Шукшин Василий Макарович. Я пришел дать вам волю

   Степан и с ним десятка два казаков остановили мужиков.
   — В гробину вас!.. В душу!.. — орал Степан. — Куда?! — Двух-трех окрестил кулаком по голове. — Стой! Стой, а то сам бить буду!..
   Инородцы и мужики остановились.
   Степан построил их так, чтоб можно было атаковать, стал объяснять:
   — Счас наскочим — первые пускай молотют, сколь есть духу. Пристали — распадайся, дай другим… А сами пока зарядись, у кого есть чего, передохни. Те пристали — распадись, дай этим. Чтоб на переду всегда свежие были. И не бегать у меня! Казаков назад поставлю, велю рубить! Кого боитесь-то?!. Мясников? Они только в рядах мастаки — топорами туши разделывать! А здесь они сами боятся вас. Ну-ка!.. Не отставай!.. Узю мясников!.. С жердями, с жердями-то — вперед, выставляй их! Тесней, тесней!..
   Бежали тесной толпой, и выходило, что и к свалке бежали опять шумно и весело.
   — Ну-ка, забежи вперед кто-нибудь! — крикнул Степан. — Скажите нашим, чтоб распались!.. А мы долбанем с бегу!
   Наскочили. Заварилась каша… Молотили оглоблями, жердями, рубились саблями, кололись пиками, стреляли…
   А уже вечерело. И совсем стало плохо различать, где свои, где чужие.
   — Круши! — орал Степан. — Вперед не суйся — ровней! А то от своих попадет.
   — Ровней, ребятки! — покрикивал дед Любим. — Ровней, милые! Тут как с бабой: не петушись, тада толк будет!
   Степану прострелили ногу. Он, ругаясь, выбрался из свалки, взошел, хромая, на бугорок. Ему помогли стащить сапог.
   Подошел потный и окровавленный Ларька.
   — Куда?.. В ногу? — спросил он.
   — В ногу опять. А ты чего в крове?
   — Шибко?
   — Нет… — Степан поворочал ногой. — Кость целая. Ты-то чего? Зацепили?
   — Федора убили. Сукнина. — Ларька плюнул сукровицей, потрогал разбитые губы. — Я целый… зубы только… И то целые, однако.
   — Ох, мать ты моя-то!.. Совсем есаулов не остается, — с горечью горькой сказал Степан. — Вынесли хоть?
   — Вынесли.
   — Берегитесь сами-то! — повысил голос Степан. — Куда вас-то тоже черт несет! С кем останусь-то? — все поляжете…
   — Хватит, что ль? Не видно уж стало… — Ларька всматривался в темную шевелящуюся громаду дерущихся людей.
   — Погодь. Пускай он отойдет подальше… С горки пускай слезет. Пускай горка-то за нами будет.
   — Отходит уж. А то — впотьмах-то — своих начнем глушить. Стрельцы плотней держутся, а мы своих начнем… Горка и так за нами.
   — Ну, вели униматься. Хватит. Казаков много легло?
   — Да нет, думаю… Задело многих. Нет, три зуба все же выбили! — Ларька сплюнул. — Хорошие зубы-то были.
   — Матвей живой? — спросил Степан.
   — Видел, живой был. Он ничего, не робеет. Орет, правда, больше, чем руками делает… Но помогает собирать.
   — Хоть так, — нерадостно сказал Степан. — Иди унимай потихоньку.
   Ларька ушел.
   Битва долго еще ворочалась, гудела, кричала, брызгала в ночи огнями выстрелов. Но постепенно затихала.
   На совет к атаману собрались есаулы.
   — Борятинский отходит к Тетюшам.
   — Добре. Городок надо брать, — заговорил Степан. — Пока подойдут Урусов с Долгоруким, нам надо в городке быть. Брать надо. Иначе хана нам тут с мужиками… Взять городок, всеми правдами и неправдами. Борятинский больше не сунется.
   — Обождать бы, батька. А ну — хитрит Борятинский? — усомнился Матвей Иванов, которого Степан тоже позвал на совет.
   — Не хитрит. Знает теперь: одному ему нас не одолеть. А других нам в открытом поле ждать негоже: пропадем с мужиками твоими, Матвей. Горе луковое, а не вояки. Отходите потихоньку к острожку. Был там кто-нибудь? Узнали?
   — Были! — откликнулись из группы есаулов. — Сдадут острожок. А рубленый город надо приступом доставать. Тот не сдадут.
   — Будем доставать. Готовьте приметы. Сено, солому, дранку — подожгем. Лестницы вяжите… Не давайте людям охлаждаться. Там отдышимся. Взять надо городок! Возьмем — сядем там. Мишка Осипов придет, пошлем в Астрахань — Федька Шелудяк приведет своих, на Дону ишо разок кликнем… Тада и вылезть можно. Но городок надо взять!

