Страница:
Пани Августа пренебрежительно молчала, величественно откинувшись в кресле и играя ножом для бумаги.
— Я сам спрошу дочь, что она нашла в твоём Пауле, — решительно сказал он. — Как будто любовь — это так… Сегодня Ярош, завтра Пауль, а там не знаю, кто ещё… может быть, Каске!
Нож с треском опустился на бювар:
— Януш!.. Речь идёт о счастье девочки, о её жизни.
— Только об этом я и думаю.
— Она не может быть женой Яроша!
— Это ещё почему? — Кропачек даже приподнялся на цыпочки, хотя ему вовсе не нужно было смотреть на неё снизу вверх, когда она сидела. — Это почему же?
— В наше время…
— Время как время, не вижу ничего особенного! — Он с наигранной наивностью пожал плечами.
— Не говори глупостей! Сейчас никто не позволит, чтобы девушка с немецкой кровью в жилах вышла замуж за чеха!
И она тотчас же пожалела, что эти слова сорвались у неё с языка. Лицо Кропачека побагровело, и пани Августа испуганно вскочила, отбросив нож.
— Что ты сказала?.. Что ты сказала? — раздельно, но очень тихо повторил он, продолжая машинально то приподниматься на носках, то снова опускаться. — Что… ты… сказала?
Она подошла к нему и тоном ласкового убеждения быстро заговорила:
— Нельзя же, Янушку. — Она попыталась взять его за руку, но он вырвал руку и спрятал за спину. — Сейчас, когда такое… это было бы ошибкой.
— Ага!.. Теперь я понимаю: брак с чехом ошибка. Значит, и то, что Марта дочь чешского мужика, тоже ошибка?
— И твой брак с чехом, вероятно, тоже ошибка… — Он неторопливым движением снял очки и, совершая ими какие-то неопределённые движения, словно писал в воздухе, продолжал бормотать: — И вообще всё, что здесь происходит, тоже одна ужасная, огромная ошибка.
Пани Августа обняла мужа за плечи и, припав лицом к его плечу, заплакала. Он продолжал стоять с вытянутою рукой, в которой поблёскивали очки. Потом он их выпустил, и очки неслышно упали на ковёр. А рука его легла на голову плачущей жены и стала растерянно гладить по сбившимся волосам.
— Боже мой, — прошептал он, припадая губами к её лбу, — откуда все это?.. Хотел бы я знать, откуда это?
5
6
— Я сам спрошу дочь, что она нашла в твоём Пауле, — решительно сказал он. — Как будто любовь — это так… Сегодня Ярош, завтра Пауль, а там не знаю, кто ещё… может быть, Каске!
Нож с треском опустился на бювар:
— Януш!.. Речь идёт о счастье девочки, о её жизни.
— Только об этом я и думаю.
— Она не может быть женой Яроша!
— Это ещё почему? — Кропачек даже приподнялся на цыпочки, хотя ему вовсе не нужно было смотреть на неё снизу вверх, когда она сидела. — Это почему же?
— В наше время…
— Время как время, не вижу ничего особенного! — Он с наигранной наивностью пожал плечами.
— Не говори глупостей! Сейчас никто не позволит, чтобы девушка с немецкой кровью в жилах вышла замуж за чеха!
И она тотчас же пожалела, что эти слова сорвались у неё с языка. Лицо Кропачека побагровело, и пани Августа испуганно вскочила, отбросив нож.
— Что ты сказала?.. Что ты сказала? — раздельно, но очень тихо повторил он, продолжая машинально то приподниматься на носках, то снова опускаться. — Что… ты… сказала?
Она подошла к нему и тоном ласкового убеждения быстро заговорила:
— Нельзя же, Янушку. — Она попыталась взять его за руку, но он вырвал руку и спрятал за спину. — Сейчас, когда такое… это было бы ошибкой.
— Ага!.. Теперь я понимаю: брак с чехом ошибка. Значит, и то, что Марта дочь чешского мужика, тоже ошибка?
— И твой брак с чехом, вероятно, тоже ошибка… — Он неторопливым движением снял очки и, совершая ими какие-то неопределённые движения, словно писал в воздухе, продолжал бормотать: — И вообще всё, что здесь происходит, тоже одна ужасная, огромная ошибка.
Пани Августа обняла мужа за плечи и, припав лицом к его плечу, заплакала. Он продолжал стоять с вытянутою рукой, в которой поблёскивали очки. Потом он их выпустил, и очки неслышно упали на ковёр. А рука его легла на голову плачущей жены и стала растерянно гладить по сбившимся волосам.
— Боже мой, — прошептал он, припадая губами к её лбу, — откуда все это?.. Хотел бы я знать, откуда это?
5
В Германии Кроне забыл, что такое чувство опасности, привыкнув сознавать себя настоящим немцем и полнокровным наци и чувствуя свою полную безнаказанность. Тем более трудно было ему признаться себе теперь, что ощущение постоянного присутствия за спиною чего-то постороннего есть не что иное, как самый обыкновенный подлый страх. Здесь, на чуждой ему славянской земле, он всем своим существом ощущал собственную враждебность не только людям, но, казалось, и самой природе. А сохранившееся чувство реальности говорило ему, что единственной правильной реакцией на эту его ненависть ко всему здешнему может быть только ответное неприятие его самого как тёмной и враждебной силы, пришедшей предавать и разрушать. Порой он пытался доказать себе, что чехи не должны питать неприязни к нему, американцу, мистеру Мак-Кронин. Но эти утешительные мысли быстро тонули в трезвом сознании того, что он давно уже даже в сокровенных тайниках своей души не чувствует себя частицею собственного народа, природному здравому смыслу которого и доброй воле он, Мак-Кронин, противопоставлен. Он не пытался анализировать силы, по воле которых оказался враждебен и собственному народу. Наличие в его жизни сил ванденгеймовского золота и власти Говера стало чем-то столь же органическим, как для верующего божественная воля. Лишиться этих движущих сил было бы для него равносильно тому, чтобы очутиться в безвоздушном пространстве. Атмосфера нравственной чистоты, бывшая для миллионов людей кислородом, явилась бы для него чем-то вроде углекислоты, в которой он должен был бы задохнуться.
Мысль о принадлежности к американской нации показалась самому Кроне несостоятельной, почти вздорной. Разве сам он мог отделить своё американское «я» от второго — благоприобретённого, немецкого? Это второе, немецкое «я» давно уже перестало для него быть маской. Оно гармонично и полно сливалось с его природою американского разведчика. Не существовало никакой разницы в целях, которые он преследовал как агент Ванденгейма — Говера и как гестаповец. А это было главное — цель, цель его хозяев и его собственная. Они совпадали.
