Шукшин Василий Макарович. Я пришел дать вам волю

   — Батька, дай я с имя поеду, — попросился Иван Черноярец. — Я больше там знаю…
   — Ты здесь нужон. С богом, Фрол. Спробуй не привези скоморохов — опять в кусты побежишь. — Степан отвернулся.
   Фрол пошел отбирать казаков с собой.
   — Федор, поедешь к воронежцам не ране, чем придем в Царицын. — Степан помолчал: все ли сказал, что хотел, не забыл ли чего… Но видно было — другое уже целиком овладело им. — Сучий ублюдок!.. — вырвалось вдруг у него. Он вскочил. — Людей мучить?! Скорей!.. Фрол! Где он?..
   Отряд Фрола был уже на конях.
   — Фрол!.. Руби их там, в гробину их! — кричал атаман. — Кроши подряд!.. — Его начало трясти. — Лизоблюды, твари поганые! Невинных-то людей?!.
   С ним бывало: жгучее чувство ненависти враз одолевало, на глазах закипали слезы; он выкрикивал бессвязные проклятия, рвал одежду. Не владея собой в такие минуты, сам боялся себя. Обычно сразу куда-нибудь уходил.
   — Отворяй им жилы, Фрол, цеди кровь поганую!.. Сметай с земли! Это что за люди?!. — Степан сорвал шапку, бросил, замотал головой, сник. Стоявшие рядом с ним молчали. — Кто породил такую гадость? Собаки!.. Руби, Фрол!.. Не давай жить… — негромко, с хрипом проговорил еще атаман и вовсе опустил голову, больше не мог даже говорить.
   — Он уехал, батька, — сказал Иван Черноярец. — Счас там будет, не рви сердце.
   Степан повернулся и скорым шагом пошел прочь.
   Оставшиеся долго и тягостно молчали.
   — А ведь это болесть у его, — вздохнул пожилой казак. — Вишь, всего выворачивает. Маленько ишо — и припадок шибанет. Моего кума — так же вот: как начнет подкидывать…
   — Он после Ивана так, после брата, — сказал Стырь. — Раньше с им не было. А после Ивана ослабнул: шибко горевал. Болесть не болесть, а сердце надорванное…
   — Никакая не болесть, — заспорили со стариками. — С горя так не бывает… Горе проходит.
   — С чего же он так?
   — Жалосливый.
   — Ну, с жалости тоже не хворают. И мне жалко, да я же не реву.
   — Да ты-то!.. С жалости-то как раз и хворают. У тебя одно сердце, а у другого… У другого — болит. У меня вон Микишка-то, сын-то, — вспомнил Стырь, — когда помер? — годов с двадцать. А я его все во сне вижу. Проснусь — аж в груде застынет от горя, как, скажи, вчерась его схоронил. Вот те и проходит — не проходит. А он брата-то вон как тоже любил… Да на глазах задавили — какое тут сердце надо иметь — камень? Он и надорвал его.
   — А ты-то был в тем походе? Видал?
   — Видал. — Стырь помолчал… и еще раз сказал: — Видал. Не приведи господи и видать такое: самых отборных, головку самую…
   — А вы чего глядели?
   — А чего ты сделаешь? Окружили со всех сторон — чего сделаешь? Рыпнись — перебили бы всех, и с концами.
   — Дед, скажи, — заговорил про свою догадку один казак средних лет, — ты батьку лучше знаешь: ничего он не затевает… такого?..
   — Какого? — вскинулся Стырь.
   — Ну… на бояр, можеть, двинуть?.. К чему он, правда, силу-то копит? На кой она ему так-то?
   — Это ты сам его спроси, он про такие дела со мной не советуется. Никуда он не собирается двигать… С чего ты взял?
   — А силу-то копит…
   — Сила завсегда нужна. Кому она мешала, сила?
   — Ну, не такую же… Слыхал, по домам — за порукой только? Это уж — войско прямо.
   Ларька Тимофеев, бывший тут, сощурил в усмешке девичьи глаза.
   — Ну, а доведись на бояр стрепенуться?.. — спросил он. — Как вы тада?
   Вопрос несколько ошеломил казаков. Так прямо еще не спрашивали.
