Шпанов Николай Николаевич. Поджигатели (Книга 2)

   — Слишком глубоко лезть мы им не позволим, — возразил Джон.
   — Если вопросы России и Китая как наших рынков не будут разрешены в течение ближайшего десятилетия, мы задохнёмся, — сказал Бен.
   — Нас спасут колонии, — сказала Маргрет. — У нас их теперь больше, чем когда-либо.
   Челюсть бульдога выпятилась так, что обнаружила ряд зубов. Это были, правда, не жёлтые клыки, а белые, как снег, фарфоровые изделия дантиста, но выражение лица Черчилля стало все же крайне угрожающим.
   — Мне не нужны даже три четверти мира, пока существует Россия! — прорычал он.
   — Тем скорее вы должны признать правоту правительства, стремящегося в первую голову покончить именно с ней, — ехидно вставил Нельсон.
   Черчилль фыркнул так, что взлетел конец заправленной за его воротник салфетки. Складка на его затылке налилась кровью.
   — Мистер Чемберлен ещё в колледже страдал недостатком логики. Чтобы уничтожить Красную Армию, её следовало бы именно сейчас стравить с немцами.
   — Не смеем не отдавать должного вашему опыту в деле борьбы с Красной Армией, но мы вынуждены считаться и с тем, что немцы не готовы, — вкрадчиво ответил Нельсон. — Русские снова могли бы выйти победителями.
   — Вашим делом было бы не допустить нашего вторичного провала.
   — Ваш личный опыт должен вам подсказывать, что тут опять можно просчитаться, — с ещё большим ехидством сказал Нельсон.
   Черчилль прорычал что-то грозное, но неразборчивое. Нельсон же невозмутимо продолжал:
   — А какова была бы реакция всего мира, если бы русские оказались спасителями Европы? Можно себе представить, как бурно расцвели бы в ней коммунистические идеи!
   — В Англии этого никогда не могло бы случиться, — проворчал Черчилль. — Да и вообще вы неверно представляете себе картину. Россия могла бы прийти к победе только в состоянии полной обескровленности, экономической разрухи и политического развала. В таком виде она не была бы страшна никому. — Он энергично ткнул в воздух вилкой. — Ни она, ни её идеи!
   — Годы не умерили вашего оптимизма, — усмехнулся Нельсон.
   Черчилль в бешенстве оттолкнул тарелку.
   — Чтобы бросить Германию на Россию, нужно оставить кое-какие приманки прозапас, а вы, кажется, решили выдать Германии все авансом. Это ошибка.
   — Иначе Гитлер бросится на нас прежде, чем мы заставим его повернуть на восток.
   — Если речь идёт о том, чтобы успокоить Германию, — с тревогой проговорил Уэллс, — то я предпочёл бы отдать ей всю Чехословакию, нежели кусочек Британской империи. — Он обвёл всех взглядом выцветших усталых глаз. — Тем более, что все это имеет очень временное значение. Мир идёт к концу. И не все ли равно, как он к нему придёт.
   — Так шли к упадку великие цивилизации Азии и на их месте появлялись колонии Европы, — громогласно произнёс Джон Третий. — Так идёт к своему упадку Европа, чтобы стать колонией Америки.
   Дворецкий наклонился к уху Бена. Бен поднялся:
   — Прошу прощения, джентльмены: премьер у телефона.
   В течение нескольких минут, что отсутствовал хозяин, в столовой царило насторожённое молчание. Было слышно только позвякиванье сменяемой лакеями посуды. Когда Бен, наконец, вошёл, все взглянули на него с нескрываемым любопытством. Он остановился в дверях, интригующе оглядывая гостей.
   — Послу его величества в Праге предложено предъявить Бенешу условия капитуляции Чехословакии.
   Пальцы Уэллса, барабанившие по столу, на мгновение замерли, потом он испуганно поднёс руку к губам.
