Шукшин Василий Макарович. Я пришел дать вам волю

   Флотилия снова начала выгребать на середину реки.
   Больно ужалила Степана эта ядовитая весть о том, что в Царицыне завысят для казаков цену на вино; и то еще заело, что зачем-то понадобилось конвоировать их, как пленников. Сгоряча опять пожалел, что не затеял свару в Астрахани прямо… Но унял себя с этим. Зато опять глубоко и весь ухнул в думы о скорой желанной войне. Опять закипела душа, охватило нетерпение, он даже встал и оглядел своих — на стругах и конных. Хоть впору теперь начинай, нет больше терпения, нет сил держать себя. Понимал — нельзя, рано еще, надо собраться с силой, надо подкараулить случай, если уж дать, то дать смертельно… Но душа-то, душа-то, что с ней делать, с этой душой!.. — мучился Степан. «Ну, змеи ползучие, владыки!.. Навладычите вы у меня, я вас самих на карачки поставлю».

11

   Купеческий струг вывернулся из-за острова так неожиданно и так живописно и беспомощно явился разинцам, что те даже развеселились.
   — Здорово, гостенька! — крикнул Степан, улыбаясь. — Лапушка!.. Стосковался я без тебя! Давай-ка суда, родной мой!
   На купеческом струге поняли, с кем их свела судьба. Поняли и сидели тихо. Плыли навстречу — их легонько подносило самих.
   На стружке были: гребцов двенадцать человек, сам купец, трое стрельцов с сотником. Сотник побледнел, увидев казаков: с кем ему никак нельзя было встречаться, с теми как раз и встретился.
   Стружок зацепили баграми, придержали.
   — Откуда бог несет? — спросил Степан. — Куда?
   — Саратовец, Макар Ильин, — отвечал купец. — В Астрахань… Отпустил бы ты нас, Стенька, сделай милость! Товару у нас — кот наплакал, а мне — петля. Отпусти, право!.. — Купец и правда не из дородных и важных: поджарый, русоголовый, в карих умных глазах — не то что испуг — грусть и просьба. — Отпусти, атаман!..
   — Ишь ты!.. — сказал Степан. — А чем ты краше других? За что тебя отпустить?
   — А так, ни за что. Мы слыхали: ты добрый.
   — А вы, молодцы, куда путь держите? — обратился Степан к стрельцам. Посмотрел на сотника. — И откуда?
   — Я везу в Астрахань государевы грамоты! — несколько торжественно заявил сотник. Пожалуй, излишне торжественно. Сотник был молодой, статный собой, много думал дорогой про разбойников, про Стеньку Разина, который, он знал, опять объявился на Волге… И он решил показать ушкуйнику, что не все так уж и боятся-то его, как сам атаман, должно быть, воображает.
   — Дай-ка мне их, — попросил Степан. — Гумажки-то.
   — Не могу. — Сотник гордо качнул головой.
   — А ты перемоги… Дай! — настойчиво сказал Степан.
   — Не могу… Я в ответе перед государем.
   — Счас возьмем, батька. — Кондрат спрыгнул в купеческий струг. Подошел к сотнику. — Вынь грамотки.
   И вдруг сотник — никто не ждал такого — выхватил пистоль… Кондрат качнулся, уклоняясь, и не успел: сотник выстрелил, пуля попала Кондрату в плечо. Сотник вырвал саблю и крикнул не своим голосом:
   — Греби! Петро, стреляй в разбойников!..
   Двое-трое гребцов взялись было сдуру за весла… А один, который был позади, вырвал из гнезда уключицу и дал ею по голове сотнику. Какой-то вскрик застрял у того в горле; он схватился за голову и упал в руки гребцов. Стрельцы даже и не попытались помочь своему молодому начальнику. Отлетела милая жизнь… Даже и не покрасовался молодец-сотник на земле, а, видно, любил покрасоваться — очень уж глупо погиб, красиво.
   Степан спокойно наблюдал за всем с высоты своего струга.
   Еще двое казаков спрыгнули в купеческий струг. Один подошел к Кондрату, другой начал обыскивать сотника.
   — В сапоге, — подсказал стрелец. — Гумаги-то.