6

   Наступила ночь.
   В темноте Степан подвел войско к посадской стене, где был острог, и повел на приступ. Со стены и с вала по ним выстрелили холостыми зарядами; разинцы одолели первую оборонительную черту. Это было заранее известно: посад сдадут без боя. Дело в основном городке, где решительно заперлись.
   Части войска Степан велел укрепить посадскую стену и расставить на ней пушки (на случай, если Борятинский вздумает вернуться и помешать штурму), остальных бросил на стены городка, которые хоть тоже деревянные, но и прочней, и выше посадских.
   Начался штурм.
   Стены и сам городок пытались зажечь. По ним стреляли горящими поленьями, калеными ядрами… Несколько раз в городке вспыхивали пожары. Симбирцы тушили их. То и дело в разных местах занималась огнем и стена. Осажденные свешивали с нее мокрые паруса и гасили пламя. А в это время казаки подставляли лестницы, и бой закипал на стенах. Упорство тех и других было свирепое, страшное. Новые и новые сотни казаков упорно лезли по шатким лестницам… В них стреляли, лили смолу, кипяток. Зловещие зарева огней то здесь, то там выхватывали копошащиеся толпы штурмующих.
   Разин сам дважды лазал на стену. Оба раза его сбивали оттуда. Он полез в третий раз… Ступил уже на стену, схватился с двумя стрельцами на саблях. Один изловчился и хватил его саблей по голове. Шапка заслонила удар, но удар все-таки достался сильный, атаман как будто обо что запнулся, поослабла на миг его неукротимая воля, ослаб порыв… Тоскливо стало, тошно, ничего не надо.
   Ларька и на этот раз выхватил его из беды.
   Рану наскоро перевязали. Степан очухался. Скоро он снова был на ногах и опять остервенело бросал на стены новых и новых бойцов.
   Урон разинцы несли огромный.
   — Городок надо взять! — твердил исступленно Степан.
   Беспрерывно гремели пушки; светящиеся ядра, описывая кривые дуги, падали в городке. Точно так же летели туда горящие поленья и туры (пучки соломы с сухой драниной внутри). Со стены тоже, не смолкая, гремели пушки, ружья… Гул не обрывался и не слабел.
   Под стены городка подвозили возы сена, зажигали. Со стен лили воду, огонь чах, горький смрад окутывал людей.
   — Ларька, береги казаков! — кричал Разин. — Посылай вперед мужиков на стену.
   — Всех сшибают! — отозвался Ларька. — Очертенели, гады. Не взять нам его…
   — Надо взять!
   К Степану привели переметчика из города.
   — Ну? — спросил Степан. — Чего?
   — Хочут струги ваши отбить… Чтоб вы без стругов остались… — Переметчик показал на городок: — Там уговариваются…
   — А?! — переспросил Степан: не то не расслышал, не то не поверил.
   — Хочут струги отбить!! — повторил перебежчик. — Вылазкой!.. С той стороны, с реки!
   Степан оскалил стиснутые зубы, огляделся…
   — Ларька! Мишка! Кто есть?!.
   — Мишку убили! — откликнулся подбежавший сотник. — Чего, батька?
   — К стружкам! — велел ему Степан. — Бери сотню и к стружкам! Бегом! Отплывите на середку… Не отдавай стружки! Не отдавай!.. Ради бога, стружки!..
   В это время со спины разинцев, от Свияги-реки, послышался громкий шум и стрельба. И сразу со всех сторон закричали казаки, которые больше знали про военные подвохи и больше стереглись; мужики, те всецело были озабочены стеной.
   — Обошли, батька! Долгорукий с Урусовым идут!.. А эти из городка счас выйдут! Окружут!.. Беда, батька!..
   — Ларька! — закричал Степан.
   — Здесь, батька! — Ларька вмиг очутился рядом.
   — Собери казаков… Не ори только. К Волге — в стружки. Без гама! Останови сотню — я послал отогнать стружки: не отгоняйте, садитесь в их. Выходите не все сразу… И тихо. Тихо!
   — Чую, батька, — сказал смекалистый Ларька.
   — Найдите Матвея, — велел Степан.
   Матвея скоро нашли. Тот как прибежал с пожара: в саже, местами опален…
   — Стойте здесь, Матвей, — сказал Степан. — Я пойду с казаками стретить пришлых… Слышишь, Урусов с Долгоруким подошли. Ждали-то когда их, а они — вот они, собаки.
   — Как же, Степан?!. Ты что? — оторопел Матвей. — Какой там тебе Урусов — они ночью не сунутся… Это Мишка Осипов пришел.
   — Стой здесь! — Степан был бледен и слабо держался на ногах. Но говорил твердо. И неотступно смотрел на Матвея.
   Матвей понял, что их оставляют одних.
   — Степан… Батька!.. Это Мишка Осипов!..
   — Молчи! — Степан толкнул Матвея. — Откуда у Мишки пушки да ружья?.. Ты слышишь?!.
   — Мужики!!! — заполошно заорал Матвей и бросился было к стене, к мужикам, но Ларька догнал его, сшиб с ног, хотел зарубить. Степан остановил. Матвею сунули кляп в рот и понесли к берегу.
   На стену всё лезли и лезли… Но оттуда упорно били и били. Под стеной кишмя кишело народу, рев и грохот не слабели.
   Скоро казаков никого почти у стены не было.
   Штурм продолжался. Он длился всю ночь. Город устоял. Шум с тыла штурмующих был ложный. Борятинский, не рискуя пойти на разинцев в лоб, но чтобы хоть как-то помешать им и сбить с толку, завел от Свияги один полк и велел открыть стрельбу. Он достиг цели. Когда рассвело, осажденные и стрельцы увидели, что перед ними — только мужики с оглоблями да с теплыми пушками, из которых нечем было стрелять.

