Страница:
Время шло. Лемке поспешил в гостиницу, чтобы не пропустить приход Сюзанн. Он не боялся ошибиться, так как хорошо знал француженку: ему приходилось возить её с Отто в генеральском автомобиле.
Вскоре приехал лорд Крейфильд. Он был в отличном расположении духа: осмотренная им свиноводческая ферма превзошла ожидания и постановкой дела и породами свиней.
— Просто не ожидал, что эти чехи так понимают дело, — с удивлением сказал он брату.
— Не знаю, что они понимают в свиньях, но в собственных делах их министры понимают не больше свиней! — раздражённо проговорил Монтегю, только сегодня узнавший, что нет никакого смысла ехать на Вацлавские заводы — немцы перехватили их у него под носом и уже хозяйничали там.
Бен, блаженно улыбаясь и не слушая брата, продолжал:
— Быть может, я даже не поеду завтра в Прагу. Я купил тут изумительную пару. Она словно сошла с полотна Рубенса. Ты представляешь себе эту прелесть?
А Лемке не отходил от окошка своей маленькой комнатки в третьем этаже. Его взгляд был прикован к подъезду «Золотого льва». Кто появится раньше: Зинн и Цихауэр или Сюзанн?
К своему удивлению, он увидел, что напротив гостиницы появился Роу и стал прохаживаться от угла и до угла короткого квартала. А ещё через несколько минут появился и патер Гаусс. Он казался идущим в одиночестве, но Лемке тут же понял, что те четверо, что следовали парами в некотором отдалении от него, и есть его друзья. Следом за патером они исчезли в подъезде гостиницы. Но странно: патер и его друзья не поднимались к Лемке… Неужели Зинн и Цихауэр не приедут? Лемке сам не знал, что именно, но что-то ему все больше не нравилось в поведении патера. Если бы Август не знал уже всего, Лемке предпочёл бы теперь сохранить тайну про себя и действовал бы один.
Лемке глянул поверх крыш на видневшуюся вдали башню магистрата с часами: могут ли ещё приехать Зинн и Цихауэр?
Едва его взгляд вернулся к улице перед гостиницей, он понял: все кончено. По той же стороне, где прогуливался Роу, шла рыжеволосая Сюзанн. Но что это? Почему Роу с такой нарочитой внимательностью рассматривает витрину? Почему француженка с таким подчёркнуто безучастным видом отвернулась от журналиста? Неужели они знают друг друга? Что все это значит?
Новое сомнение вползло в сознание: не кроется ли тут подвох? Ведь если его втянут в какую-нибудь историю, гестаповцам останется только докопаться до того, что он вовсе не Курц. Можно себе представить, какой шум они поднимут тогда вокруг всего дела: «Коммунисты убили британских эмиссаров и немецкого генерала!» Чтобы избежать этого, он готов был отказаться от участия в деле… Но нет, его долг — сделать все для предотвращения провокации!
Лемке выбежал в коридор и сразу встретился взглядом с пятью парами устремлённых на него внимательных глаз. Патер и все его спутники тотчас вскочили. Август проворно взбежал по лестнице.
В конце коридора послышался шум. Отворилась дверь в комнату Отто, и он вышел, предшествуемый Сюзанн.
— Угодно вам начать с генерала или вы сначала пройдёте к англичанам? — громко проговорил он.
Но прежде чем француженка успела ответить, Лемке был перед нею и повелительно проговорил:
— Ваш зонтик и несессер.
Он видел испуг на её лице, слышал возглас удивления патера, заметил растерянную физиономию Отто. Едва сдерживая себя, чтобы не выхватить смертоносный снаряд, он осторожно, но настойчиво потянул изящную кожаную сумку из рук Сюзанн. Растерянность её была так велика, что она остановилась и испуганно посмотрела на Отто. Но и тот не знал, что следует делать, так как не понимал, чему приписать странное поведение шофёра. У Отто мелькнула трусливая мысль, что заговор Кроне открыт какой-то другой секретной службой, представителем которой является Курц. Что мудрёного в том, что, скажем, Александер или кто-нибудь ещё, о ком он, Отто, не имеет и представления, держит возле отца секретного агента в лице шофёра?
Прежде чем Отто нашёлся, что сказать или сделать, Лемке сбежал по лестнице, сопровождаемый четырьмя молчаливыми спутниками патера. На какое-то мгновение он задержался в вестибюле, не зная, куда девать снаряд, но, вспомнив, что патер собирался отвезти его в лес, решил именно так и сделать. Прямо против дверей гостиницы стоял таксомотор. Но когда вышел Лемке, шофёр не сделал обычного в таких случаях движения, чтобы услужливо отворить дверцу, пока вслед за Лемке не выбежали те четверо. Только тогда шофёр распахнул дверцу, и Лемке почувствовал, как его втолкнули в машину. Это было сделано с тою профессиональной ловкостью и силой, по которой можно было сразу угадать гестаповцев. В следующее мгновение двое из них сидели по сторонам Лемке и платок с хлороформом был прижат к его губам…
Роу недоуменно посмотрел вслед такси и пошёл следом за вышедшим из подъезда гостиницы патером.
— Что за чертовщина? Мне показалось, что они увезли бомбу.
Патер раздражённо повёл плечами:
— Все провалилось!
От неожиданности Роу даже остановился.
— Что вы сказали?
— В дело вмешались коммунисты.
— Коммунисты? Эти молодцы с такси были больше похожи на агентов гестапо!
— Ах, это какая-то невозможно путаная история. Я ничего не могу понять, — в отчаянии проговорил Август. — Давайте выпьем по кружке пива, а то у меня от досады перехватило горло.
— Вечная история, — недовольно пробормотал Роу. — Стоит вам взять дело в свои руки — и оно блистательно проваливается. Все-таки немецкая служба ни к чорту не годится!
Август дипломатично молчал. Он пытался решить для самого себя: которой же из двух секретных служб принадлежит большая часть его самого? Но тут же он вспомнил, что, кроме англичан и Кроне, он служит ещё Александеру и ватиканской курии… Было бесполезным занятием разбираться в том, которой из четырех разведок он принадлежал, — каждая имела на него ту долю прав, какая определялась числом серебреников, за которые он продавал ей интересы трех других…
Двумя часами позже, когда Зинн и Цихауэр подошли к подъезду «Золотого льва», перед ним стоял хорошо знакомый им обоим генеральский «мерседес».
— Только не очень афишируй своё знакомство с Францем, — сказал Зинн ускорившему шаги Цихауэру.