   — Кто с нами пойдет?! — вдруг громко спросил Степан. — Служить верой, добывать волю у бояр-кровопивцев!
   Это впервые так объявил атаман. Он сам не ждал, что так — в лоб — прямо и скажет. А сказалось, и легче стало — просто и легко стало. Он видел, как замерли и притихли казаки, как очумело уставился на него Стырь, как Ларька Тимофеев, прикусив ус, замер тоже, глядя на атамана, а в двух его синих озерках заиграл ясный свет… Видел Степан, как ошарашил всех своим открытым призывом: кого нехорошо удивил, кого испугал, кого обрадовал… Он все это схватил разом, в короткий миг, точно ему удалось вскинуться вверх и все увидеть.
   — Кто с нами?! — повторил Степан. — Мы поднялись дать всем волю!.. — Знал ли он в эту минуту, что теперь ему удержу нет и не будет. Он знал, что пятиться теперь некуда. — Кто?! — еще раз спросил Степан громко и жестко. — Чего онемели-то?! Языки проглотили?
   — Я! — откликнулся гребец, угостивший уключиной сотника: ему тоже пятиться некуда было теперь.
   Еще двое крикнули:
   — Мы! С Федором вот… двое.
   — А не пойдем, чего будет? — спросил один хитроумный.
   — Этого я, братец, не знаю, — сказал Степан, — много грешил — ад, мало — рай. Но, поглядеть в твои глаза, тебе прямая дорога в ад. А ты куда собрался?
   — Я-то? Да я было в другое место хотел…
   Разинцы засмеялись: оцепенение, охватившее их, проходило. Задвигались, загалдели… Обсуждали новость, какую вывалил атаман: оказывается, они войной идут! На бояр!.. Вот это новость так новость! Всем новостям новость. Теперь, задним умом, понимали, почему так упорно не отдавал атаман пушки и припас, почему на Дону по домам не распустит…
   — А чего ты меня в ад-то запятить хошь? — не унимался дотошный гребец. — Я в рай собрался.
   — В ра-ай? — удивился Степан. — Не-ет, братец, я хоть не поп, а истинно говорю тебе: в ад. Так что — погуляй пока на земле. Не торопись, туда никто не опаздывал. — У Степана на душе было легко: эта ноша проклятая — постоянная дума втихомолку, неотступная, изнуряющая, — сброшена.
   — Так чего же тада пытать? Я с вами!
   Казаки опять одобрительно засмеялись.
   — А стрельцы как? — спросил Степан. — Куда собрались?
   — Оно ведь это… как сказать?.. — замялись стрельцы.
   — Так и сказать. Прямо.
   — Вроде государю служим…
   — Боярам вы служите, не государю! Кровососам! — Степана влекло вперед неудержимо, безоглядно и радостно. — Думайте скорей, мы торопимся. Дорогое вино пить торопимся в Царицыне. Слыхали, казаки: воевода велел в Царицыне цену на вино в два раза поднять! — сообщил всем Разин. — Вот до чего додумались, собаки!.. Ну, стрельцы?.. Долго вас ждать?! А то терпение лопнет, не ведите к тому.
   — Когда так — и мы, — сказал один, постарше.
   Тем временем подали Степану царские грамоты. Он, не разглядывая, изодрал их в клочья и побросал в воду. Бумаги он ненавидел люто. Казаки издавна не жаловали бумаги: даже при первом Романове, когда донцам жилось куда вольготнее, московские бумаги, прибывая на Дон, вихлялись на кругу казачьем, как последние худые бабенки: то прекратить «промыслы» над татарами и турками, чтобы не злить хана и султана, то — чинить всякий вред тем же татарам, ибо хан опять наслал на Русь силу и лихоимствует. Казаки научились отсылать приказные бумаги — и с увещеваниями, и с угрозами — матерно, далеко, а «держали реку Дон» сами, по своему разумению. Но с тех пор много изменилось, бумаги московского Посольского приказа стали обретать силу, и казаки, особенно те, кто сожалел о былых вольностях, возненавидели бумаги, чуяли в них одно недоброе.
   — Вот так их!.. — сказал Степан. — Рыбам читать.
