Страница:
— Непривычно, Степан, оттого и… боязно, — захотел объяснить Иван Черноярец свое и других состояние. — Не каждый же день ты их простреливаешь, эти… закоптелыши.
— Ты куда собрался, Иван? — перебил в нетерпении атаман. — Куда пошел?
Иван в простодушии не понял вопроса. Молчал. Смотрел на Степана. И Степан смотрел на него. Ждал. Очень хотелось ему, чтоб Иван сказал: «На Русь пошел, на бояр», и тогда бы Степан на это ахнул бы чем-то сильным, веским — он, видно, заготовил чем.
— А?
— Не пойму тебя, — признался Иван. — Никуда пока не пошел, сидим вот гадаем — куда.
— На бояр, батька! — выскочил сообразительный Стырь. Он сидел в углу, как раз под простреленной Божьей Матерью. — На Русь!
— А-а! Вон вы куда!.. — с готовностью повернулся к нему Степан. — А что же там, на Руси-то, нехристи?
— Крещеные, как же…
— Так какого ж вы дьявола? Нечаянно прострелил икону, у их уж коленки затряслись. А еслив они, бояры-то, возьмут да крестный ход перед нашим войском учинят? А они учинят — бог-то ихный. Возьмут да с иконами вперед вышлют? Что же мы?..
— Как это — бог ихный? — не понял Стырь.
— А чей? Твой, что ли?
— Наш тоже… Исус-то.
— Бог-то, он, можеть, и наш, да попы — ихные. А за кого попы, за того и бог. А то ты не знаешь, старый человек! Не насмотрелся за свою жизнь?.. Вот я и спрашиваю: возьмут они и выйдут встречь нам с иконами? Как тада?
Есаулы молчали. Положение, в какое поставил атаман казачье войско, нелегкое. Непонятно, как тогда? Не было вроде такого. Что-то не помнили казаки, чтобы когда-нибудь…
— Не было так никогда, — сказал Иван.
— Не было? — ожесточался Степан. — Будет! Это легко сделать, это не воевать. Вот — вынесли. Как мы тада, я спрашиваю? Ну?
— Давайте дело говорить! — уклонился было Ларька Тимофеев. — Про иконы какие-то затеяли…
— Это — дело! — сердито сказал Степан. И кулаком пристукнул в столешницу. — Я спрашиваю: как быть, еслив бояры и попы…
— А кто нас ведет?! — тоже вдруг обозлился Ларька. — Стенька Разин, я слыхал? Вот я и спрашиваю Стеньку: как нам тада быть, Стенька?
— Ты не вали все на меня. Я вас спрашиваю! И велю отвечать: как быть?
Вдруг дверь открылась, и вошел Матвей Иванов.
Все оглянулись… Опешили: никто не ждал такого.
Матвей с необъяснимой смелостью прямо шел к столу и смотрел на атамана. Как-то даже насмешливо смотрел.
— Загадки загадываешь, атаман, а ответ не знаешь. А заговорил ты про самое главное… Вот слушайте, как быть. — Матвей серьезно оглядел всех. С особенным значением поглядел на атамана. Вообще, кажется, Матвею нравилось учить. Так нравилось, что он страх забыл. — Тут вас, казаки-атаманы, могут легко поймать. Вышлют на вас баб, да стариков, да мужиков глупых с иконами… Да и даже пусть не вышлют, а наперед накликают на вас хулу божью: и выйдет, что вы — враги человеческие, а ведет вас сам сатана под видом Стеньки Разина… А идете вы — всех бить и резать. Вот где беда-то! Тут вам и конец. С войском воевать можно, войско можно одолеть, народа не одолеешь. Татарин — не этот татарин, а тот, старинный, — он посильней вас был, а застрял: с народом пошла война. Гиблое дело.
— Какой же ответ? На загадку-то… Ты знаешь? — спросил Стырь, крайне заинтересованный.
— Знаю. Оттого и зашел… Можеть, батька и убьет меня после, но уж не подсказать вам — это будет мой грех. Скажу, потом делайте как знаете. Ответ такой, казаки-атаманы: надо вам вперед попов и бояр рассказать мужику: идете вы делать божье дело. Как Христос учил? Скорей верблюд пролезет в игольное ушко, чем богатый попадет в рай. Вот весь и сказ: поднялись на богатых, а бедных идем заслонить от притеснителев… Вот. Нас, мол, можеть, сам господь бог послал.
— Это мы без тебя знаем, как говорить, — сказал Ларька ехидно. — Монах нашелся…
— Вы знаете, надо, чтоб мужик тоже знал. Вот это я и хотел сказать.
— Все? — спросил Степан, странно глядя на Матвея, не то удивляясь на этого человека, не то любуясь весело.
— Все. Запомните, что сказал. А то вам плохо будет.
— Спаси бог! Как можно не запомнить… Теперь я сделаю, чего не сумел давеча. — Страшно сдвинув брови, Степан потянул из-за пояса пистоль… Ус мгновенно развернулся и ногой загреб табурет под Степаном. Табурет вылетел; Степан упал. И, сидя на полу, направил пистоль на Уса…
Ус побелел. Но ни один мускул не дрогнул на его добром лице. Он смотрел на Степана. Выхватить свой пистоль он все равно не успел бы… И он ждал. На его могучей, изрезанной морщинами шее вспухала толчками толстая, синевато-багровая жила, точно вскрикивала о жизни.
Степан поднялся… Сунул пистоль за пояс.
— Там же пули нет, — сказал неохотно. — Уставились… Поиграть нельзя с дураками. — Видно, ему самому противной стала эта «игра» — надоело: все утро сегодня он то и дело хватается и хватается за пистоль. Сам как дурак сделался. — Поплыли дальше. — Степан поднял табурет, сел, поглядел на дверь…
Матвея в приказной избе уже не было. И никто о нем больше не напомнил, не сказал ничего. Утро какое-то кособокое вышло; утро-то какое — победное, а все чем-то да омрачается.
— Дальше так дальше, — беспечным голосом сказал Ларька.
— Куда плывем-то?
— Только одно хочу вам сказать, и запомните: все, что тут счас сказал Матвей, — это истинная правда. — Степан помолчал, чтоб как следует вникли в его слова. — Мне только обидно, казаки-атаманы, что мужицкая голова оказалась умней… ваших. — Не сказал «наших», сказал — «ваших». — А я от вас добивался… Это наука вам. — Степан подумал и все-таки добавил: — И мне тоже. Давайте корень копать… Ишо один наказ: мы на войне, ребятушки, и нечего кажный раз по сторонам оглядываться — то пришибли кого сгоряча, то… в икону попали. Да как же без этого? На войне-то!.. Вы што?
