Страница:
Шум мотора заставил его очнуться. Одним прыжком он очутился у окна: возле гостиницы остановился автомобиль. Слабого света, падающего сквозь стекла двери, Эгону было достаточно, чтобы сразу распознать хорошо знакомые фигуры Бельца и Штризе, вылезающих из машины.
Так вот оно что! Его хотят взять врасплох! Эгон не помнил, чтобы когда-нибудь прежде в нём поднималось такое жгучее чувство протеста. Оно захлестнуло его сознание, как внезапный пожар. После стольких размышлений, потраченных в течение целых лет на поиски оправдания тому дурному, что он сам видел в своей работе на нацистское государство; после стольких терзаний, казавшихся ему глубокими и тонкими, он вдруг в одно мгновение понял, что всё это пустяки, выдуманные им, чтобы порисоваться перед самим собою, пустяки, явившиеся результатом дурной привычки философствовать там, где все было ясно без всякой философии. Кратких мгновений сейчас оказалось вдруг достаточно, чтобы увидеть себя в роли убийцы. Да, убийцы, пытающегося найти своему преступлению оправдание в том, что он совершает его таким утончённым, таким высоконаучным способом, что имеет возможность не видеть жертв, даже точно не знать, когда они умирают, сколько их умирает, кто они! В качестве интеллектуально одарённого убийцы он мог совершенно отвлечённо, с высоконаучной точки зрения интересоваться действительностью пущенных им в ход орудий смерти. И самое главное, что внезапно предстало перед ним, как насмешка над всей философской жвачкой, которую он разводил вокруг этого дела, было желание не знать, что, совершаемые им преступления направлены против него самого, против таких, как он сам, против всего разумного и честного, что преграждает путь царству тьмы, сопутствующему нацистам. Эта мысль не раз и прежде приходила ему в голову, но неизменно отвергалась из-за туманных соображений о его личной надпартийности, о том, что он выше происходящего вокруг. Но сейчас эта мысль предстала ему в таком обнажённом безобразии, что он ощутил её почти вещественно. Он протянул руки в страстном желании схватить и уничтожить её навсегда. Он со стоном отвернулся от окна, и через мгновение пачка листов с его расчётами была в камине. Эгон сорвал с лампы горелку, выплеснул керосин на скомканные листки. Спичка… Огонь…
За те секунды, что пламя охватило бумагу, перед Эгоном промчалось всё, что было на ней написано. Он почувствовал, что лоб его покрыт испариной. Нечеловеческих усилий стоило отчётливо вспомнить каждую цифру расчёта, пока пылали листки. Но теперь уж он не забудет их никогда! И никто не сможет прочесть их.
Керосиновый чад ещё висел в воздухе, когда в номер постучали. Эгон повернул ключ. С порога улыбались Штризе и Бельц.
Эгон, нахмурившись, надел шляпу.
Как только Эгон переступил порог своего дома в Любеке, экономка прошипела:
— Вас ждёт дама.
«Эльза», — пронеслось у него в голове. Чтобы успокоиться и принять верное решение, он с нарочитой медлительностью снял пальто. При этом на глаза ему попалась лежащая на подзеркальнике открытка. Он жадно схватил её… Лемке писал: «Все отлично. Она ни в чём не виновата…» Эгон отбросил открытку и бегом устремился в гостиную. Все в нём радостно пело: «Эльза, Эльза!»
Однако вместо Эльзы навстречу ему поднялась со стула маленькая фигурка старушки. Эгон с трудом узнал под вуалью фрау Германн.
— Эльзхен просит вас приехать к ней по очень важному делу, — проговорила фрау Германн, опустив глаза. — Эльзхен давно не встаёт с постели, — едва слышно добавила старушка.
Она посмотрела на него, и Эгону стало стыдно: может быть, она считает его простым ловеласом, разбившим жизнь её дочери?
Губы фрау Германн зашевелились, но Эгон ничего не мог разобрать. Он должен был нагнуться к её лицу, чтобы услышать:
— Нужно ехать теперь же, немедленно! — И старушка заплакала.
Увидев Эльзу, он испугался. Глаза — вот всё, что он видел на её лице. В них было столько страха, что он готов был поверить всему, что она скажет.
Эльза не плакала и ни в чём его не упрекала. То, что она говорила, было просто и ясно. Эльза была беременна. Прежде ей и в голову не приходило ничего дурного, но когда она узнала, какие надежды возлагает на её беременность гестапо, то прямо от Шлюзинга она поехала к акушерке. Аборт был сделан неудачно. Эльза заболела. Здесь она не могла даже лечиться об этом немедленно узнал бы Шлюзинг. Эльза просила Эгона помочь ей выбраться из Любека, — куда-нибудь, всё равно куда, лишь бы подальше от Шлюзинга.
И ещё одно: мама ничего не должна знать.
— Зачем же ты это сделала? — с трудом проговорил Эгон.
— Чтобы они не могли больше шантажировать ни меня, ни тебя. Не думай больше ни о чём, только помоги мне уехать. Я сама виновата во всем. Одна я…
Он думал, что она сейчас заплачет, но глаза её оставались сухими. Они стали ещё глубже, ещё синее, — как кусочки голубого льда.
На следующий день рано утром Эгон позвонил Штризе.
— Фройлейн Эльза Германн едет с нами в Чехословакию. Пусть выправят ей паспорт.
— Вы же сами велели вычеркнуть её из списков! — сказал удивлённый Штризе.
— Слушайте то, что вам говорят! — крикнул Эгон. Он ещё никогда не говорил со своим помощником таким тоном. — Её заграничный паспорт передадите мне. Она будет нас ждать в Берлине.
Когда Штризе передал об этом разговоре Шлюзингу, тот едва не подпрыгнул от радости:
— О, молодец, молодец девчонка!