   На берегу конные явно заинтересовались событием на воде. Остановились, выстрелили, чтоб привлечь к себе внимание.
   — Пальните кто-нибудь, — велел Степан. — Все хорошо.
   Человек шесть разинцев разом выстрелили в воздух из пистолей. Звуки выстрелов долго гуляли под высоким берегом и умерли далеко. Конные разинцы успокоились.
   Стрелецкому сотнику положили за пазуху какой-то груз из товаров купца, поднесли к борту и спустили в воду между стругами. То ли живой еще был, не пришел в сознание, то ли от уключины сразу кончился — никто не поинтересовался.
   — Легкая смерть, — сказал один гребец. И перекрестился. Еще несколько человек сняли шапки и перекрестились.
   Степан махнул рукой — дальше, вверх по Волге.
   — В гребь! Заворачивайте свою лоханку. Не тужи, Макар Ильин!.. В Царицыне отпустим. Стрельцы, идите-ка ко мне! Погутарю с вами… Чего там на Москве слыхать?
   В эти дни в Астрахань Волгой не прошел никто: никого не пропустили, чтобы в Астрахани не знали, как идут и что делают казаки дорогой, и не всполошились бы. Но казаки уже открыто говорили, что скоро «мир закачается». На батюшку Степана Тимофеича смотрели — почти все, вся громада — с любовью: опять ждали. Сам батюшка (так его величали с легкой руки запорожцев, которых много шло с донцами) хотел одного теперь: скорей проведать, что делается на Дону — много ли правда, как слышно было, сбежалось туда с Руси народу и как тот народ встретит его, особенно холопы. Нетерпение охватило атамана великое; всю мощь души обратил он, чтоб сдерживаться пока, и едва справлялся, а то и не справлялся.

12

   В Царицын разинцы пришли первого октября. Дни по-прежнему стояли теплые, тихие, с паутинкой, с последней дорогой лаской.
   Высадились ниже города; одновременно подошли конные Ивана Черноярца. Сошлись на берегу.
   — Где Леонтий? — сразу спросил Степан Черноярца. Он еле сдерживал себя от ярости. Черноярец решил маленько поослабить накал атамана, но сам видел, что — бесполезно.
   — Вперед уехал… — сказал он. — А ты чего такой?
   — Змеи ползучие!.. — Степан смотрел в сторону города. — Зашуршали?.. Оставь половину у стружков, остальные пусть в город идут. Пусть гуляют! Собери есаулов, айда со мной. В кружало — дорогое вино пить. Это ж надо, чего удумали!
   — Степан… можеть, оно и к лучшему: не разгуливаться бы… — заговорил было Черноярец.
   — Вот… — Степан опять посмотрел в сторону города — пристально, как будто смотрел в лицо ненавистному человеку. — Ты у меня разживесся на казачьи данюжки, гад ползучий. Я тебе дорого заплачу!.. Гуляй, Иван!
   Казаки опередили своего атамана: когда он появился в городе, там было оживленно, разбродно и шумно.
   Шли серединой улицы — «головка» войска: Разин с есаулами и сотниками. Шли размашисто, скоро и устремленно.
   Направлялись в кружало.
   В кабаке было полно казаков. Увидев батюшку, заорали, разжигая себя, а больше атамана:
   — Притесняют, батька!..
   — Ровно с козлов шкуру дерут…
   — Где это видано? — такую цену ломить! Они чего?..
   — Кто велел? — рявкнул Степан. И навел на целовальника страшный — немигающий — взор. Тот сделался, как плат, белый.
   — Воевода… Помилуй, батюшка. Я не советовал им, не послухали… Воевода велел. — Целовальник упал на колени перед атаманом и казаками.
   — Воевода? — Рябое лицо Разина, окаменелое, изнутри — из глаз — излучало гнев и готовность.
   — Воевода. Батюшка, вели мне живому остаться. Рази я от себя?!. Я не советовал… Ну-к ведь — воевода! Им велено мне и отчет на Москву писать, в Большой приход: как я брал с вас…
   — Сукин он сын, ваш воевода! — закричали опять казаки. — Батька, он уж давно притесняет нас. Которые, наша братва, приезжают с Дона за солью, так он у их с дуги по алтыну лупит. Кто ему велит так? Это уж не в Большой приход, а в карман свой большой…
   — Это Унковский-то? — вспомнил пожилой казак-картежник. — Так то ж он у меня отнял пару коней, сани и хомут. Я его дюже хорошо знаю, Унковского. Грабитель первый…
   — А у меня пистоль отнял в позапрошлом годе. Добрая была пистоль, азовская, — припомнил еще один.
