозяйка захлопнула дверь гостиницы. Но через несколько минут дверь снова отворилась. Вышел хозяин. Он катил перед собою велосипед. Подойдя к скамейке, он неловко, с кряхтением, взлез на машину, оттолкнулся ногой и покатил к деревне. Его силуэт быстро растаял в темноте.
Утром Эгон снова ушёл к морю. На этот раз он сунул в карман все листки своих расчётов: до самой Чехословакии их не увидит ни одна душа, даже Штризе и Бельц! Теперь он знает себе цену. Мечта стала реальностью.
Когда он вернулся в гостиницу, сумерки выползали уже из углов комнаты, но Эгон не зажёг огня. Он лёг в постель и заложил руки за голову. Хотелось лежать и ни о чём не думать. Может быть, простых и ясных дней в его жизни будет не так уж много.