Страница:
Джон без стеснения выложил все это так, как если бы перед ним был не крупнейший вельможа империи, а обыкновенный биржевой жук.
Решительность и прямота натиска заставили Геринга забыть все свои чины, и он принялся торговаться без всяких церемоний.
Через час все было закончено. Ванденгейм поднялся, уверенный в том, что ненасытный толстяк не даст теперь остановиться немецкой военной колеснице, даже если бы Гитлер распластался перед нею собственною персоной. «Наци номер два», не сморгнув, задавит «Наци номер один»! Со своей стороны, Ванденгейм заверил Геринга, что нет на свете таких сил, которые заставили бы британское и французское правительства ослушаться, его, Ванденгейма, директив. Больше того: прощаясь с хозяином, Джон фамильярно похлопал его по коленке.
— Проделай как следует этот первый шаг, и не больше чем через полгода вся Чехия будет у вас в кармане.
— У меня или у вас? — с усмешкой спросил Геринг.
Чтобы ничего не отвечать, Джон громко рассмеялся. Он допускал, что этот толстопузый хитрец знает о его прямой заинтересованности и в Стальном тресте, и в «ИГФИ», и во всех других могущественных немецких объединениях, стремившихся ворваться в Чехословакию, но у него не было желания подтверждать это самому.
— Можете держать с Рузвельтом пари на миллион долларов: раньше, чем закончится осенний листопад, Судеты будут нашими, — сказал Геринг.
— Вашими или моими? — спросил Джон.
Геринг раскатисто заржал и несколько раз тряхнул красную ладонь Ванденгейма.
16
17
Решительность и прямота натиска заставили Геринга забыть все свои чины, и он принялся торговаться без всяких церемоний.
Через час все было закончено. Ванденгейм поднялся, уверенный в том, что ненасытный толстяк не даст теперь остановиться немецкой военной колеснице, даже если бы Гитлер распластался перед нею собственною персоной. «Наци номер два», не сморгнув, задавит «Наци номер один»! Со своей стороны, Ванденгейм заверил Геринга, что нет на свете таких сил, которые заставили бы британское и французское правительства ослушаться, его, Ванденгейма, директив. Больше того: прощаясь с хозяином, Джон фамильярно похлопал его по коленке.
— Проделай как следует этот первый шаг, и не больше чем через полгода вся Чехия будет у вас в кармане.
— У меня или у вас? — с усмешкой спросил Геринг.
Чтобы ничего не отвечать, Джон громко рассмеялся. Он допускал, что этот толстопузый хитрец знает о его прямой заинтересованности и в Стальном тресте, и в «ИГФИ», и во всех других могущественных немецких объединениях, стремившихся ворваться в Чехословакию, но у него не было желания подтверждать это самому.
— Можете держать с Рузвельтом пари на миллион долларов: раньше, чем закончится осенний листопад, Судеты будут нашими, — сказал Геринг.
— Вашими или моими? — спросил Джон.
Геринг раскатисто заржал и несколько раз тряхнул красную ладонь Ванденгейма.
16
Стоя у окна своего кабинета, генерал Леганье задумчиво следил за движением пешеходов и автомобилей на перекрёстке. Волны пешеходов сливались и снова растекались; вереницы автомобилей перемешивались, подобно струям разноцветных жидкостей. И все это было обрамлено пылающей осенней листвой каштанов.
Но генерал сейчас не думал ни о прохожих, ни о машинах, словно это были пылинки, суетящиеся в солнечном луче и не мешающие ему смотреть на что-то, видимое за ними ему одному. В его памяти одна за другою проходили прежние встречи с нынешним генерал-инспектором армии Гамеленом. Первая относилась к давним временам, когда один из них был полковником, а другой всего лишь капитаном. С тех пор, продвигаясь по службе, Гамелен не забывал своего расторопного начальника дивизионной разведки, и вот Леганье очутился там, где стоит сейчас, — на посту начальника Второго бюро. У него не было никаких оснований опасаться последовавшего сегодня приглашения высокого начальника. Их отношения давно приобрели характер, который французские генералы любят с декоративной скромностью именовать «дружбой старых солдат». Со стороны Гамелена эта дружба носила форму немножко менторского, но благожелательного покровительства.
Все это было так. И тем не менее на душе Леганье не все было спокойно. Он знал за собою достаточно много грешков, которые генерал-инспектору могли, пожалуй, показаться настоящими грехами, выходящими за пределы допустимой гибкости, которую должен проявлять разведчик. Оба они принадлежали, разумеется, к тому лагерю, который проповедовал твёрдый порядок в стране и армии; оба придерживались мнения об опасности тесных отношений с Советским Союзом и его армией, могущих завести дальше, нежели это необходимо для маневрирования в сложной политической обстановке внутри и вне Франции. Оба они одинаково признавали формулу «лучше с Гитлером против Народного фронта, чем с Народным фронтом против Гитлера». Оба хотели одного: чтобы при любых обстоятельствах, хотя бы на короткое время, была исключена возможность комбинации «Гитлер против Гамелена». Но много лет барахтавшийся в грязном болоте секретной службы Леганье знал, что его бывший дивизионный превратился в кабинетного стратега, воображающего, будто сведения о противнике, которые кладутся ему на стол в виде чистенькой сводки, доставляются ангелами небесными, не желающими ни есть, ни пить, ни строить виллы. Да, чорт побери, Гамелен может не понять, что вилла, недавно купленная Леганье в окрестностях Севра, всего десятая доля того, что стяжал бы на его месте другой!
Леганье взглянул на часы и через несколько минут сидел за рулём своего «рено» и лавировал в потоке машин, а через час входил в штаб-квартиру Гамелена в Венсенне.
Начальник Второго бюро сразу определил, что шеф сохранил прежнюю привычку не смотреть на собеседника. Наградив гостя приветливой улыбкой, когда здоровался, Гамелен тотчас отвёл взгляд и стал слушать внимательно, сосредоточенно, как умел, пожалуй, слушать он один. Это дало Леганье возможность рассмотреть его и найти, что он отлично сохранился: почти нет морщин, в светлых, рыжеватых волосах незаметно седины; такие же, как прежде, небольшие, тщательно подстриженные светлые усики, все те же светлые внимательные глаза, готовые ежесекундно насторожиться, но остающиеся спокойными и избегающие взгляда собеседника. Реплики генерал подавал лаконические, негромкие, такие же точные и аккуратные, как и все в нём, — от пробора до складки на брюках.