Да, в Чехословакии Кроне испытывал чувство обыкновенного страха. Страх следовал за ним неотступно. Кроне сделал открытие: он трус.
Прохаживаясь по лесной тропинке с Августом Гауссом, которого он вызвал на свидание, Кроне крепко сжимал кулаки, засунутые в карманы. Страх подкрадывался к нему из-за каждого дерева. Враждебными казались эти деревья, лесная темень. Закрадывалось чувство зависти к той беззаботной лёгкости, с которою держал себя Август.
— Мы должны получить в свои руки и Зинна и Цихауэра, — мрачно ответил Кроне. — Оставить их здесь — значит иметь удовольствие не сегодня — завтра снова услышать голос «Свободной Германии».
— В первый же день, как Судеты станут немецкими, мы накроем всю компанию.
— Вы должны помочь мне теперь же!
— Я не могу компрометировать себя. А такая игра не осталась бы тайной, — возразил Август. — Потерпите, потерпите, Кроне. И лучше будет, если вы не станете меня таскать на эти любовные свидания. Это может дорого обойтись нам обоим.
Кроне в задумчивости потрогал носком ботинка светившуюся возле пня гнилушку, молча повернулся к Августу спиной и пошёл прочь.
Он ждал, что за спиной его послышится смешок патера, и знал, что тогда он обернётся и крикнет что-нибудь грубое, чтобы сорвать накопившееся раздражение и прикрыть боязнь всего окружающего. Но Август не только не издал ни звука, он даже не взглянул в сторону Кроне. Как ни в чём не бывало он стал закуривать сигару.
Кроне шёл, вздрагивая от каждой хрустнувшей под ногой ветки, и все крепче стискивал зубами папиросу. Прежде чем постучать в дверь показавшегося среди деревьев домика, он обошёл его кругом, прислушался, посмотрел на все окна. Он боялся засады даже здесь, в жилище Каске, служившем конспиративной квартирой агентуре гестапо.
Когда Кроне вошёл, Штризе сидел за столом и, разглядывая потрёпанный альбом, потягивал пиво. Он тотчас откупорил новую бутылку, но Кроне с гримасою сказал:
— Нет ли тут чего-нибудь крепкого?
Штризе рассмеялся:
— У вас такой вид, словно на улице мороз.
Кроне и вправду едва удерживался от того, чтобы не ляскнуть зубами, и нервно повёл лопатками.
— Действительно… холодно!
Штризе, распоряжаясь, как дома, обыскал буфет Каске и налил полстакана анисовой водки. Кроне медленно выцедил её и некоторое время сидел, прижав ладонь к глазам. Наконец, не отнимая руки от лица, негромко пробормотал:
— Что у вас там?
Штризе никогда не видел его таким.
— У меня?.. Вы же сами хотели меня видеть.
Кроне отнял руку, и на лице его отразилось напряжение мысли. Он медленно проговорил:
— Нам нужны заложники, чехи.
— Мы держим кое-кого на прицеле.
— Их нужно… туда! Фюрер желает иметь их под рукою. Могут понадобиться расстрелы.
— Прежде чем мы войдём сюда? — удивился Штризе.
— Именно для этого. Может быть, нужно будет вызвать чехов на эксцессы.
— А-а… — Штризе понимающе кивнул. — Много нужно?
— Мелюзга не нужна. Вы должны перебросить в Германию Кропачека.
Пауль удивлённо моргнул и переспросил:
— Директора Кропачека?
— Поскорее и без шума. Лучше всего, чтобы он поехал сам, по каким-нибудь делам, что ли…
На лице Кроне появилась гримаса усталости.
— С семьёй? — спросил Штризе.
Кроне подумал.
— Кого-нибудь из двух — дочь или жену. Другая пусть остаётся тут.
Пауль понимающе кивнул.
Они помолчали.
Кроне, нахмурившись, с неприязнью смотрел на молодого инженера. Почему и Штризе и патер Гаусс — оба чувствуют себя здесь, как рыба в воде? Они не боятся или научились скрывать страх?
Чтобы нарушить возбуждающее зависть спокойствие Штризе, Кроне сердито спросил:
— Все поняли? Дело должно быть сделано. Я не потерплю никаких отговорок.
— Все, что смогу…
— К чорту! Я должен знать: когда Кропачек вылетит в Германию?
Штризе пожал плечами:
— К сожалению, пока ещё директор тут он, а не я.
— Если вы будете так работать, то вам не видать директорского кресла, как своих ушей. «Все, что смогу…» — передразнил он.
Крепко сжатые кулаки Штризе лежали на столе по сторонам пивной кружки. От его лица отхлынула краска, брови сдвинулись, подбородок угрожающе выпятился. Можно было подумать, что он удерживается от искушения схватить тяжёлую кружку и опустить её на голову собутыльника. Но на Кроне его угрожающий вид не произвёл никакого впечатления. Ему были страшны не такие, не свои, не немцы. Он боялся темноты чешского леса, закоулков чешских городов, загадочной глубины чешских глаз…
— Проводите меня до отеля, — сказал он, не заботясь больше о том, как поймёт это приглашение Штризе. Но, подумав, как бы невзначай прибавил: — В этих трущобах я не найду дороги до городка.
Он старательно застегнул пальто, переложил пистолет в наружный карман и кивком головы приказал Штризе погасить лампу.
Мысль о принадлежности к американской нации показалась самому Кроне несостоятельной, почти вздорной. Разве сам он мог отделить своё американское «я» от второго — благоприобретённого, немецкого? Это второе, немецкое «я» давно уже перестало для него быть маской. Оно гармонично и полно сливалось с его природою американского разведчика. Не существовало никакой разницы в целях, которые он преследовал как агент Ванденгейма — Говера и как гестаповец. А это было главное — цель, цель его хозяев и его собственная. Они совпадали.
Да, в Чехословакии Кроне испытывал чувство обыкновенного страха. Страх следовал за ним неотступно. Кроне сделал открытие: он трус.
Прохаживаясь по лесной тропинке с Августом Гауссом, которого он вызвал на свидание, Кроне крепко сжимал кулаки, засунутые в карманы. Страх подкрадывался к нему из-за каждого дерева. Враждебными казались эти деревья, лесная темень. Закрадывалось чувство зависти к той беззаботной лёгкости, с которою держал себя Август.