9
10
— Ты куда собрался, Иван? — перебил в нетерпении атаман. — Куда пошел?
Иван в простодушии не понял вопроса. Молчал. Смотрел на Степана. И Степан смотрел на него. Ждал. Очень хотелось ему, чтоб Иван сказал: «На Русь пошел, на бояр», и тогда бы Степан на это ахнул бы чем-то сильным, веским — он, видно, заготовил чем.
— А?
— Не пойму тебя, — признался Иван. — Никуда пока не пошел, сидим вот гадаем — куда.
— На бояр, батька! — выскочил сообразительный Стырь. Он сидел в углу, как раз под простреленной Божьей Матерью. — На Русь!
— А-а! Вон вы куда!.. — с готовностью повернулся к нему Степан. — А что же там, на Руси-то, нехристи?
— Крещеные, как же…
— Так какого ж вы дьявола? Нечаянно прострелил икону, у их уж коленки затряслись. А еслив они, бояры-то, возьмут да крестный ход перед нашим войском учинят? А они учинят — бог-то ихный. Возьмут да с иконами вперед вышлют? Что же мы?..
— Как это — бог ихный? — не понял Стырь.
— А чей? Твой, что ли?
— Наш тоже… Исус-то.
— Бог-то, он, можеть, и наш, да попы — ихные. А за кого попы, за того и бог. А то ты не знаешь, старый человек! Не насмотрелся за свою жизнь?.. Вот я и спрашиваю: возьмут они и выйдут встречь нам с иконами? Как тада?
Есаулы молчали. Положение, в какое поставил атаман казачье войско, нелегкое. Непонятно, как тогда? Не было вроде такого. Что-то не помнили казаки, чтобы когда-нибудь…
— Не было так никогда, — сказал Иван.
— Не было? — ожесточался Степан. — Будет! Это легко сделать, это не воевать. Вот — вынесли. Как мы тада, я спрашиваю? Ну?
— Давайте дело говорить! — уклонился было Ларька Тимофеев. — Про иконы какие-то затеяли…
— Это — дело! — сердито сказал Степан. И кулаком пристукнул в столешницу. — Я спрашиваю: как быть, еслив бояры и попы…
— А кто нас ведет?! — тоже вдруг обозлился Ларька. — Стенька Разин, я слыхал? Вот я и спрашиваю Стеньку: как нам тада быть, Стенька?
— Ты не вали все на меня. Я вас спрашиваю! И велю отвечать: как быть?
Вдруг дверь открылась, и вошел Матвей Иванов.
Все оглянулись… Опешили: никто не ждал такого.
Матвей с необъяснимой смелостью прямо шел к столу и смотрел на атамана. Как-то даже насмешливо смотрел.
— Загадки загадываешь, атаман, а ответ не знаешь. А заговорил ты про самое главное… Вот слушайте, как быть. — Матвей серьезно оглядел всех. С особенным значением поглядел на атамана. Вообще, кажется, Матвею нравилось учить. Так нравилось, что он страх забыл. — Тут вас, казаки-атаманы, могут легко поймать. Вышлют на вас баб, да стариков, да мужиков глупых с иконами… Да и даже пусть не вышлют, а наперед накликают на вас хулу божью: и выйдет, что вы — враги человеческие, а ведет вас сам сатана под видом Стеньки Разина… А идете вы — всех бить и резать. Вот где беда-то! Тут вам и конец. С войском воевать можно, войско можно одолеть, народа не одолеешь. Татарин — не этот татарин, а тот, старинный, — он посильней вас был, а застрял: с народом пошла война. Гиблое дело.
— Какой же ответ? На загадку-то… Ты знаешь? — спросил Стырь, крайне заинтересованный.
— Знаю. Оттого и зашел… Можеть, батька и убьет меня после, но уж не подсказать вам — это будет мой грех. Скажу, потом делайте как знаете. Ответ такой, казаки-атаманы: надо вам вперед попов и бояр рассказать мужику: идете вы делать божье дело. Как Христос учил? Скорей верблюд пролезет в игольное ушко, чем богатый попадет в рай. Вот весь и сказ: поднялись на богатых, а бедных идем заслонить от притеснителев… Вот. Нас, мол, можеть, сам господь бог послал.
— Это мы без тебя знаем, как говорить, — сказал Ларька ехидно. — Монах нашелся…
— Вы знаете, надо, чтоб мужик тоже знал. Вот это я и хотел сказать.
— Все? — спросил Степан, странно глядя на Матвея, не то удивляясь на этого человека, не то любуясь весело.
— Все. Запомните, что сказал. А то вам плохо будет.
— Спаси бог! Как можно не запомнить… Теперь я сделаю, чего не сумел давеча. — Страшно сдвинув брови, Степан потянул из-за пояса пистоль… Ус мгновенно развернулся и ногой загреб табурет под Степаном. Табурет вылетел; Степан упал. И, сидя на полу, направил пистоль на Уса…
Ус побелел. Но ни один мускул не дрогнул на его добром лице. Он смотрел на Степана. Выхватить свой пистоль он все равно не успел бы… И он ждал. На его могучей, изрезанной морщинами шее вспухала толчками толстая, синевато-багровая жила, точно вскрикивала о жизни.
Степан поднялся… Сунул пистоль за пояс.
— Там же пули нет, — сказал неохотно. — Уставились… Поиграть нельзя с дураками. — Видно, ему самому противной стала эта «игра» — надоело: все утро сегодня он то и дело хватается и хватается за пистоль. Сам как дурак сделался. — Поплыли дальше. — Степан поднял табурет, сел, поглядел на дверь…
Матвея в приказной избе уже не было. И никто о нем больше не напомнил, не сказал ничего. Утро какое-то кособокое вышло; утро-то какое — победное, а все чем-то да омрачается.
— Дальше так дальше, — беспечным голосом сказал Ларька.
— Куда плывем-то?
— Только одно хочу вам сказать, и запомните: все, что тут счас сказал Матвей, — это истинная правда. — Степан помолчал, чтоб как следует вникли в его слова. — Мне только обидно, казаки-атаманы, что мужицкая голова оказалась умней… ваших. — Не сказал «наших», сказал — «ваших». — А я от вас добивался… Это наука вам. — Степан подумал и все-таки добавил: — И мне тоже. Давайте корень копать… Ишо один наказ: мы на войне, ребятушки, и нечего кажный раз по сторонам оглядываться — то пришибли кого сгоряча, то… в икону попали. Да как же без этого? На войне-то!.. Вы што?
9
Два казака на небольшой верткой лодочке гребли изо всех сил вниз по течению. Видно, старались держать ближе к берегу — к кустам. Переговаривались сторожко.