   — На бояр?.. Дак это ж — и на царя?
   — Ну — на царя… — Синие глаза жестокого есаула так и светились насмешливым, опасным блеском. — Чем он хуже других?
   — Да он-то не хуже… — трезво заговорил Стырь. — Нам бы не оплошать: у нас сила, а у его — втрое силы.
   — Наша сила ишо не вся тут, — гнул свое Ларька. — Она вся на Дону. Туда нонче из Руси нашугало темные тыщи — голод там… Вот сила-то! А куда ее? Зря, что ль, ей пропадать? Оружьишко с нами…
   — Нет, Лазарь, не дело говоришь. — Стырь решительно покачал головой. — Не дело, парень. Еслив уж силу девать некуда, вон — Азов на то… Чего же мы на своих-то попрем?
   Глаза Ларькины утратили озорство и веселье… Он помолчал и сказал непонятно:
   — Своих нашел… Братов нашел. Вон они, свои-то, чего вытворяют: невиновных людей огнем жгут, свои.
   Все промолчали на это.
   Иван с Федором нашли атамана в кустах тальника, у воды.
   Степан лежал в траве лицом вниз. Долго лежал так. Сел… Рядом — Иван и Федор. Он не слышал, как они подошли.
   Степан выглядел измученным, усталым.
   — Принеси вина, Федор, — попросил негромко.
   Федор ушел.
   — Как перевернуло-то тебя!.. — сказал Иван, присаживаясь рядом. — Чего уж так? Так — сердце лопнет когда-нибудь, и все.
   — Руки-ноги отвалились, как жернов поднял… — тихо сказал Степан. — Аж внутре трясется все.
   — Я и говорю: надорвешься когда-нибудь. Чего уж так?
   — Не знаю, как тебе… Людей, каких на Руси мучают, — как, скажи, у меня на глазах мучают, — с глубоким и нечаянным откровением сказал Степан. — Не могу! Прямо как железку каленую вот суда суют. — Показал под сердце. — Да кто мучает-то!.. Тварь, об которую саблю жалко поганить. Невиновных людей!.. Ну за что они их? И нашли кого — калек слабых…
   — Ладно, скрепись. Счас Фрол привезет их. Лоб расшибет, привезет: ему теперь любой ценой вину надо загладить.
   Федор принес вина в большой чаше. Степан приложился, долго с жадностью пил, проливая на колени. Оторвался, вздохнул… Подал чашу Ивану:
   — На.
   Иван тоже приложился. Отнял, посмотрел на Федора…
   — Пей, я там маленько прихватил, — сказал тот.
   — Сегодня в большой загул не пускайте, — сказал Степан. — Ишо не знаем, чего там Фрол наделает. Надо сбираться да уходить: больше ждать нечего. — Он опустил голову, помолчал и еще раз сказал негромко, окрепшим голосом. — Нечего больше ждать, ребяты.

* * *

   Фрол ворвался в нижний ярус угловой, Крымской, башни, когда там уже никого из палачей не было. На земляном полу лежали истерзанные скоморохи. Семка был без памяти, старик еще шевелился и слабо постанывал. Наружную охрану — двух стрельцов — казаки втолкнули с собой в башню и велели им не трепыхаться.
   — Живые аль нет? — спросил Фрол, склонившись над стариком.
   — Живые-то живые, — шепотом сказал старик. — Никудышные только… Изувечили.
   Фрол склонился еще ближе, вгляделся в несчастного старика.
   — Как они вас!.. Мама родимая!
   — Семке язык вовсе срезали…
   — Да что ты! — удивился Фрол. Подошел к Семке, разжал его окровавленный рот. — Правда. Ну, натешились они тут!..
   В дверь с улицы заглянул казак:
   — Увидали! Бегут суда от приказов. Живей!..
   — Берите обоих. Шевелитесь! — Фрол быстро подошел к стрельцам: — Вы что же это? А? Гады вы ползучие, над живыми-то людями так изгаляться…
   — А чего? Мы не били. Мы глядели только… Да подержали, когда язык…
   Фрол ахнул стрельца по морде. Тот отлетел в угол, ударился головой и сник.
   — Чтоб не глядел, курва такая!..