— Просто попрошу огонька, — ответил Цихауэр, заранее улыбаясь при мысли о встрече с другом. Но улыбка застыла у него на губах: за рулём «мерседеса» сидел незнакомый человек.
Однако отступать было уже невозможно.
— Не найдётся ли огонька, приятель? — И, когда папироса затлелась, тихонько: — Недавно на этой машине?
— А тебе что? — подозрительно спросил шофёр.
— Да ничего… Просто видел на ней утром другого водителя.
Шофёр подозрительно оглядел Цихауэра и перевёл взгляд на Зинна.
— А вам, друзья, не нужен ли часом Бодо Курц? — И прежде чем Цихауэр нашёлся, что ответить, шофёр крикнул в растворённую дверцу гостиницы: — Тут двое спрашивают Курца!
Из подъезда поспешно выскочил субъект, с которым ни Зинну, ни Цихауэру не нужно было быть знакомым, чтобы сразу опознать в нём гестаповца.
— Вот эти двое, — пояснил шофёр.
— Заходите, ребята, в отель, — с подозрительней любезностью предложил агент, но, видя, что они не намерены принять его приглашение, сказал. — Ладно, подождите минутку, я сейчас позову Курца, — и поспешно скрылся в подъезде.
Зинн и Цихауэр переглянулись. Им не о чём было даже советоваться: Лемке тут не было. Оставалось только поскорее исчезнуть.
11
12
Вскоре приехал лорд Крейфильд. Он был в отличном расположении духа: осмотренная им свиноводческая ферма превзошла ожидания и постановкой дела и породами свиней.
— Просто не ожидал, что эти чехи так понимают дело, — с удивлением сказал он брату.
— Не знаю, что они понимают в свиньях, но в собственных делах их министры понимают не больше свиней! — раздражённо проговорил Монтегю, только сегодня узнавший, что нет никакого смысла ехать на Вацлавские заводы — немцы перехватили их у него под носом и уже хозяйничали там.
Бен, блаженно улыбаясь и не слушая брата, продолжал:
— Быть может, я даже не поеду завтра в Прагу. Я купил тут изумительную пару. Она словно сошла с полотна Рубенса. Ты представляешь себе эту прелесть?
А Лемке не отходил от окошка своей маленькой комнатки в третьем этаже. Его взгляд был прикован к подъезду «Золотого льва». Кто появится раньше: Зинн и Цихауэр или Сюзанн?
К своему удивлению, он увидел, что напротив гостиницы появился Роу и стал прохаживаться от угла и до угла короткого квартала. А ещё через несколько минут появился и патер Гаусс. Он казался идущим в одиночестве, но Лемке тут же понял, что те четверо, что следовали парами в некотором отдалении от него, и есть его друзья. Следом за патером они исчезли в подъезде гостиницы. Но странно: патер и его друзья не поднимались к Лемке… Неужели Зинн и Цихауэр не приедут? Лемке сам не знал, что именно, но что-то ему все больше не нравилось в поведении патера. Если бы Август не знал уже всего, Лемке предпочёл бы теперь сохранить тайну про себя и действовал бы один.
Лемке глянул поверх крыш на видневшуюся вдали башню магистрата с часами: могут ли ещё приехать Зинн и Цихауэр?
Едва его взгляд вернулся к улице перед гостиницей, он понял: все кончено. По той же стороне, где прогуливался Роу, шла рыжеволосая Сюзанн. Но что это? Почему Роу с такой нарочитой внимательностью рассматривает витрину? Почему француженка с таким подчёркнуто безучастным видом отвернулась от журналиста? Неужели они знают друг друга? Что все это значит?
Новое сомнение вползло в сознание: не кроется ли тут подвох? Ведь если его втянут в какую-нибудь историю, гестаповцам останется только докопаться до того, что он вовсе не Курц. Можно себе представить, какой шум они поднимут тогда вокруг всего дела: «Коммунисты убили британских эмиссаров и немецкого генерала!» Чтобы избежать этого, он готов был отказаться от участия в деле… Но нет, его долг — сделать все для предотвращения провокации!
Лемке выбежал в коридор и сразу встретился взглядом с пятью парами устремлённых на него внимательных глаз. Патер и все его спутники тотчас вскочили. Август проворно взбежал по лестнице.
В конце коридора послышался шум. Отворилась дверь в комнату Отто, и он вышел, предшествуемый Сюзанн.
— Угодно вам начать с генерала или вы сначала пройдёте к англичанам? — громко проговорил он.
Но прежде чем француженка успела ответить, Лемке был перед нею и повелительно проговорил:
— Ваш зонтик и несессер.
Он видел испуг на её лице, слышал возглас удивления патера, заметил растерянную физиономию Отто. Едва сдерживая себя, чтобы не выхватить смертоносный снаряд, он осторожно, но настойчиво потянул изящную кожаную сумку из рук Сюзанн. Растерянность её была так велика, что она остановилась и испуганно посмотрела на Отто. Но и тот не знал, что следует делать, так как не понимал, чему приписать странное поведение шофёра. У Отто мелькнула трусливая мысль, что заговор Кроне открыт какой-то другой секретной службой, представителем которой является Курц. Что мудрёного в том, что, скажем, Александер или кто-нибудь ещё, о ком он, Отто, не имеет и представления, держит возле отца секретного агента в лице шофёра?
Прежде чем Отто нашёлся, что сказать или сделать, Лемке сбежал по лестнице, сопровождаемый четырьмя молчаливыми спутниками патера. На какое-то мгновение он задержался в вестибюле, не зная, куда девать снаряд, но, вспомнив, что патер собирался отвезти его в лес, решил именно так и сделать. Прямо против дверей гостиницы стоял таксомотор. Но когда вышел Лемке, шофёр не сделал обычного в таких случаях движения, чтобы услужливо отворить дверцу, пока вслед за Лемке не выбежали те четверо. Только тогда шофёр распахнул дверцу, и Лемке почувствовал, как его втолкнули в машину. Это было сделано с тою профессиональной ловкостью и силой, по которой можно было сразу угадать гестаповцев. В следующее мгновение двое из них сидели по сторонам Лемке и платок с хлороформом был прижат к его губам…
Роу недоуменно посмотрел вслед такси и пошёл следом за вышедшим из подъезда гостиницы патером.
— Что за чертовщина? Мне показалось, что они увезли бомбу.
Патер раздражённо повёл плечами:
— Все провалилось!