7

   Матвей очнулся в струге.
   Светало.
   Сотни четыре казаков молча, изо всех сил гребли вниз по Волге. Разин был с ними. Он сидел в том же стружке, что и Матвей, сидел, склонив голову и прикрыв глаза; голова его чуть качалась взад-вперед от гребков.
   Матвей огляделся… И все вспомнил. И все понял. И заплакал. Тихо, всхлипами…
   — Не скули, — сказал Степан негромко, не открывая глаз и не поднимая головы.
   — Ссади меня, — попросил Матвей.
   — Я ссажу тебя!.. На дно вон. — Степан посмотрел мутным взглядом на Матвея.
   — Ссади, Степан, — плакал тот и просил.
   — Молчи, — устало сказал Степан.
   Матвей умолк.
   И все тоже молчали.
   — Придем в Самару — станем на ноги, — сказал Степан, подняв голову, но ни к кому не обращаясь. — Через две недели нас опять много тыщ станет… Не травите себя. — Степану было тяжко и совестно говорить, он говорил через великую муку и боль.
   — Сколько их там легло-о! — как-то с подвывом протянул Матвей. — Сколько их полегло, сердешных!.. Господи, господи-и… Как жить-то теперь?.. Ка-ак?
   — Ихная кровь отольется, — сказал Степан.
   — Кому?! — закричал ему в лицо Матвей.
   — Скоро отольется… Не казнись — так вышло.
   — Да кому?! Кому она отольется?! Пролилась она, а не отольется! Рекой пролилась… в Волгу! — Матвей плакал. — Понадеялись на молодцов-атаманов… Поверили! Эх!.. Заступники…
   — Молчи!
   — Не буду я молчать! Не буду!.. Будьте вы прокляты!
   Ларька выхватил саблю и замахнулся на Матвея:
   — Молчи, собака!
   Степан оглянулся на всех, пристально посмотрел на Матвея… Сглотнул слюну.
   — Кто виноватый, Матвей? — спросил тихо.
   — Ты, Степан. Ты виноватый, ты.
   Степан побледнел еще больше, с трудом поднялся, пошел к Матвею.
   — Кто виноватый?
   — Ты!
   Степан подошел вплотную к истерзанному горем Матвею.
   — Ты говорил: я не буду виноватый…
   — Зачем мы бежим?! Их там режут, колют счас, как баранов!.. Зачем бросил их! Ваське пенял, что он мужиков бросил… Сам бросил! Бросил!.. Воины, мать вашу!..
   Степан ударил его. Матвей упал на дно стружка, поднялся, вытер кровь с лица. Сел на лавку. Степан сел рядом с ним.
   — Они пока одолели нас, Матвей, — с мольбой заговорил атаман. — Дай с силами собраться… Кто сказал тебе, что конец. Что ты! Счас прибежим в Самару, соберемся… Нет, это не конец. Что ты! Верь мне…
   — Все изверилось у меня, вся кровь из сердца вытекла. Сколько их там!.. Милые…
   — Больше будет. Астраханцы придут… Васька с Федькой, самарцы, царицынцы… На Дон пошлем. Алешку Протокина найдем. К Ивану Серку напишем… — Степан говорил как будто сам с собой. Как будто он и себя хотел убедить тоже. Он очень устал — много потерял крови, рана болела.
   — Не пойдут они теперь за тобой, твои Алешки да Федьки. Они везучих атаманов любют. А тебя сбили… Не пойдут теперь.
   — Врешь!