   А Бен, сделав рассчитанную на эффект паузу, сказал:
   — Ньютон сделает свой демарш вместе с французским послом. Они заявят Бенешу, что если он не примет англо-французских условий, то весь мир признает его виновником неизбежной войны.
   — Неизбежной войны… — едва слышно прошептал писатель.
   — Послы скажут президенту, что если чехи объединятся с русскими, то война примет характер крестового похода против большевиков.
   Уэллс поднял руку к глазам.
   — Закат Европы начинается…
   — Правительства Англии и Франции не смогут остаться в стороне от такого похода, — закончил Бен. — Они должны будут выступить.
   — На чьей стороне?! — в страхе воскликнула Маргрет.
   — Разумеется, немцев, — успокоил её Нельсон.
   — И да благословит их тогда господь-бог! — с облегчением воскликнула Маргрет.
   — Аминь, — торжественно провозгласил Ванденгейм.
   Оттуда, где стоял высокий буфет, послышался пронзительный, скрипучий крик:
   — Перрестаные боллтать чепухху!

18

   Второй день они сидели на аэродроме. Больше других доставляла Ярошу хлопот пани Августа. Она не переставала досаждать и Кропачеку, находя все новые и новые поводы для слез и упрёков. Слушая её, можно было подумать, что добродушный директор виноват даже в том, что Вацлавские заводы оказались в спорной зоне, и уж во всяком случае его виною было то, что гитлеровцы не желали оставить его директором.
   Сдерживая бешенство, осунувшийся и даже похудевший, Кропачек бегал из угла в угол тесной каморки, снятой за большие деньги у аэродромного сторожа. Располагая этой комнаткой, Кропачеки могли считать себя счастливцами. Насколько хватал глаз, вокруг всего огромного аэродромного поля, защищённые от холода только забором, прямо на размокшей от дождя земле ютились толпы беженцев. Тысячи лихорадочно горящих глаз завистливо следили за изредка взлетавшими самолётами. Подавляющему большинству этих людей разум давно должен был подсказать, что ждать на аэродроме совершенно бесполезно: на борт отлетающих за границу машин попадали почти исключительно иностранцы. Французы, англичане и американцы, чьи правительства были истинными виновниками огромного несчастия чешского народа, спешили первыми покинуть страну, которой угрожало нашествие гитлеровцев. Они суетились у самолётов, нагруженные чемоданами и картонками, боясь поднять глаза, чтобы не встретиться с ненавидящими взглядами тысяч несчастных, предательски покидаемых ими на произвол гитлеровских орд.
   Но что было делать беженцам, когда поезда проходили через городок, уже набитые людьми доотказа? Итти пешком? Сотни километров? Это были первые беженцы от гитлеровских орд. Люди ещё не знали, что настанет время и в их собственной стране и во многих других странах Европы, когда детские коляски и тачки будут продаваться за бешеные деньги, как единственные средства для перевозки домашнего скарба. Они ещё не знали, что придётся ходить пешком, с мешком за плечами, — и ходить при этом быстро, не по асфальту шоссе, а по грязи обочин и лесным тропам, чтобы не сделаться жертвой немецких лётчиков, из чисто спортивных побуждений охотящихся за беглецами.
   Люди ещё не видели этого в прошлом и не угадывали в будущем. Они сидели на своём тяжёлом скарбе, наивно воображая, что самолётов и поездов должно хватить для всех желающих покинуть родные места. Должно!.. О чем они думают там, в Праге?
   По сравнению с ними Кропачек мог чувствовать себя счастливцем. Не только потому, что над его головою была крыша, но главным образом потому, что он был уверен: его ждёт самолёт, он улетит во Францию, куда немецкие власти обещали пропустить его через территорию Австрии. И в самом деле, было бы просто смешно, если бы ему, директору Вацлавских заводов, не удалось резервировать для себя самолёт, просто смешно. Удивительно было, конечно, что ему не удалось получить для своего самолёта бензин, но этот товар перестал продаваться, а мальчишка, посланный на завод к Штризе с запиской Кропачека об отпуске бензина из заводской кладовой, как сквозь землю провалился.