От неожиданности Роу даже остановился.
— Что вы сказали?
— В дело вмешались коммунисты.
— Коммунисты? Эти молодцы с такси были больше похожи на агентов гестапо!
— Ах, это какая-то невозможно путаная история. Я ничего не могу понять, — в отчаянии проговорил Август. — Давайте выпьем по кружке пива, а то у меня от досады перехватило горло.
— Вечная история, — недовольно пробормотал Роу. — Стоит вам взять дело в свои руки — и оно блистательно проваливается. Все-таки немецкая служба ни к чорту не годится!
Август дипломатично молчал. Он пытался решить для самого себя: которой же из двух секретных служб принадлежит большая часть его самого? Но тут же он вспомнил, что, кроме англичан и Кроне, он служит ещё Александеру и ватиканской курии… Было бесполезным занятием разбираться в том, которой из четырех разведок он принадлежал, — каждая имела на него ту долю прав, какая определялась числом серебреников, за которые он продавал ей интересы трех других…
Двумя часами позже, когда Зинн и Цихауэр подошли к подъезду «Золотого льва», перед ним стоял хорошо знакомый им обоим генеральский «мерседес».
— Только не очень афишируй своё знакомство с Францем, — сказал Зинн ускорившему шаги Цихауэру.
— Просто попрошу огонька, — ответил Цихауэр, заранее улыбаясь при мысли о встрече с другом. Но улыбка застыла у него на губах: за рулём «мерседеса» сидел незнакомый человек.
Однако отступать было уже невозможно.
— Не найдётся ли огонька, приятель? — И, когда папироса затлелась, тихонько: — Недавно на этой машине?
— А тебе что? — подозрительно спросил шофёр.
— Да ничего… Просто видел на ней утром другого водителя.
Шофёр подозрительно оглядел Цихауэра и перевёл взгляд на Зинна.
— А вам, друзья, не нужен ли часом Бодо Курц? — И прежде чем Цихауэр нашёлся, что ответить, шофёр крикнул в растворённую дверцу гостиницы: — Тут двое спрашивают Курца!
Из подъезда поспешно выскочил субъект, с которым ни Зинну, ни Цихауэру не нужно было быть знакомым, чтобы сразу опознать в нём гестаповца.
— Вот эти двое, — пояснил шофёр.
— Заходите, ребята, в отель, — с подозрительней любезностью предложил агент, но, видя, что они не намерены принять его приглашение, сказал. — Ладно, подождите минутку, я сейчас позову Курца, — и поспешно скрылся в подъезде.
Зинн и Цихауэр переглянулись. Им не о чём было даже советоваться: Лемке тут не было. Оставалось только поскорее исчезнуть.
11
Цихауэр с увлечением работал над портретом Марты. Этот неожиданный заказ был для него не только подспорьем к заработку на заводе, но и отдыхом. Сангвина отлично передавала золотисто-коричневое освещение осеннего парка, на фоне которого девушка стояла, опершись о балюстраду веранды.
Сегодня, прежде чем взяться за работу, художник долго вглядывался в лицо Марты. Неужели он так непозволительно проглядел в её чертах выражение озабоченности, граничащей с растерянностью? Не может быть! Этой горечи в них прежде не было. Совсем иными стали и глаза.
— Вы нездоровы? — спросил он.
Она взглянула на него с испугом.
— Что вам вздумалось?
— Глаз художника — глаз врача.
Марта опустила голову.
— Это скоро пройдёт.
Она боялась взглянуть на художника: он угадает, что она лжёт. Не могла же она признаться Цихауэру, что не знает покоя от непрестанных атак Пауля! Все, что до сих пор было содержанием её жизни, он называет ошибкой, чуть ли не преступлением. Он хотел, чтобы она перестала любить тех, кого любит, верить тому, что было для неё святым, забыла родной язык! Пауль стремился разрушить светлый мир её молодости и заставить её построить что-то новое, смутное и мрачное. Скажи ей все это кто-нибудь другой, она сочла бы его сумасшедшим, но ведь это был Пауль!
В его устах истерические выкрики о мировом господстве расы господ, утверждаемом огнём и железам, звучали для неё мужественным кличем войны. Она сознательно закрывала глаза на то, что Пауль иногда откровенно проговаривался о желании захватить место её отца, делала вид, будто не слышит или не понимает этого. Когда Пауль был рядом, говорил, держал её руку, ей казалось невероятным, что она могла когда-нибудь сомневаться в его правоте.
Ярош?
При воспоминании о Яроше она терялась.
Был ли Пауль умнее Яроша? Нет. Красивей? Нет. Может быть, мужественней, сильней? Тоже нет.
И все же Пауль был Паулем, — тем, кем он был.
Шло время, влияние Пауля вытесняло все остальное из её сознания. Марта и сама не могла бы уже сказать, действительно ли такой вздор утверждение, будто Пауль призван господствовать над чехами, даже над её собственным отцом? Уж не совершила ли её мать и в самом деле ошибки, выйдя замуж за чеха, что сделала её, Марту, только наполовину немкой? Мысль о чешской крови, текущей в её жилах, начинала преследовать её, как кошмар. Чем дальше, тем менее странными и страшными становились для неё напоминания Пауля:
— Забудь о своей чешской крови!
Было даже приятно слушать, когда он иногда милостиво бросал:
— К счастью, ты всё-таки дочь немки, — значит, больше немка, чем чешка!
Ей и в самом деле начинало представляться счастьем не то, что её мать — это мать, какою она знала её и беспредельно любила с детства, а то, что пани Августа немка…
— Или вы перестанете думать о том, что у вас на душе, или мне придётся начинать новый портрет, — донёсся до неё откуда-то из бесконечной дали голос Цихауэра.
— Разве у вас не бывает дум, от которых вы не можете уйти? — спросила она.
— Но я не могу вложить в один портрет два внутренних мира!
Марта подошла к мольберту и вгляделась в своё изображение. С картона на неё глядело её беззаботное прошлое, то, чего уже не было и никогда не будет. Портрет той Марты, какой она была теперь, нужно было писать сызнова.
— Может быть, вы и правы. Лучше вернуться к началу.
Она хотела сказать это твёрдо и весело, как всегда говорит Пауль, но слова прозвучали такой тоской и жалобой на невозможность возврата к потерянному, что Цихауэр отодвинул мольберт.