   — Не пойдут, Степан, не тешь себя. Под нещастной звездой ты родился. — Матвей вытер разбитое лицо, ополоснул руку за бортом, опять приложил мокрую ладонь к лицу. — Кинулись мы на тебя, как мотыли на огонь… И обожглись. Да и сам ты — сорвался теперь, а сгореть — это скоро. Один след и останется… яркый..
   — Вымойся, — велел Степан. — И не каркай.
   — Спробуй. Приди в Самару — там поймешь. Кто сам перестал верить, тому тоже не верют. Не могли мы погинуть по-доброму — со всеми вместе. Кто же нам теперь верить станет! Не я каркаю, Степан, над нами над всеми каркают… Подыми голову-то, оглядись: они уж свет заслонили — каркают.

8

   Стали выше Самары.
   Степан послал Ларьку с казаками в город — проведать. Сам ушел подальше от стругов, сел на берегу.
   Это было то самое место, где совсем недавно последний раз пировало его войско. Еще всюду видны были следы стоянки лагеря, еще зола кострищ не потемнела, не развеял ее ветер степной.
   Мрачно и пристально смотрел Степан на могучую реку.
   Вдали на воде показались какие-то странные высокие предметы. Они приближались. Когда они подплыли ближе, Степан догадался, что это… И страх объял его мужественную душу.
   Это были плоты с виселицами. На каждом плоту торчмя укреплено бревно с большой крестовиной наверху. И на этих крестовинах гроздьями — по двадцать — тридцать — висели трупы. Плотов было много. И плыли они медленно и торжественно.
   Степан, не отрываясь, смотрел на них.
   Подошел Матвей, тоже сел. И тоже стал смотреть на плоты. Лица обоих были бледны, в глазах — боль. Долго смотрели.
   — Считай, — тихо сказал Степан. — За каждого здесь — пятерых вешать буду. Клянусь. Теперь — клянусь, другой раз клянусь. Господи, услышь меня, дай подняться, дай ишо раз подняться…
   Матвей грустно, согласно вроде, кивнул головой.
   — Когда ты, бабушка, ворожить стала? Когда хлеба не стало.
   — Нет уж… теперь я не так буду.
   — Будешь, будешь.
   — Ты знай считай! Я в долгу аккуратный. — Дрогнувший было голос Степана вновь обрел крепость.
   — Кого же считать?! — тихо и горько воскликнул Матвей. — Вся Русь тут. — Он помолчал и повернулся к атаману: — Только не на Дону наше спасение, Степан. Нет, не на Дону.
   — Где же?
   — Там, — Матвей показал на плоты. — Там, откуда они плывут. Можеть, там наше спасение, больше нигде.
   Подскакал на коне Ларька.
   — Не пускает Самара, — спрыгнув с коня, сказал он.
   — Как?! — Степан вскочил. — Как? Ты что?
   — Закрылись…
   — Взять!!! Раскатать по бревну, спалить дотла!.. Зачем ты уехал оттуда? На распыл всю Самару!.. Поедем туда. Счас навяжу вот таких же плотов, и вперед этих по воде пустим. — Степан кинулся было к лодке.
   Матвей молчал. Смотрел на плоты. Ларька тоже не двинулся с места.
   — Поедем Самару брать! — крикнул Степан. И остановился.
   — С кем возьмешь-то? — спросил Ларька. — Взять. Перевернулось там все… Побили наших…
   Степан растерянно оглянулся кругом… На воду. И опустил голову. Сказал тихо:
   — Самара… А-а!.. Пока обойдем. Потом вернемся.