   Второй стрелец кинулся было к выходу, но его оттуда легко отбросил дюжий Кондрат.
   Казаки, трое, выбежали из башни, вскочили на коней. Всего их здесь было пятеро; остальные ждали за стеной Кремля, снаружи.
   Скоморохи были уже на седлах у казаков. При белом свете на них вовсе страшно было глядеть: истерзали их чудовищно, свирепо. Даже у видавших виды казаков сердца сжались болью.
   От приказных построек, под уклон к башне, бежали люди. Передние легко узнались: стрельцы с ружьями. И бежало их много, с пятнадцать.
   Кондрат, выскочив из башни, глянул в сторону бегущих, потом на Фрола… Обеспокоился, но к коню не торопился.
   — Фрол, успею… Дай?
   Фрол мгновение колебался… Кивнул согласно:
   — Мигом! По разу окрести, хватит.
   Кондрат бегом вернулся в башню; тотчас оттуда раздались истошные крики и два-три мягких, вязнущих удара саблей. Крики оборвались почти одновременно.
   Тем временем стрельцы были совсем близко. Некоторые остановились, прикладываясь к ружьям.
   — Кондрат! — громко позвал Фрол.
   Казаки вынули сабли, тронули коней, чтоб не стоять на месте под пулями. Кондрата все не было.
   Раздались два выстрела. Потом третий…
   Кондрат выскочил из башни, засовывая на бегу в карман какие-то мелкие штуки.
   — Что ты там? — зашипел Фрол. — Сдох, что ли?!.
   — Пошурудил в карманах у их… — Кондрат никак не мог попасть ногой в стремя: татарская кобылка, не приученная к выстрелам, испугалась. Дико косила глазом и прядала вбок.
   — Тр!.. Той!.. — гудел Кондрат, прыгая на одной ноге. — Чего ты, дурочка, испужалась-то?..
   Еще трое бегущих приостановились, припали на колено… Казаки закрутились на месте, дергая поводья. Кони всхрапывали, сучили ногами, норовили дать вдыбки.
   — Прыгай! — заорал Фрол. — Твою мать-то!..
   Кондрат упал брюхом в седло… Подстегнули коней… Еще три выстрела прогремели почти одновременно. Под одним из казаков конь скакнул вбок и стал падать. Казак бросил его и прыгнул на ходу к Фролу, который для того несколько придержал свою лошадь.
   Вылетели через Никольские ворота… И весь отряд Фрола на добром скаку скрылся в улочке, что вела от Кремля наискосок к Волге. Остался в воздухе только слабый следок пыли, да недолго слышался дробный стремительный бег коней.
   Стрельцов было человек восемь. В числе первых подбежал к башне Иван Красулин, голова стрелецкий. Сунулся в башню…
   Некоторое время его не было. Потом он вышел. Подавленно молчал. С силой потер ладошкой лоб.
   Подбежали другие… По виду Красулина догадались, что тут случилось.
   — Казаки?
   — Должно… Кто же больше?
   — Они, больше некому. Раз скоморохов взяли, то они. Не татарва же… Казачье дело.
   — Вот чего, — заговорил Красулин, — скоморохов взяли — это не скроешь теперь, а вот стражных срубили — то надо замести как-нибудь. Надо чего-то выдумать.
   — Срубили?! — узнавали вновь подбегающие.
   — Вон лежат… За скоморохов можно перетерпеть, а за этих — не приведи господи: всем будет. Еслив кто из вас донесет тайком, и тому несдобровать: я всех тут знаю.
   — Совсем срубили-то? — Двое вошли в башню… И тотчас вышли. — Да… Напополам развалили.
   — Чего делать-то? — вслух думал Иван. — Самих ведь срубют… Ишо и умысел потайной присобачут: нарошно, мол, попустили. И так воевода окрысился давеч: «С ворами гуляете!»
   — В воду, чего!.. Чего тут больше выдумаешь? Ушли — и все тут. С казаками ушли, мол. Кто проверит?
   — Знамо, им теперь — где-нигде… все то же. Тут не грех и об себе подумать. Да ить как скоро управились!
   — Как? Все-то как думаете? — спросил Красулин.
   — В воду — и подальше, — согласились все.