   — Вышибай бочки! — велел Степан. — Где воевода?! Я его зарежу пойду. Где он теперь?
   — На подворье своем, — подсказали царицынцы, которые с превеликим удивлением и возбужденно суетились тут, смотрели и волновались.
   …Степан скоро шел впереди своих есаулов, придерживая на боку саблю. Посадские, кто посмелее, увязались за казаками — смотреть, как будут резать воеводу Унковского. Странное и страшное это было шествие — шли молча, лица ожесточенные, серьезные, глаза горят отвагой: так идут травить злого, опасного зверя, который давно объявился в окрестности, но все не было смельчаков взять его. И вот смельчаки — нашлись, и теперь идут.
   На подворье воеводском было пусто. Домочадцы и сам воевода попрятались, уведомленные об опасности. Унковский не думал, однако, что это будет прямая облава, поэтому сам с подворья не ушел, а спрятался в горнице.
   — Где он?! — закричал Степан, расхлобыстнув дверь прихожей избы. — Где Унковский?!
   Кто-то из казаков толкнулся в дверь горницы: заперта. Изнутри.
   — Тут он, батька! Заперся.
   Степан раз-другой попробовал дверь плечом — не поддалась. Налегли все, кто смог уместиться в проеме… Мешали друг другу, матерились. Двери в каменном доме воеводы тяжелые, наружные обиты дощатым железом, горничная, дубовая, — медными полосами.
   — Игнаха, тудыт твою!.. — орали. — Ты мне ребра-то выдавишь! Куда прешь-то? Куда прешь-то?!
   — Я на тебя, а ты давай на дверь.
   — О, курва-то! Да воевода-то не за ребрами же у меня! Чего ты, дурак, ребра-то мои жмешь?
   — А кто тя разберет тут в мялке-то: можеть, ты…
   — Вали! Ра-зом!
   Дверь надежная, задвига скована из хорошего шведского железа.
   — Открой! — крикнул Степан. — Все одно ты не уйдешь от меня! Я с тобой за вино рассчитаюсь, кобель!.. За коней, за сани, за хомут!..
   — За пищаль! — подсказывали сзади.
   — Открой!
   Унковский в горнице молился «закоптелышам» (темным от свечной копоти иконам). Губы трясуче шевелились; пышная борода вздрагивала на груди, на шитой гарусом полотняной рубахе.
   Сверху, с божницы, на него бесстрастно смотрели святые.
   — Неси бревно! — скомандовал за дверью Степан.
   — Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя, — в который раз зашептал Унковский. — Вот поганцы-то!.. Решат ведь, правда, решат — взбесились. Да будет воля твоя, господи!..
   В дверь снаружи крепко ударили бревном; дверь затрещала, подалась… Еще удар. Унковский бестолково забегал по горнице…
   — Добуду я седня высокой воеводиной крови! — кричал Степан. — За налоги твои!..
   Еще саданули в дверь тяжко, с хряском.
   — За поборы твои! Грабитель… За лихоимство ваше!..
   Унковский подбежал к окну, перекрестился и махнул вниз, в огород. Упал, вскочил и, прихрамывая, побежал, пригибаясь.
   Еще удар в дверь… И группа казаков со Степаном вломились в горницу.
   — Где он?!. — кинулись искать. Где искали, а где и — между делом — брали что под руку попадет.
   Воеводы не было. Не могли понять, куда он девался.
   — Утек! — сказал Федор Сукнин. Показал на окно. — Брось ты его, Степан… Вино и так вон — даром пьют, чего теперь с его взять?
   — Ну уж не-ет!.. Он у меня живой не уйдет. — Степан, с ним есаулы, кто помоложе, и казаки выбежали из горницы.
