Шукшин Василий Макарович. Я пришел дать вам волю

   Федька ехал рядом со Степаном, дремал в седле: накануне крепко выпили, он не проспался. Опохмелиться атаман никому не дал. И сам тоже не опохмелился.
   Степан чуть приотстал… И вдруг со всей силой огрел Федькиного коня плетью. Конь прыгнул, Федька чудом усидел в седле, как, скажи, прирос к коню, только голова болтанулась.
   Степан засмеялся. Похвалил:
   — Молодец.
   — Э-э, батька!.. Меня с седла да с бабы только смерть сташшит, — похвалился Федька.
   — Ну? — не поверил Степан.
   — Ей-богу!
   — А хошь, вышибу? На спор…
   — Хочу. Поспать. Дай поспать, потом вышибешь.
   Степан опять засмеялся, покачал головой:
   — Иди в стружок отоспись.
   Федька подстегнул коня и поскакал, веселый, к берегу.
   Сзади атамана тронул подъехавший казак, сказал негромко:
   — Батька, там беда у нас…
   — Что? — встрепенулся Степан; улыбку его как ветром сдуло.
   — Иван Черноярец казака срубил.
   — Как? — Степан ошалело смотрел на казака, не мог понять.
   — Совсем — напрочь, голова отлетела.
   Степан резко дернул повод, разворачивая коня… Но увидел, что сам Иван едет к нему в окружении сотников и казаков. Вид у Ивана убитый.
   Степан подождал, когда они подъедут, сказал коротко:
   — Ехай за мной. — Подстегнул коня и поскакал в степь, в сторону от войска.
   Иван поспевал за ним. Молчали.
   Далеко отъехали… Степан осадил коня, подождал Ивана.
   — Как вышло? — сразу спросил он есаула.
   — Пьяные они… Полезли друг на дружку, до сабель дошло. Я унять хотел, он — на меня… Казак-то добрый. — Иван зачем-то глянул на свою правую руку, точно боялся увидеть на ней кровь казака.
   — Кто?
   — Макар Заика, хоперец.
   — Ну?
   — Ну и рубнул… Сам не знаю, как вышло. Не хотел. — Иван хмурился, не мог поднять головы.
   Степан помолчал.
   — А чего такой весь? — вдруг остервенело спросил он.
   — Какой? — не понял Иван.
   — Тебе не есаулом счас с таким видом, а назем выгребать из стайки! Впору слезьми реветь!..
   — Жаль казака… Не хотел ведь. Чего ж мне, веселиться теперь?
   — Ты эту жаль позабудь! Рубнул — рубнул, ну и все. А сопли распускать перед войском — это я тебе не дам. Ты — вож! Случись завтре: достанет меня стрелец какой-нибудь, кто все в руки возьмет? Кто, еслив есаулы мои хуже курей снулых? Надо про это думать или нет? Жалко? Ночь придет — пожалей. Один.
   Помолчали.
   — И мне жалко. В другое время я б тебя живого вместе с убитым закопал, — досказал Степан. — За казака.
   Иван вздохнул:
   — В другое время… В другое время я б сам поостерегся с саблей — черт подтолкнул. Казак-то добрый… я его знал хорошо. А тут как збесился: глаза красные, никого не видит… ажник жуть берет. Я уж с им и так и эдак — не слышит ничего и не видит. Ну, и вот… и вышло.
   — Вперед за пьянством гляди хорошенько. Ни капли, ни росинки маковой на походе! Ехай с глаз долой и не показывайся такой. И казакам не кажись. Очухайся один где-нибудь.
   Иван поскакал назад, Степан — в голову конницы.
   Обеспокоенные событием, его ждали Федор Сукнин, Ларька, Стырь, дед Любим. Убийство воина-казака своим же казаком — дело редкостное. Боялись за Ивана: если атаман некстати припомнит войсковой закон, есаул может поплатиться за казака головой. Случалось, хоронили в одной могиле обоих казаков — убитого и убийцу его, живого, при этом вовсе не разбирались, почему и как случилось убийство.
   Степан налетел на есаулов:
   — Был приказ: на походе в рот не брать?! Был или не был?
   — Был, — откликнулся за всех Федор.
   — Куда смотрите?! До дури уж допиваются!..