Когда Леганье закончил свой обстоятельный доклад, в комнате несколько мгновений царила такая полная тишина, что отвыкшему от неё в парижском шуме Леганье она показалась многозначительной. Ему чудилось, что именно сейчас, после этой длинной паузы Гамелен заговорит о главном. Поэтому он был приятно разочарован, когда Гамелен произнёс своим неизменно ровным голосом:
— Что вы скажете о ситуации в целом, мой друг?
И в ответ на довольно общие фразы начальника Второго бюро добавил:
— Меня занимает вопрос о том, что сказали бы французы, если бы мы без особых околичностей отвергли предложение русских о переговорах наших генеральных штабов на случай осложнений в Чехии.
— Французы?.. Они вышли бы на улицу, — уверенно проговорил Леганье. — Это удивительно, мой генерал, но, оказывается, французы ещё помнят, как в семидесятом году, когда все друзья Франции показали ей спину, чешская депутация в венском парламенте протестовала против присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии.
— Значит, по-вашему, нужно продолжать «делать вид»?
— Безусловно, мой генерал.
— Ваше мнение совпадает с тем, что я слышал на-днях от одного писателя. — Леганье насторожился, но генерал так и не назвал имени. — Он убеждён, что кипучая деятельность, которую развили немцы, внушает опасения. Многим начинает казаться, будто речь идёт вовсе не об одной Чехословакии.
— Это и я могу подтвердить, мой генерал.
— Вы согласны со мною, Леганье, что если мы во-время и с надлежащей тщательностью приведём в движение нашу военную машину, то можем выйти победителями из схватки с Германией?
— Вполне, мой генерал.
— Но вам ясно и то, что если мы дадим Германии усилиться за счёт Чехословакии, Польши и Прибалтики, а сами лишимся союзников в Южной и Восточной Европе, наши карты можно считать битыми?
Леганье не знал, какого ответа ждёт генерал, и потому предпочёл смолчать. Гамелен заговорил снова, с очевидною неохотой:
— А можете ли вы мне гарантировать, что никто ни в кабинете министров, ни в кругах, стоящих за ним, не строит такого рода планов?
— Это было бы ужасно!
— Не можете ли дать мне более конкретный ответ?
— Мне просто не верится, мой генерал!
Первый раз за всю беседу светлые глаза Гамелена остановились на лице собеседника. Этот взгляд был коротким, но никто не назвал бы его теперь ни добрым, ни невнимательным.
Голос генерал-инспектора прозвучал необычно твёрдо, когда он спросил:
— В ком из министров я наживу врага, если на прямой вопрос правительства, можем ли мы выступить, отвечу «да»?
Леганье сделал вид, будто не понял Гамелена, и тот пояснил:
— Если я скажу: мы можем выступить и победить.
Леганье стало очевидно, что Гамелен знает больше, чем следовало. Нужно было не попасть впросак: не показаться нерадивым дураком, но и не сказать лишнего. После короткого раздумья он проговорил тоном, которому стремился придать интонацию неуверенности:
— Если бы в состав кабинета входил Фланден…
Гамелен перегнулся через ручку кресла и снова посмотрел ему в глаза:
— А поскольку его там нет?
— Может быть… Боннэ? — промямлил Леганье.
Гамелен откинулся в кресле, и его взгляд ушёл в сторону.
— Вот мы и поняли друг друга, мой дорогой Леганье.
Леганье, испугавшись, что совершил ошибку, сказав про Боннэ, поспешно добавил:
— Хотя должен доложить, что в довольно узком кругу, где ему не было нужды скрывать свои мысли, Боннэ в связи с вопросом о Суэце решительно заявил, что ни дюйма французской территории не будет уступлено ни при каких обстоятельствах.
— Это хуже, чем если бы он прямо заявил, что готов не только Гитлеру, но и Муссолини отдать всё, что тем нравится. Из-за того, что он держит и Чехословакию в уверенности, будто мы безусловно исполним свои договорные обязательства, Бенеш может пойти на какой-нибудь неверный шаг и… дом загорится с двух концов.
— Не думаю, мой генерал, чтобы Бенеш ещё сохранил какие-нибудь иллюзии.
— Он предпочитает итти с русскими против немцев, чем отдать эти Судеты, — брезгливо проговорил Гамелен.
— Даже если мы совсем отступимся?
— Появление русских по эту сторону Карпат сейчас же вызвало бы крестовый поход против них всей Европы, а значит…
— И против нас?
— Увы!.. Все это очень грустно, дорогой Леганье, очень грустно. — Гамелен в задумчивости побарабанил ногтями по мрамору пресс-папье, которое перед тем внимательно рассматривал. — Ужасно, но, по-видимому, это так: мы должны пожертвовать своею южной линией Мажино в Судетах, чтобы спасти Европу от вступления Красной Армии. Тут больше ничего не придумаешь. — Он взмахнул прессом, как бы предостерегая Леганье от реплики. — Насчёт Боннэ, мой друг… На-днях, на заседании кабинета, он так исказил мою докладную записку о готовности вооружённых сил, что создалось впечатление, как раз обратное тому, которое я хотел достичь. Вместо того чтобы убедиться в нашей готовности драться и победить, министры остались при мнении, что мы обречены на поражение.
— Если угодно, мой генерал, мы можем доставить материал, который позволит вам опровергнуть слова Боннэ.
— Что вы, что вы, Леганье! Как можно! Такое опровержение станет известно англичанам, и у Чемберлена создаётся впечатление будто мы намерены действовать одни. Мы с вами не должны вмешиваться в дела дипломатов. К тому же, мой друг, какие бы опровержения вы мне ни доставляли, я уже ни за что не решусь в присутствии Боннэ сделать ни одного откровенного доклада.
— Не слишком ли далеко идут ваши подозрения, мой генерал?
— Какое там далеко! — с неожиданной резкостью проговорил Гамелен. — Вы знаете, что мне сказал премьер? «Я не поручусь за то, что любой ваш доклад, сделанный в присутствии Боннэ, не станет на другой же день известен немцам». Вы, Леганье, должны были бы знать это раньше премьера.