20
21
22
Так вот оно что! Его хотят взять врасплох! Эгон не помнил, чтобы когда-нибудь прежде в нём поднималось такое жгучее чувство протеста. Оно захлестнуло его сознание, как внезапный пожар. После стольких размышлений, потраченных в течение целых лет на поиски оправдания тому дурному, что он сам видел в своей работе на нацистское государство; после стольких терзаний, казавшихся ему глубокими и тонкими, он вдруг в одно мгновение понял, что всё это пустяки, выдуманные им, чтобы порисоваться перед самим собою, пустяки, явившиеся результатом дурной привычки философствовать там, где все было ясно без всякой философии. Кратких мгновений сейчас оказалось вдруг достаточно, чтобы увидеть себя в роли убийцы. Да, убийцы, пытающегося найти своему преступлению оправдание в том, что он совершает его таким утончённым, таким высоконаучным способом, что имеет возможность не видеть жертв, даже точно не знать, когда они умирают, сколько их умирает, кто они! В качестве интеллектуально одарённого убийцы он мог совершенно отвлечённо, с высоконаучной точки зрения интересоваться действительностью пущенных им в ход орудий смерти. И самое главное, что внезапно предстало перед ним, как насмешка над всей философской жвачкой, которую он разводил вокруг этого дела, было желание не знать, что, совершаемые им преступления направлены против него самого, против таких, как он сам, против всего разумного и честного, что преграждает путь царству тьмы, сопутствующему нацистам. Эта мысль не раз и прежде приходила ему в голову, но неизменно отвергалась из-за туманных соображений о его личной надпартийности, о том, что он выше происходящего вокруг. Но сейчас эта мысль предстала ему в таком обнажённом безобразии, что он ощутил её почти вещественно. Он протянул руки в страстном желании схватить и уничтожить её навсегда. Он со стоном отвернулся от окна, и через мгновение пачка листов с его расчётами была в камине. Эгон сорвал с лампы горелку, выплеснул керосин на скомканные листки. Спичка… Огонь…
За те секунды, что пламя охватило бумагу, перед Эгоном промчалось всё, что было на ней написано. Он почувствовал, что лоб его покрыт испариной. Нечеловеческих усилий стоило отчётливо вспомнить каждую цифру расчёта, пока пылали листки. Но теперь уж он не забудет их никогда! И никто не сможет прочесть их.
Керосиновый чад ещё висел в воздухе, когда в номер постучали. Эгон повернул ключ. С порога улыбались Штризе и Бельц.
Эгон, нахмурившись, надел шляпу.
Как только Эгон переступил порог своего дома в Любеке, экономка прошипела:
— Вас ждёт дама.
«Эльза», — пронеслось у него в голове. Чтобы успокоиться и принять верное решение, он с нарочитой медлительностью снял пальто. При этом на глаза ему попалась лежащая на подзеркальнике открытка. Он жадно схватил её… Лемке писал: «Все отлично. Она ни в чём не виновата…» Эгон отбросил открытку и бегом устремился в гостиную. Все в нём радостно пело: «Эльза, Эльза!»
Однако вместо Эльзы навстречу ему поднялась со стула маленькая фигурка старушки. Эгон с трудом узнал под вуалью фрау Германн.
— Эльзхен просит вас приехать к ней по очень важному делу, — проговорила фрау Германн, опустив глаза. — Эльзхен давно не встаёт с постели, — едва слышно добавила старушка.
Она посмотрела на него, и Эгону стало стыдно: может быть, она считает его простым ловеласом, разбившим жизнь её дочери?
Губы фрау Германн зашевелились, но Эгон ничего не мог разобрать. Он должен был нагнуться к её лицу, чтобы услышать:
— Нужно ехать теперь же, немедленно! — И старушка заплакала.
Увидев Эльзу, он испугался. Глаза — вот всё, что он видел на её лице. В них было столько страха, что он готов был поверить всему, что она скажет.
Эльза не плакала и ни в чём его не упрекала. То, что она говорила, было просто и ясно. Эльза была беременна. Прежде ей и в голову не приходило ничего дурного, но когда она узнала, какие надежды возлагает на её беременность гестапо, то прямо от Шлюзинга она поехала к акушерке. Аборт был сделан неудачно. Эльза заболела. Здесь она не могла даже лечиться об этом немедленно узнал бы Шлюзинг. Эльза просила Эгона помочь ей выбраться из Любека, — куда-нибудь, всё равно куда, лишь бы подальше от Шлюзинга.
И ещё одно: мама ничего не должна знать.
— Зачем же ты это сделала? — с трудом проговорил Эгон.
— Чтобы они не могли больше шантажировать ни меня, ни тебя. Не думай больше ни о чём, только помоги мне уехать. Я сама виновата во всем. Одна я…
Он думал, что она сейчас заплачет, но глаза её оставались сухими. Они стали ещё глубже, ещё синее, — как кусочки голубого льда.
На следующий день рано утром Эгон позвонил Штризе.
— Фройлейн Эльза Германн едет с нами в Чехословакию. Пусть выправят ей паспорт.
— Вы же сами велели вычеркнуть её из списков! — сказал удивлённый Штризе.
— Слушайте то, что вам говорят! — крикнул Эгон. Он ещё никогда не говорил со своим помощником таким тоном. — Её заграничный паспорт передадите мне. Она будет нас ждать в Берлине.
Когда Штризе передал об этом разговоре Шлюзингу, тот едва не подпрыгнул от радости:
— О, молодец, молодец девчонка!
20
В доме Винера, «ныне коммерции советника фон Винера», царило оживление. Давно уже хозяина дома не видели в таком хорошем настроении. Пожалуй, с тех самых пор, как ему удалось благодаря помощи Опеля спасти свою фирму от посягательства англичанина Грили. Но никто не догадывался об истинной причине этого прекрасного настроения Винера, — Шверер взял с него слово, что он не проговорится о выданной ему политической тайне: со дня на день, может быть завтра или послезавтра, в Берлине произойдут большие еврейские погромы.
Винер решил вложить все свободные деньги в то ценное, что можно купить у евреев. Не может быть, чтобы они не пронюхали о предстоящем бедствии. У них не было основания не верить слухам. Можно было с уверенностью сказать, что они пожелают обратить в наличные деньги всё, что может гореть, ломаться, все, чего нельзя положить в банковский сейф. А уж Винер знает, что покупать… Недаром он слывёт одним из виднейших любителей живописи. Его испанцами не побрезговал бы сам герцог Альба! Неплох был и французский уголок.
Будь то испанец, француз или фламандец, старый или новый, — трубка длиною в метр — и солидная сумма устойчивой валюты в кармане!
Оставалось только использовать дни до отъезда в Чехословакию, чтобы пополнить коллекцию. Момент был удачным. У ван Димена, говорят, появились полотна, каких торговцы картинами не показывали уже много лет.
Винер пометил в книжечке, что необходимо посетить галлерею Хальберштока. Не забыть бы заехать и в аукционный зал Лепке. Там тоже стало появляться кое-что заслуживающее внимания. Вообще жизнь стала занятной: одни спешили обратить свои картины в деньги, а он, Винер, готов менять их на картины.
— Спроси мать, не хочет ли она поехать со мной в галлерею? — сказал он Асте, сидевшей напротив него за утренним завтраком.
Аста поднялась, лениво потягиваясь:
— Опять принять участие в какой-нибудь комбинации?
— Аста! Откуда это?