   Молчание.
   — Ивана не виню, рубнул верно. Вперед сам рубить буду и вам велю. Всем скажите! Пускай на себя пеняют.
   Есаулы украдкой облегченно вздохнули — пронесло с Иваном.
   — Макара схоронить по чести, — велел атаман. — И крест поставить.

* * *

   На виду Паншина городка стали лагерем. Стояли двое суток, поджидая, когда подойдет со своими Чертоус; уговорились через посыльных встретиться здесь.
   На третий день к вечеру на горизонте показались конные Васьки Уса.
   Василий Родионович Ус (Чертоус) был к тому времени пожилым, понаторевшим военачальником, прошел две войны, поход под Москву… Поход был, правда, неудачный и горький — от Москвы казаки бежали, бросая по дороге приставших к ним мужиков, но неудача не сломила Василия, не остудила его страсть к войне и походам. Был он еще силен, горд, московский поход забыл.
   Степану сказали про конных. Он вышел из шатра, тоже смотрел из-под руки. Он, пожалуй, волновался: охота было склонить славного Ваську с собой.
   — Кто больше у его? — спросил у казаков.
   — Больше из Вышнева Чира, — стал пояснять казак, ездивший нарочным к Василию, — голутьба. Запорожцы есть — с войны с им…
   — Ты ездил к нему? — спросил Степан казака.
   — Я.
   — Как он?
   — Ничо… Погляжу, говорит. Что, мол, за атаман, погляжу.
   — Казаков принять хорошо, — велел Степан. И замолчал. Ждал. Должно свершиться важное: Ус поставит под верховную команду Разина свои казачьи отряды. Или — не поставит: Ус казак силен, молва про него на Дону добрая… Степан его не знал (дом Уса в Раздорах, да и там он бывает раз в год по обещанию — вечно в походах); его хорошо знал Сергей Кривой, дружок Уса. Сергей-то и рассказывал Степану про Василия. Сергей же сказал, что Ус — казак вовсе не глупый, но быковатый: заупрямится — с места не сдвинешь, но если изловчиться и захомутать его, — будет пахать.
   Василий подъехал к группе Степана, остановился… Некоторое время спокойно, чуть насмешливо рассматривал казаков.
   — Здорово, казаки-атаманы!
   — Здорово! — ответили разинцы.
   — Кто ж Стенька-то из вас?
   Степан смолчал. Повернулся, пошел в шатер. Через некоторое время от него вышел Стырь и торжественно объявил:
   — Атаман просит зайтить!
   Василий, несколько огорошенный таким приемом, спешился, пошел в шатер. С ним вместе пошел еще один человек, не казачьего вида. Казаки — разинцы и пришлые, Уса, — молча смотрели на шатер: никто не ждал, что славные атаманы повстречаются так… странно.
   — Чтой-то неласково ты меня стречаешь, — сказал Василий с усмешкой. — Аль видом я не вышел? Аль обиделся, что сразу в тебе атамана не узнал? Ты-то знаешь ли меня?
   — Я тебя знаю, — успокоил Степан честолюбивого Уса, внимательно к нему приглядываясь. — Кто тебя не знает!
   Поздоровались за руки.
   — Сидай, — пригласил Степан.
   — Дак мне чего своим-то сказать? Смутил ты меня, парень…
   — Сказать, чтоб на постой разбивались. Эка, смутился!
   Василий выглянул из шатра… И вернулся.
   — Они у меня умные — сами сметили. Ты чего такой, Степушка? А?
   — Какой?
   — Какой-то — все приглядываисся ко мне… А слава шумит, что ты простецкий, погулять любишь… Врут? Тебе годов-то сколь?
   — Сколь есть, все мои. Это кто? — Степан посмотрел на товарища Уса.
   — Это мой думный дьяк, Матвей Иванов. Из мужиков… Башка! Завсегда при мне… Я его зову — думный дьяк.
   — Пускай он пока там подумает. — Степан кивнул. — За шатром. Один. А мы погутарим…
   — Я не помешаю, — скромно, с каким-то неожиданным внутренним достоинством сказал Матвей. Был он, в сравнении со своим атаманом, далеко не богатырского вида, среднего роста, костлявый, с морщинистым лицом, на котором сразу обращали на себя внимание глаза — умные, все понимающие, с грустной усмешкой. И Степан тоже невольно на короткий миг засмотрелся в эти глаза…
   — Свой человек, — сказал Ус. — Говори при ем смело.