* * *

   С астраханской стороны Болды послышался конский топот, голоса. Свистнули.
   На этой стороне от костров отделилось несколько фигур; пошли к воде. Было уже совсем темно.
   — Ты, Фрол?! — спросил отсюда голос Ивана Черноярца.
   — Мы! — откликнулся Фрол. — Переплавляйте!
   Два стружка отвалили от берега.
   На той стороне заводили коней в воду, пускали вплавь одних. Фырканье коней, плеск воды, голоса людей звучно отдавались ночной рекой. Ночи стояли тихие.
   Стружки ткнулись в берег… Фрол прыгнул в передний.
   — Ну как? — спросил его Черноярец. — Привез?
   — Везем… Старик кончился дорогой. А парню язык срезали. Живой пока, но… худой тоже.
   — Ох?.. Успели. — Иван сокрушенно прицокнул.
   — Куда старика-то? — спросили есаулов с берега.
   — Заноси! — велел Иван. — Завтра схороним. Вот твари дак твари!.. И за што ухайдакали? Ни за што.
   Занесли на струг тело старика и полуживого Семку, поплыли.
   — Уходить надо, — сказал Фрол. — Мы там двух стрельцов срубили… Всполохнуться могут.
   — Каких стрельцов? Приставу?
   — Ну.
   — Про старика-то да про язык — не надо, промолчите, — посоветовал Иван. — А то его опять корежило давеча. Пусть хоть отойдет. Как со стрельцами-то вышло?
   — Так… вышло: не стерпели. Кондрат вон раскроил. Как не сказать, говоришь? Про старика-то?..
   — Не надо.
   — А спросит?
   — Привезли, мол… Шибко, мол, избитые — пусть отдыхаются маленько. Потом уж скажем. Сам потом скажу.
   — Уходить надо, Иван. Какого дьявола дожидаться? Пока у их терпленье лопнет? Дождемся…
   — С конями он затеялся… Посулились татары ишо пригнать.
   — Да мы их на Царицыне приторгуем, у едисанов! А нет, на Дон пригонют.
   — Вот будешь счас с им говорить, скажи так. Надо, конешно, уходить.

10

   Дни стояли ясные. Огромное солнце выкатывалось из-за заволжской степи… И земля, и вода, все вспыхивало тихим, веселым огнем. Могучая Волга дымилась туманами. Острова были еще полны жизни. Зеленоватое тягучее тепло прозрачной тенью стекало с крутых берегов на воду; плескались задумчиво волны. Но уже — там и тут — в зеленую ликующую музыку лета криком врывались желтые чахоточные пятна осени. Все умирает на этой земле…
   Разинская флотилия шла под парусами и на веслах вверх по Волге. Высоким правым берегом, четко рисуясь на небе, то шагом, то неторопкой рысью двигалась конница в полторы сотни лошадей. Там был Иван Черноярец.
   Степан был на переднем струге. Лежал на спине с закрытыми глазами. Со стороны — не то дремал, не то думал. Дремал и думал. Наслаждался покоем, какой дарила Волга. Он устал за последние дни: много тревожился, злился, спешил. Теперь спешить некуда. Теперь — собраться с мыслями. Надо думать определенно, твердо — не будет пустых слов. От пустых слов — своих и чужих — атамана тошнило. Полдня потом хворал, если случалось где много и без толку говорить. Особенно же плохо он себя чувствовал, когда говорил, и сам с омерзением сознавал, что несет бестолочь, и злился, что говорить — надо: ждут. А ждут требовательно. Это как проклятие, когда всегда, вечно ждут. В Фарабате, у персов, договорились между собой распотрошить город: сперва казаки начнут торговать с персами, потом, в подходящий момент, Степан повернет на голове шапку… Торговлишка шла, казаки посматривали на атамана… Подходящий момент давно наступил — персы успокоились, перестали бояться. Степан медлил. Он с болью не хотел резни, знал, что они потом сами содрогнутся от вида крови, которая прольется… Но ждали, что он повернет шапку. Он повернул.