— Общество чистокровных наци дурно влияет на мои манеры, но зато не может испортить политической репутации.
— Ты ходишь над пропастью, детка!
— Падение в пропасть мне не грозит. Я брожу по её дну.
— Аста! — закричал Винер.
— Так обстоит дело, папа. — Аста пожала плечами и не спеша закурила.
— Труда! Ты слышишь, что она говорит? — Винер выбежал из комнаты. — Что она говорит!..
Он вернулся в столовую, сопровождаемый испуганной фрау Гертрудой.
— Аста, Аста!.. Да куда же ты девалась?
— Фройлейн Аста пошла к себе и просила её не беспокоить, — сказала горничная.
— Это сумасшедший дом! — воскликнул Винер.
Он пронёсся мимо горничной, выхватил у лакея шляпу и трость и уехал.
По мере того как машина катилась по освещённым солнцем улицам, спокойствие возвращалось к Винеру. Аста распустилась, но в Чехии он ей покажет!..
С приближением к Курфюрстендамм Винеру бросилось в глаза оживление на улицах. Люди штурмовали киоски газетчиков и тут же нетерпеливо разворачивали листы полуденных выпусков.
Винер приказал шофёру купить газету.
С первых страниц на него глянули ошеломляющие заголовки. В Мюнхене погромы. Банды штурмовиков разгромили еврейские магазины. За магазинами пришла очередь квартир. Власти издали приказ: всем евреям в недельный срок покинуть Баварию.
Кто же поверит, будто у германской полиции нехватило силы справиться с бандой погромщиков? Она заодно с ними! Официальная версия о том, будто погромы являются результатом возмущения, вызванного убийством евреем Грюншпаном дипломата Рата, — выдумка, к тому же не слишком удачная. Мюнхен — только начало. Может быть, завтра то же самое произойдёт здесь, в сердце Германии? Нельзя упускать такой момент! Сегодня богатые евреи будут продавать ценности, которые нельзя спрятать от погромщиков; завтра пойдут в ход портфели акций — вот где начнётся главное, вот что имел в виду Шверер, предупреждая его о конъюнктуре! Винеру предстоит поработать за них обоих.
Винер приказал ехать к Хальберштоку. Если правда, что фактическим владельцем галлереи является Блюмштейн, скромно именующий себя управляющим, то нюху этого господина надо отдать должное. Он во-время сообразил, что еврею нужно избавиться от сокровищ.
Здороваясь с Винером, управляющий галлереей Блюмштейн старался казаться спокойным, но Винер сразу почуял, что сегодняшние новости потрясли его.
— Мне удалось получить сокровище, которое вы увидите первым, — сказал Блюмштейн и повёл Винера в одну из боковых комнат. У дверей сидел служитель. Широкое окно было забрано решёткой.
— Ого, святая святых! — воскликнул Винер. — Давненько мы сюда не заглядывали!
— Не часто случается получить вещь, стоящую того, чтобы держать её здесь. — Управляющий знаком велел дать свет.
Пока поднимали шторы, Винер успел разглядеть, что два небольших полотна висят на противоположных стенах комнаты. В середине комнаты возвышалась скульптура, накрытая чехлом.
Когда ровный, мягкий свет проник сквозь матовые стекла большого окна, Блюмштейн сам стал снимать покрывало со скульптуры с такой осторожностью, будто под холстом скрывались хрусталь и воск.
— Сальватор Кармона, — благоговейно прошептал Блюмштейн.
— Где вы это взяли? — так же тихо спросил Винер.
— Поручение одного испанского гранда…
Уже не благоговейным шопотом, а в полный голос Винер небрежно сказал:
— Это меня не интересует! Скульптуры я не покупаю.
— Ей место в Национальной галлерее!
— Пусть её туда и берут! — В голосе Винера послышалась насмешка. Он хорошо знал, что на предметы искусства у Третьей империи нет ни пфеннига. Ей не до скульптуры, будь то хотя бы Пракситель.
— Покажите, — Винер без стеснения ткнул шляпой в завешенные картины.
— Зулоага и ранний Пикассо.
Винер мельком взглянул на Пикассо и отвернулся. Он слишком давно охотился за этим мастером, чтобы выдать свой интерес. «Сценка из крестьянской жизни» Зулоаги вознаградила его за необходимость не смотреть в сторону Пикассо. Это он понимал: какая сила красок! А лица! Каждое — целая биография. Да такое полотно заинтересовало бы его, даже если бы это не был Игнасиа Зулоага. А Зулоага тем более: это валюта.
Винер знал, что сегодняшние известия из Мюнхена заставят Блюмштейна поспешить с распродажей. Когда управляющий назвал цену, Винер рассмеялся ему в лицо.
— А вчера вы сколько хотели?
— Клянусь вам! — воскликнул Блюмштейн.
— Придётся уступить. Серьёзно уступить, господин управляющий. В Мюнхене уже громят!
Управляющий ничего не ответил.
Когда шофёр уже собирался захлопнуть за Винером дверцу автомобиля, из подъезда выбежал швейцар.
— Господина советника просят в контору к телефону.
Оказалось, что его вызывает к себе генерал Шверер — немедленно и по важному делу.
Длинные тихие коридоры штаба подействовали на Винера угнетающе. Здесь никому не импонировала его замечательная борода.
Шверер сидел где-то в недосягаемой дали огромного кабинета. В рамке затенённого шторой окна он казался таким же портретом, как висевшие на стенах вокруг. Кое-кого из этих строго глядевших сверху господ Винер мог узнать: Мольтке, Бисмарк, Гинденбург…
Винер сразу почувствовал, что перед ним сидит не тот Шверер, которого он знал в домашней обстановке. То же сухое лицо с острым, словно принюхивающимся носом, та же седая, стриженная бобриком голова, а в целом — совсем другой человек. Что-то неуловимое заставило Винера пройти блестящее, как каток, пространство до генеральского стола, ступая на носки.
— Вам пора ехать в Чехословакию, если не хотите прозевать все, — без всякого вступления сказал Шверер и сердито сбросил очки на лежавшие перед ним бумаги. — События развиваются быстро. Ваши коллеги, во главе с доктором фон Шверером, уже выехали из Травемюнде. Дальше они поедут вместе с вами.
Шверер резко встал из-за стола. За гигантским столом, заваленным грудой бумаг, он казался совсем маленьким. Он обошёл стол и протянул Винеру руку.
— Спешите, иначе найдутся ловкачи, которые вырвут кусок у вас изо рта, — сердито проворчал он на прощанье.
Винер понял, что только то, что стены кабинета могли иметь уши, помешало Швереру сказать, что он так же боится за тот кусок, на который разинул уже рот и сам как секретный компаньон Винера.