   — Добре, нам таких надо. Дай-ка нам с атаманом погутарить, — настоял Степан. — Выйди.
   Матвеи вышел.
   — Слыхал, чего я надумал? — прямо спросил Степан.
   — Слыхал, — не сразу ответил Ус. — На Москву ийтить? Слыхал. Могу дорогу показать… Передний заднему дорога.
   — Это по какой ты бежал-то? Плохая дорога. Мы другую найдем — надежней.
   — Лихой атаман! — с притворным восхищением воскликнул Ус. — Уж и побегать не даст. А меня дед учил: не умеешь бегать, не ходи на войну. Бывает, Степа. Что горяч ты — это хорошо, а вот еслив горяч, да с дуринкой, — это плохо. Не ходи тада на Москву — там таких с колокольни вниз головой спускают.
   Степан улыбнулся криво и недобро.
   — Крепко тебя там припужнули…
   — Что ты! Шибко уж колокольня-то та высокая. Не видал?
   — Видал. Высокая.
   — Какую ж ты дорогу себе выбрал? — спросил Ус. — Или — наугад, по-вятски?
   — Это как же — по-вятски? — не понял Степан.
   — Наугад! И говорится — наугад.
   Степан внимательно посмотрел на простодушного Василия Родионыча.
   — Наугад — не знаю, не ходил. Я люблю — наудачу.
   А в лагере в это время налаживались другие отношения — там не о чем было спорить. Там все ясно.
   Казаки Уса и разинцы, в отличие от вождей своих, скоро нашли общий язык — простой, без колючих зазубрин.
   Обнаруживались старые знакомцы, вспоминались былые походы… Задымили костры. Гостей готовились принять славно, как и велел атаман.
   Разинцы еще раньше принарядились — пускали пыль в глаза пришлым, кобенились — как же!
   Стырь собрал вокруг себя целую ораву, показывает, как он «ходил» на Москву к царю.
   — Он о так сидит на троне… Мишка, сядь.
   — Да иди ты, — отказался Мишка, молодой казак.
   — Где кум мой? — вспомнил Стырь. — Он тоже видал царя — покажет.
   Дед Любим напялил на голову вывернутую наизнанку шапку, воссел на три положенных друг на друга седла. Сделал скучающее лицо… Стал важный и придурковатый.
   — Ну, где там эти казаки-то?! — спросил. — Давайте их суда, я с имя погутарю.
   — Не так! — воскликнул Стырь. — Давай: ты из бани пришел.
   — А-а!.. Добре. — Дед Любим стал отчаянно чесаться. — В баньку нешто сходить?..
   — Ды ты уж пришел! — заорали зрители.
   — А-а!.. Ну-к… Эй! Бояры!.. Кварту сиухи мне: после бани выпью.
   Поднесли «царю» сивухи. Он выпил.
   — Ишшо.
   — Будя.
   — Ты что, горилки царю пожалел, сукин сын?! Ты должон на коленках передо мной ползать. Давай горилки! — Дед изобразил капризное «царское» величие. — Хочу кварту горилки! Хочу кварту горилки!.. — Больше было похоже на то, как капризничает злой ребенок, а не царь.
   Ему подали еще. Дед выпил, смачно крякнул. Плюнул.
   — Ах, хороша!.. Ну где там казаки-то?
   В круг неторопливо вошел Стырь, тоже черт знает в чем — в каком-то непонятном балахоне. Тоже необыкновенно важный.
   — Здоров, казак! — приветствовал его «царь». — Та чего эт в моем царстве шатаисся? Чего ты тут пронюхываешь у меня?
   — Прикажи мне тоже дать сиухи, — подсказал Стырь.
   — Э-э!.. — загудели зрители. — Вы тут упьетесь, пока покажете.
   — Так надо, — сказал Стырь. — Перво-наперво вина подают.
   — Правда, — поддержал Дед Любим. — Эй, бояры, где вы там, прихвостни? Дать казаку вина заморскыва.
   Стырю подали чару вина. Он выпил.