— Сколь нащитал?
— Триста набрал в голову и сбился. С тыщу будет. Двенадцать пушек.
— Смело они… развалились, как так и надо.
— Не знают, потому и смело.
— Хоть бы стереглись маленько…
— Не пуганные ни разу.
— Оно и мы-то — ждем, что ли, их? Я слыхал, они ишо где-то из-под Казани только-только выворотились… А они — вот они, голуби, пузы уж тут греют.
— Где теперь батька-то?
— В приказе небось? А где, поди?.. Там.
— Будет дело… Откуда, думаешь: с Москвы?
— С Москвы, должно. С казанскими вместе. Эх, разгуляться-та-а! Аж слюни текут. Накрыть можно… как кутят ситом.
— Даст бог, накроем.
Совет кончился; атаманы, есаулы расходились из приказной избы.
— Иван, огляди стены, — велел Степан. — Возьми Проньку с собой — ему тут головой оставаться. Подбирай вожжи, Прон: людей зря не обижай, не самовольничай — кругом все решайте…
Ус шел со Степаном.
— Калган не болит? — спросил Ус просто.
— Нет.
— А то пойдем, у меня четверть доброго вина есть. У воеводы в погребе нашли. Ха-арошее винцо!
Степан думал о другом.
— Где счас Матвей твой? — спросил он.
— Тебе зачем? — насторожился большой Ус.
— Надо повидать его… Не бойся, худа не сделаю.
— Со мной он вместе. Смотри, Степан… тронешь его — меня тронешь. А меня за всю жизнь никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.
Степан с усмешкой посмотрел на Уса:
— А князь Борятинский-то… Ты как та девка: ночевала — и забыла, с кем.
Ус замолк — обиделся. Был он как ребенок, этот Ус: зла вовсе не помнил, а обидеться мог зазря… Матвей про него сказал: «Пушка деревянная — только пужать ей».
— Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо бы — не бегать. Так бы суметь…
— Зачем Матвея-то надо?
— Глянется мне этот мужик твой. Умный. Ты береги его.
— Глянется, а сам стукнуть хотел… Первый-то раз.
— Попужать хотел и первый раз. Видно, натерпелся он за жизнь всякой всячины… А? Из таких — умные получаются. Где ты его взял-то?
— Все там же! — Ус весело и вызывающе посмотрел на Степана. — Как из-под Москвы бежали, там и подобрал. Пристал к нам… а бросать жалко стало. Натерпелся он, верно, много. Где только не бывал! А говорит не все… Даже не знаю откуда. Рязанский, наверно… Не спрашивал.
— Умный мужик, верно. Пойдем мировую с им выпьем. Из Рязани он.
— Откуда ты знаешь?
— Да он сам сказал давеча. Да и по выговору слышно.
— Ну, мировую? — совсем повеселел Ус.
— Мировую, чего нам с тобой, лаяться, что ль?
— Это дело другое, я не люблю лаяться. Не отставай тада от меня, а я поддам ходу. Как зачую, где вино, так меня не удержишь: как мельница ногами работаю.
Матвей, увидев Степана, встал со скамьи… Усмехнулся горько. Но не особенно испугался. Сказал:
— Так…
— Сиди, я тебе не боярин. — Степан посадил Матвея, сел напротив. — Мировую хочу с тобой выпить.
Матвей качнул головой:
— А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую. Лучше мировую, чем панихидную. Так ведь? — Матвей засмеялся один, атаманы не засмеялись.
— Не сказал ты свое слово: как лучше ийтить-то — вверх, вниз? — спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.
— Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз. — Матвей тоже прямо глянул в глаза атаману. — Еслив это правда война, то — вниз.
— Вниз. — Степан все глядел на Матвея. — Ишь ты!..
Матвей усмехнулся и с особенным любопытством посмотрел на атамана.
— Не боюсь я тебя, грозный атаман, — заявил он спокойно и даже весело.
— Давеча же убить тебя мог, — серьезно сказал Степан.
— Мог, — согласился Матвей. — Можа, и убьешь когда-нибудь. А все равно не боюсь.
— Как так?
— Люблю тебя.
— Хм…
— Одно время шибко я бога кинулся любить… Чего только над собой не делал! — казнил себя всяко, голодом морил… даже на горбатой женился… Ну — полюбил, вроде спокой на душе, молюсь. Пожил маленько — нет, не могу: обман гольный. Отстал. Ну, и больше уж — на кого же надеяться? Все. А с богом никак не могу — не могу его всего в башку взять, не дано. Душа-то, слышу, мертвая у меня…
— А чего хочешь-то? — надеесся-то. Чего надо-то?
— Хочу-то?.. — Матвей помолчал. — Сам не знаю. Жалко людей, Степан Тимофеич, эх, жалко! Уж и не знаю, откуда она, такая жалость. Самого-то — в чем душа держится, соплей перешибить можно, а вот кинулся весь белый свет жалеть. Да ведь только бы жалел! Ну и иди в монастырь вон — жалей на здоровье, молись. А то ведь руки чешутся тоже — тоже бы кому в зубы сунуть. Злюсь тоже. Прямо мука, истинный Христос. И не уйдешь от их никуда, от людей-то, и на их глядеть — сердце разрывается: горе горькое воет. Он вон, царь-то, церквы размахнулся строить — а што?.. А мужику все тесней да тесней, уж и выбор-то стал: или поместнику в ярмо, или монастырю — вот и все, весь наш выход стал.
— Хм… к богу хочет поближе — с церквами-то.
— Теперь стал я на людей надеяться, Степан. На тебя вот… — Матвей, как бы спохватившись, что сказал лишка, смолк.
— Эт ты с любовью-то ко мне вылетел… я знаю зачем, — жестко сказал Степан.
— Зачем? — искренне спросил Матвей.
— Чтоб наперед не страшиться меня. Сказал: «люблю» — у меня рука не подымется больше…
— Ты что, палач, что ль, что тебе надо обязательно поднять на меня руку?
— Не говори поперек.
— Ишь ты какой!..
Пришел из сеней Ус с четвертью вина.
— Ты перепрятал? — спросил он Матвея. — Насилу нашел.
— Спросил бы… Я теперь и сам выпить не прочь. Мировая у нас с атаманом.
— Ты все-таки не выскакивай лишний раз с языком, — еще посоветовал Степан. — А то… Сам потом горевать буду, да поздно. Не знаешь меня…
— Я все про тебя знаю, Степан.
Только налили по чарке — вбежал казак (один из тех, что плыли в лодке):
— Батька, стрельцы!
— Где? — повскакали все.