Сейчас же домой! Предупредить Гертруду, укладываться! Но, сидя в автомобиле, Винер передумал и велел вернуться к Хальберштоку. Жадность не позволяла ему упустить и этот кусок. У Хальберштока он лихорадочно просмотрел коллекцию и отобрал много картин.
— Одно условие: через два часа всё должно быть у меня.
Блюмштейн не помнил себя от радости.
— Будет исполнено, господин доктор! Но боюсь, что сегодня я уже не успею получить по вашему чеку, время операции кончается.
— Учтёте завтра, — небрежно ответил Винер, пряча глаза, так как знал, что завтра еврею будет не до чека.
От Хальберштока он поехал в аукционный зал и забрал у Лепке всё, что заслуживало внимания. Хозяин зала не сразу решился показать Винеру только что привезённое собрание картин Людвига Кирхнера — художника, доведённого фашистами до самоубийства. Винер сморщился.
— Когда-нибудь картины этих самоубийц будут дорого стоить, но теперь с ними ничего, кроме неприятностей, не наживёшь.
Он критиковал полотна Кирхнера, чтобы сбить цену. Купил почти все. Чек был выписан на большую сумму и помечен завтрашним днём.
Он вернулся домой к вечеру, когда уже темнело. Доложили, что его спрашивает портной Фельдман.
— К чорту! — заорал Винер.
— Вольфганг, — строго сказала фрау Гертруда, — ты же понимаешь, как ему важен теперь каждый пфенниг.
— Отдай ему деньги, и пусть убирается!
Фрау Винер велела впустить портного. Фельдман вошёл в зал, где Винер снимал последние картины, работая наравне с прислугой. В одной жилетке, с растрёпанной бородой, он карабкался на стремянку.
Фельдман стоял молча. Винер делал вид, что не замечает его.
— А ну-ка, помогите! — скомандовал он вдруг, снимая со шнура очередную картину.
Фельдман послушно принял из рук Винера полотно и бережно приставил его к стене.
— Господин советник… — Фельдман прижал руки к впалой груди. Он изогнулся, стараясь заглянуть в лицо стоявшему на стремянке Винеру. — Мне нужно сказать вам несколько слов…
Винер нетерпеливо махнул рукой:
— Отложим, давайте отложим. Я знаю, все знаю!
Фельдман с трудом сдерживал дрожь губ.
— Уверены ли вы, господин советник, что это не может случайно коснуться и вашего дома, как дома любого берлинца?
— Моего дома? — произнёс Винер и даже притопнул тяжёлой ногой. — Вы сошли с ума! Они собираются громить евреев, а не «любых берлинцев».
— В таком случае я прошу вас, доктор… прошу за детей?
— Что за глупости вы там говорите?! — все больше раздражаясь, крикнул Винер.
— Господин советник, вас просит отец. — Голос портного звучал торжественно. — Мне некуда деваться. — Заметив, что Винер с досадой поморщился, Фельдман поднял руку. — Господин доктор!.. Я прошу убежища не для себя!
Винер спустился со стремянки и, расставив ноги, стоял перед портным. Он собрал в кулак бороду и нетерпеливо мотнул головой:
— Покороче — здесь не синагога.
Фельдман снова поднял руку.
— Я прошу за своих детей!
Винер с раздражением дёрнул себя за бороду.
— Какого чорта вам от меня нужно? — грубо крикнул он.
— Моим детям нужно совсем немножко места в подвале.
— Подвал уже занят, там картины!
— Детей можно спрятать в сыром уголке, куда вы не решитесь поставить картины.
— Не просите, Фельдман, это невозможно!
Фельдман умоляюще протянул к Винеру руки:
— Моих детей!
Винер подбежал к двери и, распахнув её, крикнул:
— Уходите, сейчас же уходите.
Вошла фрау Гертруда.
— Послушай, Вольфганг, мы должны это сделать.
Винер с изумлением смотрел на жену.
— Но ведь если они узнают, что здесь есть евреи, в доме не пощадят ничего! Ты это понимаешь?
— Я все понимаю, о, я очень хорошо понимаю! Прежде всего я понимаю, что все эти страхи, все эти слухи — ерунда. Немцы никогда не сделают того, в чём вы их подозреваете.
— Но Мюнхен, Мюнхен! — в отчаянии крикнул Фельдман.
Гертруда подняла голову:
— Так ведь это же баварцы!
— Вот, вот, послушайте, — заторопился Фельдман. — Отсюда они повезли штурмовиков в Мюнхен, чтобы они громили баварских евреев. Из Мюнхена они повезли штурмовиков в Дессау. Из Дессау везут сюда. Вот как они это делают.
— Какая бессмыслица! — гневно воскликнула фрау Гертруда. — Но не в этом сейчас дело. Ты должен спрятать его детей, Вольфганг!
— Ага, у Винера есть дом! Почему же им не воспользоваться? Там столько места — истерически закричал Винер. — Но ведь у Винера есть ещё и деньги. Может быть, вам нужны и его деньги? — Он выхватил бумажник и размахнулся, как бы намереваясь швырнуть его к ногам Фельдмана, но вместо того снова сунул его в карман. — Убирайтесь, пока я не позвонил в полицию!..
Винер решил вложить все свободные деньги в то ценное, что можно купить у евреев. Не может быть, чтобы они не пронюхали о предстоящем бедствии. У них не было основания не верить слухам. Можно было с уверенностью сказать, что они пожелают обратить в наличные деньги всё, что может гореть, ломаться, все, чего нельзя положить в банковский сейф. А уж Винер знает, что покупать… Недаром он слывёт одним из виднейших любителей живописи. Его испанцами не побрезговал бы сам герцог Альба! Неплох был и французский уголок.
Будь то испанец, француз или фламандец, старый или новый, — трубка длиною в метр — и солидная сумма устойчивой валюты в кармане!
Оставалось только использовать дни до отъезда в Чехословакию, чтобы пополнить коллекцию. Момент был удачным. У ван Димена, говорят, появились полотна, каких торговцы картинами не показывали уже много лет.
Винер пометил в книжечке, что необходимо посетить галлерею Хальберштока. Не забыть бы заехать и в аукционный зал Лепке. Там тоже стало появляться кое-что заслуживающее внимания. Вообще жизнь стала занятной: одни спешили обратить свои картины в деньги, а он, Винер, готов менять их на картины.
— Спроси мать, не хочет ли она поехать со мной в галлерею? — сказал он Асте, сидевшей напротив него за утренним завтраком.
Аста поднялась, лениво потягиваясь:
— Опять принять участие в какой-нибудь комбинации?