   — Ишшо. Я с дальней дороги — пристал.
   — Дать ему! — велел «царь».
   — Шевелись! — прикрикнул на «бояр» Стырь. — Царь велит!
   Подали еще чару. Стырь выпил.
   — Как доехал, казаченька? — ласково спросил «царь».
   — Добре.
   — А чего ты шатаисся по моему царству, мы желаем знать?
   Стырь громко высморкался из одной ноздри, потом из другой. Стал полный дурак.
   — Чего желаете знать?..
   Нелегко матерому Чертоусу смирить гордое сердце — сразу стать под начало более молодого, своенравного Стеньки. Но велико и обаяние Разина, жестокое обаяние. Когда Степан хотел настоять на своем, он не искал слово помягче, он гвоздил словом. Он не скрывал раздражения. И это-то странным образом успокаивало людей: кто гневается, тот прав. Кто верит в себя, тот прав.
   Не пощадил Степан старого казака: припомнил ему его паническое бегство из Москвы. Было так: Ус с ватагой военных охотников пошли на Москву просить, чтобы их употребили по назначению — они хотели воевать. Пошли, как на войну, — просить войны. Дорогой к ним пристали мужики. Эти, в глубине души, вовсе не так поняли поход на Москву — не просить пошли войны, а пошли воевать. Москва тоже поняла этот поход как наступление и выслала навстречу сильный отряд под командой Борятинского. Казаки бежали. Пешие мужики не могли убежать. Их убивали.
   Это и припомнил Степан. Он говорил резко:
   — Ты там мужиков бросил! Псу Борятинскому отдал неоружных людей на растерзанье… Вот как ты там хорошо ходил, той дорогой! И туда же опять зовешь?.. Бесстыдник.
   — Тьфу!.. Дурак упорный! — Ус тоже злился. — Не приведи господи, но случится где-нибудь тебе в отступ ийтить — вот этой самой рукой, — Ус показал огромную ручищу, — подойду и по роже дам. А чего мне было делать? Заодно с мужиками ложиться? Это уж ты сам — наберешь мордвы-то, да чувашей, да ногайцев своих — с ими и подставляй лоб, кому хошь, хошь Борятинскому, хошь Долгорукому… Какой! Шибко уж памятливый — на чужую беду.
   — Не лезь тада с советом, еслив свою беду не помнишь.
   — Иван Болотников не дурней тебя был, а не поперся на Волгу.
   — Вона! Спомнил…
   — А чего же его забывать, добрый был вож… Дай бог побольше таких.
   — Зато и пропал твой Иван.
   — Пропал, да не за то. Вас ведь чего на Волгу-то тянет: один раз вышло там, вот и давай ишо… А с Волги тоже дорога на побег есть — Ермакова. — Ус поднялся, выглянул из шатра, позвал: — Матвей! Зайди к нам. Вот послушай, Степан, мужика — дошлый. Послушай, послушай, с лица не опадешь. Я его частенько слушаю.
   Вошел Матвей.
   — Там казачки-то… это… расходиться начинают, — сказал он и посмотрел на Степана. — Или — ничего, пускай?
   — Гулять, что ль? Как же им не погулять? Не с татарвой стретились.
   — Хорошее дело, — согласился Матвей. — Я к тому, что — размахнутся они счас широконько: знакомцев полно стрелось. А у вас тут, можеть, чего другое задумалось.
   — У нас тут раскосяк вышел, — сказал Ус. — Не хочет Степан Тимофеич городками да весями ийтить, хочет — Волгой.
   — Ну, я тебе то и говорил, — спокойно сказал Матвей. — Говорил я тебе: Степан Тимофеич будет склонять на Волгу.
   — Да вот и растолкуйте вы мне, я в ум не возьму: пошто?
   Степан с интересом слушал непонятный ему разговор. Мужик Матвей показался ему в самом деле умным. Очень понравилась его манера говорить: спокойно, негромко… На своем не настаивает, нет, но свое скажет. Глаза его понравились: грустные, умные, но и насмешливые. Интересный мужик.
   — Раз: кто такой Степан Тимофеич? — стал рассуждать Матвей, адресуясь к Усу. — Донской казак. Правда, корнями-то он — самый что ни на есть расейский, но он забыл про то…
   — Какой я расейский? Ты чего?