* * *

   Уже только сотни две казаков скакали верхами приволжской степью. Скакали молча. Впереди Разин, Ларька Тимофеев, дед Любим, несколько сотников. Полторы сотни казаков на резвых татарских конях Степан послал в Астрахань — подымать в поход всех, кто там остался. Если потребуется — если там спились с круга и забыли войну, — жестоко карать и гнать силой. А полсотни конных стрельцов ушли ночью со стоянки — сбежали. Догонять не стали — не догонишь.
   Все понимали беду… Беда стояла в глазах у всех. Ничего впереди не ждали, но еще жались друг к другу… Да и не все жались-то: стрельцы уходили ночами. А кто оставался, с атаманом во главе, скакали и скакали, точно была еще одна надежда — уйти от беды, отъехать.
   …Еще город на пути — Саратов.
   Степан опять послал Ларьку. И опять ждал…
   Вернулся Ларька, сказал:
   — Не открыли.
   — В Царицын, — велел Степан. — Там Пронька. Саратов потом сожгем. И Самару!.. И Синбирск!! Все выжгем! — Он крутнулся на месте, стал хватать ртом воздух. — Всех на карачки поставлю, кровь цедить буду!.. Не меня!.. — Он сорвал шапку, с силой бросил ее к ногам. — Не меня змей сосать будет! Сам змей буду — сто лет кровь лить буду!.. Клянусь!.. Вот — клятву несу! — Степан брякнулся на колени, дрожащими пальцами хотел захватить горсть земли.
   Ларька и Матвей подняли его за руки. Он уронил голову на грудь, долго стоял так. Вздохнул глубоко, посмотрел на товарищей своих — в глазах слезы. Он их не устыдился. Сказал тихо:
   — В Царицын.
   — Плохой ты, батька… Отдохнуть бы, — с жалостью сказал Матвей.
   — Там отдохнем. Там нет изменников.
   — Есть, Степан. Там будет так же. Не тешь себя…
   — Откуда они узнают нашу беду? — с ужасом почти спросил Степан. — Ведь и едем скоро…
   — Э-э… Вороны каркают — смерть чуют.