— Принимаю ваш упрёк, мой генерал, — делая огорчённое лицо, смиренно проговорил Леганье.
Тон генерала стал снова мягким, как всегда:
— Не принимайте мои слова близко к сердцу. Все, что меня сегодня интересует насчёт Боннэ, — его спекуляции на фондовой бирже.
— Простите, мой генерал?..
— Да, да, вы не ослышались: его биржевая игра, успех которой зависит от наших уступок Гитлеру, — вот и всё.
С этими словами Гамелен стукнул прессом по столу и поднялся в знак того, что приём окончен.
На следующее же утро, как только закончилось совещание начальников отделов, Леганье приказал майору Анри задержаться и изложил ему деликатное поручение: офицер прикомандировывался к министру иностранных дел с задачей информировать бюро о каждом слове господина Боннэ.
— Но предлог, мой генерал? Как смогу я проникнуть в штат господина Боннэ?
— Ему нужен секретарь. Я обещал прислать человека.
Леганье не стал добавлять, что при этом он предупредил Боннэ о том, что посылаемый им человек является офицером секретной службы и что донесения этого офицера он, Леганье, должен будет докладывать Гамелену.
— Генерал-инспектор особенно интересуется вашими сделками на фондовой бирже, — сказал тогда Леганье Боннэ.
— Ах, старый «молчальник»! — со смехом воскликнул министр и почесал карандашом кончик длинного носа. — Теперь я понимаю, кому обязан последней потерей на пакете «Чешских анилиновых». Старый хитрец! Ну, подожди же!
В присутствии нового секретаря патриотические фразы лились из большого рта Боннэ нескончаемым потоком. При этом министр был уверен, что каждое его слово делается достоянием Второго бюро. Он не подозревал, что большая часть его усилий пропадает напрасно: донесения Анри Второму бюро были кратки и бессодержательны. Исчерпывающие же доклады обо всем, что Анри слышал от чиновников Боннэ, — а слышал он от них такое, что господин министр вовсе не был намерен предавать гласности, — Анри каждое утро перед отправлением на службу отдавал человеку, приносившему ему завтрак из ресторанчика, который был одним из многочисленных пунктов связи разведывательной сети, раскинутой по Парижу Абетцем.
Но генерал сейчас не думал ни о прохожих, ни о машинах, словно это были пылинки, суетящиеся в солнечном луче и не мешающие ему смотреть на что-то, видимое за ними ему одному. В его памяти одна за другою проходили прежние встречи с нынешним генерал-инспектором армии Гамеленом. Первая относилась к давним временам, когда один из них был полковником, а другой всего лишь капитаном. С тех пор, продвигаясь по службе, Гамелен не забывал своего расторопного начальника дивизионной разведки, и вот Леганье очутился там, где стоит сейчас, — на посту начальника Второго бюро. У него не было никаких оснований опасаться последовавшего сегодня приглашения высокого начальника. Их отношения давно приобрели характер, который французские генералы любят с декоративной скромностью именовать «дружбой старых солдат». Со стороны Гамелена эта дружба носила форму немножко менторского, но благожелательного покровительства.
Все это было так. И тем не менее на душе Леганье не все было спокойно. Он знал за собою достаточно много грешков, которые генерал-инспектору могли, пожалуй, показаться настоящими грехами, выходящими за пределы допустимой гибкости, которую должен проявлять разведчик. Оба они принадлежали, разумеется, к тому лагерю, который проповедовал твёрдый порядок в стране и армии; оба придерживались мнения об опасности тесных отношений с Советским Союзом и его армией, могущих завести дальше, нежели это необходимо для маневрирования в сложной политической обстановке внутри и вне Франции. Оба они одинаково признавали формулу «лучше с Гитлером против Народного фронта, чем с Народным фронтом против Гитлера». Оба хотели одного: чтобы при любых обстоятельствах, хотя бы на короткое время, была исключена возможность комбинации «Гитлер против Гамелена». Но много лет барахтавшийся в грязном болоте секретной службы Леганье знал, что его бывший дивизионный превратился в кабинетного стратега, воображающего, будто сведения о противнике, которые кладутся ему на стол в виде чистенькой сводки, доставляются ангелами небесными, не желающими ни есть, ни пить, ни строить виллы. Да, чорт побери, Гамелен может не понять, что вилла, недавно купленная Леганье в окрестностях Севра, всего десятая доля того, что стяжал бы на его месте другой!
Леганье взглянул на часы и через несколько минут сидел за рулём своего «рено» и лавировал в потоке машин, а через час входил в штаб-квартиру Гамелена в Венсенне.
Начальник Второго бюро сразу определил, что шеф сохранил прежнюю привычку не смотреть на собеседника. Наградив гостя приветливой улыбкой, когда здоровался, Гамелен тотчас отвёл взгляд и стал слушать внимательно, сосредоточенно, как умел, пожалуй, слушать он один. Это дало Леганье возможность рассмотреть его и найти, что он отлично сохранился: почти нет морщин, в светлых, рыжеватых волосах незаметно седины; такие же, как прежде, небольшие, тщательно подстриженные светлые усики, все те же светлые внимательные глаза, готовые ежесекундно насторожиться, но остающиеся спокойными и избегающие взгляда собеседника. Реплики генерал подавал лаконические, негромкие, такие же точные и аккуратные, как и все в нём, — от пробора до складки на брюках.
Когда Леганье закончил свой обстоятельный доклад, в комнате несколько мгновений царила такая полная тишина, что отвыкшему от неё в парижском шуме Леганье она показалась многозначительной. Ему чудилось, что именно сейчас, после этой длинной паузы Гамелен заговорит о главном. Поэтому он был приятно разочарован, когда Гамелен произнёс своим неизменно ровным голосом:
— Что вы скажете о ситуации в целом, мой друг?
И в ответ на довольно общие фразы начальника Второго бюро добавил:
— Меня занимает вопрос о том, что сказали бы французы, если бы мы без особых околичностей отвергли предложение русских о переговорах наших генеральных штабов на случай осложнений в Чехии.
— Французы?.. Они вышли бы на улицу, — уверенно проговорил Леганье. — Это удивительно, мой генерал, но, оказывается, французы ещё помнят, как в семидесятом году, когда все друзья Франции показали ей спину, чешская депутация в венском парламенте протестовала против присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии.