— Аста! Откуда это?
— Общество чистокровных наци дурно влияет на мои манеры, но зато не может испортить политической репутации.
— Ты ходишь над пропастью, детка!
— Падение в пропасть мне не грозит. Я брожу по её дну.
— Аста! — закричал Винер.
— Так обстоит дело, папа. — Аста пожала плечами и не спеша закурила.
— Труда! Ты слышишь, что она говорит? — Винер выбежал из комнаты. — Что она говорит!..
Он вернулся в столовую, сопровождаемый испуганной фрау Гертрудой.
— Аста, Аста!.. Да куда же ты девалась?
— Фройлейн Аста пошла к себе и просила её не беспокоить, — сказала горничная.
— Это сумасшедший дом! — воскликнул Винер.
Он пронёсся мимо горничной, выхватил у лакея шляпу и трость и уехал.
По мере того как машина катилась по освещённым солнцем улицам, спокойствие возвращалось к Винеру. Аста распустилась, но в Чехии он ей покажет!..
С приближением к Курфюрстендамм Винеру бросилось в глаза оживление на улицах. Люди штурмовали киоски газетчиков и тут же нетерпеливо разворачивали листы полуденных выпусков.
Винер приказал шофёру купить газету.
С первых страниц на него глянули ошеломляющие заголовки. В Мюнхене погромы. Банды штурмовиков разгромили еврейские магазины. За магазинами пришла очередь квартир. Власти издали приказ: всем евреям в недельный срок покинуть Баварию.
Кто же поверит, будто у германской полиции нехватило силы справиться с бандой погромщиков? Она заодно с ними! Официальная версия о том, будто погромы являются результатом возмущения, вызванного убийством евреем Грюншпаном дипломата Рата, — выдумка, к тому же не слишком удачная. Мюнхен — только начало. Может быть, завтра то же самое произойдёт здесь, в сердце Германии? Нельзя упускать такой момент! Сегодня богатые евреи будут продавать ценности, которые нельзя спрятать от погромщиков; завтра пойдут в ход портфели акций — вот где начнётся главное, вот что имел в виду Шверер, предупреждая его о конъюнктуре! Винеру предстоит поработать за них обоих.
Винер приказал ехать к Хальберштоку. Если правда, что фактическим владельцем галлереи является Блюмштейн, скромно именующий себя управляющим, то нюху этого господина надо отдать должное. Он во-время сообразил, что еврею нужно избавиться от сокровищ.
Здороваясь с Винером, управляющий галлереей Блюмштейн старался казаться спокойным, но Винер сразу почуял, что сегодняшние новости потрясли его.
— Мне удалось получить сокровище, которое вы увидите первым, — сказал Блюмштейн и повёл Винера в одну из боковых комнат. У дверей сидел служитель. Широкое окно было забрано решёткой.
— Ого, святая святых! — воскликнул Винер. — Давненько мы сюда не заглядывали!
— Не часто случается получить вещь, стоящую того, чтобы держать её здесь. — Управляющий знаком велел дать свет.
Пока поднимали шторы, Винер успел разглядеть, что два небольших полотна висят на противоположных стенах комнаты. В середине комнаты возвышалась скульптура, накрытая чехлом.
Когда ровный, мягкий свет проник сквозь матовые стекла большого окна, Блюмштейн сам стал снимать покрывало со скульптуры с такой осторожностью, будто под холстом скрывались хрусталь и воск.
— Сальватор Кармона, — благоговейно прошептал Блюмштейн.
— Где вы это взяли? — так же тихо спросил Винер.
— Поручение одного испанского гранда…
Уже не благоговейным шопотом, а в полный голос Винер небрежно сказал:
— Это меня не интересует! Скульптуры я не покупаю.
— Ей место в Национальной галлерее!
— Пусть её туда и берут! — В голосе Винера послышалась насмешка. Он хорошо знал, что на предметы искусства у Третьей империи нет ни пфеннига. Ей не до скульптуры, будь то хотя бы Пракситель.
— Покажите, — Винер без стеснения ткнул шляпой в завешенные картины.
— Зулоага и ранний Пикассо.
Винер мельком взглянул на Пикассо и отвернулся. Он слишком давно охотился за этим мастером, чтобы выдать свой интерес. «Сценка из крестьянской жизни» Зулоаги вознаградила его за необходимость не смотреть в сторону Пикассо. Это он понимал: какая сила красок! А лица! Каждое — целая биография. Да такое полотно заинтересовало бы его, даже если бы это не был Игнасиа Зулоага. А Зулоага тем более: это валюта.
Винер знал, что сегодняшние известия из Мюнхена заставят Блюмштейна поспешить с распродажей. Когда управляющий назвал цену, Винер рассмеялся ему в лицо.
— А вчера вы сколько хотели?
— Клянусь вам! — воскликнул Блюмштейн.
— Придётся уступить. Серьёзно уступить, господин управляющий. В Мюнхене уже громят!
Управляющий ничего не ответил.
Когда шофёр уже собирался захлопнуть за Винером дверцу автомобиля, из подъезда выбежал швейцар.
— Господина советника просят в контору к телефону.
Оказалось, что его вызывает к себе генерал Шверер — немедленно и по важному делу.
Длинные тихие коридоры штаба подействовали на Винера угнетающе. Здесь никому не импонировала его замечательная борода.
Шверер сидел где-то в недосягаемой дали огромного кабинета. В рамке затенённого шторой окна он казался таким же портретом, как висевшие на стенах вокруг. Кое-кого из этих строго глядевших сверху господ Винер мог узнать: Мольтке, Бисмарк, Гинденбург…
Винер сразу почувствовал, что перед ним сидит не тот Шверер, которого он знал в домашней обстановке. То же сухое лицо с острым, словно принюхивающимся носом, та же седая, стриженная бобриком голова, а в целом — совсем другой человек. Что-то неуловимое заставило Винера пройти блестящее, как каток, пространство до генеральского стола, ступая на носки.
— Вам пора ехать в Чехословакию, если не хотите прозевать все, — без всякого вступления сказал Шверер и сердито сбросил очки на лежавшие перед ним бумаги. — События развиваются быстро. Ваши коллеги, во главе с доктором фон Шверером, уже выехали из Травемюнде. Дальше они поедут вместе с вами.
Шверер резко встал из-за стола. За гигантским столом, заваленным грудой бумаг, он казался совсем маленьким. Он обошёл стол и протянул Винеру руку.
— Спешите, иначе найдутся ловкачи, которые вырвут кусок у вас изо рта, — сердито проворчал он на прощанье.