   Всегда, всю жизнь от него ждали. Еще хлопцы станицы Зимовейской ждали от малого Стеньки Рази, что он сообразит и наведет их на какое-нибудь лихое озорство; от умного казака Стеньки Разина ждали, что он и другие послы уломают капризного тайшу Мончака, и калмыки помогут донцам тряхнуть Малый Ногай; ждали, что он, удачливый, прорвется с ватагой в Азовское море, и они добудут «зипуны» у турок, как позже удачно добыли их у персов. И когда ожидаемого не свершалось, Степан страдал, мучился, готов был лучше принять лютую смерть, чем еще когда-нибудь заставить напрасно ждать. Ждала и Алена, жена его теперь: мучительно ждали ее глаза, устремленные на молодого казака Стеньку Разина, когда казаки приехали в Малый Ногай под видом гостей, а по сути — разведать о настроении татар перед походом. Там, у татар, томилась красивая Алена, русская полонянка со смуглым ребенком на руках. В походе на татар — это уж потом — Степану удалось вскинуть Алену с дитем в седло. Позже она стала его женой, потому что очень ждала этого. Себе Степан ждал покоя когда-нибудь. Не теперь. Теперь, когда он в славе, в силе и безмерно богат, от него опять ждали — он видел, понимал — ждут. Ждут такие, как Ларька Тимофеев, Федор Сукнин… Даже спокойный Иван Черноярец и тот ждет. Не будут они просто так жить, не смогут. Да и сам Степан, обманывал он себя с этим желанным покоем. Он и хотел покоя, но ведь и сам тоже не смог бы прожить, не тревожась поминутно, не напрягаясь разумом и волей, не испытывая радость и жуть опасных набегов… Он даже не знал — как это так жить без этого? Можно ли? Но мысль о покое, который когда-нибудь у него будет, он потаенно берег и носил в душе — от этого хорошо было: было чего желать впереди. Иной раз он так думал: порубят где-нибудь на бою не до смерти, можно сидеть калекой на бережку, стругать лодочки… И сам же ловил себя: никогда ведь так не будет: порубят, так совсем. Еще он знал, что до старости ему все-таки не дожить, на бережку не сидеть. Что думал атаман? Последнее время — особенно как возвращались из Персии, с моря, — неотступно гвоздила его одна мысль: не начать ли большую войну с боярами. Мысль эту засадил ему Серега Кривой. Один раз, глядя в глаза Степану, Серега сказал: «Разок тряхануть их, пропахать черту, и чтоб они ее век знали: чтоб ни одна гадина эту черту не заступала». Степан ничего не сказал тогда, внимательно посмотрел на Серегу… Его поразила эта мысль, простая и верная. Сереги нету… Но он стоит в глазах: смотрит прямо, как он умел смотреть, и говорит эти свои слова. И с тех пор она уж не отпускала Степана, эта мысль, она жила в нем, беспокоила. С разных боков принимался за нее атаман… Поднимался духом, то готов был хоть теперь заварить кашу, то страшился. Слова Серегины упали на больное место; Степан, как услышал их, удивился: почему он сам-то не додумался до этого! Ведь это просто, и это — верно; разок тряхануть, втемяшить всем: был вольный Дон, есть вольный Дон и будет вольный — во веки веков. Чтоб даже одна мысль — как-нибудь потеснить казаков, — чтоб одна эта мысль всем казалась нелепой. И чем больше проникался Степан этой мыслью, тем больше и больше охватывало его — то смятение, то нетерпение, нетерпение до боли, до муки. Вдруг ему казалось, что он уже упустил момент, когда надо было начать… В Астрахани в этот раз почудилось, что — пора, надо немедля открываться… Душа ходуном ходила, разум мутился… Боялся, что упустил, безнадежно, гибло упустил случай: есть оружие, люди отдохнули, стрельцы раскорячились меж властями и богатыми, сильными казаками: бери Астрахань! Бери и двигай вверх по Волге! Но крепкой ночной думой остановил себя, никому не проговорился, как близко он стоял от большой, опасной затеи. Намеками пытал кое-кого, игру со Стырем выдумал, вникал в души близких… Понял: нет, рано. Это еще не сила, что у него, сила — на Дону, это правда, голод согнал туда большие толпы, вот сила. Он знал, что Корней Яковлев, войсковой атаман, и верхушка с ним тяготятся беглыми, готовы позабыть святой завет — с Дона выдачи нет, — готовы уж и выдавать, чтобы не кормить лишних и не гневить бояр. И пусть, и хорошо: пусть и дальше, и больше кажут себя с этой стороны, пусть все казаки поймут это — тем скорей прильнет к ним эта мысль — о войне. Что войне быть, в этом Степан теперь не сомневался. Сомневался и мучился — как начать. С бухты-барахты тоже не начнешь. Надо, чтоб и все тоже не сомневались. Казаки ждут от него, сами не знают, чего ждут, надо приучить их, что они ждут войны. Конечно, многие шарахнут от него, как от холерного, но охотники будут. Куда они денутся! Дай время, дай господи ума и терпения — все будет. Не зря сердце подмывает горячими струями, не зря же он день и ночь думает и думает, всосался в эти думы, не малолеток же, не слабоумный какой… Зря, что ли, все это? Не зря. А про покой можно всласть поразмышлять, коли выдалась такая минута. Когда-то она еще случится! Вспомнил Степан Алену, жену, ухмыльнулся… То все в глаза засматривала, все ждала, трепетала, а то освоилась, откуда стать взялась, хозяйский выгляд обрела, нотку в голосе обрела… Милая баба, родная стала, даже не думалось, что такой родной станет. И Афонька полюбился, пасынок, полукровок… Смышленый парнишка. Степан вдруг догадался, что стосковался по ним. За делами, за гульбой да за думами как-то не до них было, а вспомнил вот — и понял, что стосковался. И невольно опять ухмыльнулся: не знал за собой такого. Ну ладно: пусть. И все-то, наверно, так, все стосковались, только помалкивают. Хорошо, хоть есть по кому тосковать, а то и этого могло не быть. С малолетства на коне, в степи, рука — даже когда не держит — чует саблю. Глаза сомкнутся, вроде забылся, а — покачивает, покачивает — конский скок в крови гудит… Ни речки, ни леска, ни бугорка просто так нету — и не надо, а в голове все: где лучше укрыться, где речку перемахнуть… Окликнут нежданно, дрогнуть еще не успел, а уж рука нож цапнула. Где было про жену, про семью думать. Так уж влез в это воинство, так с головой ушел в походы, в набеги, что и помыслить, и прикинуть свою жизнь иной — никак. А вот — случилась и жена, и семья… Маленько даже смешно, но это хорошо, пускай. Не мешают же. Войне — быть, это уж пропади все пропадом, гори все синим огнем, если ей не быть. Бояре… не сегодня и не вчера накипела к ним ненависть, давно. Одна мысль об этих владыках жгла как огнем, бесила. Какую власть, какую волю на земле взяли! И не перечь им! И не прогневи!.. Только и спасение мужику что — в бег, как от зверей лютых. Да не звери же, люди же, но, видно, не уговаривать, не совестить этих людей, а бить их, пусть сами бегают по лесам и прячутся. Собаки!..
   Вдруг на стругах зашумели со всех сторон:
   — Конные! Догоняют!..
   — Эге! К нам?!.
   — Война, хлопцы! Воевода очухался…
   Степан вскочил…
   Краем высокого берега конных разинцев догоняли с полсотни каких-то конников. Шли резво; в воздухе за ними оставался и медленно оседал плотный дымок пыли. И шли без опаски, без оглядки, кучно и прямиком. Отсюда не разглядеть было, как одеты всадники.
   Никто не понимал, что это могло значить, кто это.
   — К берегу! — велел Степан.
   Струги свалили влево, устремились к берегу.
   Конники — те, что догоняли, и разинцы — сошлись. Но никакой свалки или стычки там не случилось; вместе, те и другие, двинулись к месту, куда подгребали стружки.
   Степан, приложив ладонь ко лбу, всматривался.
   — Царь передумал, — гадали казаки. — Милость отнял: видно, из Астрахани, с новой грамотой.
   — Не, то воевода горилки послал. За шубу…
   — Федька, чего такое? — спросил Степан Сукнина. — Как думаешь? Можеть, татары?
   — Нет, на татар не похожи… Нет.
   — Кто же?