— На острове, в семи верстах отсель… С тыщу, нам показалось. Про нас не ведают, греются на солнышке, пузы выставили… Мы с Ермилом неводишко хотели забросить подальше от городка, подплываем, а их та-ам…
— Где, какой остров-то?
— Денежный зовут. В семи верстах, вверх.
— С тыщу?..
— С тыщу. Двенадцать пушек. Про нас — ни сном ни духом: валяются на травке, костры жгут…
— Счас они у нас поваляются. Это же те, каких из Казани ждут. Ая-яй! Зови всех ко мне! Счас мы их стренем. Только — никому пока ни слова про стрельцов! Никакого шума! Ая-яй! — Степан как на ежа наступил: засуетился по избе, забегал. — Ая-яй!.. А мы прохлаждаемся тут, вины распиваем. Ну, мало нас били! Ведь вот как могли накрыть! Нет, мало, мало били ишо…
Бой со стрельцами был предрешен.
Степан со стругами отплыл на луговую сторону. Нагорной стороной (правым берегом) пошла конница во главе с Усом. На стенах города остались Черноярец и Шелудяк. С пушкарями.
Стрельцы действительно не знали о пребывании разинцев в Царицыне. И горько поплатились за свою беспечность.
Они готовились славно и мирно пополдничать, как вдруг с двух сторон на них посыпались пули — с правого берега (островок, где стояли, был недалеко от крутояра) и с воды, со стругов.
Стрельцы кинулись на свои суда. Степан дал им сесть. Но так, чтоб они не поняли, что их заманивают в ловушку: как будто это само собой вышло…
Перед боем Степан быстро и точно рассказал, что делать каждому. И предсказал, как поведут себя стрельцы, застигнутые врасплох. Он говорил:
— Родионыч, бери две тыщи конных, пойдешь горой. Я переплыву к луговой стороне, подойду к им промеж островов поближе, учиню стрельбу. Как услышишь, что я начал, выезжай на яр и пали. Они на стружки кинутся — сплывать. Я им дам — сядут. Федор, Фролка… Ларька, передайте, кто с нами поплывет: чтоб вперед моего стружка не выгребали. Пусть мясники сядут, пусть думают, что избежали участь свою. Почнут к городу выгребать — я им дам. Баграми не сцепляться, на пуле держать. Федька, Иван…
— Какой Федька-то?
— Шелудяк. И ты, Иван: на стене будете с пушкарями. Подплывут на ядро — палите. На низ вздумают утекать, ты их стречай, Прон. Все в голову взяли?
— Все.
— С богом!
…Стрельцы выгребались к городу, полагая, что там воевода. Налегали изо всех сил на весла — скорей под спасительные пушки царицынских городских стен.
Сзади, на расстоянии выстрела, следовал Степан, поджимал их к берегу. С берега сыпали пулями казаки Уса.
Это был не бой даже, а избиение. Пули так густо сыпались на головы бедных стрельцов, что они почти и не пытались завязать бой. Спасение, по их мнению, было в городе, они рвались туда.
И когда им казалось, что — все, конец бойне, тут она началась. Самая свирепая.
Со стен города грянули пушки. Началась мясорубка. Пули и ядра сыпались теперь со всех сторон.
Стрельцы бросили грести, заметались на стругах. Некоторые кидались вплавь… Но и там смерть настигала их. Разгулялась она в тот день над их головами во всю свою губительную силу.
Стрельцы закричали о пощаде. Немногих, кто был ближе к стругам разинцев и отбивался и после криков о милости, стрельцы застрелили сами.
От флотилии Степана отделился один стружок, выгреб на простор, чтоб его с берега и со стен видно было; казак поддел на багор кафтан и замахал им. Это был сигнал к отбою.
Стрельба прекратилась.
Все случилось скоро.
Стрельцы сошли на берег, сгрудились в кучу.
Подплыл Разин, съехал с обрыва Ус.
— Что, жарко было?! — громко спросил Степан, спрыгнув со струга и направляясь к пленным.
— Не приведи господи!
— Так жарко, что уж и вода не спасала.
— За Разиным поехали?!. Вот я и есть — Разин. Кто хочет послужить богу, государю и мне, отходи вон к тому камню!
— Все послужим!
— Всех мне не надо. Голова, сотники, пятидесятники, десятники — эти пускай вот суда выйдут, ко мне ближе: я с ими погутарю.
Десятка полтора человек отделились от толпы стрельцов… Подошли ближе.
— Все? — спросил Степан. — Всех показывайте, а то потом всем хуже будет.
Еще вытолкнули сами стрельцы нескольких.
— Кто голова?
— Я голова, — отозвался высокий, статный голова.
— Что ж ты, в гробину тебя?!. Кто так воюет? Ты бы ишо растелешился там, на острове-то! К куму на блины поехал, собачий сын? Дура сырая… Войско перед тобой али — так себе?! Всех в воду!
Казаки бросились вязать стрелецкое начальство.
К Степану подошли несколько стрельцов с просьбой:
— Атаман… одного помилуй, добрый был на походе…
— Кто?
— Полуголова Федор Якшин. Не обижал нас. Помилуй, жалко…
— Развязать Федора! — распорядился Степан. И, не видя еще, кто этот Федор Якшин, крикнул — всем: — Просют за тебя, Федор!
Почуяв возможность спасения, несколько человек — десятники и пятидесятники — упали на колени, взмолились:
— Атаман, смилуйся! Братцы, смилуйтесь!..
Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.
— Братцы, я рази вам плохой был?
— Смилуйся, атаман! Братцы!..
Степан молчал. Молчали и стрельцы.
— Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся.
К Степану пробрался Матвей Иванов. Заговорил, глядя на него:
— Степан Тимофеич…
— Цыть! Баба, — оборвал его Степан. — Я войско набираю, а не изменников себе. Счас все хорошими скажутся, потом нож в спину воткнут. Не суйся.
Твердость Разина в боевом деле какой была непреклонной, непреклонной и оставалась. Ничто не могло здесь свихнуть его напряженную душу, даже жалость к людям, — он стискивал зубы и делал, что считал нужным делать.
Больше никого начальных не помиловали.
— Стрельцов рассовать по стружкам, — сказал Степан своим есаулам. — Гребцами. У нас никого не задело?
Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.
— Кого? — спросил Степан, сменившись в лице.
— Дедку… Стыря. И ишо восьмерых, — сказал Иван.
— Совсем? Дедку-то…
— Совсем.
— Эх, дед… — тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал, опустив голову. — Сколь стрельцов уходили? — спросил.
Никто этого не знал — не считали.
— Позовите полуголову Федора.
Полуголова Федор Якшин до конца не верил в свое освобождение. Когда позвали его, он, только что видевший смерть своих товарищей-начальников, молча кивнул головой стрельцам и пошел к атаману.