   — Отец-то расейский. Воронежский. Мы так слыхали…
   — Ну.
   — Вот. Стало быть, есть ты донской казак, Степан Тимофеич. Как и ты, Василий Родионыч. Живется вам на Дону вольготно, поместники вас не гнут, шкур не снимают, жен, дочерей ваших не берут по ночам с постели — для услады себе. Вот… Спасибо великое вам, хоть привечаете у себя нашего брата. Да ведь и то — вся Расея на Дон не сбежит. А вы, как есть вы донские казаки, про свой Дон только и печалитесь. Поприжал вас маленько царь, вы — на дыбошки: не трожь вольного Дона! А то и невдомек: несдобровать и вашему вольному Дону. Он вот поуправится с мужиками да за вас примется. Уж поднялись, так подымайте за собой всю Расею. Вы на ногу легкие… Наш мужик пока раскачается, язви его в душу, да пока побежит себе кол выламывать — тут его сорок раз пристукнут. Ему бы — за кем-нибудь, он пойдет. А вы — эвон какие!.. За вами только и ходить. За кем же?
   — Ты к чему это? — спросил Степан.
   — Доном ийтить надо, Степан Тимофеич. Через Воронеж, Танбов, Тулу, Серпухов… Там мужика да посадских, черного люда, — густо. Вы под Москву-то пока дойдете — ба-альшое войско подведете. А Волгой — пошли с полтыщи с есаулами да с грамотками, — пускай подымаются да подваливают с той стороны. А там, глядишь, Новгород, да Ярославль, да Пошехонь с Вологдой из лесу вылезут — оно веселей дело-то будет! На Волге, знамо, хорошо — вольно. Опять же, погулять — где? На Волге. Там душу отвесть можно. А тут бы в самый раз: весь народишко раззудить!.. — Матвей заволновался, глаза его заблестели. — Ты скажи ему, да погромче — прикрикни: пошли! Сиднем засиделись, дьяволы! Волосьем заросли!.. По лесам-то с кистенем — черт вас когда ослобонит там, и детишков ваших. Они вон подрастают да следом за вами — в Петушки, купцов поджидать. Эх!..
   — Ты чего ж, Матвей: на царя наметился? — спросил Степан, усмешливо прищурившись. — Ведь мы эдак, как ты советуешь-то, — все царство расейское вверх тормашками?..
   — Пошто на царя?
   Степан засмеялся:
   — Напужался?.. Ну, так: вы — гости мои дорогие, я вас послушал, и будет. Пойдем Волгой.
   — Пеняй на себя, Степан! — воскликнул Ус. — Баран самовольный. Силу собрал, а… Экий дурень! Пропадешь!
   — Будешь со мной? — в упор спросил Степан.
   — Куда ж я денусь?.. Ты тут теперь — царь и бог: не привязанный, а вижжать окол тебя буду. — Ус встал во весь огромный рост, хлопнул себя по бокам руками. — Золотая голова, а дурню досталась. Пошто уперся-то?
   — Неохота сказывать.
   — Это твоя первая большая промашка, Степан Тимофеич, — негромко, задумчиво и грустно сказал Матвей. — Дай бог, чтоб последняя. Ах, жаль какая!.. И ничего не сделаешь, правда.
   В Черкасске домовитые казаки и старшина крепко задумались. За поход Стеньки они могли жестоко поплатиться, они понимали. Царь слал грамоты, царь требовал разузнать и обезопасить Разина — беспокоился. Но черт его обезопасит, Разина, если он пришел и сел, как в крепости, в своем Кагальнике, казаков не распустил… Иди обезопась его! Он сам кого хочешь обезопасит, да так, что — с головой вместе. Ждали весны: весной будет ясно, куда он пойдет. Может, теперь до турок попытаются добраться, тогда — с богом: там и лягут. Может, с калмыками или с крымцами сцепятся, тоже не страшно, даже хорошо: израсходуют силу в наскоках и утихнут. Старались еще зимой как-нибудь выведать, куда они подымутся по весне. Не могли выведать. Стенька грозил всем, а на кого точил потаенный нож, про то молчал. Даже пьяный не проговаривался. Гадали всяко — и так, и этак… Думали и так: не на Москву ли правда нацелился? Ждали весны. И вот подтвердились ужасные догадки: Разин пошел на Москву.