   Наконец он вернулся, но вместо разрешения на бензин принёс записку Марты, написанную по-немецки. Кропачек отказался взять её в руки.
   — Девчонка хочет лететь с нами? — спросил он жену.
   — А ты разучился читать?
   — По-немецки? Разучился, — решительно заявил он. — И никогда больше не научусь. Клянусь господом-богом.
   — Сумасшедший, настоящий сумасшедший!
   Воздев руки к небу, пани Августа взяла записку. Марта просила улетать как можно скорее.
   Пани Августа просительно проговорила:
   — Может быть, ты сам пойдёшь поговоришь с нею? А, Янушку?.. Нам было бы лучше остаться здесь.
   — Остаться здесь? — Кропачек остановился перед женой. — Остаться здесь?..
   Он больше ничего не мог выговорить.
   — Пойди поговори с девочкой, — робко попросила жена.
   — Говорить с нею? — Маленькая фигурка Кропачека, утратившая всю свою жизнерадостность, стала олицетворением злобного отчаяния. — Говорить?.. О завтрашней погоде?.. Может быть, о модах?..
   — Сумасшедший! Настоящий сумасшедший!
   — Я не хочу, ни о чём не хочу с нею говорить, пока она не придёт сюда и не скажет, что желает остаться честным человеком, что она остаётся моею дочерью, чешкой… Да, да, именно так: остаётся чешкой. Чешкой, чешкой!..
   Он продолжал, как одержимый, твердить одно и то же и, охватив голову руками, прислонился к раме маленького окна, за которым тускнел осенний день.
   Пани Августа оглядела его согнутую спину, на которой обвис ставший непомерно широким пиджак.
   — Так я пойду одна, — как ей казалось, решительно, но в действительности жалко проговорила она.
   Он не обернулся.
   — Я пойду и скажу нашей девочке, что у неё нет больше отца, что… — и она прижала к губам платок.
   — Открой ей такую Америку. — Кропачек через силу рассмеялся. — Как будто не сама она заявила нам это.
   — Но ты же видишь, девочка хочет нам добра.
   — Я не нуждаюсь в помощи гитлеровцев.
   — Янек!
   — Мне помогут мои руки и моя голова.
   — Ах, Януш, Януш!.. — Августа покачала головою. — Ты стал таким непримиримым. Пауль тоже хочет нам добра. Кто, кроме Пауля, может теперь нам помочь?
   — Пусть Марта оставит его помощь себе. Так и передай ей: мне ничего не нужно ни от неё, ни от этого её негодяя. — И крикнул вслед, приотворив дверь сторожки: — Имей в виду: каждую минуту может найтись бензин, и мы немедленно вылетим… Ведь правда, Ярош?
   — Да, — сумрачно отозвался Ярош.
   — Но вы же можете подождать ещё час… Можешь ты пожертвовать один час твоему ребёнку?! — с негодованием воскликнула Августа, но Кропачек не ответил и с треском захлопнул дверь за женой.
   Некоторое время царило молчание, потом дверь осторожно приотворилась и в сторожку заглянул старый Ян Купка — механик силовой станции.
   — Здравствуй, сынок, — сказал он, обращаясь к Ярошу. — Пришёл узнать, уже не надумал ли и ты улетать?
   — Что вы, отец?! — И Ярош обиженно пожал плечами.
   — То-то!
   Взволнованно шагавший по сторожке Кропачек остановился как вкопанный.
   — Может быть, ты, старый приятель, — с оттенком неприязни сказал он механику, — думаешь, что и мне не следует покидать Чехию?
   Старик усмехнулся.
   — Чтобы узнать мой ответ, пан директор, вам достаточно было бы посчитать чемоданы, с которыми я сюда пришёл. — И он широко расставил пустые руки.
   Кропачек невольно покосился на груду своего багажа, наваленного в углу сторожки. Механик поймал его взгляд и рассмеялся.