— Сколь вас всех было? — спросил тот.
— Тыща. С нами.
Степан посмотрел на оставшихся в живых стрельцов.
— Сколь здесь на глаз?
Заспорили.
— Пятьсот.
— Откуда?.. С триста, не боле.
— Эк, какой ты — триста! Три сотни?.. Шесть!
— На баране шерсть.
— Пятьсот, — сходились многие. — Пятьсот уходили, не мене.
Полуголова Федор, толковый мужик, поглядел на своих стрельцов.
— Не знаю, сколь вам надо, — сказал он грустно, — но, думаю, наших легло… с триста. С начальными.
— Мало, — сказал Степан.
Не поняли — чего мало?
— Кого мало? — переспросил Иван.
— Хочу деду поминки справить. Добрые поминки!
— Триста душ отлетело — это добрые поминки.
— Мало! — зло и упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков по берегу. Оглянулся, сказал: — Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Семку Резанова. — И продолжал идти по самому краю берега. О чем-то глубоко и сумрачно думал.
Через некоторое время пришли те, кого он звал: Иван Черноярец, Прон Шумливый, Ивашка Кузьмин, скоморох Семка.
Степан сел сам, пригласил всех:
— Сидайте. Прон, в Камышине бывал?
— Бывал.
— Воеводу тамошнего знаешь? Нет, так: он тебя знает?
— Откуда!
Степан подумал… Побил черенком плети по носку сапога.
— Ивашка, боярский сын… — сказал он и пристально посмотрел на боярского сына. — Бывал в Камышине?
— Как же! — поспешил с ответом перебежчик, боярский сын. Этот боярский сын из Воронежа, в обиде великой на отца и на родню, взял и перекинулся к разинцам и, кажется, уже жалел об этом — особенно после избиения царицынцев. Но делать нечего… Единственное, наверно, что можно сделать, уйти опять к своим. Только… и гордость противится, и… как теперь поглядят свои-то? — Бывал. Много раз.
— Воевода тебя знает?
— Знает.
— Хорошо знает? Голос твой узнает?
— Как же!
— Добре. Приберете из войска, которое не в казачьем платье… Поедете в Камышин, попроситесь в город. Ты, Ивашка, попросисся. Но с тобой будет мало, с дюжину — по торговому делу. Слышно, мол, Стенька где-то шатается — боязно. Вон скомороху, мол, язык срезали. Пустют. Там подбейте воротную стражу… или побейте, как хочете: откройте вороты. Ты, Прон, с сотнями схоронись поблизости. Как вороты откроются, не зевай, вали.
— Еслив откроются…
— Откроются. Силы у их там мало, я знаю, лишних людишек всегда примут. Ишо порадуются. Я так-то Яик-городок брал. К утру чтоб Камышина на свете не было. Выжечь все дотла, золу смести в Волгу. До тех пор я Стыря земле не предам. Все взяли? Людишек с добром и со скотом… в степь выгоните. Зря не бейте — они по деревням разойдутся. Приказных и стрелецких — в воду. А городка такого — Камышина — пускай не станет, пускай тоже не торчит у нас за спиной. Взяли?
— Взяли.
— С богом. Иван, подбери людей. Сам здесь останься. Станут наши пытать: куда, чего — не трепитесь много. К калмыкам, мол, сбегать. И все. Ивашка… — Степан поглядел на боярского сына. — Еслив какая поганая дума придет в голову, — лучше сам на копье прыгай: на том свете достану. Лютую смерть примешь. Загодя выбрось все плохие думы из головы. Идите.
Казаки ушли.
Степан остался сидеть. Смотрел вверх по Волге. Долго сидел так. Сказал негромко:
— Будет вам панихида. Большая. Вой будет и горе вам.
…Ночью сидели в приказной избе: Степан, Ус, Шелудяк, Черноярец, дед Любим, Фрол Разин, Сукнин, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, Матвей Иванов. Пили.
Горели свечи, и пахло как в церкви.
В красном углу, под образами, сидел… мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет он был во все чистое, нарядное. При оружии. Умыт.
Пили молча. Наливали и пили. И молчали… Шибко грустными тоже не были. Просто сидели и молчали.
Дед Любим сидел ближе всех к покойнику. Он тоже был нарядный, хоть печальный и задумчивый.
Колебались огненные язычки свечей. Скорбно и с болью смотрела с иконостаса простреленная Божья Мать.
Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине звук этот был особенно отчетлив. Когда шевелились, наливали вино, поднимали стаканы — не было слышно. А когда устанавливалась тишина, опять слышалось мягкое, нежное: кап-кап, кап-кап…
Фрол Разин встал и дернул за железный стерженек рукомойника. Перестало капать.
Степан посмотрел на дедушку Стыря и вдруг негромко запел:
Подхватили. Тоже негромко, глуховато:
За окнами стало отбеливать; язычки свечей поблекли — отцвели.
Вошел казак, возвестил весело:
— Со стены сказывают: горит!
Степан налил казаку большую чару вина, подал. И даже приобнял казака.
— На-ка… за добрую весть. Пошли глядеть.
Камышин сгорел. Весь.
Раскатился разнобойный залп из ружей и пистолей…
Постояли над свежими могилками казаков, убитых в бою со стрельцами. Совсем еще свежей была могилка Стыря.
— Простите, — сказал Степан холмикам с крестами.
Постояли, надели шапки и пошли.
С высокого яра далеко открывался вид на Волгу. Струги уже выгребали на середину реки; нагорной стороной готовилась двинуть конница Шелудяка.
— С богом, — сказал Степан. И махнул шапкой.
Войско двинулось вниз по Волге. На Астрахань.
— Сколь нащитал?
— Триста набрал в голову и сбился. С тыщу будет. Двенадцать пушек.
— Смело они… развалились, как так и надо.
— Не знают, потому и смело.
— Хоть бы стереглись маленько…
— Не пуганные ни разу.
— Оно и мы-то — ждем, что ли, их? Я слыхал, они ишо где-то из-под Казани только-только выворотились… А они — вот они, голуби, пузы уж тут греют.
— Где теперь батька-то?
— В приказе небось? А где, поди?.. Там.
— Будет дело… Откуда, думаешь: с Москвы?
— С Москвы, должно. С казанскими вместе. Эх, разгуляться-та-а! Аж слюни текут. Накрыть можно… как кутят ситом.
— Даст бог, накроем.
Совет кончился; атаманы, есаулы расходились из приказной избы.
— Иван, огляди стены, — велел Степан. — Возьми Проньку с собой — ему тут головой оставаться. Подбирай вожжи, Прон: людей зря не обижай, не самовольничай — кругом все решайте…
Ус шел со Степаном.