   — Пропал воевода, — сказал Федор Сукнин. — Найдет ведь…
   — Воевода-то — пес с им, — заметил Иван Черноярец. Они вдвоем остались в горнице. — Нам худо будет: опять ему шлея под хвост попала… с кручи понес. Надо б хоть на Дон прийтить, людишками обрасти. Чего уж так взъелся-то?
   — Теперь — один ответ, — махнул рукой Федор.
   — Не ответа боюсь, а — мало пока нас. Рано он затеял…
   — Васька с Алешкой придут…
   — Где они, Васька-то с Алешкой? Докричись их!
   — Будут люди, Иван! Не скули… Только крякнуть да денюжкой брякнуть. Дай на Дону объявиться — все будет. А Степан счас уймется. Воевода — дурак, сам свару затеял с вином с этим…
   — Не сам: от Прозоровского указ привезли.
   — Ну и пусть хлебают теперь. Совсем сдурели: цену на вино завысить! Они что?.. Это и — раздевать середь бела дня станут, а тут все молчи?
   — Хотели, видно, от греха отвести…
   — Отвели… Да надо, Иван, и начинать: чего томиться-то?
   — Да не время! — раздраженно воскликнул Иван.
   — Да пошто не время-то?! — тоже горячо и громко спросил Федор. — Пошто?! Самое время и есть: какое тебе ишо время? Теперь уж — сказано, скрытничать нечего. Вот тем и шумнем к себе, что здесь повоюем. Я думаю, он к этому и гнет. И хорошо делает.
   Степан ворвался с оравой в церковь.
   Поп, стоявший у царских врат, выставил вперед себя крест.
   — Свят, свят, свят… Вы куда? Вы чего?..
   — Где Унковский? — громко зазвучал под сводами церкви голос Степана. — Где ты его прячешь, мерин гривастый?!
   — Нету его тут, окститесь, ради Христа!.. Никого тут нету! — Поп был большой, и нельзя сказать, чтобы он насмерть перепугался.
   Казаки разбежались по церкви в поисках воеводы.
   Степан подступил к попу:
   — Где Унковский?
   — Не знаю я… Нету здесь. Стал бы я его прятать, на кой ляд он мне нужен! У меня у самого с Унковским раздор…
   — Врешь! — Степан сгреб попа за длинные волосы, мотнул их на кулак, занес саблю. — Говори! Или гриве твоей конец!..
   Поп брякнулся на колени, воздел кверху руки и заорал благим и дурашливым, как показалось Степану, голосом:
   — Матерь пресвятая! Богородица!.. Ты глянь вниз: что они тут учинили, охальники! В храме-то!..
   Степан удивленно уставился на попа:
   — Ты, никак, пьяный, отче?
   — Отпусти власья! — Поп дернулся, но Степан крепко держал гриву. — Илья Пророк! — пуще прежнего заблажил поп. — Пусти на Стеньку Разина стрелу каленую!.. Пошли две! Ну, Стенька!.. — Поп зло и обещающе глянул на Степана, смолк и стал ждать.
   Степан крепче замотал на кулак волосы попа.
   — Пусть больше шлет! — Его увлекла эта поповская игра в стрелы: охота стало понять, правда, что ли, он верит в них?
   — Илья, — дюжину!!! — густо, со всей силой заорал поп.
   — А-а… Ну? Где стрелы? Сам ведь не веришь, а пужаешь… Только пужать умеете! Все пужают, кому не лень!.. — Степан тоже обозлился на попа и не заметил, как крепче того кругнул его «власья».
   — Илюха!.. Пусти, Стенька, распро… — Поп загнул такой складный мат, какому позавидовал бы любой подпивший донец. — Пусти, страмец!.. А то прокляну тут же, в храме!..
   Казаки бросили искать воеводу, обступили атамана с попом.
   Степан отпустил попа.
   — Чего ж твой Илюха? Ни одной не пустил…
   — Откуда я знаю? Не сразу и бывает все, не торопись… И не гневи бога зазря, и сам не пужай — никто тебя не боится.
   — А чего заблажил-то так?
   — Заблажишь… Саблю поднял, чертяка, — я же не пужало бессловесное. А ты бы не заорал?
   — Был воевода?
   — Нет.
   — Куда же он побежал? Куда ему, окромя церкви, бежать? Был?