Винер понял, что только то, что стены кабинета могли иметь уши, помешало Швереру сказать, что он так же боится за тот кусок, на который разинул уже рот и сам как секретный компаньон Винера.
Сейчас же домой! Предупредить Гертруду, укладываться! Но, сидя в автомобиле, Винер передумал и велел вернуться к Хальберштоку. Жадность не позволяла ему упустить и этот кусок. У Хальберштока он лихорадочно просмотрел коллекцию и отобрал много картин.
— Одно условие: через два часа всё должно быть у меня.
Блюмштейн не помнил себя от радости.
— Будет исполнено, господин доктор! Но боюсь, что сегодня я уже не успею получить по вашему чеку, время операции кончается.
— Учтёте завтра, — небрежно ответил Винер, пряча глаза, так как знал, что завтра еврею будет не до чека.
От Хальберштока он поехал в аукционный зал и забрал у Лепке всё, что заслуживало внимания. Хозяин зала не сразу решился показать Винеру только что привезённое собрание картин Людвига Кирхнера — художника, доведённого фашистами до самоубийства. Винер сморщился.
— Когда-нибудь картины этих самоубийц будут дорого стоить, но теперь с ними ничего, кроме неприятностей, не наживёшь.
Он критиковал полотна Кирхнера, чтобы сбить цену. Купил почти все. Чек был выписан на большую сумму и помечен завтрашним днём.
Он вернулся домой к вечеру, когда уже темнело. Доложили, что его спрашивает портной Фельдман.
— К чорту! — заорал Винер.
— Вольфганг, — строго сказала фрау Гертруда, — ты же понимаешь, как ему важен теперь каждый пфенниг.
— Отдай ему деньги, и пусть убирается!
Фрау Винер велела впустить портного. Фельдман вошёл в зал, где Винер снимал последние картины, работая наравне с прислугой. В одной жилетке, с растрёпанной бородой, он карабкался на стремянку.
Фельдман стоял молча. Винер делал вид, что не замечает его.
— А ну-ка, помогите! — скомандовал он вдруг, снимая со шнура очередную картину.
Фельдман послушно принял из рук Винера полотно и бережно приставил его к стене.
— Господин советник… — Фельдман прижал руки к впалой груди. Он изогнулся, стараясь заглянуть в лицо стоявшему на стремянке Винеру. — Мне нужно сказать вам несколько слов…
Винер нетерпеливо махнул рукой:
— Отложим, давайте отложим. Я знаю, все знаю!
Фельдман с трудом сдерживал дрожь губ.
— Уверены ли вы, господин советник, что это не может случайно коснуться и вашего дома, как дома любого берлинца?
— Моего дома? — произнёс Винер и даже притопнул тяжёлой ногой. — Вы сошли с ума! Они собираются громить евреев, а не «любых берлинцев».
— В таком случае я прошу вас, доктор… прошу за детей?
— Что за глупости вы там говорите?! — все больше раздражаясь, крикнул Винер.
— Господин советник, вас просит отец. — Голос портного звучал торжественно. — Мне некуда деваться. — Заметив, что Винер с досадой поморщился, Фельдман поднял руку. — Господин доктор!.. Я прошу убежища не для себя!
Винер спустился со стремянки и, расставив ноги, стоял перед портным. Он собрал в кулак бороду и нетерпеливо мотнул головой:
— Покороче — здесь не синагога.
Фельдман снова поднял руку.
— Я прошу за своих детей!
Винер с раздражением дёрнул себя за бороду.
— Какого чорта вам от меня нужно? — грубо крикнул он.
— Моим детям нужно совсем немножко места в подвале.
— Подвал уже занят, там картины!
— Детей можно спрятать в сыром уголке, куда вы не решитесь поставить картины.
— Не просите, Фельдман, это невозможно!
Фельдман умоляюще протянул к Винеру руки:
— Моих детей!
Винер подбежал к двери и, распахнув её, крикнул:
— Уходите, сейчас же уходите.
Вошла фрау Гертруда.
— Послушай, Вольфганг, мы должны это сделать.
Винер с изумлением смотрел на жену.
— Но ведь если они узнают, что здесь есть евреи, в доме не пощадят ничего! Ты это понимаешь?
— Я все понимаю, о, я очень хорошо понимаю! Прежде всего я понимаю, что все эти страхи, все эти слухи — ерунда. Немцы никогда не сделают того, в чём вы их подозреваете.
— Но Мюнхен, Мюнхен! — в отчаянии крикнул Фельдман.
Гертруда подняла голову:
— Так ведь это же баварцы!
— Вот, вот, послушайте, — заторопился Фельдман. — Отсюда они повезли штурмовиков в Мюнхен, чтобы они громили баварских евреев. Из Мюнхена они повезли штурмовиков в Дессау. Из Дессау везут сюда. Вот как они это делают.
— Какая бессмыслица! — гневно воскликнула фрау Гертруда. — Но не в этом сейчас дело. Ты должен спрятать его детей, Вольфганг!
— Ага, у Винера есть дом! Почему же им не воспользоваться? Там столько места — истерически закричал Винер. — Но ведь у Винера есть ещё и деньги. Может быть, вам нужны и его деньги? — Он выхватил бумажник и размахнулся, как бы намереваясь швырнуть его к ногам Фельдмана, но вместо того снова сунул его в карман. — Убирайтесь, пока я не позвонил в полицию!..
21
Эгон заехал домой проститься с матерью и неожиданно застал там отца. Генерал не хотел показать, что приехал раньше обычного ради сына. Сидя в будуаре жены, он молча слушал её жалобы на покинувших её детей. Даже Эрни, её маленький Эрни, совсем забыл свою старую мать!.. При воспоминании о любимце нос Эммы покраснел.
Это выглядело слишком глупо, чтобы сердиться.
Не обращая внимания на жену, генерал увёл Эгона в кабинет и стал расспрашивать о работе.
Он слушал Эгона с нескрываемым интересом. Сегодня он гордился сыном. Настоящее швереровское семя. Молодец, молодец Эгон!
Генерал не мог усидеть на месте. Он вскочил и пробежался по кабинету. Он и себя-то почувствовал бодрее, моложе!
— Молодец, малыш! Брось бредни о покое и прочей чепухе! — Маленький, подтянутый генерал остановился перед Эгоном и хлопнул его по плечу. — Твоя машина — не последний козырь в колоде, которой будет играть Германия! Кое-кто будет кричать, что колода краплёная. Нас будут обвинять в нечистой игре. Но пусть кричат! Мы доведём игру до конца. До конца! — Он рассмеялся. — Значит, и ты, наконец, понял, что Германия должна стать Европой? В неё должно собраться все. И тебе перепадёт оттуда кое-что!..