— Мы должны получить в свои руки и Зинна и Цихауэра, — мрачно ответил Кроне. — Оставить их здесь — значит иметь удовольствие не сегодня — завтра снова услышать голос «Свободной Германии».
— В первый же день, как Судеты станут немецкими, мы накроем всю компанию.
— Вы должны помочь мне теперь же!
— Я не могу компрометировать себя. А такая игра не осталась бы тайной, — возразил Август. — Потерпите, потерпите, Кроне. И лучше будет, если вы не станете меня таскать на эти любовные свидания. Это может дорого обойтись нам обоим.
Кроне в задумчивости потрогал носком ботинка светившуюся возле пня гнилушку, молча повернулся к Августу спиной и пошёл прочь.
Он ждал, что за спиной его послышится смешок патера, и знал, что тогда он обернётся и крикнет что-нибудь грубое, чтобы сорвать накопившееся раздражение и прикрыть боязнь всего окружающего. Но Август не только не издал ни звука, он даже не взглянул в сторону Кроне. Как ни в чём не бывало он стал закуривать сигару.
Кроне шёл, вздрагивая от каждой хрустнувшей под ногой ветки, и все крепче стискивал зубами папиросу. Прежде чем постучать в дверь показавшегося среди деревьев домика, он обошёл его кругом, прислушался, посмотрел на все окна. Он боялся засады даже здесь, в жилище Каске, служившем конспиративной квартирой агентуре гестапо.
Когда Кроне вошёл, Штризе сидел за столом и, разглядывая потрёпанный альбом, потягивал пиво. Он тотчас откупорил новую бутылку, но Кроне с гримасою сказал:
— Нет ли тут чего-нибудь крепкого?
Штризе рассмеялся:
— У вас такой вид, словно на улице мороз.
Кроне и вправду едва удерживался от того, чтобы не ляскнуть зубами, и нервно повёл лопатками.
— Действительно… холодно!
Штризе, распоряжаясь, как дома, обыскал буфет Каске и налил полстакана анисовой водки. Кроне медленно выцедил её и некоторое время сидел, прижав ладонь к глазам. Наконец, не отнимая руки от лица, негромко пробормотал:
— Что у вас там?
Штризе никогда не видел его таким.
— У меня?.. Вы же сами хотели меня видеть.
Кроне отнял руку, и на лице его отразилось напряжение мысли. Он медленно проговорил:
— Нам нужны заложники, чехи.
— Мы держим кое-кого на прицеле.
— Их нужно… туда! Фюрер желает иметь их под рукою. Могут понадобиться расстрелы.
— Прежде чем мы войдём сюда? — удивился Штризе.
— Именно для этого. Может быть, нужно будет вызвать чехов на эксцессы.
— А-а… — Штризе понимающе кивнул. — Много нужно?
— Мелюзга не нужна. Вы должны перебросить в Германию Кропачека.
Пауль удивлённо моргнул и переспросил:
— Директора Кропачека?
— Поскорее и без шума. Лучше всего, чтобы он поехал сам, по каким-нибудь делам, что ли…
На лице Кроне появилась гримаса усталости.
— С семьёй? — спросил Штризе.
Кроне подумал.
— Кого-нибудь из двух — дочь или жену. Другая пусть остаётся тут.
Пауль понимающе кивнул.
Они помолчали.
Кроне, нахмурившись, с неприязнью смотрел на молодого инженера. Почему и Штризе и патер Гаусс — оба чувствуют себя здесь, как рыба в воде? Они не боятся или научились скрывать страх?
Чтобы нарушить возбуждающее зависть спокойствие Штризе, Кроне сердито спросил:
— Все поняли? Дело должно быть сделано. Я не потерплю никаких отговорок.
— Все, что смогу…
— К чорту! Я должен знать: когда Кропачек вылетит в Германию?
Штризе пожал плечами:
— К сожалению, пока ещё директор тут он, а не я.
— Если вы будете так работать, то вам не видать директорского кресла, как своих ушей. «Все, что смогу…» — передразнил он.
Крепко сжатые кулаки Штризе лежали на столе по сторонам пивной кружки. От его лица отхлынула краска, брови сдвинулись, подбородок угрожающе выпятился. Можно было подумать, что он удерживается от искушения схватить тяжёлую кружку и опустить её на голову собутыльника. Но на Кроне его угрожающий вид не произвёл никакого впечатления. Ему были страшны не такие, не свои, не немцы. Он боялся темноты чешского леса, закоулков чешских городов, загадочной глубины чешских глаз…
— Проводите меня до отеля, — сказал он, не заботясь больше о том, как поймёт это приглашение Штризе. Но, подумав, как бы невзначай прибавил: — В этих трущобах я не найду дороги до городка.
Он старательно застегнул пальто, переложил пистолет в наружный карман и кивком головы приказал Штризе погасить лампу.
6
Корт был окружён пожелтевшими буками. Совсем недалеко, за деревьями, слышался шум набухшей от осенних дождей реки. Возгласы играющих не нарушали, а ещё больше подчёркивали тишину, заполнявшую уединённый уголок парка. Это не была звонкая, горячая тишина лета, состоящая из неуловимого жужжания насекомых, шороха трав и неугомонной возни птиц, а усталый покой увядающего леса, уже не сопротивляющегося приближению неизбежного октября.
Быстрые движения белых фигур игроков то и дело прорезывали яркую желтизну площадки. Игра Марты была ничуть не менее стремительной и точной, чем удары её противника. Ослепительный смэш, данный ею к самой сетке, заставил Яроша сделать длинный прыжок. Но зато и ей пришлось, в свою очередь, мчаться что было сил, чтобы взять коротко срезанный мяч. Она приняла его и с возгласом торжества послала противнику, но, прежде чем успела опомниться, отражённый молниеносным драйвом мяч прочертил по песку и плоско ушёл за линию, едва не заставив Марту растянуться и бесплодной попытке отрезать ему путь.
— Два — один! — негромко, словно смущаясь своего выигрыша, крикнул Ярош.
Марта сбросила козырёк.
— Только, пожалуйста, не делай вида, будто это само собою разумелось.
Он улыбнулся.
— Хочешь реванш?
— Пауль возьмёт его за меня, — сказала она, устало опускаясь на скамью.
Весёлость Яроша сняло как рукой. Он хмуро осмотрел ракетку и стал с ненужной старательностью укладывать её в чехол. Прошло ещё несколько мгновений тишины. Ярош, наконец, не выдержал:
— Сказать правду, это перестало доставлять мне удовольствие…
Она посмотрела исподлобья на его нахмуренное лицо.