* * *

   Теперь уж полторы сотни скакало осенней сухой степью.
   Степан, правда, очень плох, ослаб очень.
   На перегоне, вечерней порой, у него закружилась голова, он, теряя память, упал с коня.
   И в тот-то момент, когда он летел с коня, раздался в ушах опять знакомый звон… И, утратив вовсе сознание, увидел Степан на короткое время: Москва… В ясный-ясный голубой день — престольная, праздничная. Что же это за праздник такой?
   Звон колокольный и гул… Сотни колоколов гудят. Все звонницы Москвы, все сорок сороков шлют небесам могучую, благодарную песнь за добрые и славные дела, ниспосланные на землю справедливой вселенской силой.
   Народ ликует. Да что же за праздник?
   Москва встречает атамана Стеньку Разина.
   Едет Стенька на белом коне, в окружении любимых атаманов и есаулов. А сзади — все его войско.
   Со Степаном: Сергей Кривой, Иван Черноярец, Стырь, дед Любим, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, брат Фрол, Федор Сукнин, Федор Шелудяк, Василий Ус, маленький сын Афонька, Прон Шумливый — все, все. Все нарядные и веселые.
   Народ московский приветствует батюшку-атамана, кланяется. Степан тоже кланяется с коня, улыбается. Натерпелись люди…
   Так хорошо видел Степан: проехали кривыми улочками Москвы… И улочки-то знакомые! Выехали на Красную площадь. Проехали мимо лобного места, направляясь к Спасским воротам. Степан слез с коня и вошел в Кремль. Вот те и Кремль — Кремль как Кремль… А вот и палаты царские.
   В царских палатах — царь и бояре.
   Степан вошел, как он вошел когда-то в домашнюю церковку митрополита астраханского: с ватагой, хозяйским шагом.
   — На карачки! — велел боярам. — Все! Разом!..
   Бояре разом, послушно стали на карачки; на сердце у атамана отлегло. Он, не останавливаясь, прошел к трону, где восседал царь, взял его за бороду и сдернул с трона. И долго возил по каменным белым плитам, приговаривая:
   — Вот тебе, великый! Вот как мы его, великого! Вот он у нас какой, великый!.. Где он великый-то? — затычки делать из таких великих, бочки затыкать. Дурь наша великая сидит тут… расселась. — Степан пнул напоследок царя, распрямился, посмотрел на него сверху. — Вот он и весь… великый… Тьфу!
   Потом он примерился сесть на трон… Посидел маленько — не поглянулось, делать нечего.
   — Стырь! — позвал он любимого старика.
   — Тут, батька!
   — Иди садись. В царя игрывал — садись: всех выше теперь будешь.
   — А чего я там буду?.. Негоже соколу на воронье место.
   — Иди, не упирайся, старый!
   — Да что я там?! Дерьма-то — царем. Я и не хотел сроду… Я так — зубоскалил. Неохота мне там… Да и чего делать-то?
   — Сидеть! Не робей, тут — мягко, хорошо.
   Стырь подошел, тоже пнул лежачего царя, взобрался на трон.
   — Кварту сиухи! — велел он. — А чего с боярами будем делать, батька?
   — Всех повесить и — вниз по Волге. Всех! — закричал Степан.