   — Нет, святой истинный крест, не был. Сказал бы…
   Степан пошел из церкви. Он еще не вовсе остыл, еще кого-нибудь бы вогнал в страх смертный. Очень уж обидным ему казался этот начальственный сговор воевод насчет вина. Гляди-ка, просто-то как: велел один другому, и все, и уж тут рады стараться — до резни доведут, а будут исполнять.
   На улице перед Степаном упала на колени старуха.
   — Батюшка-атаман, пошто они его под замки взяли? Пошумел в кружале, так и сажачь за то? Как жа молодцу не пошуметь!..
   — Кто пошумел?
   — Сын мой, Ванька. Пошумел пьяный, и как теперь?.. Всех бы и сажали. — Старуха плакала, но и сердилась, вместе.
   — В тюрьму посадили? — спросил Степан; старуха навела его на дельную мысль.
   — В тюрьму. Да ишо клепают: государя лаял… Не лаял он! Он у меня смирный — будет он государя лаять!
   — Кажи дорогу, — велел Степан, не слушая больше старуху. «Надо дело делать, а не бегать зря, — устыдил он себя. — И не заполошничать самому… с этим воеводой».
   Он поостыл и действовать стал разумно и непреклонно: он умел — в минуту нужную — скомкать себя, как бороду в кулаке, так, что даже не верилось, что это он только что ходуном ходил. И даже когда он бывал пьян, он и тогда мог вдруг как бы вовсе отрезветь и так вскинуть глаза, так посмотреть, что многим не по себе становилось. Знающие есаулы, когда случался вселенский загул, старались упоить его до сшибачки, чтобы никаких неожиданностей не было. Но такому-то ему, как видно, больше и верили: знали, что он — ни в удаче, ни в погибели — не забудется, не ослабнет, не занесется так, что никого не видать… Какую, однако, надо нечеловеческую силу, чтобы вот так — ни на миг — не выпускать никого из-под своей воли и внимания, чтобы разом и думать и делать, и на ходу выпрямиться, и еще не показать смятения душевного… Конечно же она вполне человеческая, эта его сила, просто был он прирожденный вожак, достаточно умный и сильный.
   Как ни обозлился Степан на воевод, а справился, понял, что «надо дело делать». Прежде чем казаки уйдут на Дон, надо, чтоб те же воеводы натерпелись от него страха и чтоб все люди это видели. Надо бы и кровь боярскую пролить… Он бы и пролил, если бы Унковский не спрятался. Надо, чтоб теперь пошла молва: на бояр тоже есть сила. Есть рука, готовая покарать их — за их поборы, за жадность, за чванство, за то, что они, собаки, хозяйничают на Руси… И за то, кстати, что казаки у Четырех Бугров ударились от них в бегство, и за это тоже. Надо оставить их тут в испуге, пусть спят и видят грозного атамана. Теперь — с этого раза — пусть так и будет. И пусть они попробуют сунуться на Дон — унять его, пусть попробуют, как это у них получится…
   Тем временем подошли к тюрьме.
   С дверей посбивали замки. Колодники сыпанули из сырых мерзких клетей своих… Обрадовались несказанно. Их было человек сорок.
   — Воля — дело доброе! — громко сказал им Степан. — Но ее же не дают, как алтын побирушке. За ее надо горло боярам рвать! Они не перестанут вас мучить. Вы вот попрыгаете теперь козлами да разойдетесь по домам… Завтра я уйду, вас опять приведут суда на веревочке и запрут. Идите в войско мое!.. Пока изменников и кровопивцев-бояр не выведем, не будет вам вольного житья! Вас душить будут и в тюрьмах держать! Ступайте к казакам моим!..

* * *

   — Негоже, Степан Тимофеич. Ай, негоже!.. Был уговор: никого с собой не подбивать, на Дон не зманывать… А что чинишь? — так говорил утром астраханский жилец Леонтий Плохово. Говорить он старался с укором, но по-доброму, отечески.
   Степан Тимофеич, слушая его, смотрел на реку. (Они сидели на корме атаманова струга.) Вроде слушал, а вроде не слушал — не поймешь. Астраханец решил уж высказать все.