— Значит, по-вашему, нужно продолжать «делать вид»?
— Безусловно, мой генерал.
— Ваше мнение совпадает с тем, что я слышал на-днях от одного писателя. — Леганье насторожился, но генерал так и не назвал имени. — Он убеждён, что кипучая деятельность, которую развили немцы, внушает опасения. Многим начинает казаться, будто речь идёт вовсе не об одной Чехословакии.
— Это и я могу подтвердить, мой генерал.
— Вы согласны со мною, Леганье, что если мы во-время и с надлежащей тщательностью приведём в движение нашу военную машину, то можем выйти победителями из схватки с Германией?
— Вполне, мой генерал.
— Но вам ясно и то, что если мы дадим Германии усилиться за счёт Чехословакии, Польши и Прибалтики, а сами лишимся союзников в Южной и Восточной Европе, наши карты можно считать битыми?
Леганье не знал, какого ответа ждёт генерал, и потому предпочёл смолчать. Гамелен заговорил снова, с очевидною неохотой:
— А можете ли вы мне гарантировать, что никто ни в кабинете министров, ни в кругах, стоящих за ним, не строит такого рода планов?
— Это было бы ужасно!
— Не можете ли дать мне более конкретный ответ?
— Мне просто не верится, мой генерал!
Первый раз за всю беседу светлые глаза Гамелена остановились на лице собеседника. Этот взгляд был коротким, но никто не назвал бы его теперь ни добрым, ни невнимательным.
Голос генерал-инспектора прозвучал необычно твёрдо, когда он спросил:
— В ком из министров я наживу врага, если на прямой вопрос правительства, можем ли мы выступить, отвечу «да»?
Леганье сделал вид, будто не понял Гамелена, и тот пояснил:
— Если я скажу: мы можем выступить и победить.
Леганье стало очевидно, что Гамелен знает больше, чем следовало. Нужно было не попасть впросак: не показаться нерадивым дураком, но и не сказать лишнего. После короткого раздумья он проговорил тоном, которому стремился придать интонацию неуверенности:
— Если бы в состав кабинета входил Фланден…
Гамелен перегнулся через ручку кресла и снова посмотрел ему в глаза:
— А поскольку его там нет?
— Может быть… Боннэ? — промямлил Леганье.
Гамелен откинулся в кресле, и его взгляд ушёл в сторону.
— Вот мы и поняли друг друга, мой дорогой Леганье.
Леганье, испугавшись, что совершил ошибку, сказав про Боннэ, поспешно добавил:
— Хотя должен доложить, что в довольно узком кругу, где ему не было нужды скрывать свои мысли, Боннэ в связи с вопросом о Суэце решительно заявил, что ни дюйма французской территории не будет уступлено ни при каких обстоятельствах.
— Это хуже, чем если бы он прямо заявил, что готов не только Гитлеру, но и Муссолини отдать всё, что тем нравится. Из-за того, что он держит и Чехословакию в уверенности, будто мы безусловно исполним свои договорные обязательства, Бенеш может пойти на какой-нибудь неверный шаг и… дом загорится с двух концов.
— Не думаю, мой генерал, чтобы Бенеш ещё сохранил какие-нибудь иллюзии.
— Он предпочитает итти с русскими против немцев, чем отдать эти Судеты, — брезгливо проговорил Гамелен.
— Даже если мы совсем отступимся?
— Появление русских по эту сторону Карпат сейчас же вызвало бы крестовый поход против них всей Европы, а значит…
— И против нас?
— Увы!.. Все это очень грустно, дорогой Леганье, очень грустно. — Гамелен в задумчивости побарабанил ногтями по мрамору пресс-папье, которое перед тем внимательно рассматривал. — Ужасно, но, по-видимому, это так: мы должны пожертвовать своею южной линией Мажино в Судетах, чтобы спасти Европу от вступления Красной Армии. Тут больше ничего не придумаешь. — Он взмахнул прессом, как бы предостерегая Леганье от реплики. — Насчёт Боннэ, мой друг… На-днях, на заседании кабинета, он так исказил мою докладную записку о готовности вооружённых сил, что создалось впечатление, как раз обратное тому, которое я хотел достичь. Вместо того чтобы убедиться в нашей готовности драться и победить, министры остались при мнении, что мы обречены на поражение.
— Если угодно, мой генерал, мы можем доставить материал, который позволит вам опровергнуть слова Боннэ.
— Что вы, что вы, Леганье! Как можно! Такое опровержение станет известно англичанам, и у Чемберлена создаётся впечатление будто мы намерены действовать одни. Мы с вами не должны вмешиваться в дела дипломатов. К тому же, мой друг, какие бы опровержения вы мне ни доставляли, я уже ни за что не решусь в присутствии Боннэ сделать ни одного откровенного доклада.
— Не слишком ли далеко идут ваши подозрения, мой генерал?
— Какое там далеко! — с неожиданной резкостью проговорил Гамелен. — Вы знаете, что мне сказал премьер? «Я не поручусь за то, что любой ваш доклад, сделанный в присутствии Боннэ, не станет на другой же день известен немцам». Вы, Леганье, должны были бы знать это раньше премьера.
— Принимаю ваш упрёк, мой генерал, — делая огорчённое лицо, смиренно проговорил Леганье.
Тон генерала стал снова мягким, как всегда:
— Не принимайте мои слова близко к сердцу. Все, что меня сегодня интересует насчёт Боннэ, — его спекуляции на фондовой бирже.
— Простите, мой генерал?..
— Да, да, вы не ослышались: его биржевая игра, успех которой зависит от наших уступок Гитлеру, — вот и всё.
С этими словами Гамелен стукнул прессом по столу и поднялся в знак того, что приём окончен.
На следующее же утро, как только закончилось совещание начальников отделов, Леганье приказал майору Анри задержаться и изложил ему деликатное поручение: офицер прикомандировывался к министру иностранных дел с задачей информировать бюро о каждом слове господина Боннэ.
— Но предлог, мой генерал? Как смогу я проникнуть в штат господина Боннэ?
— Ему нужен секретарь. Я обещал прислать человека.
Леганье не стал добавлять, что при этом он предупредил Боннэ о том, что посылаемый им человек является офицером секретной службы и что донесения этого офицера он, Леганье, должен будет докладывать Гамелену.