— Все Пауль и Пауль… — пробормотал он.
— Право, ты рискуешь стать смешным! — Она закурила. — Я всегда думала, что такого рода чувства у мужчин принято держать про себя. — И посмотрев ему в глаза: — Разве это не наша женская привилегия — вцепляться в волосы сопернице?
— Именно из-за того, что у нас делают любезную мину там, где следует дать в зубы, эти господа и лезут во все щели.
— Пауль всё-таки мой двоюродный брат!
— Я говорю вообще о хенлейновцах.
— При чем же тут Пауль? Я никогда не видела его в белых чулках.
Ярош присвистнул:
— Вот в чём дело! Может быть, ты по-своему и права: он действительно не совсем такой, как здешние громилы.
— Ярош! — Марта сердито смяла сигарету. — Ведь тут его родина! Он поэтому и вернулся.
— Именно таких они и посылают сюда.
— Зачем думать нехорошее, если…
Он не дал ей договорить:
— …если некоторым наивным чешкам хочется видеть своих в тех, кто явился только для того, чтобы убивать и разрушать?
— Разрушать свою родину? — В её голосе прозвучал испуг.
— Да, разрушать страну, давшую им жизнь, вскормившую их. Все это для них жалкие условности!
— Ты… ревнуешь.
— Конечно.
— Пауль стал трезвее смотреть на вещи — вот и всё. Он вернулся, наученный жизнью.
— Этих молодцов учила не жизнь, а их атаман, которого они называют фюрером. Пауль не тот, что был. Это совсем другой человек. С другой душой, с другой психологией. Он ещё улыбается, он ещё прячет когти, но недалёк день, когда он выпустит их!
— Ты говоришь глупости!
— И тогда ты узнаешь настоящего гитлеровца. Такого, каких мы видывали в Испании. Их там и дрессировали.
— Не смей! Не смей так говорить о Пауле. Он был там совсем не за тем.
— Я-то знаю, зачем он был там!
— Я не хочу тебя больше слушать.
Марта отвернулась и стала собирать рассыпавшиеся волосы. Взяла сумочку и посмотрела в зеркало. Да, вот здесь и вся разгадка. Самая обыкновенная ревность! Именно поэтому наших молодых петухов будет труднее примирить, чем самых яростных политических противников. Впрочем, Марте это только льстит.
Она из-за сумочки украдкой взглянула на Яроша:
— Ну… отошёл?
Он молчал, насупив брови.
— Не делай из мухи слона. Ты сходишь с ума от какой-то необъяснимой ненависти.
— Да, от этой ненависти действительно можно сойти с ума! Только она вовсе не необъяснима. Я и все мы отлично знаем, за что ненавидим эту проклятую гитлеровскую саранчу. Она пожрёт всё, что посеял чешский народ.
Марта резко отстранилась от него.
— Ты, наконец, забываешь: я тоже наполовину немка.
— Но между тобою и Паулем большая разница. Он из тех, кому не должно быть места на чешской земле!
Он опустился на соседнюю скамью. Закурил.
— Давай переменим тему, — неохотно сказал он.
— Так-то лучше!
Они сидели, глядя на багровеющее закатом осеннее небо. Тени деревьев изрезали песчаную плоскость корта. В ветвях осторожно суетились птицы, устраиваясь ко сну. Время от времени они стайками перелетали с дерева на дерево. Когда стихали шум крыльев и возня на ветвях, становилось слышно отдалённое дыхание завода. Это не был ясный, определённый звук, а лишь ритмический гул, который нельзя было назвать иначе, как симфонией большого промышленного предприятия, слишком сложной и монолитной, чтобы в ней можно было выделить звучание отдельных инструментов. Впрочем, ухо Яроша не было ухом дилетанта: прислушиваясь к доносящимся из долины голосам завода, он отчётливо представлял себе их происхождение. Его связь с заводом не ограничивалась теми пятью годами, которые он провёл тут лётчиком-испытателем. Все его детство прошло в домике отца — машиниста силовой станции Вацлавокого завода. И здесь же, на заводе, протекали месяцы его ежегодных студенческих практик.
Ярош не мог представить себе жизни вне завода… И если уж говорить откровенно — без Марты. А ведь Марта — дочь здешнего управляющего. Доктор Ян Кропачек пришёл сюда вместе с первым заводским машинистом Яном Купкой. Значит, и старый инженер так же неотделим от завода, как сам он, Ярош.
Ему кажется, что старый управляющий так же хорошо, как он сам, понимает, зачем появилась на заводе эта группа немцев во главе с бородатой жабой Винером. Очень жаль, что Марта не хочет серьёзно отнестись к тому, что перестало быть секретом для кого бы то ни было из желающих смотреть правде в глаза. Что это — простая девичья беспечность или?..
В калитку, соединявшую корт с парком, вошёл Луи Даррак.
— Все философствуешь? — с улыбкою сказал француз.
— Вот, вот, — воскликнула Марта, — с ним невозможно говорить!
— Сейчас я его расшевелю! Новости, Ярош!
— Ты никогда не приносишь хороших.
— Да, тяжёлая рука, — Луи как бы в подтверждение этого поднял было худую руку с узкой длинной кистью музыканта, но тут же смущённо спрятал её за спину. Он все ещё не мог привыкнуть к тому, что на ней нехватало трех пальцев. Именно на левой руке и именно тех, которые больше всего нужны скрипачу. — Сегодня на витрине булочной старухи Киселовой появился плакат: «Немцы покупают хлеб только у немцев».
— Подумаешь, новость! — сердито проворчал Ярош.
— И на пивной Неруды и на колбасной Войтишека тоже.
— Негодяи!
— В этом, конечно, нет ничего неожиданного, но странно: полиция не позволила нам сорвать эти плакаты!
— Наши полицейские? Они не позволили?.. Казалось, Ярошу нехватало воздуха.
— Говорят, чехословацкое правительство обещало Англии не давать немцам никаких предлогов…
— Предлоги! — воскликнул Ярош. — Это называется у них предлогами! Когда с нас будут стаскивать рубашку, когда нас будут бить сапогами по животу, мы тоже будем избегать предлогов?
— Ещё год таких порядков, и немцы будут чувствовать себя тут, как дома, — пожимая плечами, сказал Даррак.
— Год?! — Ярош расхохотался. — Это случится через месяц! Не больше, чем через месяц, Пауль Штризе будет бить чехов по морде только за то, что они чехи. И его нужно будет называть господином штурмбаннфюрером… через месяц!