Раздражение Эгона поднялось сразу. Он хотел уехать из Германии, оставив её родной и любимой, а тут ему говорят бог знает что!
— Ты помнишь условие? — спросил Эгон. — В обмен на машину — свобода.
— Да, да! Ты будешь богат и сможешь жить в любом месте Германии.
— Басня о соловье в золотой клетке, — раздражённо сказал Эгон.
Сухие старческие пальцы Шверера впились в плечо Эгона. В голосе старика послышалась страстность, которой Эгон ещё никогда не слышал.
— Ты хочешь сказать, что намерен уйти за пределы родной страны? Ты — единственный Шверер!
Генерал порывисто привлёк его к себе и, поднявшись на цыпочки, поцеловал. Он не мог достать до лба Эгона — мокрый старческий поцелуй пришёлся в переносицу.
Эгон стоял молчаливый и угрюмый. Ему хотелось вытереть влажную переносицу. Он чувствовал, как рвётся нить, связывавшая его с отцом, со всем, что его окружало, с этим домом.
Первый раз в жизни они переменились ролями: Эгон указал отцу на стрелку часов, напоминая об отъезде.
Генерал опустил голову, сгорбился.
Он стоял маленький, старый. Совсем старый и жалкий.
Так прошло несколько мгновений. Наконец Шверер поднял голову, выпрямился и, посмотрев сыну в глаза, протянул ему руку.
Эгон с облегчением переступил порог отцовского кабинета. Как казалось ему — навсегда.
Он велел позвать Лемке.
Франц пришёл подтянутый и строгий.
— Прощайте, Франц. Может быть, мы никогда не увидимся.
Лемке огляделся.
— Здесь не место торчать шофёру. Вытребуйте меня у генерала на час раньше. Автомобиль — самое подходящее место для разговоров.
— Отец, наверно, и не подозревает, что его автомобиль превратился в конспиративную квартиру на колёсах.
— К счастью, нет!
Через четверть часа они сидели в автомобиле. Вместо того чтобы ехать на вокзал, Лемке кружил по городу.
— Выкиньте из головы ваши сомнения! Где бы вы ни были, оставайтесь сыном своего народа.
— Мне надоело, — резко сказал Эгон. — Все твердят на разные лады: служи Германии, будь немцем!
— Нет, доктор, все мы говорим о разном. Просто «быть немцем» — это вовсе не то, чего я от вас хочу. Быть честным — вот что нужно.
— То-есть… быть с вами?
— Да!.. А то, что мы все говорим о Германии, должно вам доказать, что она не перестала существовать, хотя каждый из нас и вкладывает свой смысл в слово «Германия».
— Той Германии, о которой говорите вы, Франц, больше не существует. Они перекраивают её на свой лад. Теперь, когда между Гитлером и генералитетом нет разногласий, наци крепче, чем когда-либо.
— А вы уверены, что между ними все ладно? Рейхсвер снёс это тухлое яйцо — Гитлера. А такая курица, как рейхсвер, не сможет примириться с тем, что ею командует её же цыплёнок. Генералы хотят стоять на горе и командовать. А там стоит ефрейтор с шайкой штатских купцов.
— Вы — моя совесть, Франц, — грустно сказал Эгон, — а от совести-то я и хочу скрыться.
Лемке вынул из кармана конверт.
— Передайте Цихауэру, — сказал он.
— Сумка снова пригодилась? — улыбнулся Эгон.
Автомобиль остановился перед вокзалом.
В подъезде вокзала Эгона ждали Бельц и Винер.
Через несколько минут Винер, Эгон и Бельц были в купе.
Штризе и Эльза ехали отдельно, в третьем классе.
Стук колёс становился все более частым. Он гулко отдавался в обшитом деревом вагоне третьего класса. Мимо окон мелькали дома Шенеберга. На стрелке Эльза едва удержалась на ногах. Держась за стенку, она прошла в купе.
Штризе предупредительно очистил ей место у столика. Она молча уставилась в окно. Штризе предложил ей журналы. Она взяла их, но, не раскрыв, уронила на колени.
Поезд набирал ход. Движение вагона становилось все более плавным. Его больше не швыряло на стрелках. За окнами прошли увенчанные сиянием неона радиомачты Кенигсвустергаузена.
Но вот и эти огни исчезли. Берлина больше не было. Неужели правда, что она вырвалась? Живая? Эльза сдерживалась, чтобы не заплакать. Может быть, в чужой, свободной стране ей удастся вылечить тело и душу?
Эльза оторвалась от окна. За стеклом осталась только пустая темнота ночи. Изредка мелькали огни, от быстрого движения поезда сливавшиеся в сверкающие полосы. В дверях купе показался Эгон.
— Я за вами! Идёмте ужинать, — приветливо сказал он молодым людям.
Эльза колебалась. Она чувствовала себя плохо, но соблазн побыть с Эгоном был слишком велик.
Штризе вёл Эльзу по коридорам раскачивающихся вагонов.
Бельц весело помахал им рукой из-за столика. Рядом с Бельцем гордо топорщился чёрный клин бороды Винера.
— Сюда, Пауль, сюда! — крикнул Бельц.
Для этих двух не происходило ничего особенного. Через месяц или через год, но те же огоньки за окном будут для них мелькать в обратном направлении. Они это знали и были спокойны.
Бельц подул в кружку, чтобы отогнать пену, сделал глоток и громко сказал:
— Пильзен! — Он обвёл спутников взглядом. — Я пью за Пильзен, господа! Честный немецкий Пильзен. К чорту Пльзень. Мы покажем чехам их настоящее место. Прозит, господа!
Штризе высоко поднял свою кружку.
— Да здравствует немецкий Пильзен!
Остальные молчали. Винер натянуто улыбался. Эльза смотрела в чёрную пустоту окна. Эгон уставился в карту кушаний.
Это выглядело слишком глупо, чтобы сердиться.
Не обращая внимания на жену, генерал увёл Эгона в кабинет и стал расспрашивать о работе.
Он слушал Эгона с нескрываемым интересом. Сегодня он гордился сыном. Настоящее швереровское семя. Молодец, молодец Эгон!
Генерал не мог усидеть на месте. Он вскочил и пробежался по кабинету. Он и себя-то почувствовал бодрее, моложе!
— Молодец, малыш! Брось бредни о покое и прочей чепухе! — Маленький, подтянутый генерал остановился перед Эгоном и хлопнул его по плечу. — Твоя машина — не последний козырь в колоде, которой будет играть Германия! Кое-кто будет кричать, что колода краплёная. Нас будут обвинять в нечистой игре. Но пусть кричат! Мы доведём игру до конца. До конца! — Он рассмеялся. — Значит, и ты, наконец, понял, что Германия должна стать Европой? В неё должно собраться все. И тебе перепадёт оттуда кое-что!..