Может быть, потому, что Цихауэр сумел проникнуть во внутренний мир Марты, а может быть, и потому, что после ссоры с Эльзой у неё не осталось никого, кому она могла бы сказать хоть несколько откровенных слов, она рассказала ему кое-что. Разумеется, далеко не все, но достаточно, чтобы понять происходящее с нею. О том, кто такой Штризе, он знал от рабочих завода. «Слава» тянется за людьми, подобными Штризе, как тёмный шлейф. Короче говоря, Цихауэр вместе с вацлавскими рабочими знал о нем почти всё, что было известно и рабочим далёких немецких заводов в Травемюнде.
После разговора с Мартой сеансы приняли новый характер: Цихауэр решил объяснить Марте, кто такой Штрчзе и на кого он работает.
Но так же, как в случае с Эльзой, Марта и тут подвела своего возможного спасителя. Кое-что в её словах навело Пауля на мысль об их разговорах с Цихауэром. Как бы случайно, пришёл он на один из сеансов. От него не укрылось, что художник умолк на полуслове. Некоторое время Штризе сидел молча, наблюдая за его работой. Пытаясь казаться любезным, спросил:
— Вы недавно приехали из рейха?
— Хотел поглядеть на чужие края, — небрежно ответил Цихауэр, хотя отлично понимал, что этот человек знает все обо всех, приехавших из Германии. Художника заинтересовало: не захочет ли Штризе поиграть с ним, как кошка с мышью? Но Штризе напрямик спросил:
— Вы антифашист?
Не будь Цихауэр так уверен, что Штризе заранее выяснил всё, что ему нужно, вплоть до того, что художник прибыл сюда почти прямиком из Заксенгаузена, он, вероятно, не ответил бы так, как ответил:
— Разумеется!
Штризе посмотрел ему в глаза и тоном того же любезного безразличия сказал:
— Даже коммунист?
Было очевидно, что он не ждёт возражений, и Цихауэр в тон ему ответил:
— Даже.
— Кто-то говорил мне, будто вы дрались добровольцем в интернациональной бригаде на стороне Испанской республики.
Цихауэр так же без запинки ответил:
— К сожалению…
Штризе глянул на него с удивлением:
— Значит, всё-таки сожалеете?
— О том, что меня там уже нет!
— А-а… — несколько растерянно протянул Штризе.
На следующий сеанс Марта не пришла. Вместо неё явился Штризе. Он вручил художнику конверт с сотней крон от имени директора Кропачека и тоном хозяина заявил, что сеансы закончены и портрет дописываться не будет.
Цихауэр понял, что наступил конец не только его встречам с Мартой, но и пребыванию на Вацлавских заводах. Когда он рассказал об этом происшествии Зинну, тот согласился, что увольнение художника с завода состоится не сегодня — завтра, и предложил ему принять участие в организации тайной станции «Свободная Германия». Прежде всего нужно было подыскать надёжное убежище для передатчика. Предложенную Цихауэром заброшенную сторожку лесника пришлось оставить. Местность была наводнена бандами хенлейновцев, производившими военные учения и манёвры под видом туристических походов. Посещение такою бандой одинокого домика в лесу не сулило бы ничего хорошего. Не лучше оказался и проект использовать развалины какого-то здания в окрестностях завода. В первый момент Зинну показалось заманчивым устроиться в подземелье уединённых руин, в достаточном удалении от человеческих глаз и в полной безопасности быть услышанными. Но рано или поздно кто-нибудь должен был бы обратить внимание на частое посещение друзьями заброшенных развалин.
Как часто бывает, решение пришло неожиданно.
Зинн снимал комнату у отца Яроша — механика силовой станции Вацлавских заводов, старого Яна Купки. С тех пор как его сын окончательно перебрался на завод, старика томило одиночество. Он был рад жильцу. Ян сразу увидел, что в лице Зинна имеет дело не с одним из этих крикливых молодцов, которые частенько являются теперь с той стороны границы, чтобы вместе с белочулочниками дебоширить на судетской земле.
Между хозяином и новым жильцом вскоре возникло даже нечто вроде своеобразной дружбы сдержанных людей. Приглядевшись к Зинну, Купка обнаружил, что у того светлая голова и золотые руки, а уже то, что он из «своих», старик понял давно. Он предложил Зинну работу на своей силовой станции. Зинн без колебаний принял предложение: заведывание аккумуляторной с заманчивой простотой решало вопрос о питании его передатчика. Кроме того, чулан около аккумуляторной и был тем убежищем для передатчика, которое они с Цихауэром тщетно искали. Работа генератора Купки послужит отличным прикрытием, которое спутает нацистские радиопеленгаторы, а постоянный монотонный гул, стоящий на силовой станции, отлично замаскирует небольшой шум разрядника и голос диктора «Свободной Германии».
Сегодня, прежде чем взяться за работу, художник долго вглядывался в лицо Марты. Неужели он так непозволительно проглядел в её чертах выражение озабоченности, граничащей с растерянностью? Не может быть! Этой горечи в них прежде не было. Совсем иными стали и глаза.
— Вы нездоровы? — спросил он.
Она взглянула на него с испугом.
— Что вам вздумалось?
— Глаз художника — глаз врача.
Марта опустила голову.
— Это скоро пройдёт.
Она боялась взглянуть на художника: он угадает, что она лжёт. Не могла же она признаться Цихауэру, что не знает покоя от непрестанных атак Пауля! Все, что до сих пор было содержанием её жизни, он называет ошибкой, чуть ли не преступлением. Он хотел, чтобы она перестала любить тех, кого любит, верить тому, что было для неё святым, забыла родной язык! Пауль стремился разрушить светлый мир её молодости и заставить её построить что-то новое, смутное и мрачное. Скажи ей все это кто-нибудь другой, она сочла бы его сумасшедшим, но ведь это был Пауль!
В его устах истерические выкрики о мировом господстве расы господ, утверждаемом огнём и железам, звучали для неё мужественным кличем войны. Она сознательно закрывала глаза на то, что Пауль иногда откровенно проговаривался о желании захватить место её отца, делала вид, будто не слышит или не понимает этого. Когда Пауль был рядом, говорил, держал её руку, ей казалось невероятным, что она могла когда-нибудь сомневаться в его правоте.
Ярош?
При воспоминании о Яроше она терялась.
Был ли Пауль умнее Яроша? Нет. Красивей? Нет. Может быть, мужественней, сильней? Тоже нет.
И все же Пауль был Паулем, — тем, кем он был.