   — Не смущайтесь: не вы первый, не вы последний.
   — Ты говоришь это так, словно… укоряешь нас.
   — Укоряю?.. — Старик пожал плечами. — Стоит ли, директор? Чему это поможет, что поправит? Разве от моих укоров что-нибудь стало бы на место? Если я кого-нибудь и стану укорять, так только самого себя.
   — Уж ты-то ни в чём не виноват, старина!
   — В том-то и беда, директор, что виноват, крепко виноват! Пойми я несколько лет тому назад, где настоящая правда, не бывать бы тому, что происходит.
   — Ишь ты! — насмешливо проговорил Кропачек. — Достаточно было бы одному такому орлу, как Ян Купка, взяться за дело и…
   — Не смейтесь, пан директор, — с укоризною проговорил механик. — Вы, небось, понимаете, что я говорю не об одном себе. Таких старых ослов, как я, оказалось, к сожалению, очень много. Но вам не к лицу смеяться. Всю жизнь вы провели среди рабочего люда и ничего не поняли в происходящем. Это простительно мне, простому механику, а не такому образованному человеку, как вы, пан директор.
   — Куда ты клонишь, старина? — насторожённо спросил Кропачек.
   — Оба мы не углядели настоящей дороги, по которой следовало итти, чтобы не стать дермом, которое Хенлейн теперь топчет ногами. Вспомните-ка, директор, время, когда мы с вами покидали социал-демократическую партию. Что говорил тогда нам обоим он? — При этих словах механик кивком указал на молча сидевшего Яроша. — Эх, сынок, сынок, стыдно тебе, небось, за своего старика!
   — Перестань, Ян! — Кропачек сердито топнул ногой. — Не хочешь же ты сказать, будто раскаиваешься, что не пошёл с коммунистами?
   — Да, директор, именно это-то я и считаю своей виной. Вам-то, конечно, было бы со мною не по пути…
   — Что ж, старина, — Кропачек обиженно надулся, — значит, теперь наши дороги разошлись. А ведь когда-то… когда-то мы с тобою были социал-демократами…
   Механик прервал его протяжным свистом:
   — Фью-ю! О тех временах я и думать не могу, не краснея. Да и немудрёно покраснеть, вспоминая, что всю жизнь ты, как баран, на верёвочке ходил по указке жуликов, уводивших тебя от настоящего дела.
   — Кажется, ты не можешь пожаловаться на то, что плохо поработал в своей жизни.
   — Поработал-то я не хуже других, но все в чужую пользу.
   — Мы с тобою трудились на одного хозяина! — не без гордости произнёс Кропачек.
   — Этого-то мне и стыдно. Вот этими руками всю жизнь подкидывал кроны в карман каких-то акционеров, которых даже в глаза не видел.
   — Ну, в этом-то отношении мы с тобою в одинаковом положении.
   — Не совсем, уважаемый пан директор, не совсем. Вы-то, по крайней мере, были участником в деле.
   Кропачек насторожился.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Только то, что вы за свою службу получили от хозяев хорошую пачку акций, а я вот что, — и старик состроил комбинацию из трех пальцев. — Да я тужу не об этом. Мне многого и не нужно. Ярош в наследстве не нуждается, у него своя голова. А вот плохо, что, работая на толстосумов, я забыл о своём настоящем рабочем деле, о том, что я не единственный рабочий на свете. Вот что, директор!
   Кропачек с усмешкою положил руку на плечо Яроша:
   — Вижу — твоя работа! Хорошо, что я в своём доме запретил тебе говорить о партийных делах. А то бы ты и меня распропагандировал так, что, чего доброго, и я стал бы коммунистом.
   — Может быть, и плохо, что этого де случилось, директор! — сказал старый Купка. — Не бежали бы вы теперь из своей страны, как крыса с тонущего корабля.
   — Но, но, ты, старина, полегче! Тебе-то на меня грех жаловаться.
   — Если не считать того, что вы всех нас крепко обманывали.