Он в бешенстве отшвырнул ракетку, порывисто поднялся и пошёл прочь.
— Ярош — крикнула Марта. — Ярош!..
Ярош не обернулся.
— Он невыносим! — сказала Марта, стараясь казаться рассерженной, но в действительности едва сдерживая слезы.
Луи пожал плечами:
— Он не может не принимать это близко к сердцу.
— Я поверю чему угодно, — в отчаянии воскликнула девушка: — тому, что Гитлер хочет проглотить наши Судеты, даже тому, что говорят, будто он хочет пробить себе сквозь Чехию дорогу на юг, к Балканам, но этим глупостям насчёт уничтожения славян поверить нельзя, нельзя!
— У хенлейновцев уже заготовлены списки тех, кто должен будет покинуть завод.
— Когда?
— Как только придут немцы.
— Я вас не понимаю!
— Тут не останется чехов.
— Какие глупости! — Марта пренебрежительно пожала плечами.
Быстро собрав ракетки и мячи, она пошла к дому.
Луи молча глядел ей вслед.
Когда фигура девушки скрылась между деревьями, Луи вышел с корта и медленно побрёл в глубину парка. Он долго шёл, задумавшись, когда вдруг увидел среди деревьев сидящего на земле Яроша. Он подошёл к другу и, присев рядом, положил ему руку на плечо.
Ярош молча указал в сторону запада, где над синими силуэтами гор ещё пылало зарево заката.
— Да, — сказал Луи, — как пожар!
— Он идёт на Чехию, — негромко проговорил Ярош.
— Кто его остановит?
— Если нужно будет — мы, грудью! — Ярош вскинул голову. Его голос звучал твёрдо. — Мы зальём его своею кровью!
— Своею кровью? — В ласковых больших глазах Луи блеснул гнев. — Нет, мы будем заливать его кровью цаци!
— А!.. При чем тут ты?! — в раздражении воскликнул Ярош.
— Можно подумать, будто ты забыл, где мы с тобою встретились!.. Тогда ты поехал к испанцам, теперь они приедут помогать сюда. — И немного смущённо добавил: — Вообще все мы…
Ярош грустно улыбнулся:
— Опять интернациональная бригада?
— Если будет нужно…
— Я знаю, — уверенно сказал Ярош, — нам на помощь придут славяне: сербы, болгары, словенцы, черногорцы.
— На пилсудчиков не надейся, — скептически проговорил Луи.
Ярош в нерешительности посмотрел на француза:
— Но, может быть, придут и русские. Даже наверно придут.
— Русские? — Луи подумал. — А ты знаешь, в этом нет ничего невероятного. Только бы Даладье не довёл свою подлую игру до того, что сорвёт и для русских возможность выполнить обязательства в отношении вашей республики.
— Впрочем, ведь речь идёт о Чехословакии, — продолжал Ярош, — и заботиться о ней должны мы сами. Никто не полезет в пекло ради нас! Молодцы русские: они никогда не полагаются на других!
Луи хотел ответить, но его внимание привлёк звук приближающегося по лесной дороге автомобиля. Из-за деревьев вынырнула маленькая, похожая на серую черепаху «татра». За рулём сидел худощавый брюнет с подвижным лицом, моложавость которого резко контрастировала с седыми висками. Затормозив, он поспешно выскочил из-за руля. Заметив его возбуждение, друзья в один голос крикнули:
— Что с вами, Гарро?
Он смотрел на них с удивлением:
— Как, вы ничего не знаете?! Чемберлен торгуется с немцами. Для отвода глаз он послал сюда какого-то лорда.
— На кой нам чорт этот лорд! — гневно воскликнул Ярош.
— Он «изучает положение».
— Послушайте, капитан, — проговорил Луи, — не с ведома ли Даладье Чемберлен торгуется с немцами?
— О, Даладье! — воскликнул Гарро. — Это хитрый кабатчик! И этот его длинноносый Боннэ тоже.
— Тоже жулик первой статьи, — зло проговорил Лун.
— Но, но! Вы увидите: эти двое проведут и Гитлера и англичан.
— Или нас с вами… Это скорее!
— Да, расплачиваться-то, повидимому, будут все же нашею шкурой, — с горечью сказал Ярош.
— Перестаньте, Купка! — Гарро с жаром ударил себя в грудь. — Когда запахнет порохом, вы увидите, где будут французы.
— В воздухе уже попахивает этим снадобьем, — сказал Даррак и вопросительно посмотрел на своего соотечественника, как будто ожидал от него разъяснений.
Как член французской военной миссии, прикомандированный к Вацлавскому заводу, Гарро располагал данными, которых не было и не будет в печати.
— Я заехал к вам, — сказал он, — с совершенно мирными намерениями: вы обещали отвезти меня в Либерец, на демонстрацию независимости.
— Сейчас сговорюсь с Мартой, послезавтра мы едем, — отозвался Ярош.
— Стоит ли? — с сомнением произнёс Луи. — Граница, немцы…
Но Ярош уже не слушал, он бежал к дому. Одним прыжком взлетел на веранду и уже открыл было рот, намереваясь позвать Марту, но слова замерли у него на устах: развалившись в шезлонге, перед ним сидел Штризе с книгой в руках.
Оживление Яроша погасло.
— Где Марта?
Пауль подвинул ему кресло.
— Садись…
— Мне нужна Марта.
Штризе отбросил книгу и поднялся.
— Ты не можешь её видеть.
Не сдерживая себя, Ярош крикнул:
— На этот счёт меня интересует мнение Марты, а не твоё!
Он шагнул к двери, ведущей в дом, но Штризе загородил ему путь.
— Ты не можешь её видеть, — повторил он.
Яроша одолевало желание ударить его. Охрипшим от ярости голосом он сказал:
— Сойди в сад!..
Пауль с усмешкой пожал плечами.
— Тебе действительно лучше сойти и… больше никогда сюда не подниматься.
Не помня себя, Ярош бросился к Паулю и поднял руку. Он не заметил, как Штризе сунул руку в карман и на его пальцах блеснула сталь кастета.
Дверь за их спинами распахнулась, и на балкон выбежала Марта. Она в испуге остановилась между молодыми людьми. Оба сразу, как по команде, приняли, насколько могли, непринуждённый вид. Ярош напрасно пытался придать своему голосу спокойные интонации, когда обратился к Марте:
— Я к тебе. Послезавтра мы едем в Либерец.
Штризе не дал ему договорить:
— Марта не поедет! — И добавил, стараясь придать своим словам как можно более обидную окраску: — С тобой она никуда не поедет!