— Генерал-инспектор особенно интересуется вашими сделками на фондовой бирже, — сказал тогда Леганье Боннэ.
— Ах, старый «молчальник»! — со смехом воскликнул министр и почесал карандашом кончик длинного носа. — Теперь я понимаю, кому обязан последней потерей на пакете «Чешских анилиновых». Старый хитрец! Ну, подожди же!
В присутствии нового секретаря патриотические фразы лились из большого рта Боннэ нескончаемым потоком. При этом министр был уверен, что каждое его слово делается достоянием Второго бюро. Он не подозревал, что большая часть его усилий пропадает напрасно: донесения Анри Второму бюро были кратки и бессодержательны. Исчерпывающие же доклады обо всем, что Анри слышал от чиновников Боннэ, — а слышал он от них такое, что господин министр вовсе не был намерен предавать гласности, — Анри каждое утро перед отправлением на службу отдавал человеку, приносившему ему завтрак из ресторанчика, который был одним из многочисленных пунктов связи разведывательной сети, раскинутой по Парижу Абетцем.
17
Отлёт Бена в Лондон освобождал Роу от каких бы то ни было забот. Самому Роу необходимо было задержаться в Оберзальцберге. Секретная депеша шефа, полученная через редакцию «Телеграфа», требовала сведений о предстоящих встречах Гитлера с венграми и поляками. Поляки не беспокоили Роу: связи в польском посольстве в Берлине у него обширные и прочные. Он был уверен, что в случае надобности мог бы за невысокую цену завербовать и самого посла Липского, которому не было большого смысла разыгрывать невинность в ведомстве министра, заведомо состоявшего на службе если не в трех разведках сразу, то уже в двух-то наверняка — немецкой и французской.
Хуже обстояло дело с венграми. В их государстве англичане не считали нужным держать обширную сеть секретной службы. Но Роу надеялся, что три дня, оставшиеся до свидания Гитлера с Хорти, — срок достаточный, чтобы можно было сварить кашу с таким темпераментным народом, как мадьяры. Так оно и случилось. Через три дня перед Роу уже лежали два плоских футлярчика, похожих на изящно переплетённые записные книжки. Каждый футляр содержал миниатюрный звукозаписывающий аппарат. Благодаря хорошо оплаченной любезности поляка и венгра аппараты эти, находясь в их карманах, записали каждое слово, произнесённое во время свидания Гитлера с главою фашистской Венгрии Хорти и с польским послом Липским.
Роу не рисковал возить такие вещи на немецких самолётах, поэтому английский лётчик ждал его на мюнхенском аэродроме…
Бен, сидевший у Галифакса как раз в то время, когда принесли этот материал, просмотрел его без особого интереса, но, едучи домой, подумал, что прочитанное может пригодиться на завтрашнем обеде у Маргрет. Для общества, которое у неё соберётся, такого рода сообщение — сущий клад. Не говоря об Уэллсе, может быть, даже для толстяка Черчилля это явится новостью!
Когда Бен рассказал Маргрет о «гвозде», припасённом на завтра, она со свойственной ей экспансивностью даже потрепала его за ухо.
— Уверяю вас, дорогой, если я приложу некоторые усилия, из вас получится ничуть не худший министр, чем свиновод.
— Умоляю, дорогая, не раньше, чем окончится вся эта кутерьма с Чехословакией.
— Вы думаете, тогда наступит рай?
— Премьер уверяет: на полстолетие по крайней мере…
— Перестаньте болтать чепуху! — неожиданно раздался над головою Бена пронзительный, скрипучий голос, заставивший его вздрогнуть и испуганно оглянуться.
Маргрет расхохоталась.
— Разве не прелесть? Меня уверяли, что ему триста лет.
Бен скептически оглядел попугая.
— За триста лет можно было научиться чему-нибудь более умному.
— Я прикажу незаметно внести его перед десертом, когда всем будут угрожать снотворные сентенции Уэллса.
— Старик действительно становится скучноват.
Супруги не виделись до следующего вечера, так как Бен уехал в Грейт-Корт посмотреть на свиней и вернулся только к обеду. Обычно он равнодушно относился к обедам Маргрет, иногда даже досадовал на то, что приходится тратить усилия на поддержание разговоров, которые его мало занимали. Случаи, когда удавалось поговорить о свиньях, он мог перечислить по пальцам, а политика, искусство, жизнь общества — ото всего этого его только клонило ко сну.
Сегодня совсем иное дело. У него есть новость, которая заставит позеленеть от зависти даже милейшего Черчилля, всю жизнь подтрунивавшего над его неповоротливостью.
Бен с трудом сдерживал нетерпение, когда отворялась дверь и дворецкий докладывал о приходе нового гостя. Краем уха слушал он рассказ Уэллса, недавно вернувшегося с юга Европы, и с беспокойством косился на Маргрет, способную сесть за стол и без Черчилля. Багровая громада Ванденгейма, которого Маргрет демонстративно называла «дядей Джоном», — он был троюродным братом её матери, — давно заполнила добрую половину диванчика у камина, и его громкий голос покрывал сдержанные реплики министра государственных имуществ Горация Нельсона.
Наконец, едва дворецкий успел скороговоркой произнести: «Мистер Уинстон Черчилль», толстяк стремительно влетел в комнату, сверкая розовым глянцем широкого лица, широкими лацканами смокинга, широкими шёлковыми лампасами брюк, лаком ботинок. Все в нём блестело и лоснилось от самодовольства и уверенности в себе. Сильно выдвинутая вперёд челюсть, маленькие глазки, свирепо блестевшие из-под сдвинутых бровей, немного наклонённая голова — все придавало ему сходство со старым бульдогом. Нехватало только обнажённых клыков и свирепого рычания. Впрочем, оно не замедлило послышаться, едва Черчилль увидел поднявшегося ему навстречу хозяина:
— Об успехе вашей миссии говорит весь Лондон!
Неожиданный комплимент заставил Бена растеряться. Он поспешно искал в нём скрытый смысл, так как не мог допустить, что Черчилль способен сказать что-либо действительно приятное.
Бен обратил на оскалившегося в улыбке бульдога растерянно-умоляющий взгляд, но после короткой паузы последовало новое рычание, такое громкое, что его услышали все:
— Говорят, ваше дипломатическое приобретение в Чехии весьма удачно: от его скрещивания с йоркширами можно ждать отличных результатов.