   — Ты в уме? — Кропачек побагровел от негодования.
   — Всю жизнь вы толковали нам, что мы работаем на нашу республику, а вот теперь мы вдруг узнали, что дело не столько в нашей Чешской республике, сколько в американских биржевиках, которые сцапали контрольный пакет Вацлавских заводов.
   — Кто сказал тебе такую чепуху?! — крикнул Кропачек, но в голосе его звучало больше смущения, чем решительности.
   — Уж кто бы ни сказал…
   — Тоже, может быть, господа коммунисты?
   — Может быть, и коммунисты, — с улыбкою ответил механик.
   — А если бы это и было правдой, так что тут плохого? — подбоченясь, спросил Кропачек.
   — А что хорошего, ежели чешскими заводами распоряжаются янки?.. Сегодня заводы, завтра банки, послезавтра парочка-другая министров, а там, глядишь, и вся Чехословакия окажется в кармане иностранных торгашей. Может быть, так оно уже и вышло. Оттого и очутились мы теперь в таком положении, что сами себе не принадлежим, а?
   Кропачек сумрачно молчал, отведя взгляд от собеседника.
   Тут впервые подал голос Ярош. Он говорил негромко, сосредоточенно глядя себе под ноги.
   — Нет, отец, тут ты не прав. Сколько бы усилий ни прилагали иностранцы к тому, чтобы захватить нашу страну, она никогда не будет им принадлежать. Её единственным законным хозяином всегда был, остаётся и будет во веки веков чешский народ.
   Старый Купка лукаво покосился в сторону Кропачека.
   — И те, кто бросает родину в эти дни, они тоже будут хозяевами? — спросил он.
   Ярош молча покачал головой.
   — Я тоже так думаю, сынок, — сказал механик. — И убей меня бог, ежели я поверю, что праздник будет на их улице. Никакие американцы, ни кто бы то ни было другой, кто заинтересован в наших нынешних делах своим карманом, не поможет им спасти свои шкуры. Уж это как пить дать. Верно, сынок?
   Ярош ответил таким же молчаливым кивком, и в сторожке наступила напряжённая тишина, в которой отчётливо слышалось сердитое сопение Кропачека.
   Внезапно дверь порывисто распахнулась и на пороге появился Гарро. Он сумел сохранить не только бодрость духа, но и вид человека, уверенного в себе, в будущем, в жизни. Его смуглое сухое лицо не отражало даже усталости, хотя именно на его долю выпали все хлопоты с визами и пропусками друзей.
   Он вошёл в сторожку, потрясая над головой пачкою бумаг.
   — Я вам говорил: все будет в наилучшем порядке.
   — Французская виза? — бросился к нему Кропачек.
   — Я ни минуты в ней не сомневался.
   — Ещё бы! — сразу приободрясь, воскликнул Кропачек. — Моё имя достаточно известно деловой Франции.
   — К сожалению, нет времени, чтобы достать визы для иного пути, как только через Австрию.
   — Полетим хотя бы через ад.
   — Мне такой путь не очень нравится, — усмехнулся Гарро. — Я предпочёл бы отправить вас кружным путём.
   — Не имеет значения, не имеет значения, — твердил Кропачек, рассматривая документ. — Ярош! Как быть с бензином?
   — Бензин есть, — сказал Ярош, — сейчас заправим.
   Он поспешно вышел, чтобы не оставить директору времени для вопросов. Пришлось бы признаться, что бензин он решил перекачать из собственной машины, которая должна была перевести самого Яроша в Прагу. Пришлось бы сказать, что ему вообще не нужно лететь в Прагу, так как он остаётся здесь, записавшись добровольцем в армию, которой предстояло защищать родные горы. Он остаётся вместе с товарищами, которые стали ему ближе всей родни, ближе дяди Яна и даже… да, даже ближе и дороже Марты. Это были Гарро, Даррак и Цихауэр, уже оформившие переход в чехословацкое подданство ради того, чтобы иметь право сегодня же вечером явиться на армейский сборный пункт.