Гнев снова залил сознание Яроша. Он шагнул к Штризе, но Марта загородила Пауля собою.
— Ты с ума сошёл!
— Ты дала ему право распоряжаться собою?
Марта покраснела и опустила голову. Ярош ждал. Наконец он хрипло спросил:
— Уйти?
Она продолжала стоять с опущенною головой и молчала.
Ярош медленно повернулся и, шаг за шагом, спустился по ступеням веранды. Отойдя немного, он приостановился в раздумье, но удержался от желания обернуться и, подняв голову, быстро пошёл, глядя прямо перед собой.
Марта так и стояла с опущенной головой. Слезы стекали по её подбородку, и тёмные пятнышки отмечали их падение на полотне блузки.
— Ты не должен был… — нерешительно проговорила она.
— Вот ещё! — воскликнул Штризе. — Пора все привести в ясность!
Он стукнул кулаком по барьеру веранды. Кастет, все ещё надетый на его пальцы, издал громкий звук.
— Что это? — спросила Марта, боязливо притрагиваясь к стальным шипам.
Пауль коротким ударом расщепил край балюстрады. Марта в ужасе передёрнула плечами.
— Ты… ты мог бы…
Он взял её за руку и сильным движением посадил в кресло.
— Поговори с отцом, пусть он уберёт его отсюда.
— Яроша?.. Он же работает здесь с детских лет!
— Ему здесь не место… Ему и всей этой банде!
— Банде?
— Чехам.
— Но это же чешский завод!
— В прошлом!
— Папа тоже чех…
— Тем хуже для него!
— Ты держишься так, словно ты тут хозяин.»
— Да! Если дядя Ян хочет избавиться от неприятностей, он должен уехать. И как можно скорей!
— Я не понимаю, о чём ты говоришь.
— Тебе нечего и понимать. Пусть уезжает завтра же.
— Можно подумать, что мы не у себя дома…
Он нагнулся к её лицу.
— Я хочу добра тебе и всем вашим, ты же знаешь!
Марта не могла смотреть ему в лицо, когда он говорил.
— Тут может произойти такое, чего не сумею отвратить ни я, ни кто-либо другой. Потом, когда все уляжется, отец вернётся и все пойдёт по-старому. Мы найдём ему место и дело… Ты же знаешь, чем я ему обязан. Неужели я оставлю его! Но теперь он пусть уезжает. Если ты его любишь, уговори его.
Он испытующе вглядывался в её помертвевшее лицо.
— А мама? Она не оставит ело.
— Я достану пропуска им обоим.
— Я знаю: папе нужно было во Францию, у него там много разных дел.
Быстрые движения белых фигур игроков то и дело прорезывали яркую желтизну площадки. Игра Марты была ничуть не менее стремительной и точной, чем удары её противника. Ослепительный смэш, данный ею к самой сетке, заставил Яроша сделать длинный прыжок. Но зато и ей пришлось, в свою очередь, мчаться что было сил, чтобы взять коротко срезанный мяч. Она приняла его и с возгласом торжества послала противнику, но, прежде чем успела опомниться, отражённый молниеносным драйвом мяч прочертил по песку и плоско ушёл за линию, едва не заставив Марту растянуться и бесплодной попытке отрезать ему путь.
— Два — один! — негромко, словно смущаясь своего выигрыша, крикнул Ярош.
Марта сбросила козырёк.
— Только, пожалуйста, не делай вида, будто это само собою разумелось.
Он улыбнулся.
— Хочешь реванш?
— Пауль возьмёт его за меня, — сказала она, устало опускаясь на скамью.
Весёлость Яроша сняло как рукой. Он хмуро осмотрел ракетку и стал с ненужной старательностью укладывать её в чехол. Прошло ещё несколько мгновений тишины. Ярош, наконец, не выдержал:
— Сказать правду, это перестало доставлять мне удовольствие…
Она посмотрела исподлобья на его нахмуренное лицо.
— Все Пауль и Пауль… — пробормотал он.
— Право, ты рискуешь стать смешным! — Она закурила. — Я всегда думала, что такого рода чувства у мужчин принято держать про себя. — И посмотрев ему в глаза: — Разве это не наша женская привилегия — вцепляться в волосы сопернице?
— Именно из-за того, что у нас делают любезную мину там, где следует дать в зубы, эти господа и лезут во все щели.
— Пауль всё-таки мой двоюродный брат!
— Я говорю вообще о хенлейновцах.
— При чем же тут Пауль? Я никогда не видела его в белых чулках.
Ярош присвистнул:
— Вот в чём дело! Может быть, ты по-своему и права: он действительно не совсем такой, как здешние громилы.
— Ярош! — Марта сердито смяла сигарету. — Ведь тут его родина! Он поэтому и вернулся.
— Именно таких они и посылают сюда.
— Зачем думать нехорошее, если…
Он не дал ей договорить:
— …если некоторым наивным чешкам хочется видеть своих в тех, кто явился только для того, чтобы убивать и разрушать?
— Разрушать свою родину? — В её голосе прозвучал испуг.
— Да, разрушать страну, давшую им жизнь, вскормившую их. Все это для них жалкие условности!
— Ты… ревнуешь.
— Конечно.
— Пауль стал трезвее смотреть на вещи — вот и всё. Он вернулся, наученный жизнью.
— Этих молодцов учила не жизнь, а их атаман, которого они называют фюрером. Пауль не тот, что был. Это совсем другой человек. С другой душой, с другой психологией. Он ещё улыбается, он ещё прячет когти, но недалёк день, когда он выпустит их!
— Ты говоришь глупости!
— И тогда ты узнаешь настоящего гитлеровца. Такого, каких мы видывали в Испании. Их там и дрессировали.
— Не смей! Не смей так говорить о Пауле. Он был там совсем не за тем.
— Я-то знаю, зачем он был там!
— Я не хочу тебя больше слушать.
Марта отвернулась и стала собирать рассыпавшиеся волосы. Взяла сумочку и посмотрела в зеркало. Да, вот здесь и вся разгадка. Самая обыкновенная ревность! Именно поэтому наших молодых петухов будет труднее примирить, чем самых яростных политических противников. Впрочем, Марте это только льстит.
Она из-за сумочки украдкой взглянула на Яроша:
— Ну… отошёл?
Он молчал, насупив брови.
— Не делай из мухи слона. Ты сходишь с ума от какой-то необъяснимой ненависти.