— Калган не болит? — спросил Ус просто.
— Нет.
— А то пойдем, у меня четверть доброго вина есть. У воеводы в погребе нашли. Ха-арошее винцо!
Степан думал о другом.
— Где счас Матвей твой? — спросил он.
— Тебе зачем? — насторожился большой Ус.
— Надо повидать его… Не бойся, худа не сделаю.
— Со мной он вместе. Смотри, Степан… тронешь его — меня тронешь. А меня за всю жизнь никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.
Степан с усмешкой посмотрел на Уса:
— А князь Борятинский-то… Ты как та девка: ночевала — и забыла, с кем.
Ус замолк — обиделся. Был он как ребенок, этот Ус: зла вовсе не помнил, а обидеться мог зазря… Матвей про него сказал: «Пушка деревянная — только пужать ей».
— Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо бы — не бегать. Так бы суметь…
— Зачем Матвея-то надо?
— Глянется мне этот мужик твой. Умный. Ты береги его.
— Глянется, а сам стукнуть хотел… Первый-то раз.
— Попужать хотел и первый раз. Видно, натерпелся он за жизнь всякой всячины… А? Из таких — умные получаются. Где ты его взял-то?
— Все там же! — Ус весело и вызывающе посмотрел на Степана. — Как из-под Москвы бежали, там и подобрал. Пристал к нам… а бросать жалко стало. Натерпелся он, верно, много. Где только не бывал! А говорит не все… Даже не знаю откуда. Рязанский, наверно… Не спрашивал.
— Умный мужик, верно. Пойдем мировую с им выпьем. Из Рязани он.
— Откуда ты знаешь?
— Да он сам сказал давеча. Да и по выговору слышно.
— Ну, мировую? — совсем повеселел Ус.
— Мировую, чего нам с тобой, лаяться, что ль?
— Это дело другое, я не люблю лаяться. Не отставай тада от меня, а я поддам ходу. Как зачую, где вино, так меня не удержишь: как мельница ногами работаю.
Матвей, увидев Степана, встал со скамьи… Усмехнулся горько. Но не особенно испугался. Сказал:
— Так…
— Сиди, я тебе не боярин. — Степан посадил Матвея, сел напротив. — Мировую хочу с тобой выпить.
Матвей качнул головой:
— А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую. Лучше мировую, чем панихидную. Так ведь? — Матвей засмеялся один, атаманы не засмеялись.
— Не сказал ты свое слово: как лучше ийтить-то — вверх, вниз? — спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.
— Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз. — Матвей тоже прямо глянул в глаза атаману. — Еслив это правда война, то — вниз.
— Вниз. — Степан все глядел на Матвея. — Ишь ты!..
Матвей усмехнулся и с особенным любопытством посмотрел на атамана.
— Не боюсь я тебя, грозный атаман, — заявил он спокойно и даже весело.
— Давеча же убить тебя мог, — серьезно сказал Степан.
— Мог, — согласился Матвей. — Можа, и убьешь когда-нибудь. А все равно не боюсь.
— Как так?
— Люблю тебя.
— Хм…
— Одно время шибко я бога кинулся любить… Чего только над собой не делал! — казнил себя всяко, голодом морил… даже на горбатой женился… Ну — полюбил, вроде спокой на душе, молюсь. Пожил маленько — нет, не могу: обман гольный. Отстал. Ну, и больше уж — на кого же надеяться? Все. А с богом никак не могу — не могу его всего в башку взять, не дано. Душа-то, слышу, мертвая у меня…
— А чего хочешь-то? — надеесся-то. Чего надо-то?
— Хочу-то?.. — Матвей помолчал. — Сам не знаю. Жалко людей, Степан Тимофеич, эх, жалко! Уж и не знаю, откуда она, такая жалость. Самого-то — в чем душа держится, соплей перешибить можно, а вот кинулся весь белый свет жалеть. Да ведь только бы жалел! Ну и иди в монастырь вон — жалей на здоровье, молись. А то ведь руки чешутся тоже — тоже бы кому в зубы сунуть. Злюсь тоже. Прямо мука, истинный Христос. И не уйдешь от их никуда, от людей-то, и на их глядеть — сердце разрывается: горе горькое воет. Он вон, царь-то, церквы размахнулся строить — а што?.. А мужику все тесней да тесней, уж и выбор-то стал: или поместнику в ярмо, или монастырю — вот и все, весь наш выход стал.
— Хм… к богу хочет поближе — с церквами-то.
— Теперь стал я на людей надеяться, Степан. На тебя вот… — Матвей, как бы спохватившись, что сказал лишка, смолк.
— Эт ты с любовью-то ко мне вылетел… я знаю зачем, — жестко сказал Степан.
— Зачем? — искренне спросил Матвей.
— Чтоб наперед не страшиться меня. Сказал: «люблю» — у меня рука не подымется больше…
— Ты что, палач, что ль, что тебе надо обязательно поднять на меня руку?
— Не говори поперек.
— Ишь ты какой!..
Пришел из сеней Ус с четвертью вина.
— Ты перепрятал? — спросил он Матвея. — Насилу нашел.
— Спросил бы… Я теперь и сам выпить не прочь. Мировая у нас с атаманом.
— Ты все-таки не выскакивай лишний раз с языком, — еще посоветовал Степан. — А то… Сам потом горевать буду, да поздно. Не знаешь меня…
— Я все про тебя знаю, Степан.
Только налили по чарке — вбежал казак (один из тех, что плыли в лодке):
— Батька, стрельцы!
— Где? — повскакали все.
— На острове, в семи верстах отсель… С тыщу, нам показалось. Про нас не ведают, греются на солнышке, пузы выставили… Мы с Ермилом неводишко хотели забросить подальше от городка, подплываем, а их та-ам…
— Где, какой остров-то?
— Денежный зовут. В семи верстах, вверх.
— С тыщу?..
— С тыщу. Двенадцать пушек. Про нас — ни сном ни духом: валяются на травке, костры жгут…
— Счас они у нас поваляются. Это же те, каких из Казани ждут. Ая-яй! Зови всех ко мне! Счас мы их стренем. Только — никому пока ни слова про стрельцов! Никакого шума! Ая-яй! — Степан как на ежа наступил: засуетился по избе, забегал. — Ая-яй!.. А мы прохлаждаемся тут, вины распиваем. Ну, мало нас били! Ведь вот как могли накрыть! Нет, мало, мало били ишо…
Бой со стрельцами был предрешен.
Степан со стругами отплыл на луговую сторону. Нагорной стороной (правым берегом) пошла конница во главе с Усом. На стенах города остались Черноярец и Шелудяк. С пушкарями.