Раздражение Эгона поднялось сразу. Он хотел уехать из Германии, оставив её родной и любимой, а тут ему говорят бог знает что!
— Ты помнишь условие? — спросил Эгон. — В обмен на машину — свобода.
— Да, да! Ты будешь богат и сможешь жить в любом месте Германии.
— Басня о соловье в золотой клетке, — раздражённо сказал Эгон.
Сухие старческие пальцы Шверера впились в плечо Эгона. В голосе старика послышалась страстность, которой Эгон ещё никогда не слышал.
— Ты хочешь сказать, что намерен уйти за пределы родной страны? Ты — единственный Шверер!
Генерал порывисто привлёк его к себе и, поднявшись на цыпочки, поцеловал. Он не мог достать до лба Эгона — мокрый старческий поцелуй пришёлся в переносицу.
Эгон стоял молчаливый и угрюмый. Ему хотелось вытереть влажную переносицу. Он чувствовал, как рвётся нить, связывавшая его с отцом, со всем, что его окружало, с этим домом.
Первый раз в жизни они переменились ролями: Эгон указал отцу на стрелку часов, напоминая об отъезде.
Генерал опустил голову, сгорбился.
Он стоял маленький, старый. Совсем старый и жалкий.
Так прошло несколько мгновений. Наконец Шверер поднял голову, выпрямился и, посмотрев сыну в глаза, протянул ему руку.
Эгон с облегчением переступил порог отцовского кабинета. Как казалось ему — навсегда.
Он велел позвать Лемке.
Франц пришёл подтянутый и строгий.
— Прощайте, Франц. Может быть, мы никогда не увидимся.
Лемке огляделся.
— Здесь не место торчать шофёру. Вытребуйте меня у генерала на час раньше. Автомобиль — самое подходящее место для разговоров.
— Отец, наверно, и не подозревает, что его автомобиль превратился в конспиративную квартиру на колёсах.
— К счастью, нет!
Через четверть часа они сидели в автомобиле. Вместо того чтобы ехать на вокзал, Лемке кружил по городу.
— Выкиньте из головы ваши сомнения! Где бы вы ни были, оставайтесь сыном своего народа.
— Мне надоело, — резко сказал Эгон. — Все твердят на разные лады: служи Германии, будь немцем!
— Нет, доктор, все мы говорим о разном. Просто «быть немцем» — это вовсе не то, чего я от вас хочу. Быть честным — вот что нужно.
— То-есть… быть с вами?
— Да!.. А то, что мы все говорим о Германии, должно вам доказать, что она не перестала существовать, хотя каждый из нас и вкладывает свой смысл в слово «Германия».
— Той Германии, о которой говорите вы, Франц, больше не существует. Они перекраивают её на свой лад. Теперь, когда между Гитлером и генералитетом нет разногласий, наци крепче, чем когда-либо.
— А вы уверены, что между ними все ладно? Рейхсвер снёс это тухлое яйцо — Гитлера. А такая курица, как рейхсвер, не сможет примириться с тем, что ею командует её же цыплёнок. Генералы хотят стоять на горе и командовать. А там стоит ефрейтор с шайкой штатских купцов.
— Вы — моя совесть, Франц, — грустно сказал Эгон, — а от совести-то я и хочу скрыться.
Лемке вынул из кармана конверт.
— Передайте Цихауэру, — сказал он.
— Сумка снова пригодилась? — улыбнулся Эгон.
Автомобиль остановился перед вокзалом.
В подъезде вокзала Эгона ждали Бельц и Винер.
Через несколько минут Винер, Эгон и Бельц были в купе.
Штризе и Эльза ехали отдельно, в третьем классе.
Стук колёс становился все более частым. Он гулко отдавался в обшитом деревом вагоне третьего класса. Мимо окон мелькали дома Шенеберга. На стрелке Эльза едва удержалась на ногах. Держась за стенку, она прошла в купе.
Штризе предупредительно очистил ей место у столика. Она молча уставилась в окно. Штризе предложил ей журналы. Она взяла их, но, не раскрыв, уронила на колени.
Поезд набирал ход. Движение вагона становилось все более плавным. Его больше не швыряло на стрелках. За окнами прошли увенчанные сиянием неона радиомачты Кенигсвустергаузена.
Но вот и эти огни исчезли. Берлина больше не было. Неужели правда, что она вырвалась? Живая? Эльза сдерживалась, чтобы не заплакать. Может быть, в чужой, свободной стране ей удастся вылечить тело и душу?
Эльза оторвалась от окна. За стеклом осталась только пустая темнота ночи. Изредка мелькали огни, от быстрого движения поезда сливавшиеся в сверкающие полосы. В дверях купе показался Эгон.
— Я за вами! Идёмте ужинать, — приветливо сказал он молодым людям.
Эльза колебалась. Она чувствовала себя плохо, но соблазн побыть с Эгоном был слишком велик.
Штризе вёл Эльзу по коридорам раскачивающихся вагонов.
Бельц весело помахал им рукой из-за столика. Рядом с Бельцем гордо топорщился чёрный клин бороды Винера.
— Сюда, Пауль, сюда! — крикнул Бельц.
Для этих двух не происходило ничего особенного. Через месяц или через год, но те же огоньки за окном будут для них мелькать в обратном направлении. Они это знали и были спокойны.
Бельц подул в кружку, чтобы отогнать пену, сделал глоток и громко сказал:
— Пильзен! — Он обвёл спутников взглядом. — Я пью за Пильзен, господа! Честный немецкий Пильзен. К чорту Пльзень. Мы покажем чехам их настоящее место. Прозит, господа!
Штризе высоко поднял свою кружку.
— Да здравствует немецкий Пильзен!
Остальные молчали. Винер натянуто улыбался. Эльза смотрела в чёрную пустоту окна. Эгон уставился в карту кушаний.
22
Едва успев поздороваться с вошедшим в номер Роу, Монти быстро проговорил:
— Вы должны меня выручить, Уинн!
— Постойте, не так поспешно.
— Вы не понимаете, Уинн, мне дорога каждая секунда. Мы…
— Кто это «мы»?
— Я и Бен… Ну, Бен и я…
— Вы должны меня выручить, Уинн!
— Постойте, не так поспешно.
— Вы не понимаете, Уинн, мне дорога каждая секунда. Мы…
— Кто это «мы»?
— Я и Бен… Ну, Бен и я…