   Выйдя из сторожки, Ярош по привычке оглядел серый горизонт и в сомнении покачал головой: погода не внушала доверия. Тем не менее самолёты садились и взлетали. Ярош направился к своей машине. Через полчаса бензин был перекачан, и Гарро повёз к самолёту на своей «татре» Кропачека с грудою чемоданов. От возбуждения лицо директора раскраснелось, усы растрепались. Сопя и смешно семеня короткими ногами, он помогал грузить багаж. Ярош вместе с пилотом в последний раз осматривал машину.
   — Можете прогревать моторы! — крикнул Крсшачек лётчику в крайнем возбуждении.
   — А пани Кропачек? — удивился пилот.
   Кропачек сделал решительное лицо:
   — Я ей сказал: один час.
   — Не хотите же вы сказать… — в нерешительности начал было Ярош, но директор перебил его:
   — Именно это я и хочу сказать! Да, да, не смотри на меня, как на сумасшедшего.
   Кропачек пытался закурить сигару, по руки его так дрожали, что он только раскрошил её и раздражённо бросил. Тут раздался испуганный возглас пилота:
   — Кто-то выкачал масло из моего бака!
   Ярош побежал к зданию склада. Вернувшись, он, не обращая внимания на протянутый Кропачеком бумажник, обратился к Гарро:
   — Кладовщик предлагает масло в обмен на вашу «татру».
   Кропачек возмущённо закудахтал, но Гарро вскочил в автомобиль и умчался с Ярошем. Они вернулись с маслом в запломбированных бидонах. За рулём «татры» сидел немец с налитой кровью физиономией, — такою же красной, как шарф вокруг его шеи. Как только бидоны были вынуты, он, не сказав ни слова, угнал автомобиль. Гарро добродушно расхохотался:
   — Даже не извинился в том, что ограбил нас.
   — Вы так и не сказали мне, сколько стоит ваша «татра»? — обеспокоенно проговорил директор, все ещё держа в руках бумажник.
   Гарро беспечно отмахнулся:
   — Рассчитаемся, когда я приеду в Париж.
   Ярош давно уже не следил с таким трепетом за стрелками приборов, как в те минуты, когда пилот грел моторы. Привычные прикосновения к рычагам управления казались Ярошу полными нового смысла: быть может, он касается их последний раз в жизни… И кроме того… кроме того, в душе его ещё не угасла надежда на то, что пани Августа вернётся с Мартой. Марта улетит с родителями прочь от всего, что может ждать её тут, прочь от ненавистного Пауля. Марта придёт!.. Она не сможет не прийти!
   На аэродроме послышались шум и крики. Толпа беженцев заволновалась. В ней замелькали каски полицейских. Из уст в уста передавалась невероятная весть: власти очищают аэродром от чехов. Таково требование англо-французской комиссии. Сюда будут садиться только её самолёты. Отправлять отсюда будут только иностранцев.
   Беженцы яростно сопротивлялись полицейским, выкидывавшим их чемоданы за забор. Женщины пускали в ход зонтики, мужчины — палки и кулаки. Людей было слишком много, чтобы полиция могла что-нибудь сделать. В распахнувшиеся ворота въехали грузовики с войсками. Но когда солдаты узнали, зачем их привезли, они принялись со свистом и бранью ударами прикладов выгонять полицейских с аэродрома. Беженцы в восторге приветствовали солдат. Ярош понял, что нужно спешить.
   — В вашем распоряжении считанные минуты, — сказал он Кропачеку. — Что делать с пани Августой?
   Кропачек, ещё несколько минут тому назад уверявший, что не станет ждать ни одной секунды сверх назначенного часа, теперь совершенно растерялся. Его пугали не опасности, которым мог бы подвергнуться он сам, оставшись здесь. Нет, страшно было подумать, что могут остаться неулаженными все дела, связанные с переходом завода к немцам, нарушиться его связи с французскими деловыми кругами. Он растерянно смотрел то на Яроша, то на Гарро и, бессмысленно суетясь, бегал вокруг самолёта.