   Особенно опечалились Корней Яковлев и Михайло Самаренин, войсковые атаманы. Корнею легко удавалась эта печальная игра; в душе он был доволен событиями.
   Корней Яковлев, излишне грустный, как будто переболевший за эти дни, стукнулся в дверь дома Минаева Фрола. Из дома не откликнулись.
   — Я, Фрол! — сказал Корней негромко.
   Звякнул внутри засов. Фрол открыл дверь. Прошли молча в горницу.
   В горнице сидел Михайло Самаренин. На столе вино, закуска… Домашних Фрола никого нету — услал, чтоб поговорить без помех.
   — Дожили: середь бела дня — под запором, — сказал Самаренин, крупный казачина с красным обветренным лицом.
   — Дожили, — вздохнул Корней, присаживаясь к столу. — Налей, Фрол.
   — Долго он не нагуляет, — успокоил Фрол, наливая войсковому большую чарку. — Это ему не шахова земля — голову враз открутют. А то уж шибко скаковитые стали.
   — Ему-то открутют — дьявол с ей, об ей давно уж топор тоскует. У меня об своей душа болит. — Корней выпил, крякнул, пососал ус… — Свою жалко, вот беда.
   — Чего слышно? — спросил Михайло, искренне озабоченный.
   — Стал у Паншина, Ваську ждет. Ты говоришь — открутют… У его уж счас — тыщ с пять, да тот приведет… Возьми их! Сами открутют кому хошь. Беда, братцы мои, атаманы, беда. Больше беда могет быть… — Корней оглянулся на дверь горницы.
   — Никого нету, — сказал Фрол.
   — Письма перехватили от гетмана да от Серика к Стеньке.
   У Фрола и Михайлы вытянулись лица.
   — Чего пишут?
   — Дорошенко не склонился, а Серик, козел чубатый, спрашивает, где бы, в каком урочище им сойтиться. Казак тот, с письмами, разлысил лоб в Черкасской — не знал, что Стенька ушел, мы вытряхнули того казачка… Во куда невод завел!
   — Верно, собирался он писать к Серку и к Дорошенке, — сказал Фрол. — В Астрахани собирался. Эт-то хужее дело…
   — Вот какая моя дума: надо опробовать повернуть Стеньку на крымцев. Поедешь ты, Фрол. Скажешь…
   — Ты что?! — испугался Фрол.
   — Не тронет он тебя. Полный раздор с нами чинить ему тоже не с руки: он не дурак — оставлять за спиной обиженных. А поедешь ты от всех нас. Возьмешь письмо Петра Дорошенко. Сериково письмо я в печь бросил. Ехать надо сразу — успеть до Васьки. Надо, надо, ребяты… Надо хоть показать: чего-то да делали мы тут, а то совсем уж… смотрим только. Спросют ведь!
   — Не мне бы… Не поверит он мне.
   — Тебе-то как раз и поверит, — сказал Михайло. — Тут ведь — не только письмо передать, а поговорить с им…
   — Слышно, мол, стало: крымцы грозят походом. Они правда-то не налетели бы, узнают наши поганые дела, — сказал еще Корней. — Не приведи господи: вовсе не отбиться будет.
   — Эх, не мне бы! Подумайте. Не боюсь, а — будет ли толк? Побаиваюсь, конечно, но… постановим, поеду. Только подумайте: мне ли? — Фрол тревожно и вопросительно смотрел на атаманов.
   — Тебе, ты с им в дружках ходил. Сулился же он не тронуть тебя. Поговори душевно… Хоть бы он, черт бешеный, на Крым повернул. Подтолкнуть бы его, пока он один-то… Ты, Михайло, собирайся в Москву: надо и об своих головах подумать. Все скажешь, как есть: ничего, мол, не могли поделать. Прибери себе казаков — и с богом. Без огласки.
   Все трое посидели в молчании.
   — Он когда на Москву-то задумал, где? — спросил Корней Фрола.