Шло время, влияние Пауля вытесняло все остальное из её сознания. Марта и сама не могла бы уже сказать, действительно ли такой вздор утверждение, будто Пауль призван господствовать над чехами, даже над её собственным отцом? Уж не совершила ли её мать и в самом деле ошибки, выйдя замуж за чеха, что сделала её, Марту, только наполовину немкой? Мысль о чешской крови, текущей в её жилах, начинала преследовать её, как кошмар. Чем дальше, тем менее странными и страшными становились для неё напоминания Пауля:
— Забудь о своей чешской крови!
Было даже приятно слушать, когда он иногда милостиво бросал:
— К счастью, ты всё-таки дочь немки, — значит, больше немка, чем чешка!
Ей и в самом деле начинало представляться счастьем не то, что её мать — это мать, какою она знала её и беспредельно любила с детства, а то, что пани Августа немка…
— Или вы перестанете думать о том, что у вас на душе, или мне придётся начинать новый портрет, — донёсся до неё откуда-то из бесконечной дали голос Цихауэра.
— Разве у вас не бывает дум, от которых вы не можете уйти? — спросила она.
— Но я не могу вложить в один портрет два внутренних мира!
Марта подошла к мольберту и вгляделась в своё изображение. С картона на неё глядело её беззаботное прошлое, то, чего уже не было и никогда не будет. Портрет той Марты, какой она была теперь, нужно было писать сызнова.
— Может быть, вы и правы. Лучше вернуться к началу.
Она хотела сказать это твёрдо и весело, как всегда говорит Пауль, но слова прозвучали такой тоской и жалобой на невозможность возврата к потерянному, что Цихауэр отодвинул мольберт.
Может быть, потому, что Цихауэр сумел проникнуть во внутренний мир Марты, а может быть, и потому, что после ссоры с Эльзой у неё не осталось никого, кому она могла бы сказать хоть несколько откровенных слов, она рассказала ему кое-что. Разумеется, далеко не все, но достаточно, чтобы понять происходящее с нею. О том, кто такой Штризе, он знал от рабочих завода. «Слава» тянется за людьми, подобными Штризе, как тёмный шлейф. Короче говоря, Цихауэр вместе с вацлавскими рабочими знал о нем почти всё, что было известно и рабочим далёких немецких заводов в Травемюнде.
После разговора с Мартой сеансы приняли новый характер: Цихауэр решил объяснить Марте, кто такой Штрчзе и на кого он работает.
Но так же, как в случае с Эльзой, Марта и тут подвела своего возможного спасителя. Кое-что в её словах навело Пауля на мысль об их разговорах с Цихауэром. Как бы случайно, пришёл он на один из сеансов. От него не укрылось, что художник умолк на полуслове. Некоторое время Штризе сидел молча, наблюдая за его работой. Пытаясь казаться любезным, спросил:
— Вы недавно приехали из рейха?
— Хотел поглядеть на чужие края, — небрежно ответил Цихауэр, хотя отлично понимал, что этот человек знает все обо всех, приехавших из Германии. Художника заинтересовало: не захочет ли Штризе поиграть с ним, как кошка с мышью? Но Штризе напрямик спросил:
— Вы антифашист?
Не будь Цихауэр так уверен, что Штризе заранее выяснил всё, что ему нужно, вплоть до того, что художник прибыл сюда почти прямиком из Заксенгаузена, он, вероятно, не ответил бы так, как ответил:
— Разумеется!
Штризе посмотрел ему в глаза и тоном того же любезного безразличия сказал:
— Даже коммунист?
Было очевидно, что он не ждёт возражений, и Цихауэр в тон ему ответил:
— Даже.
— Кто-то говорил мне, будто вы дрались добровольцем в интернациональной бригаде на стороне Испанской республики.
Цихауэр так же без запинки ответил:
— К сожалению…
Штризе глянул на него с удивлением:
— Значит, всё-таки сожалеете?
— О том, что меня там уже нет!
— А-а… — несколько растерянно протянул Штризе.
На следующий сеанс Марта не пришла. Вместо неё явился Штризе. Он вручил художнику конверт с сотней крон от имени директора Кропачека и тоном хозяина заявил, что сеансы закончены и портрет дописываться не будет.
Цихауэр понял, что наступил конец не только его встречам с Мартой, но и пребыванию на Вацлавских заводах. Когда он рассказал об этом происшествии Зинну, тот согласился, что увольнение художника с завода состоится не сегодня — завтра, и предложил ему принять участие в организации тайной станции «Свободная Германия». Прежде всего нужно было подыскать надёжное убежище для передатчика. Предложенную Цихауэром заброшенную сторожку лесника пришлось оставить. Местность была наводнена бандами хенлейновцев, производившими военные учения и манёвры под видом туристических походов. Посещение такою бандой одинокого домика в лесу не сулило бы ничего хорошего. Не лучше оказался и проект использовать развалины какого-то здания в окрестностях завода. В первый момент Зинну показалось заманчивым устроиться в подземелье уединённых руин, в достаточном удалении от человеческих глаз и в полной безопасности быть услышанными. Но рано или поздно кто-нибудь должен был бы обратить внимание на частое посещение друзьями заброшенных развалин.
Как часто бывает, решение пришло неожиданно.
Зинн снимал комнату у отца Яроша — механика силовой станции Вацлавских заводов, старого Яна Купки. С тех пор как его сын окончательно перебрался на завод, старика томило одиночество. Он был рад жильцу. Ян сразу увидел, что в лице Зинна имеет дело не с одним из этих крикливых молодцов, которые частенько являются теперь с той стороны границы, чтобы вместе с белочулочниками дебоширить на судетской земле.
Между хозяином и новым жильцом вскоре возникло даже нечто вроде своеобразной дружбы сдержанных людей. Приглядевшись к Зинну, Купка обнаружил, что у того светлая голова и золотые руки, а уже то, что он из «своих», старик понял давно. Он предложил Зинну работу на своей силовой станции. Зинн без колебаний принял предложение: заведывание аккумуляторной с заманчивой простотой решало вопрос о питании его передатчика. Кроме того, чулан около аккумуляторной и был тем убежищем для передатчика, которое они с Цихауэром тщетно искали. Работа генератора Купки послужит отличным прикрытием, которое спутает нацистские радиопеленгаторы, а постоянный монотонный гул, стоящий на силовой станции, отлично замаскирует небольшой шум разрядника и голос диктора «Свободной Германии».