   — С тюрьмы выпустил, а там гольные воры…
   Степан сплюнул в воду, спросил:
   — А ты кто?
   — Как это? — опешил Леонтий.
   — Кто?
   — Жилец… Леонтий Плохово. Направлен доглядывать за вами…
   — А хошь, станешь — не жилец? — спросил спокойно Степан.
   — А кто же? — все не мог уразуметь жилец.
   — Покойник! Грамотки возишь?! — Степан встал над Леонтием. — Воеводам наушничаешь! Собачий сын!.. Утоплю!
   Леонтий побледнел: понял, что обманулся мирным видом атамана.
   — Где Унковского спрятали?! — спросил Степан.
   — Не знаю, батька. Не распаляй ты сердце свое, ради Христа, плюнь с высокой горы на воеводу… — Леонтий утратил отеческий тон, заговорил резонно, с умом. — На кой он теперь тебе, Унковский? Иди себе с богом на Дон…
   На берегу возникло какое-то оживление. Кто-то, какие-то люди подскакали к лагерю на конях, какая-то станица. Похоже, искали атамана: им показывали на струг, где сидели Степан с Леонтием.
   — Кто там? — спросил Степан ближних казаков.
   — Ногайцы… К которым посылали с Астрахани.
   — Давай их, — велел Степан.
   На струг взошли два татарина и несколько казаков.
   — Карасе носевал, бачка! — приветствовал татарин, видно старший в ногайской станице.
   — Хорошо, хорошо, — сказал Степан. — От мурзы?
   — Мурса… Мурса каварила…
   Степан покосился на Леонтия, сказал что-то татарину по-татарски. Тот удивленно посмотрел на атамана. Степан кивнул и еще сказал что-то. Татарин заговорил на родном языке:
   — Велел сказать мурза, что он помнит Степана Разина еще с той поры, когда он послом приходил с казаками в их землю. Знает мурза про походы Степана, желает ему здоровья…
   — Говори дело! — сказал Степан по-татарски. (Дальше они все время говорили по-татарски.) — Читал он письмо наше?
   — Читал.
   — Ну?.. Сам писал?
   — Нет, велел говорить.
   — Ну и говори.
   — Пять тысяч верных татар… — Татарин растопырил пятерню. — Пять…
   — Вижу, не пяль.
   — Найдут атамана, где он скажет. Зимой — нет. Летом.
   — Весной. Не летом, весной! Как Волга пройдет.
   Татарин подумал.
   — Весной?..
   — Весной.
   — Ага, весной. Я так скажу.
   — На Дону бывал? — спросил Степан. — Дорогу найдешь туда?
   Татарин закивал головой.
   — Были, были…
   Степан заговорил негромко:
   — Скажи мурзе: по весне подымусь. Куда пойду — не знаю. Зачем пойду — знаю. Он тоже знает. Пусть к весне готовит своих воинов. Куда прийти, я скажу. Пусть слово его будет твердым, как… вот эта сабля вот. — Степан отстегнул дорогую саблю и отдал татарину. — Пусть помнит меня. Я дружбу тоже помню.
   — Карасе, — по-русски сказал татарин.
   — Как ехали? — спросил Степан. Тоже по-русски.
   — Той сторона. — Татарин показал на левый, луговой берег.
   — Переплывали на конях?
   — Кони, кони.
   — Где?
   — Там!.. Вольгым савернул — так…
   — Где островов много?
   Татарин закивал.
   — Ладно. Микишка! — позвал Степан казака. — Передай Черноярцу: татар накормить, напоить… рухляди надавать и отправить.
   — Опять ведь нехорошо делаешь, атаман, — забылся и сказал с укором Леонтий. — Татарву на кой-то с собой подбиваешь. А уговор был…
   — Ты по-татарски знаешь? — живо спросил Степан.
   — Знать-то я не знаю, да не слепой — вижу… Сговаривались же! А то не видать…
   — Отчаянный ты, жилец. Зараз все и увидал! Чего ж ты воеводе астраханскому скажешь? Как?
   — Так ведь как чего?.. Чего видал, то и сказать надо, на то я и послан. — Астраханец чего-то вдруг осмелел. — Не врать же мне?