Стрельцы действительно не знали о пребывании разинцев в Царицыне. И горько поплатились за свою беспечность.
Они готовились славно и мирно пополдничать, как вдруг с двух сторон на них посыпались пули — с правого берега (островок, где стояли, был недалеко от крутояра) и с воды, со стругов.
Стрельцы кинулись на свои суда. Степан дал им сесть. Но так, чтоб они не поняли, что их заманивают в ловушку: как будто это само собой вышло…
Перед боем Степан быстро и точно рассказал, что делать каждому. И предсказал, как поведут себя стрельцы, застигнутые врасплох. Он говорил:
— Родионыч, бери две тыщи конных, пойдешь горой. Я переплыву к луговой стороне, подойду к им промеж островов поближе, учиню стрельбу. Как услышишь, что я начал, выезжай на яр и пали. Они на стружки кинутся — сплывать. Я им дам — сядут. Федор, Фролка… Ларька, передайте, кто с нами поплывет: чтоб вперед моего стружка не выгребали. Пусть мясники сядут, пусть думают, что избежали участь свою. Почнут к городу выгребать — я им дам. Баграми не сцепляться, на пуле держать. Федька, Иван…
— Какой Федька-то?
— Шелудяк. И ты, Иван: на стене будете с пушкарями. Подплывут на ядро — палите. На низ вздумают утекать, ты их стречай, Прон. Все в голову взяли?
— Все.
— С богом!
…Стрельцы выгребались к городу, полагая, что там воевода. Налегали изо всех сил на весла — скорей под спасительные пушки царицынских городских стен.
Сзади, на расстоянии выстрела, следовал Степан, поджимал их к берегу. С берега сыпали пулями казаки Уса.
Это был не бой даже, а избиение. Пули так густо сыпались на головы бедных стрельцов, что они почти и не пытались завязать бой. Спасение, по их мнению, было в городе, они рвались туда.
И когда им казалось, что — все, конец бойне, тут она началась. Самая свирепая.
Со стен города грянули пушки. Началась мясорубка. Пули и ядра сыпались теперь со всех сторон.
Стрельцы бросили грести, заметались на стругах. Некоторые кидались вплавь… Но и там смерть настигала их. Разгулялась она в тот день над их головами во всю свою губительную силу.
Стрельцы закричали о пощаде. Немногих, кто был ближе к стругам разинцев и отбивался и после криков о милости, стрельцы застрелили сами.
От флотилии Степана отделился один стружок, выгреб на простор, чтоб его с берега и со стен видно было; казак поддел на багор кафтан и замахал им. Это был сигнал к отбою.
Стрельба прекратилась.
Все случилось скоро.
Стрельцы сошли на берег, сгрудились в кучу.
Подплыл Разин, съехал с обрыва Ус.
— Что, жарко было?! — громко спросил Степан, спрыгнув со струга и направляясь к пленным.
— Не приведи господи!
— Так жарко, что уж и вода не спасала.
— За Разиным поехали?!. Вот я и есть — Разин. Кто хочет послужить богу, государю и мне, отходи вон к тому камню!
— Все послужим!
— Всех мне не надо. Голова, сотники, пятидесятники, десятники — эти пускай вот суда выйдут, ко мне ближе: я с ими погутарю.
Десятка полтора человек отделились от толпы стрельцов… Подошли ближе.
— Все? — спросил Степан. — Всех показывайте, а то потом всем хуже будет.
Еще вытолкнули сами стрельцы нескольких.
— Кто голова?
— Я голова, — отозвался высокий, статный голова.
— Что ж ты, в гробину тебя?!. Кто так воюет? Ты бы ишо растелешился там, на острове-то! К куму на блины поехал, собачий сын? Дура сырая… Войско перед тобой али — так себе?! Всех в воду!
Казаки бросились вязать стрелецкое начальство.
К Степану подошли несколько стрельцов с просьбой:
— Атаман… одного помилуй, добрый был на походе…
— Кто?
— Полуголова Федор Якшин. Не обижал нас. Помилуй, жалко…
— Развязать Федора! — распорядился Степан. И, не видя еще, кто этот Федор Якшин, крикнул — всем: — Просют за тебя, Федор!
Почуяв возможность спасения, несколько человек — десятники и пятидесятники — упали на колени, взмолились:
— Атаман, смилуйся! Братцы, смилуйтесь!..
Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.
— Братцы, я рази вам плохой был?
— Смилуйся, атаман! Братцы!..
Степан молчал. Молчали и стрельцы.
— Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся.
К Степану пробрался Матвей Иванов. Заговорил, глядя на него:
— Степан Тимофеич…
— Цыть! Баба, — оборвал его Степан. — Я войско набираю, а не изменников себе. Счас все хорошими скажутся, потом нож в спину воткнут. Не суйся.
Твердость Разина в боевом деле какой была непреклонной, непреклонной и оставалась. Ничто не могло здесь свихнуть его напряженную душу, даже жалость к людям, — он стискивал зубы и делал, что считал нужным делать.
Больше никого начальных не помиловали.
— Стрельцов рассовать по стружкам, — сказал Степан своим есаулам. — Гребцами. У нас никого не задело?
Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.
— Кого? — спросил Степан, сменившись в лице.
— Дедку… Стыря. И ишо восьмерых, — сказал Иван.
— Совсем? Дедку-то…
— Совсем.
— Эх, дед… — тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал, опустив голову. — Сколь стрельцов уходили? — спросил.
Никто этого не знал — не считали.
— Позовите полуголову Федора.
Полуголова Федор Якшин до конца не верил в свое освобождение. Когда позвали его, он, только что видевший смерть своих товарищей-начальников, молча кивнул головой стрельцам и пошел к атаману.
— Сколь вас всех было? — спросил тот.
— Тыща. С нами.
Степан посмотрел на оставшихся в живых стрельцов.
— Сколь здесь на глаз?
Заспорили.
— Пятьсот.
— Откуда?.. С триста, не боле.
— Эк, какой ты — триста! Три сотни?.. Шесть!
— На баране шерсть.
— Пятьсот, — сходились многие. — Пятьсот уходили, не мене.
Полуголова Федор, толковый мужик, поглядел на своих стрельцов.
— Не знаю, сколь вам надо, — сказал он грустно, — но, думаю, наших легло… с триста. С начальными.
— Мало, — сказал Степан.
Не поняли — чего мало?
— Кого мало? — переспросил Иван.
— Хочу деду поминки справить. Добрые поминки!
— Триста душ отлетело — это добрые поминки.