   Внезапно он преобразился. Растерянность как рукой сняло. Он широко расставил коротенькие ножки, заложил руки за спину и с видом победителя уставился в поле.
   — Один час и ни секундой больше! — торжествующе воскликнул он к общему удивлению. — Прошу готовиться к старту.
   Но стоило Ярошу посмотреть в направлении его взгляда, как он понял все: по грязи поспешно шагала Августа. Тут и Ярош едва не вскрикнул от радости: за матерью следом шла Марта… Значит, Марта летела с родителями!
   Когда женщины подошли к самолёту, винты уже медленно вращались под мелодичное позванивание моторов. Избегая устремлённого на него взгляда дочери, Кропачек сам приставил к борту стремянку и протянул руку, намереваясь помочь жене войти. Но Августа решительно повернула его лицом к Марте.
   Отец и дочь стояли друг против друга, опустив головы.
   — Ну же, Марта, — сказала Августа.
   — Пауль сказал, что… — начала было Марта.
   Но отец не дал ей говорить:
   — Пауль сказал?! — Он едва не задохнулся от гнева. — Пауль сказал! Передай, что он может убираться ко всем чертям. Я даже не хочу знать, что он сказал. — Он в отчаянии схватился за голову. Шляпа покатилась в грязь. Махнул рукой жене: — Садись! — Видя, что она колеблется, гневно повторил: — Садись же! — И обернувшись к пилоту: — Старт!.. Прошу старт!
   Он схватил за руку Августу и потянул её к стремянке, но она вырвалась и, рыдая, прильнула к Марте.
   — Ты должна лететь… ты должна лететь… — бормотала она, захлёбываясь слезами.
   Марта стояла неподвижно, устремив пустой взгляд в пространство — мимо отца, мимо самолёта, мимо стоявшего около него Яроша. А Ярош едва сдерживал желание схватить её и бросить в отворённую дверцу. Он никогда не представлял себе, что человек может являть собою такое яркое олицетворение душевного опустошения, каким была стоявшая перед ним Марта.
   Наконец она нерешительно потянулась к отцу.
   — Прости меня…
   И заплакала.
   Ярош привык видеть Марту сильной, уверенной в себе, иногда даже немного высокомерной. Ему было невыносимо смотреть, как она стоит с протянутой, словно нищенка, рукой и слезы текут по её ввалившимся, побледневшим щекам. И он с удивлением подумал: как это может Кропачек стоять и смотреть на неё и не протянуть ей руки?
   Впрочем, Кропачек недолго сумел выдержать суровый вид. Он обеими руками схватил голову дочери и прижал к своему плечу… Плечи его вздрагивали, так же как плечи Марты.
   Он взял Марту под руку, подвёл к лесенке и подтолкнул к самолёту. Его губы дрожали, и он только мог прошептать:
   — Ну…
   — Я не должна, не должна… — лепетала она, вцепившись в поручни.
   Не помня себя, Ярош подхватил Марту сзади и втолкнул в пассажирскую кабину. Судорожно всхлипывая, протиснула в дверцу своё грузное тело и пани Августа. Последним проворно взбежал Кропачек.
   — Вот так, вот так… — бормотал он, сквозь слезы улыбаясь Ярошу.
   Ярош захлопнул дверцу и махнул пилоту. Тот дал газ и медленно зарулил к старту.
   Но ещё прежде чем он вырулил на бетонную дорожку, дверца самолёта отворилась и из неё выпрыгнула Марта. Она упала, сделала попытку подняться, чтобы отбежать в сторону, но пилот уже дал газ. Поднятый винтами вихрь грязи ударил Марту, она снова упала. Самолёт побежал.
   На секунду вихрь брызг скрыл от Яроша и удаляющийся самолёт и распростёртую на земле, рыдающую Марту.