И, не обращая внимания на оторопевшего Бена, ещё больше выпятив челюсть, Черчилль устремился к Маргрет.
Обед начался в напряжённом ожидании следующего броска бульдога. Но он пережёвывал пищу, старательно двигая массивной челюстью, хмурился и молчал. Бену стало невмоготу удерживать просившуюся наружу сенсацию. При первом удобном случае, как только речь зашла о политическом положении в Европе, он сказал:
— На-днях Гитлер пригласил польского посла для секретного разговора…
По тому, как на миг перестала двигаться челюсть Черчилля, а маленькие глазки метнулись в его сторону, Бен понял, что попал в точку: бульдог ещё не имел этих сведений. Бен заговорил смело:
— Полякам очень хочется, чтобы война между Германией и Чехословакией произошла, потому что они рассчитывают стащить кость во время драки.
— Из-за этого желать европейской войны? — возмущённо проговорил Уэллс. — Да ведь это значит утратить остатки морали!
— Насколько я понимаю, речь идёт не о героях вашего социального романа, а о Гитлере и Беке, — насмешливо проворчал Черчилль в топорщившуюся у его подбородка накрахмаленную салфетку, но так, что могли слышать все.
Приняв это за неожиданную поддержку, Бен ещё более оживился:
— Канцлер подчеркнул, что если Польша сама откроет военные действия из-за Тешина, Третий рейх её тотчас поддержит.
— Боннэ скорее умрёт со страха, чем позволит полякам предпринять что-либо подобное, — заметил Нельсон.
При этих словах Ванденгейм нагнулся над столом так, что его салфетка окунулась в соус. Он хотел видеть говорившего. Там, где дело шло о Боннэ, он был кровно заинтересован. Дело Боннэ поддержать в поляках задор, а не мешать им. Свои страхи он может спрятать в карман! За это Джон платил наличными!
Не обращая внимания на спрашивавшую его о чём-то Маргрет, Джон тут же сделал заметку на манжете: «Телегр. Долл. Б». Это значило, что следует, не откладывая, послать телеграмму Долласу с требованием прочистить мозги французскому министру.
Бен поспешил продолжить своё сообщение:
— Гитлер решительно заявил Липскому, что если Чемберлен не заставит чехов удовлетворить его, Гитлера, требований, то он не остановится и перед вооружённым нападением на Чехословакию.
— А если мы их удовлетворим? — спросил Нельсон.
— Похоже на то, что именно этого он и не хочет.
— Следует ли это рассматривать, как желание этого варвара зажечь европейскую войну во что бы то ни стало? — спросил Уэллс.
— Война позволила бы ему коренным образом решить вопрос о Юго-Восточной Европе, которая стоит на его пути на восток, — словно это было его собственное мнение, заявил Бен.
— Вполне разумное желание, — сказал Нельсон. — Нельзя же в конце концов не понимать, что Германия не успокоится до тех пор, пока не получит своего.
— Если мы не даём Гитлеру колоний, то нельзя ему отказывать в расширении за счёт Европы, — вставила Маргрет. — Это нам ничего не стоит и ничем не угрожает.
— Речь идёт кое о чём большем, нежели простой захват куска земли, — глубокомысленно заявил Бен. — Прибалтика, Польша, Чехия, Венгрия, Румыния — это барьер, который Гитлер хочет водрузить между Европой и большевиками.
— А раз так, у кого поднимется рука мешать ему? — послышался громкий голос Ванденгейма, и он обвёл сидящих за столом налитыми кровью глазами.
Все головы повернулись к нему.
— При всем том, что я никогда не вкладываю в Европу ни одного цента, который не приносит сто процентов дохода, я не пожалел бы ничего на цемент для надёжного барьера против русских, — сказал Джон.
— Вы хорошо знаете Советскую Россию? — негромко спросил Уэллс, и все же при этом вопросе за столом наступила тишина.
— Да, — безапелляционно заявил Джон.
— Вы бывали там?
— И не собираюсь.
— На месте американцев я попытался бы спасти мир, прокламируя идеи Сталина, а не загораживаясь от них.
— На месте американцев?! — крикнул Ванденгейм. — Почему англичане не попробуют привить коммунистическую бациллу самим себе?
Уэллс покачал головой и отодвинул тарелку.
— Потому, что мы не можем себе представить никакой другой системы, кроме той, которую в течение семисот лет создавали своими руками на этом острове. Мы слишком стары для новых идей. В этом наша беда.
— Наше счастье! — сердито бросил Черчилль.
Уэллс взглянул на него с сожалением.
— Из-за этого заблуждения мы и погибнем. А Америка молода, она…
Джон прервал его на полуслове:
— Ну, что касается нас, то мы не собираемся погибать и не нуждаемся ни в каких прививках.
— Вы так уверены? — насмешливо спросил писатель.
— Америку оставьте в покое, — отрезал Джон.
Уэллс снова покачал головой.
— Вам не избежать общей участи.
Ванденгейм выдернул из-за жилета салфетку и, комкая её, сказал ещё громче, почти крикнул:
— Так беритесь же за дело, или придём мы!
— Берёмся и притом довольно крепко, — сказал Бен, тоже повысив на этот раз голос так, чтобы на него не могли не обратить внимания. — Линия правительства ясна: миром должна управлять твёрдая рука. Сэр Гораций лучше меня изложит вам нашу точку зрения.
Все повернулись к Нельсону. Было достаточно широко известно, что он является ближайшим советником Чемберлена и что в действительности многое из того, что большинство считало идеями премьера, было подсказано ему именно Горацием Нельсоном. Но так же хорошо была известна и молчаливость этого истинного кормчего британского кабинета.
Не оставляя вилки и продолжая маленькими кусочками класть себе в рот лососину, Нельсон негромко и как бы с неохотою неторопливо проговорил:
— Мистер Уэллс прав в одном: если не будет наведён порядок, мир быстро придёт к своему концу. Война и хаос, полное опустошение земель и обнищание народов ждёт Европу, если мы немедленно не возьмёмся за её оздоровление…
— Это непосильно для одной нации, хотя бы такой великой, как наша, — сказал Бен.
— Вы правы, — меланхолически согласился Нельсон. — Особенно учитывая ужасающую раздроблённость Европы на десятки мелких государств-карликов.