12
Роу не привык находиться в состоянии неизвестности, в каком оказался из-за неопределённых ответов Августа Гаусса. Раз провокационное убийство было санкционировано британской секретной службой, то Роу хотел, чтобы оно либо совершилось, либо ему стали ясны причины провала. Поведение же отца Августа наводило его на мысль о нечистой игре. Он не собирался падать в обморок от неожиданности, если бы обнаружилось, что патер является сотрудником не только британской службы. Включись Август в работу и немецкой разведки для пользы секретной службы его величества, это было бы записано в его послужной список как заслуга. Но в таком случае об этой двойной службе должен был бы знать шеф. А Роу подозревал, что шеф этого не знает, иначе он предупредил бы его, Роу, во избежание ложных положений, подобных тому, в котором он очутился теперь. На кого же в действительности работал патер?
Роу пришло в голову, что объект не состоявшегося покушения, лорд Крейфильд, может оказаться источником каких-нибудь данных об этом деле, и, несмотря на поздний час, он отправился в гостиницу «Золотой лев». Роу был уверен, что лорд примет его если не в качестве журналиста своей страны, то как старого знакомого.
Действительно, Бен не только не заставил его ждать, но встретил так, словно появление Роу было большою радостью:
— Уинн, старина, вы как нельзя более кстати. Монти уговорил меня отказаться от услуг Флеминга, а сам бросил меня на произвол судьбы.
Бен растерянно порылся в стопке бумаг на столе.
— Что мне делать? — спросил он, протягивая листок телеграммы.
Роу, сдерживая усмешку, посмотрел на лорда: ведь Чемберлен не мог не знать о плане убийства Бена. Шеф наверняка получил его согласие. Что же означает этот вызов: отмену плана или желание премьера подчеркнуть свою непричастность к нему?..
— Что мне делать? — переспросил Бен.
— Вас смущает полет?
Бен с досадою проговорил:
— Я не могу разорваться: быть в Берхтесгадене и наблюдать тут за отправкой Сусанны. Я уже выписал для неё самолёт из Праги.
— У неё много багажа? — спросил Роу.
— Ах, какой там багаж! — с досадою воскликнул Бен. — Я говорю о свинье, которую купил сегодня.
Роу расхохотался, а Бен совершенно серьёзно сказал:
— Боровок отлично выдержит перелёт, а вот дама, дама — она же супоросая. Послушайте, Уинн, вы не могли бы оказать мне услугу и взять это на себя?
— Полет в Берхтесгаден?
— Нет, сопровождать свиней в Лондон.
— К сожалению, сэр…
— Что вам стоит?
— Вам же нужен секретарь, сэр, — проговорил Роу. — Я не могу вас покинуть.
Убедил ли Бена тон Роу, или он действительно чувствовал себя беспомощным, но он, видимо, колебался. Роу поспешил его успокоить:
— Что касается ваших свиней, то мы поручим их лучшим специалистам.
— Что дало вам блестящую идею насчёт секретарства, Уинн?
— То, что произошло тут с вами, сэр.
— Со мной? — Лицо Бена отразило искреннее недоумение. — Ах, да, я вас понял: затруднительное положение со свиньями…
Оказалось, что он не имел никакого представления о покушении, жертвою которого едва не стал. Услышав осторожные намёки Роу на якобы прошедший слух о готовившемся покушении, он ещё охотнее согласился на то, чтобы Роу сопровождал его в Оберзальцберг.
— Это меня только лишний раз убеждает в том, что чехи — настоящие варвары, — сказал Бен. — Премьер глубоко прав, решая передать их в управление немцам.
— Речь идёт не о них, — осторожно заметил Роу, полагавший, что Бен по своему обыкновению все перепутал. — Германии передаётся только Судетская область, населённая немцами, а не чехами.
— Пока, Уинн, пока, — убеждённо возразил Бен. — Чтобы не раздражать нашу оппозицию. А пройдёт немного времени — и мы отдадим Гитлеру всю Чехословакию.
— Это решено?
— Абсолютно, мой мальчик, абсолютно… И вот что, Уинн: пусть они непременно дадут мне телеграмму, когда операция будет закончена, непременно.
— Операция занятия Судет?
— Ах, господи! Очень меня беспокоят эти Судеты! Пусть дадут телеграмму в Берхтесгаден, когда свиньи будут отправлены, и об их прибытии в Лондон тоже. Непременно! Теперь над каналом стоят туманы, я буду волноваться. Как вы думаете, Уинн, мы сможем в Берхтесгадене знать состояние погоды над каналом?
— Это я беру на себя, сэр, — с готовностью проговорил Роу. Обрадованный тем, что он сможет проникнуть в святая святых Гитлера, Роу готов был обещать что угодно, лишь бы Бен не раздумал взять его с собою.
Но Бен этого уже и в мыслях не имел. Он был в восторге от того, что было на кого переложить отправку свиней, которая заботила его значительно больше собственного путешествия. Занятый мыслями о своей покупке, он даже ни разу не подумал как следует о том, зачем мог понадобиться премьеру. Быть может, тот на правах старой дружбы, — как никак они были товарищами по колледжу, — хочет неофициальным образом посоветоваться с ним, прежде чем принять какое-нибудь решение? Бен искренно воображал, будто кто-нибудь может серьёзно относиться к его дипломатическим способностям и знаниям. Ему и в голову не приходило, что премьер отправил его в поездку по Чехословакии потому, что был уверен: у Бена не может сложиться собственного впечатления о том, что он увидит, и благодаря своей лени и хорошо всем известной ограниченности Бен вообще ничего ре увидит. Все это, вместе взятое, позволит Чемберлену и Галифаксу получить подпись лорда Крейфильда под любым документом, какой им будет нужен. И они заранее знали, что это будет за документ: заготовленный в министерстве иностранных дел, он уже ждал возвращения «миссии» Крейфильда. Больше того: когда премьер решил лететь в Берхтесгаден, Галифакс передал это готовое «мнение миссии Крейфильда» одному из советников, сопровождавших Чемберлена, и Бену, таким образом, оставалось его только подписать. Для этого его и вызвали. Советоваться с ним Чемберлену было не о чём. Все нужные советы он уже получил в Лондоне и не собирался от них отступать: почва для соглашения с Гитлером за счёт Чехословакии должна была быть найдена.