9

   Очнулся Степан в незнакомом курене. Лежит он на широкой лежанке с перевязанной головой. Никого нет рядом, хотел оглядеться — голову повернуть больно. Хотел позвать кого-нибудь… и застонал.
   К нему подошел Матвей Иванов.
   — Ну, слава те господи! С того света…
   — Где мы? — спросил Степан.
   — На Дону на твоем родимом. — Матвей присел на лежанку. — Ну силы у тебя!.. На трех коней. Господи, господи… вернул человека… Слава тебе господи!
   — Ну? — спросил Степан, требовательно глядя на Матвея. — Долго я так?..
   — Э-э!.. Я поседел, наверно. Долго. — Матвей оглянулся на дверь и заговорил, понизив голос, как если бы он таился кого-то: — А Волга-то, Степушка, горит. Горит, родимая! Там уж, сказывают, не тридцать, а триста тыщ поднялось. Во как! А атаманушка тут — без войска. А они там, милые, — без атамана. Я опять бога любить стал: молил его, чтоб вернул тебя. Вот — послушал. Ах, хорошо, Степушка!.. Славно! А то они понаставили там своих атаманов: много и без толку. Широко разлилось-то, а мелко.
   — А ты чего так — вроде крадисся от кого?
   — На Дон тебя будут звать… — Матвей опять оглянулся на дверь. — Жена тут твоя, да Любим, да брат с Ларькой наезжают…
   — Они где?
   — В Кагальнике сидят. Хотели тебя туда такого, мы с дедкой не дали. Отстал от тебя Дон — и плюнь на его. Ишо выдадут. На Волгу, батька!.. Собери всех там в кучу — зашатается Москва. Вишь, говорил я тебе: там спасение. Не верил ты все мужику-то, а он вон как поднялся!.. Э-э, теперь его нелегко сбороть. Теперь он долго не уймется… раз уж кол выломил.
   — А на Дону что?
   — Корней твой одолел. Кагальник-то хотели боем взять — не дались. Бери счас всех оттуда — и…
   — Много в Кагальнике? — допрашивал Степан.
   — С три сотни.
   — А в Астрахани?
   — Васька помер, царство небесное. Митрополита убили, знаешь. Зря. И ты с церквой зря ругался — проклянут они тебя: грозятся. Это промашка твоя. Дон-то все… расшиперился — я так и знал. Но мужик, он… Слушай, Степан, пока тебе другого не насказали: мужик теперь в силе. Не гляди, што его колотют, — он сам обозлел…
   Вошел дед Любим.
   — Мать пресвятая!..
   — Пришел попроведать нас с того света, — сказал счастливый Матвей. — Вот как бывает — не чаяли, не гадали.
   — Что на Дону, дед? — спросил и Любима Степан.
   — Плохо, атаман. Корней да Мишка Самаренин верх взяли. Кто и хотел ворохнуться, — присмирели. А они взяли да ишо слух пустили, Корней-то: срубили тебя…
   — Степушка, — не унимался со своей радостью Матвей, — вот теперь скажу тебе… Ишо когда от Синбирска бежали, думал, на тебя глядючи, но плохой ты был — не стал уж говорить. Ты про Исуса-то знаешь?
   — Ну? Как это?.. Знаю.
   — Как он сгинул-то, знаешь? Рассказывал, поди, поп?.. Хорошо знал: ему же там — гибель, в Ирусалиме-то, а шел туда. Я досе не могу понять: зачем же идти-то было туда, еслив наперед все знаешь? Неужто так можно? А глядел на тебя и думал: можно. Вы что, в смерть не верите, что ли? Ну, тот — сын божий, он знал, что воскреснет… А ты-то? То ли вы думаете: любют вас все, — стало, никакого конца не будет. Так, что ли? Ясно видит: сгинет — нет, идет. Или уж и жить, что ли, неохота становится — наступает пора. Прет на свою гибель, удержу нет. Мне это охота понять. А сам не могу. Обдумай теперь все, хорошо обдумай… Я тебе не зря это рассказал, с Христом-то.
   Степан хотел вдуматься в слова Матвея, но — сложно это, трудно, не теперь. Еще слабость великая в теле… Еще кулак не сожмешь туго — такая слабость. Он прикрыл глаза и долго лежал, пытаясь припомнить, как все случилось с ним… Правда, что ли, в стычке какой рубнули? Или — как?
   — А казаки что? — опять спросил он Любима.
   — А казаки что?! Я ж и говорю: нет тебя — они в разные стороны. Корней владычит…
   — И наплевать на их! — с силой сказал Матвей.
   Дед Любим посмотрел на него с усмешкой, пожаловался Степану:
   — Загрыз меня тут совсем. Я уж не рад стал, что и казак-то.
   Степан встал было с лежака, но его шатнуло вбок. Он сел опять, потрогал голову.
   — Лежи уж!.. Куда ты? — сказал Матвей.
   Но Степан привыкал к новому состоянию. Силы потихоньку возвращались к нему.
   — Когда Ларька с Фролом приедут? — спросил.
   — Седня пожалуют, — ответил Любим.
   — Алена с имя?
   — Алена здесь. Счас покличу. — Матвей вышел из куреня.
   — Правда, на Волге-то?.. — спросил Степан старика. — Или прибавляет?
   Дед Любим подумал.
   — Не знаю, как тебе сказать. Поднялось много. С Осиповым, с Васькой Федоровым, Харитонов — эти вроде войском держутся, остальные — кто в лес, кто куда… Разлилось широко, а мелко, это он верно говорит. Туда зовет?
   Степан опять в волнении встал. И устоял.
   — Глубоко будет. Корнея с Мишкой надо убить. Это мой промах: я их жить оставил. Завтра… Мы где?
   — В Качалинском.
   — Завтра в Кагальник поедем. Вот вам и конец! — воскликнул Степан, неведомо к кому обращаясь. — Начало только, а вы — конец!
   В душу Степана наливалась сила, а с силой вместе — вера. Раз он поднялся, то какой же это конец! Муть в голове и слабость — пройдет, живая радость загудела в крови, уже он начал всего себя хорошо слышать и чувствовать.
   — Окрепни сперва. Не торопись, — посоветовал Любим.
   — Окрепну.
   — Конешно, появись ты теперь на Волге…
   — Надо с казаками появиться.
   — Казаки-то…
   Вбежала Алена:
   — Родимый ты мой!.. Степушка!.. — Повисла на шее мужа. — Да царица ты небесная, матушка-а!..