— Это ужасно, — живо откликнулся Бен. — На вопросах свиноводства можно ярко показать, что…
Но Маргрет без стеснения прервала его:
— Бен, здесь никто, кроме вас, в этом не разбирается!
Бен обиженно замолчал.
— Сэр Гораций, — пригласила Маргрет, — вы говорили о государствах-карликах…
— О карликах, которые вносят только беспорядок во всякую попытку упорядочить дело. Всякие там Чехии, Румынии и тому подобные рассадники беспорядка, вообразившие, будто вопрос о фикции, которую они называют национальным суверенитетом, должен нас беспокоить больше, чем забота о рынках.
— Проблема рынков действительно очень осложнилась с тех пор, как Россия объявила монополию внешней торговли, а в Китай все глубже проникают японцы, — глубокомысленно заметил Бен.
Хуже обстояло дело с венграми. В их государстве англичане не считали нужным держать обширную сеть секретной службы. Но Роу надеялся, что три дня, оставшиеся до свидания Гитлера с Хорти, — срок достаточный, чтобы можно было сварить кашу с таким темпераментным народом, как мадьяры. Так оно и случилось. Через три дня перед Роу уже лежали два плоских футлярчика, похожих на изящно переплетённые записные книжки. Каждый футляр содержал миниатюрный звукозаписывающий аппарат. Благодаря хорошо оплаченной любезности поляка и венгра аппараты эти, находясь в их карманах, записали каждое слово, произнесённое во время свидания Гитлера с главою фашистской Венгрии Хорти и с польским послом Липским.
Роу не рисковал возить такие вещи на немецких самолётах, поэтому английский лётчик ждал его на мюнхенском аэродроме…
Бен, сидевший у Галифакса как раз в то время, когда принесли этот материал, просмотрел его без особого интереса, но, едучи домой, подумал, что прочитанное может пригодиться на завтрашнем обеде у Маргрет. Для общества, которое у неё соберётся, такого рода сообщение — сущий клад. Не говоря об Уэллсе, может быть, даже для толстяка Черчилля это явится новостью!
Когда Бен рассказал Маргрет о «гвозде», припасённом на завтра, она со свойственной ей экспансивностью даже потрепала его за ухо.
— Уверяю вас, дорогой, если я приложу некоторые усилия, из вас получится ничуть не худший министр, чем свиновод.
— Умоляю, дорогая, не раньше, чем окончится вся эта кутерьма с Чехословакией.
— Вы думаете, тогда наступит рай?
— Премьер уверяет: на полстолетие по крайней мере…
— Перестаньте болтать чепуху! — неожиданно раздался над головою Бена пронзительный, скрипучий голос, заставивший его вздрогнуть и испуганно оглянуться.
Маргрет расхохоталась.
— Разве не прелесть? Меня уверяли, что ему триста лет.
Бен скептически оглядел попугая.
— За триста лет можно было научиться чему-нибудь более умному.
— Я прикажу незаметно внести его перед десертом, когда всем будут угрожать снотворные сентенции Уэллса.
— Старик действительно становится скучноват.
Супруги не виделись до следующего вечера, так как Бен уехал в Грейт-Корт посмотреть на свиней и вернулся только к обеду. Обычно он равнодушно относился к обедам Маргрет, иногда даже досадовал на то, что приходится тратить усилия на поддержание разговоров, которые его мало занимали. Случаи, когда удавалось поговорить о свиньях, он мог перечислить по пальцам, а политика, искусство, жизнь общества — ото всего этого его только клонило ко сну.
Сегодня совсем иное дело. У него есть новость, которая заставит позеленеть от зависти даже милейшего Черчилля, всю жизнь подтрунивавшего над его неповоротливостью.
Бен с трудом сдерживал нетерпение, когда отворялась дверь и дворецкий докладывал о приходе нового гостя. Краем уха слушал он рассказ Уэллса, недавно вернувшегося с юга Европы, и с беспокойством косился на Маргрет, способную сесть за стол и без Черчилля. Багровая громада Ванденгейма, которого Маргрет демонстративно называла «дядей Джоном», — он был троюродным братом её матери, — давно заполнила добрую половину диванчика у камина, и его громкий голос покрывал сдержанные реплики министра государственных имуществ Горация Нельсона.
Наконец, едва дворецкий успел скороговоркой произнести: «Мистер Уинстон Черчилль», толстяк стремительно влетел в комнату, сверкая розовым глянцем широкого лица, широкими лацканами смокинга, широкими шёлковыми лампасами брюк, лаком ботинок. Все в нём блестело и лоснилось от самодовольства и уверенности в себе. Сильно выдвинутая вперёд челюсть, маленькие глазки, свирепо блестевшие из-под сдвинутых бровей, немного наклонённая голова — все придавало ему сходство со старым бульдогом. Нехватало только обнажённых клыков и свирепого рычания. Впрочем, оно не замедлило послышаться, едва Черчилль увидел поднявшегося ему навстречу хозяина:
— Об успехе вашей миссии говорит весь Лондон!
Неожиданный комплимент заставил Бена растеряться. Он поспешно искал в нём скрытый смысл, так как не мог допустить, что Черчилль способен сказать что-либо действительно приятное.
Бен обратил на оскалившегося в улыбке бульдога растерянно-умоляющий взгляд, но после короткой паузы последовало новое рычание, такое громкое, что его услышали все:
— Говорят, ваше дипломатическое приобретение в Чехии весьма удачно: от его скрещивания с йоркширами можно ждать отличных результатов.
И, не обращая внимания на оторопевшего Бена, ещё больше выпятив челюсть, Черчилль устремился к Маргрет.
Обед начался в напряжённом ожидании следующего броска бульдога. Но он пережёвывал пищу, старательно двигая массивной челюстью, хмурился и молчал. Бену стало невмоготу удерживать просившуюся наружу сенсацию. При первом удобном случае, как только речь зашла о политическом положении в Европе, он сказал:
— На-днях Гитлер пригласил польского посла для секретного разговора…
По тому, как на миг перестала двигаться челюсть Черчилля, а маленькие глазки метнулись в его сторону, Бен понял, что попал в точку: бульдог ещё не имел этих сведений. Бен заговорил смело:
— Полякам очень хочется, чтобы война между Германией и Чехословакией произошла, потому что они рассчитывают стащить кость во время драки.