В то самое утро, когда специальный самолёт увёз из Либереца в Лондон погруженных под наблюдением Роу свиней Бена, несколькими часами раньше, чем покинул этот город сам лорд со своим новоявленным секретарём, двухмоторный «Локхид-Электра» взлетел с Кройндонского аэродрома в Лондоне, увозя на материк семидесятилетнего британского премьера, спешившего пожать руку Гитлеру, прежде чем тот перестанет нуждаться в этом ободряющем жесте. В 12.30 «Электра» спустилась на мюнхенский аэродром Визенфельд, но, к удивлению дряхлого премьера, пожать его склеротическую длань явился не фюрер, а всего лишь развязный, как всегда, Риббентроп.
Не дав дряхлому гостю возможности прийти в себя после качки, испытанной в самолёте, Риббентроп усадил его в бронированный вагон и помчал в Берхтесгаден. Только там, в приготовленных для него апартаментах «Гранд-отеля», Чемберлен смог, наконец, сунуть зябнущие ноги в тёплые туфли и протянуть их к камину. Премьер с наслаждением растянулся в кресле, мысленно восхваляя себя за жертву, приносимую отечеству этим утомительным путешествием. Его веки сомкнулись. Горбоносая голова склонилась на грудь.
Премьер уснул.
Но торжествовавший свою победу Риббентроп не пощадил его и тут. Словно издеваясь над сединами высокого гостя, он отпустил ему на сон всего лишь десять минут.
— Десять минут! — в ужасе воскликнул Чемберлен вечером, рассказывая об этом Бену. — Вы понимаете, Бенджамен, дорогой, — десять минут на сон! Этот негодяй мстил мне за унижения, которые ему пришлось претерпеть в Лондоне. Но должен вам сказать: я решил снести все… все ради славы и величия нашей родины и его величества короля!
Он сидел перед Беном, — долговязый, тощий, судорожно вцепившийся в подлокотники, словно боялся свалиться с кресла.
— Бенджамен! Вы видите перед собой Даниила, вышедшего из берлоги льва. Да, да, кто из глав правительств решался на то, на что пошёл я? Посмеют ли потомки это забыть?
— Ещё бы, ещё бы, дорогой Невиль! — заражаясь его волнением, воскликнул Бен. — Поколения будут воздавать славу вам, умиротворителю Европы и создателю мира и счастья народов.
Чемберлен слушал с нескрываемым удовольствием. Его голова моталась на тонкой шее взад и вперёд, как у истрёпанной тряпичной куклы.
— Да, мой друг, — промямлил он, — я решил снести все и не жалею, совсем не жалею. Не жалею даже о том, что не повернулся и не ушёл, когда этот невоспитанный чурбан фюрер заставил меня подниматься по лестнице дворца, не дав себе труда сойти больше чем на три-четыре ступени. Да, да, я очень хорошо помню: именно четыре ступени! Представьте себе этакого коротконогого уродца в чёрных бриджах и в чём-то напоминающем коричневую куртку грума. Дрянной выскочка глядел на меня сверху вниз все время, пока я взбирался по этой проклятой лестнице!
Чемберлен возмущённо поднял руку, как бы показывая на стоящего где-то под потолком Гитлера.
— Да, да, Невиль, это отвратительно, — сочувственно проговорил Бен. — Ужасно иметь дело с некорректными людьми.
— Я снёс все, все! — трагически повторил премьер. — И я вознаграждён, стократ вознаграждён: план, который я ему предложил, был для фюрера очевидной неожиданностью.
— Как! — удивлённо воскликнул Бен. — Он не имел намерения взять Судеты?
— Но он собирался сделать это с грохотом, с битьём посуды и натворить бог знает что. Мне пришлось уверить его, что нет никаких препятствий к тому, чтобы приступить к делу теперь и без драки. Мне кажется, я убедил его: нет никакого смысла тратить на это порох, который пригодится для дел более важных.
Роу пришло в голову, что объект не состоявшегося покушения, лорд Крейфильд, может оказаться источником каких-нибудь данных об этом деле, и, несмотря на поздний час, он отправился в гостиницу «Золотой лев». Роу был уверен, что лорд примет его если не в качестве журналиста своей страны, то как старого знакомого.
Действительно, Бен не только не заставил его ждать, но встретил так, словно появление Роу было большою радостью:
— Уинн, старина, вы как нельзя более кстати. Монти уговорил меня отказаться от услуг Флеминга, а сам бросил меня на произвол судьбы.
Бен растерянно порылся в стопке бумаг на столе.
— Что мне делать? — спросил он, протягивая листок телеграммы.
Роу, сдерживая усмешку, посмотрел на лорда: ведь Чемберлен не мог не знать о плане убийства Бена. Шеф наверняка получил его согласие. Что же означает этот вызов: отмену плана или желание премьера подчеркнуть свою непричастность к нему?..
— Что мне делать? — переспросил Бен.
— Вас смущает полет?
Бен с досадою проговорил:
— Я не могу разорваться: быть в Берхтесгадене и наблюдать тут за отправкой Сусанны. Я уже выписал для неё самолёт из Праги.
— У неё много багажа? — спросил Роу.
— Ах, какой там багаж! — с досадою воскликнул Бен. — Я говорю о свинье, которую купил сегодня.
Роу расхохотался, а Бен совершенно серьёзно сказал:
— Боровок отлично выдержит перелёт, а вот дама, дама — она же супоросая. Послушайте, Уинн, вы не могли бы оказать мне услугу и взять это на себя?
— Полет в Берхтесгаден?
— Нет, сопровождать свиней в Лондон.
— К сожалению, сэр…
— Что вам стоит?
— Вам же нужен секретарь, сэр, — проговорил Роу. — Я не могу вас покинуть.
Убедил ли Бена тон Роу, или он действительно чувствовал себя беспомощным, но он, видимо, колебался. Роу поспешил его успокоить:
— Что касается ваших свиней, то мы поручим их лучшим специалистам.
— Что дало вам блестящую идею насчёт секретарства, Уинн?
— То, что произошло тут с вами, сэр.
— Со мной? — Лицо Бена отразило искреннее недоумение. — Ах, да, я вас понял: затруднительное положение со свиньями…
Оказалось, что он не имел никакого представления о покушении, жертвою которого едва не стал. Услышав осторожные намёки Роу на якобы прошедший слух о готовившемся покушении, он ещё охотнее согласился на то, чтобы Роу сопровождал его в Оберзальцберг.
— Это меня только лишний раз убеждает в том, что чехи — настоящие варвары, — сказал Бен. — Премьер глубоко прав, решая передать их в управление немцам.
— Речь идёт не о них, — осторожно заметил Роу, полагавший, что Бен по своему обыкновению все перепутал. — Германии передаётся только Судетская область, населённая немцами, а не чехами.