   — А черт его знает! Его рази поймешь? Думаю, как Астрахань прошли оттуда, он окреп. Те губошлепы-то пропустили… Он и вошел в охотку. Царя, говорит, за бороду отдеру разок…
   — Разок надо бы, — неожиданно сказал Корней. — Не худо бы… Только шумом городка не срубить. Славный он казак, Стенька… Жалко мне его. Пропадет.
   — Тут, как ты говоришь, самая пора себя пожалеть, — заметил Самаренин. — А то выходит: он ногой в стремя, а мы — головой в пень.

* * *

   Поздно вечером Фрол Минаев и с ним два казака выехали вдогон Разину. Побежали сразу резво. Фрол доверился судьбе… На всякий случай надо, конечно, держать ухо востро, но в глубине души он не верил, что Степан поднимет на него руку. Напротив, может, именно он, Фрол, отведет беду с Дона. В Крым или на калмыков Фрол и сам бы еще разок сходил со Степаном… Но не на царя. От этого похода, кроме беды, ждать нечего. Может, и удастся отговорить Стеньку… Жалко его, правда.
   Фрол родился и вырос в станице Зимовейской, где родился и Степан, вместе они ходили на богомолье в Соловки… И тогда-то, в переход с Дона на Москву, случился со Степаном большой и позорный грех, про который до сих пор знали только они двое — Степан и Фрол. Было им по двадцать шесть лет, но Степан шел в Соловки второй раз. Ехали с ними все больше старые казаки, израненные в сражениях, много грабившие на веку, — ехали замаливать грехи. Молодые, вроде Стеньки и Фрола, ходили в Соловки то ли по обету, как ходил Стенька в первый раз (обещал умирающему отцу сходить помолиться казачьему святому Зосиме), то ли по настоянию здравых еще, обычно пожилых родичей, желавших своим родным помощи божьей и судьбы милостивой. А заодно и за них бы, стариков, отдать поклон… То ли молодые сами, своей волей просили на кругу разрешения сходить в далекий монастырь — не сиделось дома, охота было посмотреть мир большой, это поощрялось, круг решал отпускать.
   В тот раз Стенька ехал своей волей. Фрола послал на богомолье дед его, Авдей Минаев, который на старости лет сильно ударился в бога, но сам был уже не ходок, и потому в Соловки поехал внук Фрол. Не без удовольствия, надо сказать.
   Неподалеку от Воронежа, в деревне, остановились на постой. Остановились у крепкого старика; дом у старика большой, на отшибе, ближе к лесу. Дед по вековой традиции своего рода бортничал (собирал дикий мед), у него всегда останавливались казаки с Дона: где мед, там медовуха, где медовуха, там казаки. Да и старик был очень свойский: если не разбойник, то с душой разбойника: немногословный, верный слову, на первом месте — товарищ, потом все. В прошлый раз Стенька со станицей останавливались у него же. Но с тех пор в доме старика случились изменения: убило лесиной его сына, Мотьку. Осталась со стариком невестка, чернобровая Аганя, баба огромная, красивая и приветливая. Казаки сразу смекнули, что Аганя тут — и за хозяйку, и за жену сильного старика (старухи у него давно не было), но вида не подали.
   Выпили. Аганя тоже выпила; молодая ядреная кровь заиграла в ней, она безо всякого стеснения заглядывалась на молодых казаков, похохатывала… Часто взглядывала на Стеньку. А тот еще с прошлого раза запомнил Аганю, но тогда слишком был молод, стеснялся, и у Агани был муж. Теперь Стенька осмелел… И так они откровенно засматривались друг на друга, что всем стало как-то не по себе. Один только старик лесовик, хозяин, как будто ничего не замечал, помалкивал, пил. Старший в станице, Ермил Пузанов, вызвал Стеньку на улицу, предупредил:
   — Не надо, Стенька, не обижай старика. Оно и опасно: старик-то… такой: пришьет ночью, пикнуть не успеешь.
   — Ладно, — ответил Стенька. — Я не малолеток.
   — Гляди! — еще сказал Ермил серьезно. — Не было бы беды.
   — Ладно.
   Ночь прошла спокойно. Но Стенька, видно, успел перемолвиться с Аганей, о чем-то они договорились… Утром Стенька сказался больным.
   — Чего такое? — спросил Ермил.
   — Поясница чего-то… разломило всего. Полежать надо.