— Из-за этого желать европейской войны? — возмущённо проговорил Уэллс. — Да ведь это значит утратить остатки морали!
— Насколько я понимаю, речь идёт не о героях вашего социального романа, а о Гитлере и Беке, — насмешливо проворчал Черчилль в топорщившуюся у его подбородка накрахмаленную салфетку, но так, что могли слышать все.
Приняв это за неожиданную поддержку, Бен ещё более оживился:
— Канцлер подчеркнул, что если Польша сама откроет военные действия из-за Тешина, Третий рейх её тотчас поддержит.
— Боннэ скорее умрёт со страха, чем позволит полякам предпринять что-либо подобное, — заметил Нельсон.
При этих словах Ванденгейм нагнулся над столом так, что его салфетка окунулась в соус. Он хотел видеть говорившего. Там, где дело шло о Боннэ, он был кровно заинтересован. Дело Боннэ поддержать в поляках задор, а не мешать им. Свои страхи он может спрятать в карман! За это Джон платил наличными!
Не обращая внимания на спрашивавшую его о чём-то Маргрет, Джон тут же сделал заметку на манжете: «Телегр. Долл. Б». Это значило, что следует, не откладывая, послать телеграмму Долласу с требованием прочистить мозги французскому министру.
Бен поспешил продолжить своё сообщение:
— Гитлер решительно заявил Липскому, что если Чемберлен не заставит чехов удовлетворить его, Гитлера, требований, то он не остановится и перед вооружённым нападением на Чехословакию.
— А если мы их удовлетворим? — спросил Нельсон.
— Похоже на то, что именно этого он и не хочет.
— Следует ли это рассматривать, как желание этого варвара зажечь европейскую войну во что бы то ни стало? — спросил Уэллс.
— Война позволила бы ему коренным образом решить вопрос о Юго-Восточной Европе, которая стоит на его пути на восток, — словно это было его собственное мнение, заявил Бен.
— Вполне разумное желание, — сказал Нельсон. — Нельзя же в конце концов не понимать, что Германия не успокоится до тех пор, пока не получит своего.
— Если мы не даём Гитлеру колоний, то нельзя ему отказывать в расширении за счёт Европы, — вставила Маргрет. — Это нам ничего не стоит и ничем не угрожает.
— Речь идёт кое о чём большем, нежели простой захват куска земли, — глубокомысленно заявил Бен. — Прибалтика, Польша, Чехия, Венгрия, Румыния — это барьер, который Гитлер хочет водрузить между Европой и большевиками.
— А раз так, у кого поднимется рука мешать ему? — послышался громкий голос Ванденгейма, и он обвёл сидящих за столом налитыми кровью глазами.
Все головы повернулись к нему.
— При всем том, что я никогда не вкладываю в Европу ни одного цента, который не приносит сто процентов дохода, я не пожалел бы ничего на цемент для надёжного барьера против русских, — сказал Джон.
— Вы хорошо знаете Советскую Россию? — негромко спросил Уэллс, и все же при этом вопросе за столом наступила тишина.
— Да, — безапелляционно заявил Джон.
— Вы бывали там?
— И не собираюсь.
— На месте американцев я попытался бы спасти мир, прокламируя идеи Сталина, а не загораживаясь от них.
— На месте американцев?! — крикнул Ванденгейм. — Почему англичане не попробуют привить коммунистическую бациллу самим себе?
Уэллс покачал головой и отодвинул тарелку.
— Потому, что мы не можем себе представить никакой другой системы, кроме той, которую в течение семисот лет создавали своими руками на этом острове. Мы слишком стары для новых идей. В этом наша беда.
— Наше счастье! — сердито бросил Черчилль.
Уэллс взглянул на него с сожалением.
— Из-за этого заблуждения мы и погибнем. А Америка молода, она…
Джон прервал его на полуслове:
— Ну, что касается нас, то мы не собираемся погибать и не нуждаемся ни в каких прививках.
— Вы так уверены? — насмешливо спросил писатель.
— Америку оставьте в покое, — отрезал Джон.
Уэллс снова покачал головой.
— Вам не избежать общей участи.
Ванденгейм выдернул из-за жилета салфетку и, комкая её, сказал ещё громче, почти крикнул:
— Так беритесь же за дело, или придём мы!
— Берёмся и притом довольно крепко, — сказал Бен, тоже повысив на этот раз голос так, чтобы на него не могли не обратить внимания. — Линия правительства ясна: миром должна управлять твёрдая рука. Сэр Гораций лучше меня изложит вам нашу точку зрения.
Все повернулись к Нельсону. Было достаточно широко известно, что он является ближайшим советником Чемберлена и что в действительности многое из того, что большинство считало идеями премьера, было подсказано ему именно Горацием Нельсоном. Но так же хорошо была известна и молчаливость этого истинного кормчего британского кабинета.
Не оставляя вилки и продолжая маленькими кусочками класть себе в рот лососину, Нельсон негромко и как бы с неохотою неторопливо проговорил:
— Мистер Уэллс прав в одном: если не будет наведён порядок, мир быстро придёт к своему концу. Война и хаос, полное опустошение земель и обнищание народов ждёт Европу, если мы немедленно не возьмёмся за её оздоровление…
— Это непосильно для одной нации, хотя бы такой великой, как наша, — сказал Бен.
— Вы правы, — меланхолически согласился Нельсон. — Особенно учитывая ужасающую раздроблённость Европы на десятки мелких государств-карликов.
— Это ужасно, — живо откликнулся Бен. — На вопросах свиноводства можно ярко показать, что…
Но Маргрет без стеснения прервала его:
— Бен, здесь никто, кроме вас, в этом не разбирается!
Бен обиженно замолчал.
— Сэр Гораций, — пригласила Маргрет, — вы говорили о государствах-карликах…
— О карликах, которые вносят только беспорядок во всякую попытку упорядочить дело. Всякие там Чехии, Румынии и тому подобные рассадники беспорядка, вообразившие, будто вопрос о фикции, которую они называют национальным суверенитетом, должен нас беспокоить больше, чем забота о рынках.
— Проблема рынков действительно очень осложнилась с тех пор, как Россия объявила монополию внешней торговли, а в Китай все глубже проникают японцы, — глубокомысленно заметил Бен.