— Пока, Уинн, пока, — убеждённо возразил Бен. — Чтобы не раздражать нашу оппозицию. А пройдёт немного времени — и мы отдадим Гитлеру всю Чехословакию.
— Это решено?
— Абсолютно, мой мальчик, абсолютно… И вот что, Уинн: пусть они непременно дадут мне телеграмму, когда операция будет закончена, непременно.
— Операция занятия Судет?
— Ах, господи! Очень меня беспокоят эти Судеты! Пусть дадут телеграмму в Берхтесгаден, когда свиньи будут отправлены, и об их прибытии в Лондон тоже. Непременно! Теперь над каналом стоят туманы, я буду волноваться. Как вы думаете, Уинн, мы сможем в Берхтесгадене знать состояние погоды над каналом?
— Это я беру на себя, сэр, — с готовностью проговорил Роу. Обрадованный тем, что он сможет проникнуть в святая святых Гитлера, Роу готов был обещать что угодно, лишь бы Бен не раздумал взять его с собою.
Но Бен этого уже и в мыслях не имел. Он был в восторге от того, что было на кого переложить отправку свиней, которая заботила его значительно больше собственного путешествия. Занятый мыслями о своей покупке, он даже ни разу не подумал как следует о том, зачем мог понадобиться премьеру. Быть может, тот на правах старой дружбы, — как никак они были товарищами по колледжу, — хочет неофициальным образом посоветоваться с ним, прежде чем принять какое-нибудь решение? Бен искренно воображал, будто кто-нибудь может серьёзно относиться к его дипломатическим способностям и знаниям. Ему и в голову не приходило, что премьер отправил его в поездку по Чехословакии потому, что был уверен: у Бена не может сложиться собственного впечатления о том, что он увидит, и благодаря своей лени и хорошо всем известной ограниченности Бен вообще ничего ре увидит. Все это, вместе взятое, позволит Чемберлену и Галифаксу получить подпись лорда Крейфильда под любым документом, какой им будет нужен. И они заранее знали, что это будет за документ: заготовленный в министерстве иностранных дел, он уже ждал возвращения «миссии» Крейфильда. Больше того: когда премьер решил лететь в Берхтесгаден, Галифакс передал это готовое «мнение миссии Крейфильда» одному из советников, сопровождавших Чемберлена, и Бену, таким образом, оставалось его только подписать. Для этого его и вызвали. Советоваться с ним Чемберлену было не о чём. Все нужные советы он уже получил в Лондоне и не собирался от них отступать: почва для соглашения с Гитлером за счёт Чехословакии должна была быть найдена.
В то самое утро, когда специальный самолёт увёз из Либереца в Лондон погруженных под наблюдением Роу свиней Бена, несколькими часами раньше, чем покинул этот город сам лорд со своим новоявленным секретарём, двухмоторный «Локхид-Электра» взлетел с Кройндонского аэродрома в Лондоне, увозя на материк семидесятилетнего британского премьера, спешившего пожать руку Гитлеру, прежде чем тот перестанет нуждаться в этом ободряющем жесте. В 12.30 «Электра» спустилась на мюнхенский аэродром Визенфельд, но, к удивлению дряхлого премьера, пожать его склеротическую длань явился не фюрер, а всего лишь развязный, как всегда, Риббентроп.
Не дав дряхлому гостю возможности прийти в себя после качки, испытанной в самолёте, Риббентроп усадил его в бронированный вагон и помчал в Берхтесгаден. Только там, в приготовленных для него апартаментах «Гранд-отеля», Чемберлен смог, наконец, сунуть зябнущие ноги в тёплые туфли и протянуть их к камину. Премьер с наслаждением растянулся в кресле, мысленно восхваляя себя за жертву, приносимую отечеству этим утомительным путешествием. Его веки сомкнулись. Горбоносая голова склонилась на грудь.
Премьер уснул.
Но торжествовавший свою победу Риббентроп не пощадил его и тут. Словно издеваясь над сединами высокого гостя, он отпустил ему на сон всего лишь десять минут.
— Десять минут! — в ужасе воскликнул Чемберлен вечером, рассказывая об этом Бену. — Вы понимаете, Бенджамен, дорогой, — десять минут на сон! Этот негодяй мстил мне за унижения, которые ему пришлось претерпеть в Лондоне. Но должен вам сказать: я решил снести все… все ради славы и величия нашей родины и его величества короля!
Он сидел перед Беном, — долговязый, тощий, судорожно вцепившийся в подлокотники, словно боялся свалиться с кресла.
— Бенджамен! Вы видите перед собой Даниила, вышедшего из берлоги льва. Да, да, кто из глав правительств решался на то, на что пошёл я? Посмеют ли потомки это забыть?
— Ещё бы, ещё бы, дорогой Невиль! — заражаясь его волнением, воскликнул Бен. — Поколения будут воздавать славу вам, умиротворителю Европы и создателю мира и счастья народов.
Чемберлен слушал с нескрываемым удовольствием. Его голова моталась на тонкой шее взад и вперёд, как у истрёпанной тряпичной куклы.
— Да, мой друг, — промямлил он, — я решил снести все и не жалею, совсем не жалею. Не жалею даже о том, что не повернулся и не ушёл, когда этот невоспитанный чурбан фюрер заставил меня подниматься по лестнице дворца, не дав себе труда сойти больше чем на три-четыре ступени. Да, да, я очень хорошо помню: именно четыре ступени! Представьте себе этакого коротконогого уродца в чёрных бриджах и в чём-то напоминающем коричневую куртку грума. Дрянной выскочка глядел на меня сверху вниз все время, пока я взбирался по этой проклятой лестнице!
Чемберлен возмущённо поднял руку, как бы показывая на стоящего где-то под потолком Гитлера.
— Да, да, Невиль, это отвратительно, — сочувственно проговорил Бен. — Ужасно иметь дело с некорректными людьми.
— Я снёс все, все! — трагически повторил премьер. — И я вознаграждён, стократ вознаграждён: план, который я ему предложил, был для фюрера очевидной неожиданностью.
— Как! — удивлённо воскликнул Бен. — Он не имел намерения взять Судеты?
— Но он собирался сделать это с грохотом, с битьём посуды и натворить бог знает что. Мне пришлось уверить его, что нет никаких препятствий к тому, чтобы приступить к делу теперь и без драки. Мне кажется, я убедил его: нет никакого смысла тратить на это порох, который пригодится для дел более важных.