— Мало! — зло и упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков по берегу. Оглянулся, сказал: — Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Семку Резанова. — И продолжал идти по самому краю берега. О чем-то глубоко и сумрачно думал.
Через некоторое время пришли те, кого он звал: Иван Черноярец, Прон Шумливый, Ивашка Кузьмин, скоморох Семка.
Степан сел сам, пригласил всех:
— Сидайте. Прон, в Камышине бывал?
— Бывал.
— Воеводу тамошнего знаешь? Нет, так: он тебя знает?
— Откуда!
Степан подумал… Побил черенком плети по носку сапога.
— Ивашка, боярский сын… — сказал он и пристально посмотрел на боярского сына. — Бывал в Камышине?
— Как же! — поспешил с ответом перебежчик, боярский сын. Этот боярский сын из Воронежа, в обиде великой на отца и на родню, взял и перекинулся к разинцам и, кажется, уже жалел об этом — особенно после избиения царицынцев. Но делать нечего… Единственное, наверно, что можно сделать, уйти опять к своим. Только… и гордость противится, и… как теперь поглядят свои-то? — Бывал. Много раз.
— Воевода тебя знает?
— Знает.
— Хорошо знает? Голос твой узнает?
— Как же!
— Добре. Приберете из войска, которое не в казачьем платье… Поедете в Камышин, попроситесь в город. Ты, Ивашка, попросисся. Но с тобой будет мало, с дюжину — по торговому делу. Слышно, мол, Стенька где-то шатается — боязно. Вон скомороху, мол, язык срезали. Пустют. Там подбейте воротную стражу… или побейте, как хочете: откройте вороты. Ты, Прон, с сотнями схоронись поблизости. Как вороты откроются, не зевай, вали.
— Еслив откроются…
— Откроются. Силы у их там мало, я знаю, лишних людишек всегда примут. Ишо порадуются. Я так-то Яик-городок брал. К утру чтоб Камышина на свете не было. Выжечь все дотла, золу смести в Волгу. До тех пор я Стыря земле не предам. Все взяли? Людишек с добром и со скотом… в степь выгоните. Зря не бейте — они по деревням разойдутся. Приказных и стрелецких — в воду. А городка такого — Камышина — пускай не станет, пускай тоже не торчит у нас за спиной. Взяли?
— Взяли.
— С богом. Иван, подбери людей. Сам здесь останься. Станут наши пытать: куда, чего — не трепитесь много. К калмыкам, мол, сбегать. И все. Ивашка… — Степан поглядел на боярского сына. — Еслив какая поганая дума придет в голову, — лучше сам на копье прыгай: на том свете достану. Лютую смерть примешь. Загодя выбрось все плохие думы из головы. Идите.
Казаки ушли.
Степан остался сидеть. Смотрел вверх по Волге. Долго сидел так. Сказал негромко:
— Будет вам панихида. Большая. Вой будет и горе вам.
…Ночью сидели в приказной избе: Степан, Ус, Шелудяк, Черноярец, дед Любим, Фрол Разин, Сукнин, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, Матвей Иванов. Пили.
Горели свечи, и пахло как в церкви.
В красном углу, под образами, сидел… мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет он был во все чистое, нарядное. При оружии. Умыт.
Пили молча. Наливали и пили. И молчали… Шибко грустными тоже не были. Просто сидели и молчали.
Дед Любим сидел ближе всех к покойнику. Он тоже был нарядный, хоть печальный и задумчивый.
Колебались огненные язычки свечей. Скорбно и с болью смотрела с иконостаса простреленная Божья Мать.
Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине звук этот был особенно отчетлив. Когда шевелились, наливали вино, поднимали стаканы — не было слышно. А когда устанавливалась тишина, опять слышалось мягкое, нежное: кап-кап, кап-кап…
Фрол Разин встал и дернул за железный стерженек рукомойника. Перестало капать.
Степан посмотрел на дедушку Стыря и вдруг негромко запел:
Песню знали; Стырь частенько певал ее, это была его любимая.
Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу…
Подхватили. Тоже негромко, глуховато:
Снова повел Степан. Он не пел, проговаривал. Выходило душевно. И делал он это серьезно. Не грустно.
Не могу, не могу, не могу,
могу, могу!
Все:
Сял комарик на ногу,
Сял комарик на ногу…
Налили, выпили. Опять замолчали.
На ногу, на ногу, на ногу,
ногу, ногу!
Ой, ноженьку отдавил,
Ой, ноженьку отдавил,
Отдавил, отдавил, отдавил,
давил, давил!
Подай, мати, косаря,
Подай, мати, косаря,
Косаря, косаря, косаря,
саря, саря!
Рубить, казнить комара,
Рубить, казнить комара,
Комара, комара, комара,
мара, мара!
Отлетела голова,
Отлетела голова,
Голова, голова, голова,
лова, лова!
За окнами стало отбеливать; язычки свечей поблекли — отцвели.
Вошел казак, возвестил весело:
— Со стены сказывают: горит!
Степан налил казаку большую чару вина, подал. И даже приобнял казака.
— На-ка… за добрую весть. Пошли глядеть.
Камышин сгорел. Весь.
* * *
При солнышке поднялись в поход. Степан опять торопился.Раскатился разнобойный залп из ружей и пистолей…
Постояли над свежими могилками казаков, убитых в бою со стрельцами. Совсем еще свежей была могилка Стыря.
— Простите, — сказал Степан холмикам с крестами.
Постояли, надели шапки и пошли.
С высокого яра далеко открывался вид на Волгу. Струги уже выгребали на середину реки; нагорной стороной готовилась двинуть конница Шелудяка.
— С богом, — сказал Степан. И махнул шапкой.
Войско двинулось вниз по Волге. На Астрахань.
10
Долго бы еще не знали в Астрахани, что творится вверху по Волге, если бы случай не привел к ним промышленника Павла Дубенского, муромца родом.
Тот плыл по Волге на легком стружке, распевал песенки. В десяти верстах от Царицына повстречал стрельцов из отряда Лопатина (разбитого под Царицыном), которые чудом уцелели и бежали вверх. Они-то и рассказали Дубенскому все. Тот, видно, не раз ходил Волгою, места хорошо знал. Переволокся на Ахтубу, у Бузуна снова выгреб в Волгу и достиг Астрахани. И там все поведал.
Тот плыл по Волге на легком стружке, распевал песенки. В десяти верстах от Царицына повстречал стрельцов из отряда Лопатина (разбитого под Царицыном), которые чудом уцелели и бежали вверх. Они-то и рассказали Дубенскому все. Тот, видно, не раз ходил Волгою, места хорошо знал. Переволокся на Ахтубу, у Бузуна снова выгреб в Волгу и достиг Астрахани. И там все поведал.