   — Даже подумать на кого, не знаю, — размышлял Федор. — Думал, едисаны, — нет, русские. А, похоже, стрельцы!
   — Стрельцы, верно, — узнали и еще некоторые.
   — Они…
   Конные на берегу — большинство — спешились, а двое поскакали как раз к месту, где ткнулся в берег атаманский струг. Спешились тоже и начали спускаться с высокого крутого обрыва вниз, к атаману.
   Степан выпрыгнул из струга… Теперь видно было: спускались сотник Ефим Скула и стрелецкий сотник.
   — Чего? — нетерпеливо крикнул Степан, когда еще сотники не слезли к берегу.
   — Провожатые! — пояснил Ефим, кивнув на стрелецкого сотника. — Воевода отрядил полусотню до Паншина с нами.
   — Зачем? — спросил Степан стрельца.
   — Здоров, атаман! — приветствовал тот, почему-то весело глядя на Степана. Подошел и подал руку.
   — Здоров, коли не шутейно. Коней поразмять? Или как?.. — Степан пожал протянутую руку.
   — Прогуляться с вами до Паншина. — Сотник отвечал смело.
   Степану поглянулась его смелость и веселость.
   — Далеко. Не боитесь? — невольно тоже попал он на веселую ноту. — Или храбрые такие?
   Сотник засмеялся:
   — Мы смирные…
   — Мясники смирные. Я знаю. — Степан нахмурился, пресекая балагурство. — Зачем явились-то?
   — Велено нам провожать вас, — серьезно заговорил сотник. — Велено смотреть, чтоб вы дорогой не подговаривали с собой и не манили на Дон людишек разных. И… всякое. Едет с нами жилец Леонтий Плохово. А провожал нас Иван Красулин… — Сотник замолчал, значительно поглядел на Степана… Глянул искоса, опасливо на казачьего сотника и опять на Степана: опять со значением, тайный смысл которого должен был понять атаман. Стрелец потому, видно, и веселился-то, что знал некую общую с атаманом тайну.
   Степан понял.
   — Ефим, иди попроведай своих на стружке, — велел он своему сотнику, при котором стрелец опасался говорить.
   Ефим пошел к казакам на струг.
   — Ну?.. — спросил Степан.
   — Велел передать голова наш, что все как и было, а стрельцов этих он сам подобрал — хорошие люди: едем для отвода глаз.
   — А ты хороший? — усмехнулся Степан. Ему положительно нравился веселый, словоохотливый стрелец.
   — А я над хорошими — хороший. Леонтий едет только до Царицына, я аж до Паншина. Там велено мне пушки взять…
   — Ишо чего велено? — насторожился Степан.
   — Грамоту везем Андрею Унковскому: чтоб вино для вас в царицынских кружалах в два раза в цене завысить. Тоже и в Черном Яру…
   — Дай суда ее, — кратко сказал Степан.
   — Кого?
   — Грамоту.
   — Она у Леонтия…
   — Иди скажи Ивану Черноярцу, чтоб он скинул мне ту грамоту сверху. Вместе с Леонтием. — Степан не на шутку обозлился: воевода аж до Царицына протянул свои руки.
   — Не надо. Вы на Царицыне — сами себе хозяева. У Андрея под началом полторы калеки, — резонно говорил стрелецкий сотник. — А разгуливаться вам там ни к чему: смена наша где-нибудь под Самарой. Так велел сказать Иван.
   Степан с минуту думал.
   — Хороший, говоришь? — спросил он и хлопнул сотника по плечу. — Добре! Чара за мной… В Царицыне, по дорогой цене. Идите. Ефим!..
   — Ге, батька! — Сотник Скула прыгнул со струга и шел к атаману.
   — Скажешь Ивану: Черный Яр минуем.
   — Добре.
   — Стрельцов не обижайте… Они хорошие, пусть идут с нами.
   — Когда спят? Или — проснутся, тоже хорошие? А то я знал одного москаля: спит — ангел господний, а проснется — черт с рогами. Так мы что сделали: взяли…
   — Из виду нас не теряйте, — прервал атаман болтливого казака. — В степь поглядывайте.
   — Добре, батька. И так не зеваем.
   Сотники полезли вверх.