— Да, от этой ненависти действительно можно сойти с ума! Только она вовсе не необъяснима. Я и все мы отлично знаем, за что ненавидим эту проклятую гитлеровскую саранчу. Она пожрёт всё, что посеял чешский народ.
Марта резко отстранилась от него.
— Ты, наконец, забываешь: я тоже наполовину немка.
— Но между тобою и Паулем большая разница. Он из тех, кому не должно быть места на чешской земле!
Он опустился на соседнюю скамью. Закурил.
— Давай переменим тему, — неохотно сказал он.
— Так-то лучше!
Они сидели, глядя на багровеющее закатом осеннее небо. Тени деревьев изрезали песчаную плоскость корта. В ветвях осторожно суетились птицы, устраиваясь ко сну. Время от времени они стайками перелетали с дерева на дерево. Когда стихали шум крыльев и возня на ветвях, становилось слышно отдалённое дыхание завода. Это не был ясный, определённый звук, а лишь ритмический гул, который нельзя было назвать иначе, как симфонией большого промышленного предприятия, слишком сложной и монолитной, чтобы в ней можно было выделить звучание отдельных инструментов. Впрочем, ухо Яроша не было ухом дилетанта: прислушиваясь к доносящимся из долины голосам завода, он отчётливо представлял себе их происхождение. Его связь с заводом не ограничивалась теми пятью годами, которые он провёл тут лётчиком-испытателем. Все его детство прошло в домике отца — машиниста силовой станции Вацлавокого завода. И здесь же, на заводе, протекали месяцы его ежегодных студенческих практик.
Ярош не мог представить себе жизни вне завода… И если уж говорить откровенно — без Марты. А ведь Марта — дочь здешнего управляющего. Доктор Ян Кропачек пришёл сюда вместе с первым заводским машинистом Яном Купкой. Значит, и старый инженер так же неотделим от завода, как сам он, Ярош.
Ему кажется, что старый управляющий так же хорошо, как он сам, понимает, зачем появилась на заводе эта группа немцев во главе с бородатой жабой Винером. Очень жаль, что Марта не хочет серьёзно отнестись к тому, что перестало быть секретом для кого бы то ни было из желающих смотреть правде в глаза. Что это — простая девичья беспечность или?..
В калитку, соединявшую корт с парком, вошёл Луи Даррак.
— Все философствуешь? — с улыбкою сказал француз.
— Вот, вот, — воскликнула Марта, — с ним невозможно говорить!
— Сейчас я его расшевелю! Новости, Ярош!
— Ты никогда не приносишь хороших.
— Да, тяжёлая рука, — Луи как бы в подтверждение этого поднял было худую руку с узкой длинной кистью музыканта, но тут же смущённо спрятал её за спину. Он все ещё не мог привыкнуть к тому, что на ней нехватало трех пальцев. Именно на левой руке и именно тех, которые больше всего нужны скрипачу. — Сегодня на витрине булочной старухи Киселовой появился плакат: «Немцы покупают хлеб только у немцев».
— Подумаешь, новость! — сердито проворчал Ярош.
— И на пивной Неруды и на колбасной Войтишека тоже.
— Негодяи!
— В этом, конечно, нет ничего неожиданного, но странно: полиция не позволила нам сорвать эти плакаты!
— Наши полицейские? Они не позволили?.. Казалось, Ярошу нехватало воздуха.
— Говорят, чехословацкое правительство обещало Англии не давать немцам никаких предлогов…
— Предлоги! — воскликнул Ярош. — Это называется у них предлогами! Когда с нас будут стаскивать рубашку, когда нас будут бить сапогами по животу, мы тоже будем избегать предлогов?
— Ещё год таких порядков, и немцы будут чувствовать себя тут, как дома, — пожимая плечами, сказал Даррак.
— Год?! — Ярош расхохотался. — Это случится через месяц! Не больше, чем через месяц, Пауль Штризе будет бить чехов по морде только за то, что они чехи. И его нужно будет называть господином штурмбаннфюрером… через месяц!
Он в бешенстве отшвырнул ракетку, порывисто поднялся и пошёл прочь.
— Ярош — крикнула Марта. — Ярош!..
Ярош не обернулся.
— Он невыносим! — сказала Марта, стараясь казаться рассерженной, но в действительности едва сдерживая слезы.
Луи пожал плечами:
— Он не может не принимать это близко к сердцу.
— Я поверю чему угодно, — в отчаянии воскликнула девушка: — тому, что Гитлер хочет проглотить наши Судеты, даже тому, что говорят, будто он хочет пробить себе сквозь Чехию дорогу на юг, к Балканам, но этим глупостям насчёт уничтожения славян поверить нельзя, нельзя!
— У хенлейновцев уже заготовлены списки тех, кто должен будет покинуть завод.
— Когда?
— Как только придут немцы.
— Я вас не понимаю!
— Тут не останется чехов.
— Какие глупости! — Марта пренебрежительно пожала плечами.
Быстро собрав ракетки и мячи, она пошла к дому.
Луи молча глядел ей вслед.
Когда фигура девушки скрылась между деревьями, Луи вышел с корта и медленно побрёл в глубину парка. Он долго шёл, задумавшись, когда вдруг увидел среди деревьев сидящего на земле Яроша. Он подошёл к другу и, присев рядом, положил ему руку на плечо.
Ярош молча указал в сторону запада, где над синими силуэтами гор ещё пылало зарево заката.
— Да, — сказал Луи, — как пожар!
— Он идёт на Чехию, — негромко проговорил Ярош.
— Кто его остановит?
— Если нужно будет — мы, грудью! — Ярош вскинул голову. Его голос звучал твёрдо. — Мы зальём его своею кровью!
— Своею кровью? — В ласковых больших глазах Луи блеснул гнев. — Нет, мы будем заливать его кровью цаци!
— А!.. При чем тут ты?! — в раздражении воскликнул Ярош.
— Можно подумать, будто ты забыл, где мы с тобою встретились!.. Тогда ты поехал к испанцам, теперь они приедут помогать сюда. — И немного смущённо добавил: — Вообще все мы…
Ярош грустно улыбнулся:
— Опять интернациональная бригада?
— Если будет нужно…
— Я знаю, — уверенно сказал Ярош, — нам на помощь придут славяне: сербы, болгары, словенцы, черногорцы.
— На пилсудчиков не надейся, — скептически проговорил Луи.
Ярош в нерешительности посмотрел на француза:
— Но, может быть, придут и русские. Даже наверно придут.
— Русские? — Луи подумал. — А ты знаешь, в этом нет ничего невероятного. Только бы Даладье не довёл свою подлую игру до того, что сорвёт и для русских возможность выполнить обязательства в отношении вашей республики.
— Впрочем, ведь речь идёт о Чехословакии, — продолжал Ярош, — и заботиться о ней должны мы сами. Никто не полезет в пекло ради нас! Молодцы русские: они никогда не полагаются на других!
Луи хотел ответить, но его внимание привлёк звук приближающегося по лесной дороге автомобиля. Из-за деревьев вынырнула маленькая, похожая на серую черепаху «татра». За рулём сидел худощавый брюнет с подвижным лицом, моложавость которого резко контрастировала с седыми висками. Затормозив, он поспешно выскочил из-за руля. Заметив его возбуждение, друзья в один голос крикнули:
— Что с вами, Гарро?
Он смотрел на них с удивлением:
— Как, вы ничего не знаете?! Чемберлен торгуется с немцами. Для отвода глаз он послал сюда какого-то лорда.
— На кой нам чорт этот лорд! — гневно воскликнул Ярош.
— Он «изучает положение».
— Послушайте, капитан, — проговорил Луи, — не с ведома ли Даладье Чемберлен торгуется с немцами?
— О, Даладье! — воскликнул Гарро. — Это хитрый кабатчик! И этот его длинноносый Боннэ тоже.
— Тоже жулик первой статьи, — зло проговорил Лун.
— Но, но! Вы увидите: эти двое проведут и Гитлера и англичан.
— Или нас с вами… Это скорее!
— Да, расплачиваться-то, повидимому, будут все же нашею шкурой, — с горечью сказал Ярош.
— Перестаньте, Купка! — Гарро с жаром ударил себя в грудь. — Когда запахнет порохом, вы увидите, где будут французы.
— В воздухе уже попахивает этим снадобьем, — сказал Даррак и вопросительно посмотрел на своего соотечественника, как будто ожидал от него разъяснений.
Как член французской военной миссии, прикомандированный к Вацлавскому заводу, Гарро располагал данными, которых не было и не будет в печати.
— Я заехал к вам, — сказал он, — с совершенно мирными намерениями: вы обещали отвезти меня в Либерец, на демонстрацию независимости.
— Сейчас сговорюсь с Мартой, послезавтра мы едем, — отозвался Ярош.
— Стоит ли? — с сомнением произнёс Луи. — Граница, немцы…
Но Ярош уже не слушал, он бежал к дому. Одним прыжком взлетел на веранду и уже открыл было рот, намереваясь позвать Марту, но слова замерли у него на устах: развалившись в шезлонге, перед ним сидел Штризе с книгой в руках.
Оживление Яроша погасло.
— Где Марта?
Пауль подвинул ему кресло.
— Садись…
— Мне нужна Марта.
Штризе отбросил книгу и поднялся.
— Ты не можешь её видеть.
Не сдерживая себя, Ярош крикнул:
— На этот счёт меня интересует мнение Марты, а не твоё!
Он шагнул к двери, ведущей в дом, но Штризе загородил ему путь.
— Ты не можешь её видеть, — повторил он.
Яроша одолевало желание ударить его. Охрипшим от ярости голосом он сказал:
— Сойди в сад!..
Пауль с усмешкой пожал плечами.
— Тебе действительно лучше сойти и… больше никогда сюда не подниматься.
Не помня себя, Ярош бросился к Паулю и поднял руку. Он не заметил, как Штризе сунул руку в карман и на его пальцах блеснула сталь кастета.
Дверь за их спинами распахнулась, и на балкон выбежала Марта. Она в испуге остановилась между молодыми людьми. Оба сразу, как по команде, приняли, насколько могли, непринуждённый вид. Ярош напрасно пытался придать своему голосу спокойные интонации, когда обратился к Марте:
— Я к тебе. Послезавтра мы едем в Либерец.
Штризе не дал ему договорить:
— Марта не поедет! — И добавил, стараясь придать своим словам как можно более обидную окраску: — С тобой она никуда не поедет!
Гнев снова залил сознание Яроша. Он шагнул к Штризе, но Марта загородила Пауля собою.
— Ты с ума сошёл!
— Ты дала ему право распоряжаться собою?
Марта покраснела и опустила голову. Ярош ждал. Наконец он хрипло спросил:
— Уйти?
Она продолжала стоять с опущенною головой и молчала.
Ярош медленно повернулся и, шаг за шагом, спустился по ступеням веранды. Отойдя немного, он приостановился в раздумье, но удержался от желания обернуться и, подняв голову, быстро пошёл, глядя прямо перед собой.
Марта так и стояла с опущенной головой. Слезы стекали по её подбородку, и тёмные пятнышки отмечали их падение на полотне блузки.
— Ты не должен был… — нерешительно проговорила она.
— Вот ещё! — воскликнул Штризе. — Пора все привести в ясность!
Он стукнул кулаком по барьеру веранды. Кастет, все ещё надетый на его пальцы, издал громкий звук.
— Что это? — спросила Марта, боязливо притрагиваясь к стальным шипам.
Пауль коротким ударом расщепил край балюстрады. Марта в ужасе передёрнула плечами.
— Ты… ты мог бы…
Он взял её за руку и сильным движением посадил в кресло.
— Поговори с отцом, пусть он уберёт его отсюда.
— Яроша?.. Он же работает здесь с детских лет!
— Ему здесь не место… Ему и всей этой банде!
— Банде?
— Чехам.
— Но это же чешский завод!
— В прошлом!
— Папа тоже чех…
— Тем хуже для него!
— Ты держишься так, словно ты тут хозяин.»
— Да! Если дядя Ян хочет избавиться от неприятностей, он должен уехать. И как можно скорей!
— Я не понимаю, о чём ты говоришь.
— Тебе нечего и понимать. Пусть уезжает завтра же.
— Можно подумать, что мы не у себя дома…
Он нагнулся к её лицу.
— Я хочу добра тебе и всем вашим, ты же знаешь!
Марта не могла смотреть ему в лицо, когда он говорил.
— Тут может произойти такое, чего не сумею отвратить ни я, ни кто-либо другой. Потом, когда все уляжется, отец вернётся и все пойдёт по-старому. Мы найдём ему место и дело… Ты же знаешь, чем я ему обязан. Неужели я оставлю его! Но теперь он пусть уезжает. Если ты его любишь, уговори его.
Он испытующе вглядывался в её помертвевшее лицо.
— А мама? Она не оставит ело.
— Я достану пропуска им обоим.
— Я знаю: папе нужно было во Францию, у него там много разных дел.